Магистр страстей

Ночь не заканчивается. Дороги пусты, но Пак Мира продолжает жать на газ, будто на хвосте сам ужас во плоти сидит. В носу запах гари и жжёной плоти стоит, а ночной звонок всё ещё бьёт по ушам и тревожит поздним звучанием. Зная, что подруга находится в мышеловке, Мира не могла и глаз сомкнуть. В гостиной полутьма, в руках недочитанный Гёте и оповещение о том, что ресторан с двумя звездами Мишлен подорван. Прибывшая полиция и пожарная бригада не нашла ни единого выжившего в этом теракте. Шокированная новостью голова соображает туго. Мира была на полпути к обломкам Лютеции, когда на приборной панели высветилось имя Хосока и она вспоминает, что заставила Ямазаки прикрепить к платью следящее устройство. И маячок показывает, что Юа удаляется от здания со стремительной скоростью. Всё было в порядке. В порядке. Облегчение расстегнуло ошейник, но дышать не становится легче. В Мире давно не скапливалось столько эмоций и страха, что хотелось заглушить адреналином или разбить о конкретные лица кулаки. Она резким движением разворачивает автомобиль в противоположную сторону, принимая просьбу Красного змея о встрече. Взмыленную. С осипшим хриплым голосом. Река Хан светится огнями, перекатывает в себе цветные кляксы и выглядит в темноте ночи намного живее, чем при свете дня. Словно обещает сохранить в себе любые тайны, заманивает, но не рассказывает, что собирается их утопить. Хосок выбрал место совершенно глухое и тихое, вокруг лишь высокая трава и обломанные поручни небольшого самодельного пирса. Следователь глубже кутается в вязаную кофту, которую успела натянуть прямо на пижаму. Лёгкий хлопок совсем не спасает от пронизывающего влажного ветра. И не спасает от вида ссутулившейся спины мужчины, что прислонился поясницей к покосившейся балке. Мира сразу замечает насколько подрана одежда в крупных растёках крови, пыльное вино волос и грязный цвет лица с сажей на щеке. Хосок оборачивается на звук замедлившихся шагов, полностью открывая тяжёлый взгляд. Игнорирует встревоженную эмоцию, что девушка старается спрятать. — Выглядишь, как побитая собака, — первой подаёт голос Мира, ступая по скрипучим деревяшкам и облокачиваясь рядом о хлипкий поручень. Она не та, кто будет жалеть. Не его. Пусть что-то внутри всё равно скребётся в своей неправильности. — Чувствую себя ещё хуже, — голос у змея скрипучий, не скрывает своего состояния и не огрызается. В глаза не смотрит, а на лице больше нет кричащего превосходства. Слишком не похоже на брата самого дьявола. Но кто сейчас в порядке. После всего случившегося ночь кажется до ужаса тихой, словно бы нависшей. Лёгшей на грудь тяжёлым грузом. И никто наступившее перемирие нарушать не хочет. Мира искоса наблюдает, как Хосок уставшим движением вынимает из пиджака пачку сигарет и зажигает в темноте единственный огонёк. Он не знамя надежды, не отсвет для будущего, но скрывает в себе горестный выдох источника. Эта ночь, будто трещит по швам, но никак не рассветом. — Что произошло? — девушка снова решается нарушить толщу напряжения, периминаясь на едва качающихся досках под ногами. Как бы не провалились. — Нет-нет, — Красный змей встряхивает головой. Какие-то там мысли уложить пытаясь. Наклоняется назад, убирая спутанные волосы с глаз. Пак следит за этим движением и начинает ещё больше хмурится. — Не то. Не забивай этим голову. — Если ты позвал помолчать… — Погоди. Хосок оставляет в губах сигарету, но берёт в руки смартфон. Какое-то время что-то там ищет и после передаёт следователю. Мира скролит объединенную папку документов, немного щурясь от слишком яркого света. И честно признаться ничего не понимает. — Что это? — Поднимая взгляд на притихшего мужчину. На экране слишком много информации и хаотичное море скринов чьих-то переписок. Сразу и не разберёшь что к чему, кроме пары знакомых имён. — Доказательство, — простодушно отзывается Хосок, выбрасывая в реку тлеющий фильтр, и внимательно смотрит на девушку. Оценив все риски, приходит только к одному выгодному решению. Серьёзность намерений читается открытой книгой в опущенных уголках губ и нахмуренных бровях. Мира слишком давно знает Чон Хосока, чтобы догадаться о важности предстоящего разговора. — Мы с Чонгуком выяснили, что это не лидер Цикад решил вывести нас из игры. — Слушай, мне нет дела до ваших разборок, а ещё ты сам велел не высовываться, — качает головой Мира, широким жестом возвращая телефон владельцу. Отчего-то поднимается на поверхность раздражение, ведь это именно Змеи являются источником большинства всех проблем. Федералам не хватает ресурсов, чтобы справляться с натиском их гангстерской войны. Страдают гражданские люди, страх заставляет их покидать рабочие места и пускаться в окраины, а то и вовсе прочь из города. Это порождает кризис. — Я из-за вас продохнуть не могу! Что ты от меня хочешь? — Я хочу с этим закончить, понимаешь? — Хосок тоже начинает злиться, поворачиваясь полным корпусом и не думая делая шаг вперёд. И в этот момент Мира в полной мере видит потухший взгляд и усталое лицо. Его словно чем-то придавило. — Потому что это не мы устраивали дебош, громили офисные здания и устраивали рейды на кладовые с оружием. Не мы стреляли в центре города, напялив собственные эмблемы. Это были даже не Цикады. — Что? — В этих документах, долбанных переписках, информация о том, что Цикады думают, будто это мы конфликт начали. Изначально. Они даже не в курсе кто покушался на жизнь Чонгука! Мира резко выдыхает из себя холодный воздух, видя, как у Хосока расширяются зрачки. Эта растерянность делится на двоих, и девушка изо всех сил старается рассудительность сохранить. Вспоминать весь этот ужас и разбитую подругу оказывается тяжело. И знает для кого эта информация была действительно важной. Юа, на той пустынной дороге, рванула совсем не за Аспидом. — Удивлена? — мужчина наигранно вскидывает брови. — Думаешь у нас было время и силы на то, чтобы кататься по городу и тупо всех запугивать? Чонгук с чёртовой раной навылет и толпой предателей за плечами. Подниматься с колен не так уж и просто, знаешь? Все эти кровавые разводы, грязь на манжетах и поцарапанной коже, замыленный взгляд с поволокой тревоги и решимости. Принц дорог и второй лидер самой амбициозной группировки. Всегда второй. Тень собственного брата, но стоящий не позади, ибо его плоть — кремневый щит. Мира проваливается за трещины этих густых чернотой глаз, так похожие на чонгуковы, и только сейчас видит в них спрятанный страх. Хосок