фантомные боли

В волосах Лавеллан потускневшее серебро вместо жженого золота, лицо и рука изрезаны глубокими морщинами, а в глазах – бесконечная усталость и старческая мудрость. Время согнуло ее, превратило в старуху, в отблеск былой легенды – Инквизитора, остановившую древнего тевинтерского магистра, возомнившего себя богом. Теперь Лавеллан не более чем призрак былой себя – смелой, отважной, отчасти безрассудной, – но все еще такой же упрямой и целеустремленной. От попыток спасти мир от самопровозглашенного бога она перешла к попыткам остановить своего собственного – Фен’Харела, стремящегося вернуть свой прежний мир. Лавеллан искала его, пыталась удержать каждую мало-мальски похожую на его след ниточку, хваталась за каждый похожий случай, где он мог быть замешан. Солас прекрасно скрывался, без труда уходил от шпионов и других зорких глаз, не давал о себе знать, но своими действиями всегда заявлял о своем присутствии и постепенному воплощению своих планов в жизнь. Но она нашла его, наконец-то нашла, хотя, скорее, это он, предчувствуя ее угасание, позволил себя найти. И Солас перед ней все тот же, что и много-много лет назад: ни на год не постаревший, не изменившийся. – Ты положила свою жизнь на бессмысленные попытки остановить неизбежное, – не говорит, а упрекает ее Солас. – Vhenan. Лавеллан улыбается – измученно, почти что победоносно, но больше печально, – сжимая в руках легкий лук из драконьей кости и не смея потянуться к колчану за стрелой, чтобы все завершить. Но ни в одной из ее рук – живой и фальшивой – нет твердости для этого, нет силы смотреть ему в глаза и читать всю ту же бесконечную печаль из-за угасших элвен. Она думает о той мудрости в его глазах – словно бы принадлежащих древнему старцу, – которую видела всегда и которая не могла сравниться даже с мудростью ее Хранительницы. Но даже сама Лавеллан, достигнув старости, не смогла ни на йоту к нему приблизиться. Глаза Соласа по-прежнему принадлежат не молодому магу, и она знает почему. – Я делаю это, – говорит-хрипит она своим старческим голосом, – потому что люблю этот мир. Лавеллан знает, что он ждет ответа «потому что это правильно» или «потому что в этом мире слишком много ценных жизней, которые нельзя отнимать». Но она не стесняется своего эгоистичного желания, своей любви к их несовершенной реальности, к потерянной культуре эльфов, которую она все же хотела бы вернуть, восстановить, но не такой ценой. – Я возвращаю величие моего народа, – упрямо твердит Солас. – Ты никогда не была элвен, ты не была насто… – Не была, – она не упрекает его и оттого ему, наверное, больнее. Они встречаются в разрушенном Убежище, по возможности очищенном войсками Инквизиции, где из-под завалов снега миру были открыты остатки Церкви, разбитых палаток, домов и петляющих аккуратных дорожек, чтобы этот самый мир знал: здесь началась история Инквизитора Лавеллан. И здесь она должна закончиться. – Почему нужно все разрушать, чтобы создать, если можно изменить? – сколько лет подряд Лавеллан задавала этот вопрос в пустоту и не слышала ответа. – Потому что этот мир уже не изменить, – отвечает Солас. – Его не спасти. Вы, долийцы, исказили все, перевернули с ног на голову и утратили самое главное. Вы стали рабами. А элвен должны быть свободны. Он приближается к ней, неожиданно высокий – выше, чем Лавеллан запомнила, – широкоплечий, в своих блестящих золотых доспехах и изумрудной мантии с мехом, а она лишь гордо вскидывает голову, не стесняется показать свое постаревшее лицо – лицо без валласлина, что он стер когда-то. Когда-то, когда она верила в то, что любима, когда смеялась от настоящего счастья и целовала его полные губы. Когда-то, когда Солас был просто магом-отступником, не принадлежавший ни долийским кланам, ни эльфинажам, а не живым воплощением того, что эльфийский пантеон не выдумка. – Я свободна, – гордо заявляет Лавеллан. – А что твои приспешники? По всему Тедасу их вешают и на их лицах твое клеймо, валласлин Фен’Харела. Солас морщится – ему не нравится мысль о поклонении, о его обожествлении, и Лавеллан это знает. – Я не просил об этом, – горько говорит он. – И именно поэтому я должен все закончить. – Как ни смотри, а ты просто эгоист, не желавший умирать в одиночестве, – говорит она. – Ma vhenan. А она, предчувствуя свою скорую смерть, не хотела помпезности, предназначавшейся бывшему Инквизитору, не хотела пышных церемоний, на которых настаивала Лелиана. Лавеллан хотела отойти в мир иной в тишине гор, в певучей песни листвы лесов для того, чтобы мир не видел смерти еще одного героя, чтобы легенда о подвигах жила вместе с надеждой на спасение, потому что Лавеллан искренне верила, что в следующий раз, когда появится опасность, миру поможет новый герой. – Ты умираешь, – произносит он и тянется пальцами к ее лицу, побелевшим волосам. – Да, – отвечает Лавеллан и совсем не стыдится того, что прожила свой отведенный срок. В конце концов, она могла умереть и раньше – она всегда была на волоске от смерти, но каким-то чудом всегда спасалась, избегала своей участи. Единственное, о чем она сожалела, это то, что ей так и не удалось переубедить Соласа, этого глупого упрямца, гордеца, цепляющегося за остатки утраченного сильнее долийцев. Но такова была его ноша – ноша последнего свидетеля истинной истории. – Я не хотел видеть твою смерть, – не говорит, а шепчет Солас, оглаживая большим пальцем ее щеку, скулы, губы. Лавеллан не отводит взгляда от его лица – печального, тоскливого, скорбящего, – прикасается ладонью к его руке, хотя и не находит в себе сил отстранить ее. Сколько раз во сне она хотела видеть его лицо, вспоминала, стенала и плакала, не вынося сердечных мук? Сколько раз давала обещание забыть его, но раз за разом ловила себя на мысли, что не любить его не может? – Ты совсем не изменился, – шепчут тихо-тихо ее губы с ужасом и горечью. – А ты осталась такой же прекрасной, vhenan, – произносит Солас, а она смеется и плачет одновременно, потому что спустя столько времени он по-прежнему пытается убедить ее в том, что в ней осталась красота. На краю ее жизни, когда времени остается совсем немного, они перестают быть врагами и пытаются вспомнить то, что их связывало. На краю ее жизни она позволяет себе быть слабой и попытаться переубедить его своей смертью – «Все могло бы быть иначе, не будь ты таким упрямым с самого начала», – но на краю ее жизни он более, чем уверен в своем решении, в своих не произнесенных мотивах – «Этому миру отведено время твоей жизни, я необходим элвен, а ты мне. Зачем мне мир, в котором нет тебя?». Солас целует ее лоб, когда Лавеллан устало прикрывает глаза, подхватывает ее слишком легкое тело, когда она чувствует слабость в ногах, и усаживается на снег, держа ее у себя на руках. Он ласково перебирает ее волосы тонкими костлявыми пальцами, пытаясь закрепить другие воспоминания – теплые, нежные, об их жизни, которой никогда не было, – цепляясь за ее поцелуи в покоях миледи Инквизитора. Фен’Харел плачет – немногие слезы истинной скорби, готовой остаться в его сердце навсегда, – а Лавеллан засыпает навсегда – тихо, мирно, в объятиях любимого, но с тревогой в сердце за мир, который оставляет. Время больше не имеет значения.