***
Тем утром Патрик впервые проснулся раньше шведа — впервые с юниорских лет, когда первым, что голландец слышал по ту сторону двери в свой номер, был его энергичный голос, после чего его кудрявая голова всегда умудрялась пролезть туда, куда лезть по утрам не следовало. Патрик в принципе не мог припомнить ни дня, когда он не застал бы Нильса в каком-нибудь коридоре, на льду, в раздевалке, в душе, на велопробеге — он был везде и всюду, всегда самый голодный до ощущений, самый нетерпеливый, самый страстный... самый живой. Нельзя сказать, что тот Нильс, которого голландец мог наблюдать тем солнечным утром, как-то сильно отличался от Нильса из его прошлого. Даже спящим он умудрялся излучать какой-то необычный, невидимый свет, от которого, как Патрик был уверен, питались все электростанции в его шведской глубинке. Он был все тем же солнечным, прекрасным Нильсом, которого он знал всегда. Впрочем, этот, утренний и все еще спящий Нильс был совершенно не похож на того Нильса, чье сердце Патрик умудрился разбить совсем не так давно. Чья боль не нуждалась ни в каких объяснениях, чья печаль заставила его творить вещи, от которых ему становилось лишь больней. То был Нильс, которого Патрик надеялся никогда не встретить — не потому, что был эгоистичным человеком, не умеющим сочувствовать, а потому что знал, сколько боли может таить в своей душе человек, с лица которого не сходит улыбка — но в конце концом, сам стал причиной его появления. Это был Нильс, который перевернул его чувства с ног на голову, заставил сломать собственноручно возведенные преграды, выбросил его за пределы дозволенного. Нильс, которого Патрик надеялся больше никогда не встретить, забыть его и тем более не становиться причиной их новой встречи. Патрик знал, что еще одного потрясения его сердце просто не выдержит. И потому решил, что сделает все, чтобы Нильс остался рядом — тот самый Нильс, который сейчас мирно спал рядом, раскинув руки во все стороны и тихо посапывая. По правде говоря, Патрик не мог вспомнить подробности той ночи, как он ни старался. Алкоголь ли тому причиной, переутомление от прошедшего сезона, эйфория от его последней гонки, а может, и все вместе, Патрик сказать не мог. Он не мог вспомнить, что именно они творили той ночью, кто мог их видеть, кто из них был сверху и был ли вообще — для голландца все произошедшее до сих пор оставалось загадкой. Ясно было одно: что-то после этой ночи не давало им окончательно забыть друг о друге, как бы сильно они этого ни хотели. Хотя, на самом деле, Патрик понимал, что все это время они оба лишь пытались показать друг другу, что им все равно. Что они готовы просто взять и забыть. И именно поэтому в те чудесные, долгие, тянущиеся, словно сладкая карамель, моменты того утра они разделяли в одной кровати, в никому не известном городе, посреди огромной, по меркам Патрика, Швеции. Он думал о том, что случилось тогда, уже в миллионный раз, но никак не мог вспомнить, поцеловал ли он Нильса в ту ночь. Или же Нильс его? Целовались ли они вообще? В какой-то момент Патрику показалось, что ответ на эту череду вопросов кроется совсем близко. И что существовал только один способ проверить его догадки — он лежал на спине, укрывшись одеялом почти до подбородка, и Патрик с удивлением понял, что не стыдится своих мыслей. К собственному изумлению, ни его сознание, ни его тело, ни сердце не подали ему ни одного предупреждающего сигнала или любой негативной реакции, призывающей подумать головой и не делать глупостей. Напротив, что-то внутри него сладко дрогнуло от одной мысли о том, что голландец собирался сделать (то есть, проверить), и он решил крепко зацепиться за это чувство, надеясь, что оно никуда не уйдет и подскажет ему правду. Было или не было? Недолго думая, Патрик развернулся к шведу лицом, предвкушено закусывая нижнюю губу. Он знал, что Нильс будет не против. Более того, он был абсолютно уверен, что он ждал, когда голландец наконец решится. И черт, как же сильно он был прав. Сонный и не понимающий, что происходит, Нильс очень быстро вернулся из мира сновидений в реальный мир — вот только все равно не мог понять, сон это или же реальность. Нильс отвечал ему взаимностью, немного лениво, немного смазанно, но отвечал, и этого оказалось достаточно, чтобы Патрик пролез под его одеяло, заключая шведа в теплые объятия, но внезапно отрываясь от его губ. Нильс смотрел на него с явным ожиданием и одновременным вызовом, и голландец нервно отвел взгляд. — У тебя, это... — с непривычки или же от банального волнения голландец запнулся на полуслове, пытаясь собрать свои разбегающиеся