до последнего не верил, что всё зайдёт настолько далеко. Пропадающая в дверях Лютеции спина Чонгука — стала последней каплей. Он так долго позволял брату идти на риски, оставлял его безрассудство без узды, что потерял последние остатки веры в лучшее будущее. Тяжёлое дыхание мужчины, заставляет следователя схватиться за его плечи и прислонить того обратно к поручню. — Подожди, успокойся, — мрачность в словах выдаёт подчинение. Мира долгое время относилась к Хосоку с предостережением, ведь он никогда не открывался и не позволял посторонним увидеть истинные эмоции. Сейчас Чон раздавлен — раз срывается на повышенный тон. Она обещала себе быть холодной и расчетливой, забыла все чувства и постоянно прокручивала в голове насколько могли быть опасны эти руки. И никогда не признается, что именно первая любовь сделала её настолько сильной. Пак не обязана ей. Ни капли. Но продолжала отзываться на этот голос и не отрезала все пути. В итоге, всё равно приехала на очередной звонок бывшего, когда должна была искать подругу при первом же отзвуке тревожной новости. Мира на мгновение сжимает мужские плечи сильнее, ощущая под пальцами крошку извести, прежде чем отпустить и продолжить: — Хорошо, расскажи мне, что узнал. Хосок морщится, будто над одолжением. Однако нет других путей. Больше нет. — Я знаю лишь то, что кто-то настолько бесстрашный, что умудрился обвести нас всех вокруг пальца. — Не выдержав, Красный змей достаёт очередную сигарету. — Самое смешное, что Цикады думали, что это мы бесимся, решив устроить в Сеуле апокалипсис. — Этот кто-то явно держит пульс на всех ваших делах, раз не боится быть раскрытым. Будто сам Хосок этого не понимает, хмуро зажимая сигарету между губ и силясь не съязвить. Отвлекается на очередной вдох никотина. Не говорит, что ему кажется слишком подозрительным, что в их дела слишком Ким Намджун втянут, когда всегда оставался в тени и позиционировал себя лишь бизнесменом. В последнее время слишком часто мельтешит перед глазами. Самолично вручил медальон войны Чонгуку. Оглашая мертвецом при жизни. Учитывая последнюю информацию, всё это наводит на мысли, что Намджун знает кто плетёт сети за их спинами. Знает третьего игрока. — Нам нужно притвориться поверженными, чтобы этот человек показал свои истинные намерения. Даже если чудом удастся вычислить его личность, он слишком хорошо просчитал свои ходы. Может просто залечь на дно и никто не разберёт, что делал именно он, а что Цикады. Или сами Змеи. Действует, словно наша собственная тень. — И что ты предлагаешь? — в голосе следователя слышится скептицизм. — Сомневаюсь, что кто-то поверит, что вы сдались. — Переиграем его же тактикой. — Гаснущий уголёк пропадает в холоде реки. Так гаснет последняя надежда. Так отворачиваются спиной к прошлому, за невозможностью иного выбора. Хосок сцепляет пальцы в задумчивый замок, пока пламя волос подчиняется вольному ветру. — Но Чонгук ничего не должен знать. Мира настолько удивлена, что её брови стремительно ползут вверх. Эта дуга эмоций всегда нравилась Хосоку, как доказательство, что девушка оледенела не до самого сердца, а её безразличие — напускная бравада. Несомненно льстит. — Ситуация настолько критична, что ты пойдешь против собственного брата? — Я никогда не пойду против Чонгука, это для него спасательный круг. — Хорошо, но мне зачем обо всём знать? У Хосока смертельно встревоженный взгляд. Откидываясь спиной назад, он запрокидывает голову к небу, где больше нет звёзд, только тусклый диск луны, который оставлен на пожирание надвигающимся тучам. Изначальные чувства по поводу разговора оправдываются, иначе Красному змею не было бы так тяжело смотреть в огромные жернова небес. Он никогда не волновался за себя, и следователь как никто это знала. — Мне нужно, чтобы вы спрятали Чонгука за решётку, — наконец, произносит, избегая смотреть на изумлённую девушку. — Дело должна взять на себя ты. И Юа. Только в этом случае его будет проще вытащить. Я со всем помогу. Ямазаки станет его прокурором и выдвинет обвинения. — Ты рехнулся? Может сам на передержку хочешь? — возмущается Пак, пребывая в полнейшем недоумении, что Хосок вообще смог подобное придумать. Полиция так давно гоняется за Чёрным змеем, что его поимка уже кажется не иначе, чем сказкой. Она прекрасно понимает, что если Чонгук попадётся в этот капкан, то его уже никто так просто не упустит. А если заподозрит неладное — плохо будет всем, а Хосок станет предателем. Теперь понятно почему Чон чувствует себя не в своей тарелке. — А Юа? Она ни за что не согласится. Ты не видел её после всего случившегося. Она влюблена в Чонгука. — В этом вся проблема! — У Хосока смертельно встревоженный взгляд. И откровенная злость. Мира ловит её ударом, когда Чон проглатывает своей темнотой, на мгновение обращая взгляд в её сторону. — Чонгук сейчас слишком нерационален. И ты прекрасно знаешь причину. Я хочу его спрятать, ведь несмотря на свой тактический ум он действует на эмоциях и в одиночку. Слишком зависит от желания своего сердца, пусть вы и считаете, что у Чёрного змея его вообще нет. В опасности может с лёгкостью подставить себя, а виновата в этом будет именно Ямазаки. Он уже пошёл за ней в заложенное взрывчаткой здание, когда и так в любой момент могут в спину ударить. Я не хочу терять брата. Это единственное моё желание. Мне всё равно на группировку и в чьих руках останется власть. Я просто хочу вывести его из игры живым. Смотреть на замолчавшего мужчину трудно. Практически невыносимо. Он раскрыл свои карты, молит о помощи, а у Миры стонет сердце, потому что сейчас верит ему. Сгорблены плечи. Надломлены брови. Всё в нём — истлевший отчий дом, где больше никогда не найти покоя, не придти за милостью. Миру всегда завораживало это редкое напоминание, что внутри Красного змея тоже есть переживания. Они и в былые времена не открывались друг другу, ведь душами никогда не были близки. Если Хосок показывает эмоции только сейчас, то дела действительно плохи. — Ты не думал, что это разобьёт его? — спрашивает девушка, пусть и не заботится о чувствах Чонгука. Волнует совсем другое сердце. — Юа не сможет. — Сможет, если хочет сохранить ему жизнь. Тем более, это только до того момента, пока я не выясню кто «тень» и не решу все проблемы. — Устранить главную силу вашего змеиного гнезда — довольно самонадеянно. Да и вытащить обвинённого за терроризм, серийные убийства и распространение наркотиков не слишком простое дело. Справишься? — Я обязан. Чонгук злой, травмированный ребёнок, и я поклялся оберегать его. Девушка неосознанно усмехается. Назвать Чёрного змея злым ребёнком мог только его старший брат. Остальные бы поплатились головой. — Тогда почему позволил ему такую свободу? Он вертит не только своей судьбой, он губит всё к чему притронется. — Потому что это единственное, что у него осталось. Он не сможет выжить без этой свободы. Мира понимает. Не хочет, сопротивляется, но понимает, почему Хосок не нашёл иного выхода и почему чувствует свою прямую ответственность за младшего. Если собрать все сведения, которые успела узнать о Чёрном змее Мира, то можно понять, что Чонгук таков из-за недостатка внимания и родительской любви. Продолжительного в года предательство над которым Чон не мог держать контроль. Детский комплекс с выраженным синдромом отличника, ведь мать Чонов хотела, чтобы её сын был лучшим, но не обеспечила должной заботой. Чтобы заполучить интерес родителей, Чонгук своим тактическим талантом заставлял страдать других, заставлял мать гореть от стыда, тем самым показывая своё превосходство. Лучший во всём, и особенно в страданиях. Особенный, но никому не нужный. Теперь Чонгук вырос, а потребности увеличились. Он делал всё возможное, чтобы его желали и боялись. Боялись потерять. У Чонгука был талант, который он мог развить и стать выдающимся, но не смог, поставив в приоритет эгоизм своей личности. Братьев бросила мать, бросил отец, посчитавший, что сыновья от сбежавшей за лучшей жизнью шлюхи недостойны любви. Сама жизнь бросила их о грязный пол, но младший, свершив свою месть, сдался, потеряв всякий смысл для своего эго. Чонгук бы утонул в безморалье грязных подвалов, в море белого порошка и чистейшего яда, накачивая себя далеко не величием. Подписывая договор с дьяволом, где на кону его жалкая жизнь. Чон Чонгук надел чужое лицо, чтобы променять сердце на безразличие. И у него ничего не вышло. Чон Хосок далеко не предатель, всегда ловит брата в последний момент, позволяя научиться летать на оборванных крыльях. Не зажимает собственными руками вены, перекрывая последний кислород, ведь только так, Чонгук может жить. Чонгук не одинок, у него всегда есть ангел хранитель в роли Хосока. Но кто есть у самого Хосока? Молчание становится длительным, а ветер, пробирающийся под крупную вязь кофты, беспощаднее. Замечая мелкую дрожь следователя, Красный змей туго вздыхает и накидывает на тонкие плечи свой грязный пиджак. Мира не противится, но думает о том, что вот они здесь, и Хосок — встревоженный и человечный. Заботится о брате и заботится о ней, но обвиняет совсем беззащитную девушку, когда Ямазаки та, которая пострадала и пострадает больше всего. И тем безбожно похожи, потому что Юа держится подальше от сестры, думая, что так будет лучше. Безопаснее. Хосок действует той-же моралью. И дребезжит это предчувствием ошибки. Пак Мира не вступила в защиту подруги только потому, что это ничего не изменит. Но выбор стороны решит направление мыслей Красного змея. Если Мира откажется от предоставленного плана, Чон найдёт иной способ его свершения, и не факт, что тот окажется менее безумным. — Знаешь, когда преступность — твоя работа, то, что существует вне твоего прямого мира — лишь газеты, телевизор, данные свидетелей, личные дела на экране компьютеров, — легко относится к вам, как ко злу. К тому, с чем непременно нужно бороться. — Эти мысли давно просились быть озвученными, но следователю сложно признаваться в своей лояльности и размытости суждений. Если бы не было прошлого, кто знает насколько мягкой могла быть Пак Мира. Погоны — вот что сделало Пак чёрствой. И её погонами стал сам Красный змей. — Именно поэтому жутко осознавать, что у каждого из вас — есть лицо. Что у многих, кто занимается плохими вещами, на самом деле есть душа. Я практически забыла, что, когда мы были вместе, я видела твои хорошие и человечные стороны. — И поэтому ты сбежала от меня поджав хвост? — Хосок давит саркастический смешок, погружая замерзшие ладони в передние карманы брюк. — Ты ведь намеренно пугал меня. Я долго не могла остыть и не думать, какая же ты мразь. — Чудно. Он теряет всякий интерес к разговору, считая достаточным на одну слишком долгую ночь исповеданий. Получив молчаливое колебание следователя, решает, что остальное потерпит хотя бы до рассвета. И отлипая от влажных досок, желает только одного — выбраться из этой чащи кустарников и оказаться в беспамятстве. — Нет же, — Пак преграждает путь довольно юрко, едва не срываясь со ступенек позади себя, но вовремя хватается за лацкан мужской рубашки. Хосоку плевать, он смотрит отстранённо, и кажется ещё более уставшим. Они вместе — то холодные, то горячие, со своим твёрдым характером, иначе бы не зацепили друг друга много лет назад. Несмотря на то, что это уже давно остывшая история, сложно воспринимать друг друга врагами окончательно. — Мы никогда не говорили по душам, но я хочу, чтобы ты знал. Возможно, это поможет тебе всё обдумать. Красный змей на слова только досадливо прикрывает веки и позволяет продолжить: — После того, как я ушла от тебя, как только оказалась способной всё проанализировать, вспомнить все те вещи… тебя настоящего. Я поняла, что проблема была в том, что ты не способен подпускать. Поняла, что вся твоя любовь уходит брату, за которого ты уже отдал жизнь. — Смотрю, ты слишком много обо мне думала, Мира, — Хосок резким жестом выдёргивает свой рукав, однако с места не двигается. Ему неприятна данная тема. Не признает, что следователь всегда была слишком проницательна. — Я любила тебя, Хосок, — с нажимом произносит. Она не смущается, потому что чувства давно остыли. Переросла и стала грамотнее. Не было намерения открывать подобный диалог, но нет ситуации лучше, когда нужные слова могут спасти множество жизней. Тот самый переломный момент, чтобы появился хоть какой-то просвет на будущее. Сейчас Чонгук набирается сил, и если Хосок потерпит неудачу в своём плане, то Чёрный змей может потопить себя и других, стереть этот чёртов город с лица земли. Устроить настоящий армагеддон, пока его не остановит чужая рука, ополоснув всех реками крови. Чонгук не способен отступить самостоятельно. Ему объявили войну. Это громкие слова. И только Хосок может решить исход, поэтому он не должен жертвовать собой, когда представится случай. — Любовь делает страшные вещи, — продолжает девушка. И он знает эти слова. — Моя привела туда, где я стою сейчас в погонах. Юа потеряла свою мечту на будущее, не смогла уберечь родную кровь и оказалась игрушкой в руках манипулятора. Твоя же… — Не нужно, — словно лезвие по оголённой коже. Его любовь иная, пропитанная сожалениями. Он теряет из рук брата. Сам же поломал ту, которая внезапно вцепилась острыми когтями в его тухлое сердце. Прямо на корню. Чтобы наверняка. Отталкивает, чтобы защищать и быть готовым подставить собственную жизнь. — Не жертвуй собой, змеёныш. Прошлое, совсем не ласковое прозвище, заставляет Хосока опустить глаза и жёстко поджать губы. Девчочка была дерзкой, но научилась быть сдержанной и мудрой, а забавное «змеёныш» всё так-же легко с уст слетает. Ищет в Красном змее остатки разумности. Они с братом полные противоположности: один отдаётся внутреннему огню, другой всё тушит. И в Чонгуке. И в самом себе. Хосок потерян, потому что раз за разом разбивает собственное сердце.