мысли в кучу и выдавить хоть какую-то членораздельную фразу, — кажется, утренний стояк. Ответная реакция шведа не заставила себя ждать: он низко присвистнул, глядя на Патрика лукаво прищуренными глазами, и попытался заглянуть под одеяло, за которое тот держался как за последний источник самообладания. В темноте под плотной тканью и соприкасающимися как нельзя тесно телами Нильс не смог ничего разглядеть. И все же теплое давление на своем бедре, точно как и некоторая теснота в собственном нижнем белье подсказывала шведу, что необязательно было смотреть, чтобы все понять. — Ты никогда не умел делать намеки, — промурчал швед и осторожно поерзал бедрами под пахом голландца, давящим на него своим довольно значительным весом. Это касание получилось немного смелее, чем Нильс изначально рассчитывал: легкое трение пришлось ровно на место, где сосредотачивалось их желание, скрывать которое лично Нильс не имел смысла, а Патрик... Патрик только смотрел на него, не в силах ничего ответить, возразить или предпринять, и только рефлекторное движение бедрами навстречу давало шведу понять, что не все потеряно. — Смешно тебе, — смог выдохнуть он спустя несколько минут такого дразнящего трения, медленно осознавая, что вообще происходит. — Ты опытный. А мне что делать?.. — Смотря что именно ты хочешь делать. — Нильс улыбался в ответ, и Патрик не мог не заметить, что он действительно наслаждался каждой чертовой секундой этого ожидания, заставляя голландца раскрыть ему все свои карты, обозначить самые тайные желания, сказать прямым текстом, что да, твою ж мать, он хотел его так, как не хотел еще никого и никогда. Вот только признаться в том, что понятия не имеет, что делать с этим желанием, было как-то стремно. Чемпион мира все-таки. И такой неуверенный. — Ну же, Патрик, — не унимался швед, и его теплые ладони слишком откровенно сжимали ягодицы голландца, чтобы даже у него не осталось никаких сомнений в намерениях Нильса. Для Нильса это была сладкая игра. Серьезная, совершенно взаимная, осмысленная, но все-таки забавная игра, в которой швед чувствовал себя как нельзя комфортно, а вот Патрику оставалось просто довериться его опыту и умениям. — Просто скажи, чего ты хочешь. Я тебя за это не покусаю. Ну разве что немножко, если тебе это нравится. В тот раз ты был не против... Нильс знал, что говорил. Он прекрасно знал неуверенность, застывшую во взгляде Патрика, и давил на нее, давил умело и откровенно, заставляя голландца просто сдаться. Он знал, что у него нет выбора, кроме как довериться ему еще раз, а иначе... иначе ему снова пришлось бы довольствоваться одной ладонью, что сейчас, при наличии такого горячего и готово на все Нильса, было бы настоящим фиаско. — Черт, Нильс, — шепнул он, чувствуя, что больше не вынесет этого ожидания и жара в собственном паху. — Я скажу это, но только при одном условии. — Каком? — Ты больше не исчезнешь. Никуда, — проговорил голландец, чуть меняя свою позицию так, чтобы как можно теснее чувствовать на себе трение от движений шведа, и осторожно провел тыльной стороной ладони по его щеке. Что-то в доселе вызывающем и отчасти пошловатом взгляде Нильса моментально смягчилось, и он легонько толкнулся щекой в его ладонь, прикрывая глаза на мгновение в беззвучном согласии. — У меня тоже есть одно условие, — шепнул он в ответ. — Мы будем рядом. И прямо сейчас ты отключишь мозги и просто словишь кайф. Согласен? Было или не было в ту ночь? Теперь уже неважно. Оно случалось в ту самую минуту, а остальное кануло в Лету. — Я хочу тебя.***
Нильсу потребовался момент, прежде чем начать то, о чем еще несколько дней назад они не могли и мечтать. Для исполнения задуманного Нильсу не хватало как минимум нескольких вещей, и ему пришлось встать, нехотя выползая из-под одеяла и горячего тела голландца, чтобы залезть под кровать для одному ему известных целей. В свою очередь, Патрику оставалось только устроиться под одеялом (которое тот оказался пока что не готов однозначно откинуть в сторону и оказаться перед Нильсом совершенно открытым), ожидая, на самом деле, чего угодно. В какой-то момент ему показалось мудрой идеей наконец раздеться, чтобы не тратить на это время, и Патрик ненадолго пропал под одеялом, стягивая с себя нижнее белье и футболку и скидывая их на пол на противоположной стороне от Нильса. Он не знал, чего ожидать. Точнее, предполагал — все же он родился не вчера и имел представление о том, как обычно проходит процесс у людей одного пола — но решил не думать о предстоящем дискомфорте от проникновения или растяжения. В конце концов, это должно было случиться. И Патрик