✘ ✘ ✘

Холодные капли воды никак не остужают кожу, не стирают воспалённые касания. Голой спиной о стекло, сжатыми ладонями о разбитые колени. В одиночестве кабинки нет пара, невозможно разрисовать отметками на конденсате, символами в кристаллах, чтобы кто-то иной увидел и распознал откровения тайн. От этого холода душно, тлеют лёгкие, забиваясь едким дымом противоречий. Юа смывает с ран грязь, с хлопьями пены уходит пыль. Скапливается на дне душевой пуховым одеялом, не унося с собой только чёткий образ улыбающегося мужчины, словно он всё ещё нависает и давит разногласием заботы и поступков. И эти озорные смешинки в морщинках глаз окончательно почву из-под ног выбили. Она никогда не видела тепло в этих глазах. Бежать, прятаться, скрываться. Залпами глотать кислород. Пытаться спасти себя от того, кто лаской может… Юа тяжело сглатывает, прикрывая веки, намеренно ополаскивается холодной водой и не замечает дрожь в замёрзших пальцах. … может заживо сжечь. В его словах звучала поэзия, завлекала трепещущей опасностью, и Юа не смогла разгадать её истинного значения. Интриговал, но умело отталкивал. Всё, чтобы привязать к себе, породить желание значимости. Чонгук прав, она слишком долго учится. Не распознала в чужом подтексте потребность — быть нужным. Юа выбирается из душевой кабинки и надевает плотную чёрную футболку. Она объёмна, как щедрость владельца, и сливается с потемневшими от влаги волосами. Слишком явный контраст с бледной, выцветшей от стресса кожей. Ещё некоторое время Юа стоит перед зеркалом, обессиленно оперевшись руками о керамику мойки, чувствуя, как мягкость ткани касается бёдер, обнажённые плечи обнимает. Понимает, что эта самая ткань укрывала совсем другое крепкое теле. Что и подумать не могла оказаться в логове Чёрного змея, когда недавно была готова быть прошитой множеством пуль лишь бы увидеть его лицо. На первом этаже слишком тихо, поэтому Ямазаки поднимается по спирали лестниц и оказывается в спальне, которая занимает весь этаж пентхауса и открывает вид на первый, отделённой лишь стеклянной балюстрадой. Самое удивительное, что в отличии от студии внизу, всё здесь мельтешит, рябит, бросается в глаза — миллионы разных мелочей, поместившиеся в одном маленьком пространстве. Свет надкроватных бра позволяет увидеть открытый стеллаж из металла, занимающий большую часть правой стены. На полках столько различных вещей: от стопок книг и коробок, до фигурок марвеловских героев, от чего разбегаются глаза. Ближе к окну с цепи свисает боксерская груша, и является единственным предметом, чему Ямазаки не удивляется. Всё настолько простое и мальчишеское, яркое в контрасте тёмных холодящих тонов и необработанного дерева. Целая комната, как состоящие части самого Чонгука. Вынуждающее испытать щемящее чувство на дне рёбер. Более невыносимо, чем если бы в квартире Чёрного змея горы трупов лежали. Слишком неправильно, неподходящее для хладнокровного убийцы. Юа хотела узнать Чонгука ближе, но получила в глотку пороха. Осталось лишь поднести спичку. — Раньше мир меняли книги, теперь — бомбы. — Чонгук сидит на мягком кресле лицом к уснувшему городу, мазольными пальцами страницы неизвестного переплёта перебирает, и Юа замечает его далеко не сразу в уединённом углу. Слишком устала, чтобы доподлинно вникать в новые интриги, но всё равно хмурится и медленно проходит к высокой полке. Большинство книг — это разношерстная манхва, с содержанием до жути нелицеприятным, с предупреждением о насилии и жестокости. Протянуть руку, коснуться забрызганных алых капель. Кровь не настоящая, но она растекается и увеличивается в пропорциях, марает, заполняет душу чем-то до граней тошнотворным. Скользким. Юа вынимает из тисков обложек одну и понимает, что ужасы преследуют Чёрного змея не только в жизни. Окружил себя монстрами, чтобы закрывая глаза — не ждать подвоха. — Некоторая литература хуже бомб, — отзывается Юа, бездумно пролистывая глянцевые чёрно-белые страницы. Подцепляет большим пальцем и старается не морщиться от скребущих глазную роговицу иллюстраций. Сердце бешеный темп отбивает, разнося по венам догадки, цепочки интуитивно-логических красных телец. И думается. Думается. Чонгук романтизирует жестокость. Романтизирует свой образ, покрывший вуалью врождённую ранимость. Возможно, для себя Чонгук хотел бы быть главным героем. Сильным. Практически всемогущим. Но даже в манхве персонажи погибают, разница в том, что после этого ты можешь поднять глаза и отложить книгу. В реальности тебя никто не воскресит в следующем томе. Маска Чёрного змея окончательно трещит в глазах Ямазаки и осыпается вместе с тем, как она ослабляет руки и опускает вдоль туловища. — Ожидала увидеть здесь пыточную? — спрашивает Чонгук, поднимаясь и откладывая переплёт на журнальный столик. Юа не оборачивается, но слышит мягкие босые шаги по паркету. В голове слишком гулко и каждый шаг отдает вибрацией по нервам. Ямазаки непослушными руками пытается вернуть книгу на полку, но та забита слишком плотно. — Хуже, — отвечает, ощущая, как Чонгук останавливается слишком близко и помогает втиснуть потеряшку на место. — Разочарована? — голос над ухом. Юа прикрывает веки и изо всех старается успокоить разбушевавшиеся чувства. Это сложно. Находится близко. Когда до безумия хочется обнять. — Нет, просто… — Юа оборачивается, влажно облизывая пересохшие губы, но замечает, что взгляд мужчины ни на мгновение с её глаз не смещается. — Я устала. — Нужно отдохнуть. У нас осталось не так много времени, пока Цикады не восстановятся. В недвижимости на моё имя сейчас небезопасно. После того, что сегодня случилось — они придут за мной. Юа опускает взгляд на грудь мужчины. Успел надеть лёгкую рубашку ночного тона, но Ямазаки всё ещё помнила о скрытых бинтами ранах. Кому и нужен был отдых так это Чону, что вытащил их из-под завала. Юа слишком сосредоточилась на собственных ощущениях, что упускает важные моменты. — Что сегодня произошло? В тёмных глазах не сыщешь ответов, Чонгук оставляет лицо беспристрастным. Уста не произносят слов, но его рука тянется к влажным волосам, что запускает свои длинные пальцы в каштановые пряди. Запускают по новой пульс и делают непременно больно. Это лишь зажмуренные глаза и соломенные брови, однако Юа клонит подбородок, не зная, как вести себя с подобным нежным жестом. Мужская ладонь касается скулы, а смоляные глаза смотрят слишком доверительно. — А ты как думаешь? Воздуха где-то на грани. Мысли в голове беспорядочны, до конца не оговорены. Их не хочется выпускать наружу, но всё, что Юа чувствует, как от прикосновения чужих пальцев нарастает вибрация пульса; как вокруг вспыхивает кислород и сжигает так бережно возведённые стены. Он не хватает за руку, чтобы провести через ад — тянет за собою в жерло. — У тебя есть причины защищаться, но нет ни одной, чтобы так бездушно забирать чужие жизни, — голос шаткий, но Юа уверенно глядит в глаза напротив, больше не ища там правды. Свою открывает. — Получается, ты рисковал собой, вытаскивая меня. Или просто стала преградой для твоего плана. Всегда одна жизнь в обмен на десятки. И сегодня ты выбрал не себя. — Считаешь мою жизнь настолько ценной? — он снова улыбается. Не обвиняет. Не напоминает о том, что сама забрала как минимум две. Как максимум третью — его, Чонгука. А улыбается так, что хочется рассыпаться прямо под его руками. Так, что собственное маленькое дыхание, кажется бесповоротно потерянным, ничего не значащим. То, насколько ценен Чон Чонгук, как своё альтер эго Чёрного змея, Юа поняла ещё в момент первого нажатия курка, первой потери крови и выстрела в грудь тому, кого нельзя трогать. Эпицентр чёртова равновесия. Меж двух миров — её и его, как некая сила, что держит истинное зло под контролем. Но насколько ценен Чон Чонгук сам собой, открытой истерзанной раной — что-то очень хрупкое в родных руках, каждый раз норовящее выскользнуть прямо из сомкнутых пальцев. И не находится что ответить. — Что ты хочешь услышать? — Чонгук возвращается к серьёзному тону, проскальзывая пальцами к затылку, фиксируя голову и не позволяя отводить взгляд. Юа хмурится, но больше не хочет сопротивляться. Теперь она знает Чонгука лучше, больше не нужно бояться и ждать подвоха. И кажется, больше не нужно ничего слышать, достаточно видеть в глазах желание быть откровенным. Чонгук научил читать между строк. — Скажи мне, — у Юа больше не осталось сил на это никчёмное противостояние, искажение и сокрытие внутренней агонии, — с каких пор мы из врагов превратились в тех, кто хочет поцеловаться? Чонгук резко втягивает воздух, потоки свистят меж зубов, наравне с тем, как расширяются зрачки. Скрывает тем, что прикрывает веки и тянет на себя. Тянет так, что ухает сердце и сбивает дух свежестью хвои и громкостью дыхания. Он уже сознался, сознался во всём не словами, но действиями. И слышать, как трещит последнее, как ломаются предубеждения девушки — практически болезненно. Это ощущение обхватывает торс колким наслаждением, проходится по позвоночнику возбуждением. Руки Ямазаки опущены, однако если бы сейчас дотронулась — почувствовала, как всё естество Чона прошибает сотрясением. — Я никогда не хотел, — Юа чувствует дыхание кожей, ненавидя себя за все произнесённые слова, за то, что из-за желаний пришлось разрушить себя до основания; за то, что растеряна и не осознаёт происходящее, — подавлять твою волю, — голос Чонгука хрустит, преодолевая огромное расстояние от обмана к искренности. — Только ты сама решаешь, что желать по-настоящему. Какими бы ни были пути. — Всё, что ты делал говорит об обратном. — Всё, что я делал, это был собой. Пожар в глотке поджигает слова, искрит по нервам, дрожит недосказанностью. Голос — дрянь, но ещё хуже ощущение того насколько чужие руки имеют над тобой власть. Юа отодвигается, лёгким отпором отталкивается от вздымающийся мужской груди, чувствуя как в собственной рушится устроенный мир. Нужно выдохнуть, отстраниться. Подумать. Чонгук делает шаги, открывается по новому, даёт понять свой внутренний уклад. — Ты прав, нам нужно отдохнуть, — произносит Ямазаки. — Дай мне одеяло, я пойду на диван. Ложись здесь, у тебя всё тело в ушибах. Двигается к кровати. Сама сдергивает покрывало, чтобы не смотреть в сторону и не цепляться взглядами. Что-то близкое бьётся о каждую кость, вызывает ту дрожь, что граничит с паникой. В лёгких трещит натянутая ткань, когда Чонгук идёт к лестнице, вместо того, чтобы оставаться на месте. Юа смотрит на эту широкую прямую спину, словно на дикого зверя, а сама онемела, замерла ища подвоха и неожиданной пощёчины, где этот зверь разворачивается и разрывает грудную клетку, ломает рёбра; что развернётся и выстрелит, уничтожит такую искажённую реальность, где Чон Чонгук, нет, — Чёрный змей — подаёт ладонь, несёт на руках, целует колени. Где всё — не правильно. Где правда страшнее, а Юа та, кто способна убить человека. Лгать и раз за разом отказываться от собственных убеждений. И Чонгук останавливается, словно чувствует своей грёбанной спиной — всё. Тушит, установленным в стене диммером, свет, оставляя лишь неяркие пятна декоративных светильников. Комната погружается во мрак, а темнота на чувствительность действует пагубно. Юа крепче сжимает ткань, внутренне досадуя, что с Чон Чонгуком слишком тяжело. То, что клокочет в груди и бьётся мёртвым грузом о рёбра — сложно носить. Хочется упасть, чтобы, наконец, придавило. — Хорошо, время стало слишком ценным ресурсом, — Чонгук остаётся на месте, и лишь слегка наклоняет голову вперёд. Юа видит начало татуировки на шее, как она бережно обволакивает натянутые мышцы и обнимает выделяющиеся позвонки. И безумно боится продолжения разговора. — Только ответь мне на один вопрос. Максимально честно. Сейчас. Чонгук вскидывает головой и наполовину оборачивает корпус. Тяжёлый вздох режет лёгкие и Юа крепко стискивает зубы, наблюдая за тем, как Чёрный змей смахивает пряди со лба и направляет на неё максимально мрачный взгляд. — Один честный ответ — и завтра я сделаю всё, чтобы ты и твои близкие оказались в безопасности. Покинешь город или страну, как захочешь. Забудешь