снова ощущал себя невинной девственницей. Только двадцатидвухлетней, волосатой, покрытой щетиной и нестерпимо поглаживающей себя ладонью, чтобы не потерять запал. Неплохой такой образ для девственницы. Наконец, Нильс выбрался из-под кровати, и Патрик смог понять, зачем именно шведу так срочно потребовалось покидать теплое место под одеялом. В руках тот сжимал тюбик геля, и в горле у Патрика пересохло. Нильс, все еще стоящий перед медленно теряющим рассудок голландцем в одном белье, поторопился от него избавиться и сразу же вернулся под одеяло, устраиваясь поудобнее на бедрах Руста. После этого момента пространство и время для Патрика просто потеряло всякий смысл. Нильс взял его лицо в ладони, для разогрева решая как следует помучить его губы. Для Нильса предварительные ласки не были в новинку: он считал их столь же важной частью секса, как и более откровенную его составляющую, к тому же, как оказалось, Патрик до одури любил целоваться. И получалось это у него очень даже горячо. Более умелый швед поначалу целовал его лишь поверхностно, с закрытым ртом, давая ему время немного привыкнуть и раскрыться, и через несколько мгновений голландец действительно начал забываться, приоткрывая губы и позволяя Нильсу действовать смелее. Патрик любил французские поцелуи. И швед находил это невероятно горячим, особенно учитывая, что стеснение его любовника потихоньку отходило на второй план, позволяя тому задействовать свой язык, а затем и руки, теперь блуждавшие по всему телу Нильса. Целоваться Патрик мог до следующего утра — это Нильс заучил на всю оставшуюся жизнь, но сквозь череду мокрых поцелуев он не мог не выкрасть мгновение, чтобы зайти еще дальше. В один из таких моментов, когда Патрик раскрепостился достаточно, чтобы требовательно оттянуть нижнюю губу шведа и неторопливо облизнуть свои губы, Нильс оторвал одну ладонь от его шеи, чтобы занять ее легкими покусываниями, отчего голландец рефлекторно откинул голову в сторону, чтобы предоставить Нильсу больше возможностей. Швед, конечно же, ухватился за данный ему шанс, не оставляя на коже шеи Патрика ни единого участка, где не побывали бы его губы. Оказалось, Патрик любил укусы не меньше французских поцелуев. Дикая смесь романтика и легкого мазохиста явно была для него находкой. На самом деле в голове Нильса находилось только одно прозвище для голландца, и он не мог не шепнуть его на ухо распаленному и тающему Патрику: «Тебе хорошо, Рики?». Сердце Патрика пропускало удар каждый раз, как Нильс срывался на этот короткий вариант его имени, аналогов которому он еще не слышал ни от кого более. Этот раз не стал исключением. Да, ему было хорошо. Ему было хорошо до дрожи, но не настолько, насколько хотелось бы. В паху у Патрика горело, у Нильса, кажется, тоже, и голландец хотел был сказать что-то на этот счет, но не успел. Швед прекрасно знал свое дело. И отправил голландца искать свою потерянную неуверенность куда-то очень-очень далеко первым же касанием своих пальцев на его напряженной плоти. — Godverdomme! — Из всего словарного запаса голландского языка это слово было одним из немногих знакомых Нильсу. В данном случае оно только подстрекало его. Давало понять, что Патрик действительно придерживается данного обещания и ловит кайф. Впрочем, Нильс едва начал. Нильс изучал его плоть на ощупь. Прекрасно зная свои чувствительные точки, тело Патрика все еще оставалось для него загадкой, раскрывать тайну которой ему только предстояло. Но он поддавался. Раз за разом голландец давал ему понять о своих слабых местах, и черт, что могло быть увлекательнее? В те минуты Патрик крепко держал Нильса за бедра, цепко сжимая их до легкой боли, но швед был не против. Он знал, что это сладко. Слишком сладко, чтобы удержаться. Он начал с неторопливых поглаживаний кончиками пальцев. На ощупь пытался понять, с чем ему придется иметь дело с той самой минуты, как Патрик решил, что готов. Свободной ладонью Нильс придерживал голландца за талию, мягко поглаживая его вдоль ребер, в то время как пальцы другой бесстыдно изучали его плоть: швед приподнял торс, чтобы иметь возможность разглядеть то, что происходило ниже его пояса, и практически залип. Ему было интересно все. Патрик сам был его интересом. Его форма, его размер, его слабые точки, от поглаживаний по которым голландца неволей пробирала сладкая дрожь. Столь пристальное внимание к его же плоти было для Патрика в новинку. Честно говоря, даже его прошлые партнерши не проявляли к его желаниям столько интереса. Но черт, Нильс просто читал его как раскрытую книгу. Казалось, он запоминает все его сладкие точки наизусть, с