весь кошмар и начнёшь заново. У меня есть все возможности, доверенные люди, которые обеспечат твою сохранность, даже если я умру. Или… Чон сдвигает брови, полностью сосредотачиваясь на чужой реакции и с силой сжавшиеся маленькие кулаки. В девушке остался дух протеста, злится, но из-за погасшего энтузиазма и амбиций может подумать здраво. Поэтому позволяет продолжить и не возникает протестом. Чонгук предоставляет выбор, как всегда делал, даже если это оставалось незамеченным. — Или я поцелую тебя без всяких игр и давления, с тем желанием, которого ты заслуживаешь. Ком в горле обращается в заряд, скатывается по пищеводу и щиплет в желудке. Юа больше не в состоянии сдерживать эмоции: прикрывает веки, словно вся боль, что томилась с их первой встречи скопилась в солнечном сплетении и стремится разорвать грудную клетку. Юа словам не верит. Она не верит, что подобное могло сорваться именно с его губ; Что услышала признание… в чем? в чувствах? В желании тела? У неё лишь мгновение, чтобы признать собственные. Чонгуку тоже не просто, стоит лишь посмотреть на стянутые плечи, тяжелое хождение груди, и услышать откровенное поражение в голосе. Кажется, сегодня его предел. Понятия не имеет, отчего подпустил настолько близко, однако пути назад больше не предвидится. Готов сдержать все обещания, ведь сегодня Чёрному змею вложили в руки все доказательства. Он не сможет мыслить трезво, не сможет защитить семью и клан, если Юа Ямазаки не примет чёртового решения. В любой момент может случиться непоправимое. Ненастье подпирает спину и сквозит под рубашку заточенными лезвиями. ему следует очертить границы и выставить баррикады, но вот с какой стороны окажется девушка — только её усмотрение. Можно лишь прикрыть своим телом здесь, либо спрятать, где никто ничего не узнает. — Стоп, подожди, — Юа в наваждении трясёт головой, словно слова могут из ушей кровью потечь. Снова гудящий протест просыпается, а изнутри злость голову подымает. Она с досадой отбрасывает покрывало в сторону, ведь чёрные глаза не желают отрицать сказанное. — То есть, — тяжёлый вздох и на секунду поджатые губы. — Ты предлагаешь мне трусливо сбежать, я правильно понимаю? Нужно напомнить себе, что сама сдалась, но глупый характер ничем не вылечить. Он гордый и неприступный, рвётся из глубин возмущением, не хочет быть задавленным. В первый раз её вытащила Мира, с особыми усилиями выдирая увольнительную из рук, теперь же этот гадкий преступник выводит на эмоции, заставляет пересматривать досрочное прекращение жизнедеятельности. За что бороться? Если она может функционировать только смотря в особенности обескураживающих черт. Сгнивать изнутри, но быть живой. Здесь, а не вдали от ломящей злости и неоправданных ожиданий. — Я предлагаю тебе избавиться от меня самым выгодным вариантом. Юа под этими звуками рвётся. Всё видно по надтреснутой реакции на лице. Как искажаются блики в глазах. Что она может, когда чувства сильнее здравомыслия? В Юа взрывается ядро выносливости, она поджимает костяшки и подходит со всей внутренней агрессией, чтобы схватить за грудки рубашки, сжать. Желание вытащить нутро — не его, а собственное. Встряхнуть, не имея выхода на иное. Чон реагирует. Шаг назад, чтобы впустить в себя волну инертной боли и понимание всех ответов на обозначенные вопросы. Спина врезается в стену, грудь с силой сжимается и разжимается, вдохи невозможно контролировать, как и безумный взгляд, что мечется по открытому лицу без косметики. Сполна напивается гулкой несдержанностью. — Прекрати! Просто прекрати перекладывать на меня всю ответственность! — Юа выталкивает из себя недомогание и остатки сил. Воздух с её уст толкается в мужской подбородок, и Чонгук отчётливо ощущает, как у него начинают подрагивать пальцы, а горячие потоки спускаются прямо по шее вниз. — Ты и так всё прекрасно видишь и понимаешь, зачем испытываешь меня? — дыхание рваное и заставляет приостановиться, впиться в чужой помутневший взгляд, но не унять возродившуюся спесь. — Ты знаешь, как спросить меня, чтобы я ответила честно! Но я устала, и если твоё желание — это, чтобы я убралась — я так и сделаю. Снова. Она тяжело дышит, какое-то время впиваясь ногтями в жёсткую ткань, скребёт по ней в движении убрать руки. Всё, что она хочет — уйти. Юа не станет возвращаться за одеялом, с трудом размыкая пальцы, и кричащим взглядом прослеживая собственное движение. Глубоко в себе закрепляя обещание больше не притрагиваться к его телу. Отодвигается только для того, чтобы развернуться к лестнице и дождаться утра на чёртовом диване. А потом его руки, все десять пальцев на ней, зарываются во влажные волосы и обхватывают скулы — разворачивают, тянут на себя, меняясь местами и упирая хрупкий позвоночник в боковину полки. Это всего лишь поддержка, потому что Чонгук не способен сдерживать ни свои руки, ни буйный нрав. Он всего лишь желает понять. Понять. Что, блять, ему делать дальше! — Нет! Нет… Они настолько близко, что нос Чона практически упирается в чужой висок, а горячее дыхание — так близко. Густой, неистово-тёмный взгляд — это чистый яд, который расплавляет кожу и роговицу глаз. Пышет яркой, первобытной эмоцией. Юа чувствует некое удовлетворение от того, насколько несдержанно Чонгук цепляется в неё, есть в этом что-то отчаянное. — Разве так сложно сказать? Чонгук весь дрожит от напряжения, помещая большие пальцы в выемку под челюстью. Приподнимает подбородок. Требует подтверждение своей значимости, словно Юа до этого не была прозрачной в своих чувствах. — Что? — Что хочешь меня! Ищет это грёбаное подтверждение, потому что безумно боится. Ему страшно. Он боится терять и привязываться настолько же, насколько безрассуден в своих поступках. Чёрный змей может пережить сотни пуль, обвинения в зале суда, устроить гонки со смертью, но чувствовать и видеть, как от тебя отказываются, как теряют интерес и не оборачиваясь уходят — делают из него немощное существо. Сам виноват, что подвёл себя к той точке, что не может разжать ничтожные пальцы, выдаёт свою слабость и умоляет поддаться, ведь раскрыл провокацию. Не может больше прибегнуть к манипуляциям, иначе Юа оттолкнет. Возненавидит по-настоящему, пока Чонгук трещит по швам, силой подтягивая расползающиеся нити, не желая признавать, что впервые в жизни сдаётся. Он не располагает временем на ответ, толкается вперёд, прижимаясь бёдрами, позволяет ощутить твёрдость мышц, прижимается грудной клеткой — до тех пор, пока не впечатывается губами в