каждым новым скольжением пальцев вдоль всей поверхности его плоти заставляя Патрика нетерпеливо ерзать бедрами. Конечно же, для Нильса это было идеальным сигналом: голландец не успел даже ничего сказать, как нерожденные слова превратились в сдавленный вздох, стоило шведу потянуться за тюбиком геля и, выдавив достаточное количество себе в ладонь, накрыть ей их обоих, как следует смазывая напряженные участки. Легкое замешательство голландца продлилось недолго. Швед вспомнил, что Патрик был без ума от мокрых, глубоких поцелуев — столь же мокрых, как и касания его ладони на их возбуждении — и поспешил занять его губы. Голландцу оставалось лишь крепко сжать талию своего любовника, полностью отдаваясь во власть его ласки. Патрик даже не знал, что так бывает. Ему казалось (и он этого не скрывал), что за минутами откровенного наслаждения обязательно последует стыд, дискомфорт и вынужденное терпение неудобств, тогда как Нильс просто потеряет рассудок от его... нетронутости внутри. Но тот, кажется, даже не пытался намекнуть на что-то подобное. Швед тихо вздыхал ему в губы, и Патрик не мог не ответить тем же, то усиливая, то ослабляя хватку на его талии в зависимости от того, насколько интенсивно он стимулировал его зоны наслаждения, насколько близко подводил его к пределам собственных ощущений и тут же отступал, замедляя темп. Это было влажно, горячо и совершенно бесстыдно. Нильс был бесстыдным. От взгляда своих темных глаз до кончика влажной от смазки плоти, которую он сжимал с возбуждением Патрика. Совершенно бесстыдным. — Тебе нравится? — Голос шведа прозвучал приглушенно, почти шепотом, и Патрик неволей поймал себя на мысли, что это его заводит. — Я немного... — голландец сорвался на очередной вздох, стоило Нильсу умело скользнуть по нему пальцами, только что смазанными новой порцией геля, — не так себе это представлял, если честно. Но да, мне очень нравится... Нильс усмехнулся, продолжая свою смелую ласку. — Дай-ка я угадаю. То есть когда ты говорил, что хочешь секса со мной, то решил, что я непременно, сразу же вставлю свой член тебе в тугую задницу? От такой прямолинейности Патрик аж поперхнулся. Но это заводило. Снова. — Ну... Вообще да. — Патрик находил сочетание горячей дрочки и откровенных разговоров очень необычным. Нильс же только улыбнулся в ответ. Видимо, для него это было не так уж и необычно. — Неудивительно. Ты не один так считаешь, — выдохнул он. — Многие думают так же, как ты. Но тогда другой вопрос: если секс — это только проникновение, то чем, по-твоему, мы сейчас занимаемся? Во влажном, теплом, почти душном воздухе повисло недолгое молчание. Патрику потребовался момент, чтобы найти ответ, который не звучал бы как клише, а скорее выражал бы то, что действительно было у него на душе в эти моменты. — Любовью? И вновь от голландца не могли ускользнуть те светлые эмоции, мелькнувшие в его взгляде. Он улыбался. Улыбался и сам Патрик, понимая, что таким образом, скорее всего, с этого момента и начались их официальные отношения. Если только это можно было считать столь же официальным признанием. На самом деле, с души Патрика просто как будто камень упал: он лишь надеялся, что история трехлетней давности больше не повторится. Никогда. Но прежде чем они оба могли начать думать о том, как теперь скрываться от прессы и жить эту чертову жизнь на две страны, мысли голландца занимала другая проблема. Проблема, которая грозилась вот-вот не выдержать и залить Нильсу чистые простыни. Терпение Патрика подходило к концу, особенно после того, как швед на ощупь нашел ладонь своего голландца, чтобы выдавить немного геля на кожу и прикрыть глаза, чувствуя теперь уже его касания на себе — на них обоих. — Попробуй сам, — шепнул Нильс ему в губы, прижимаясь к его лбу своим и не обращая внимание на то, как его грудь и простыни вокруг оказываются здорово измазанными прозрачной жидковатой смазкой с его ладони. Поначалу озадаченный, вскоре Патрик и сам прознал секрет ласки, подключаясь к горячему ритму, но на этот раз не жалея ни себя, ни его. Чертовски горячий, невероятно бесстыдный. Нильс сводил его с ума. Вот только не знал, что делать с ним, с человеком столько невероятным, что Патрику казалось, ему не место рядом со шведом. «Дурень ты, Рики», — сказал бы Нильс в любой другой момент, но сейчас их слова обращались в горячие вздохи, и Патрик не видел смысла оттягивать момент еще и еще, желая просто кончить вместе с ним... На этот раз Патрик знал абсолютно точно, что Нильс больше никуда не денется. Его невероятно сумасшедший, абсолютно бесстыдный личный швед с голландской начинкой.