её приоткрытые уста, сразу прикусывая и впиваясь, потому что не может слышать этот вырвавшийся стон. Слишком шумно от грохочущей крови в ушах. Не понимает чей сдавленный, задушенный звук выходит прямо из глубин груди и растворяется между полыхающей кожи. Одна рука отнимается от лица, но Юа не успевает почувствовать потери, ведь жёсткие фаланги впиваются прямо в рёбра, притягивая ещё ближе, скрадывая оставшееся удручающее пространство. Это практически больно, когда Чонгук целует так, словно эти сухие, мягкие губы никогда её не касались. Жадно и самозабвенно. И дело не в самом касании, а то, что это именно Чонгук, проклятый Чёрный змей, без дразнящей провокации под покрывалом лжи и угрозы. Всё в нём истерит от давящих, ничем не прикрытых эмоций. Он давит и дробит всё, чем Юа может прикрыться. — Чнгх, — буквально из горла. Исковерканное имя закусывается, Чонгук ведёт кончиком языка по линии нижней губы и потом намертво вгрызается, словно пытается отомстить. Она хотела уйти. Может быть и сейчас хочет. Ладони впиваются сильнее, теперь уже обе, и скользят вниз к ярко очерченным границам бёдер. Встряхивают за тазовые кости, погружаясь в мягкую плоть ягодиц и наверняка оставляя красные отметины. Он так сильно жаждет сдавить её всю, что едва удаётся оставаться в здравом сознании и не делать излишне больно. И это чертовски приятно, вжимать вздрагивающее тело в себя, когда руки Ямазаки вдруг отмирают, и они будто совсем не уверены, но кончики пальцев невесомо ведут по напряжённой шее, легко оглаживая кожу, оставляя ожоги только своими маленькими подушечками. Только они заставляют рефлекторно сглотнуть. Спазм охватывает горло и душит. Онемение прокатывается по щекам и стискивает плечи. Чонгуку приходится остановиться. Он выдыхает в чужой рот и на мгновение жмурится, брови сдвигаются к переносице, создавая между глубокую складку, прежде чем появляется возможность пробиться сквозь личное землетрясение пульса и взбитую, головокружительную дезориентацию. У Чонгука настолько ошеломляющий взгляд — всегда им был, — и Юа неумолимо сталкивается с чернеющей радужкой, пойманная в плен распахивающихся ресниц. С самого рождения проклят выразительными чертами. Легко быть вызывающим и саркастичным. Грубым. В характере аспида атаковать, а не быть раскрытым. В характере Чёрного змея находить болевые точки и подчинять своей воле, но он смотрит своими подурневшими глазами лишь потому, что Юа так ласково притронулась к его горячей коже. Вина и стыд прошибает слишком глубоко, как втиснутые с разгона иглы — отрезвляют и насильно уводят голову так, что Чонгуку остаётся только склониться, где видно лишь край полки и часть древесного пола. Не её лицо. Не растерянный взгляд. Карминовые зацелованные губы. Пальцы с трудом размыкаются, покидая. Он отстраняется всего на полушаг, а в Юа звенят сирены, сердце громко долбит по грудной клетке в знак протеста и желания вновь чувствовать над собой чужое твёрдое тело. Это было излишне интимно, предельно доверительно. Всего мгновение без того напоминания — кем они являются; всего мгновение, которое хотелось остановить, ведь только сейчас Чонгук показывает свою истинность. Все обнажённые чувства в повороте головы и во вспененных венах на запястьях. Выражение лица напряженное. Уязвимое. Он не хотел быть таким явным, но разворачивающееся бедствие вынимает из глубин естественную защиту, крошит многолетнюю броню. Сейчас Чонгук не может быть эгоистичным, он поджимает губы и толкает воздух в лёгкие, ведь обещал этот — выбор. Шанс уйти без последствий. Всё это удаётся вместе с тем, как Чонгук отворачивает корпус и опускает голову. Остаётся совершенно неподвижным под упавшей чёлкой. — Иди, — голос — абсолютный грех. Хриплый, вызывающий в Юа волну дрожи. Цедит сквозь зубы, вместе с выдохом. Места достаточно, чтобы выскользнуть, не прикасаясь, но Ямазаки продолжает упорно стоять, в неверии прожигая кожу размытым, слишком пронзительным, чтобы посмотреть в ответ. Чёрный змей, переламывая себя, всегда позволял уходить. Лишь этой девчонке с излишними амбициями, оставляя после себя слишком длинный кровавый след, чтобы у Чонгука не было с этим проблем. Каждая ошибка наносит слишком непоправимые раны. — Чонгук. Мягкая ладонь неожиданно накрывает щёку, ластится теплом по коже, проникает в поры. От волнения кружится голова, ведь для них странно, слишком непривычно относится к друг другу с пониманием, позволять видеть ответные реакции. Хочется отпрянуть и завопить. Настолько громко, чтобы оглох город, вся земля вместе с чёртовыми Цикадами. Завопить, чтобы перевернуть время и не стать жертвой семейной драмы со всеми вытекающими последствиями. Не быть никогда грязным и порочным, чтобы не было так мерзко вестись на мягкую близость, и ненавидеть себя за испорченную жизнь тех, кому он не хочет причинять вреда. Чёрный змей тот, кто был создан, чтобы у Чон Чонгука продолжал биться пульс. И то, что он не способен избавиться от разрушающего его шторма, от выходящих из-под контроля эмоций — до оцепенения пугает. Юа осторожно скидывает чёрную чёлку с хмурого лица и втягивает жалобный воздух. Даже лёгкая испарина на открытом лбу выглядит на нём привлекательно. По-странному строгий взгляд отчего-то не смущает. И не отталкивает. Она тянется вперёд, стесняя пространство медленным укачиванием: сначала подбородок и плечи, после всё остальное тело — одной неспешной волной. И это самое обескураживающее действие, которое Чонгук получал в свою сторону. Ни покушение, ни другая женщина, ничего настолько впечатляющего и вводящего в больное исступление, как приближающееся лицо Юа Ямазаки в момент, когда приоткрываются влажные губы и мягко смыкаются на линии его челюсти. Дышит прямо на побагровевшую кожу, ласково целует шершавые царапины и расплывшуюся гематому. Чонгук ранен. И он практически шипит. — Поцелуй меня, Чонгук. Блять. — Блять… Стена больше не кажется настолько твёрдой, не идёт ни в какое сравнение с какой жестокостью врезается твердое тело. Чонгук рычит громко и грубо, он, черт побери, — рычит, — вдавливая пальцы в талию, находя все уязвимые места разом. Юа распахивает губы, и он толкается в её рот, прижимаясь и стискивая поддающуюся челюсть свободной ладонью. Это больно. Так неминуемо больно, что приносит желаемое наслаждение. А потом Чонгук отодвигается, вколачивая стеклянный, абсолютно окутанный чернью взгляд, чтобы наклонить голову и размашисто лизнуть вздрогнувшие губы — с нижней по верхнюю в медленном упоении, о котором мечтал до надорвавшихся лёгких и сверкающих пятен перед глазами. Прежде чем снова мажет по влажному языку, съезжает прямо в приоткрытый для него рот. Смыкает пространство. У Юа нет ни малейшей возможности двигаться. Даже в развороченном состоянии, не контролирующий силу и выворачивающие порывы — Чонгук полностью подчиняет ситуацию. Повторяет каждый изгиб, втискиваясь в женское тело, будто любое расстояние может повредить его кости. Лёгкие горят из-за недостатка воздуха, челюсть сводит от крепкой хватки, но Юа больше не собирается драться за первенство. Руки дрожат, хватаются за крепкие бицепсы, зная, что больше не имеет смысла обманываться и лелеять мысли о гордости. Зачем вообще была вся эта боль, весь этот бег с препятствиями, если в итоге нельзя притронуться. Если нельзя почувствовать под пальцами твёрдые мышцы, стягивающие сухожилия, провести по пылающей коже над свисающей с плеч рубашки. Огорчится насколько плотная ткань мешает впитать весь жар. И не обжечься. Ощутить крупные импульсы сердца от того, что её руки слишком мягкие и беспомощные, ведут вверх и обхватывают часть крепкой шеи в успокаивающем жесте. Вплетаются в загривок волнистых волос. Молчаливое обещание и попытка хоть немного скинуть обескураживающий надрыв. Чонгук притягивает ближе, но это попросту невозможно, поэтому тянется ниже, напрягает предплечья и подхватывает Юа под бёдра. Тело скользит по телу. Ноги огибают торс. Больше не прижимает к стене, полностью ощущая весь вес, всю ответственность, что держит на руках. И это чувствуется совсем по-иному, чем то, немногое, что они успели пройти от машины до квартиры. Ближе. Приходится отстраниться и заглянуть в раскрывающаяся во всех красках лицо. Юа смотрит вниз, туда, где её живот соприкасается с его торсом и медленно моргает. Она измазана эмоциями, тонкими пальцами сжимая крепкие плечи, хватается за них исключительно цепко и безапелляционно. Это ошибка — так держаться за него. Чонгук тяжело выдыхает и тоже отворачивается. Его челюсть напрягается, а зубы стискиваются, но он не говорит ни слова, когда начинает двигаться. И Юа понимает, что происходит, только когда спина соприкасается с мягким матрасом и Чонгук распрямляется. На мгновение в груди снова застревает страх, что Чон вновь играет, вновь сделает шаг назад и усмехнётся. Этот страх необъяснимой причиной воспламеняет отчаянную жажду. Жажду прикоснуться. И Чонгук, расстёгивая манжеты рубашки, цепенеет. Он продолжает скользить по карим глазам — от одному к другому, размыкает губы, вторя мягкому жесту, и ни черта не понимает, отчего в грудь будто расплавленную лаву помещают. Чувство, подобно лесному пожару, слишком быстро распространяется по лёгким. Слишком ошеломляющее. — Не уходи, — Ямазаки хватает подол мужской рубашки, произнося такие неправильные слова. Он не хотел. Не хотел ничего из этого, проигрывая оленьим глазам и морщась от беспомощности. Чонгук ставит колено на кровать и залазит сверху, накрывая собой. Колени разъезжаются в стороны, принимая, словно только он может так идеально заполнить каждый пробел. Руки оказываются зажаты на напряжённых мышцах пресса, и когда Юа пытается их вытащить, провести до груди — выше, Чонгук кривит лицо и издаёт стиснутый в зубах вздох. Потрясающий звук бьёт прямо в сердцевину, толкает импульсами кровь. Женские ладони прижимаются к ключицам, дёргают за тёмную ткань совершенно неосознанно. В голове не туман, там давление и совсем дурные мысли, клокочут о черепную коробку — издеваются. Рот, что издаёт такие удивительные звуки, наклоняется и раскрывает её губы — мягко, непозволительно медленно. Это было бы практически нежно, если бы не безумный взгляд, что пожирает со всей неистовой силой. Пальцами обхватывает шею, не применяя силу. С него сочится чистейший эротизм, капает с языка, захватывает мурашками кожу и поглощает без остатка. В каждом его движении. Чон плавно захватывает верхнюю мякоть губы, надавливает языком. Дыхание моментально сбивается. И Чонгук, наконец, целует. Целует ненасытно, жадно. Отчаянно. Самозабвенно вжимает в одеяла, не заботясь о собственной тяжести. Юа не может жаловаться, ведь сама хочет чувствовать. Она так сильно чувствует всё его тело — твёрдое, двигающееся и безмерно горячее — то, как восхитительно они соприкасаются. Бёдра скользят друг об друга, задирая футболку — Юа перед ним вся раскрытая. Откровенная. Хватается за плечи, смело тянет за воротник и проникает под ткань; пальцы на фоне разгорячённой кожи безбожно холодные, не достают до лопаток, но вызывают в Чоне неистовое вожделение. И когда он проталкивает одну руку под поясницу, заставляет изогнуться к себе навстречу — Юа выдыхает ему прямо в рот, опаляя губы и горло, поджаривая мёртвую сердечную мышцу. Всё, что Чонгук чувствовал в себе — всю ломающую кости страсть, всё то, что двигало Чёрного змея на сумасшествие — сейчас выплавляет душу и просачивается сквозь тело. Свободная рука подхватывает под дрогнувшее нежное бедро, втапливая пальцы в бархатную кожу и крепче прижимая к своему боку. И внезапно, только сейчас, он понимает, что касается, сдавливает абсолютно обнажённую кожу Ямазаки так, как в глубине себя никогда не рассчитывал. Ни одна девушка, откровенно желающая и стонущая под ним, не вызывала всего, что пузырится под слоем тканей и связок, не сбивала все цепи и аргументы остановиться. Он, чёрт побери, больше не способен остановиться. Наваливается и трогает, трогает и водит, зарывается в расстрёпаные волосы и целует. Несдержанно толкается бёдрами, раскрывает намерения, проверяя на выносливость, а Юа от этого толчка только скулит и морщится, словно всё в её лице — это боль. Аксиома размывается в линиях, ведь Чон над ней открыто твердеет, сокращаясь мышцами рук и пресса. Юа мужчину за грудки дёргает, отчего несчастные пуговицы стонут, натягиваясь на крепких нитях. — Сними её, — просит, словно забывает — чья эта рубашка. Словно больше не соображает с кем находится. — Сними её, Чонгук, пожалуйста. Дыхание становится поверхностным и рваным от того с каким видом Чонгук садится на пятки, перенося вес на колени. Ткань на ногах натягивается, заставляет проследить путь от каменных бёдер вверх — до сумасшествия на дне обсидиановых морей. Он справляется с петлями слишком быстро, скидывая хлопок с плеч. Юа хочет снова впитать весь контур татуировок и увидеть страдающего в кровавых брызгах дракона на спине, разрезать радужку о несуществующие шипы, но захлёбывается в чёрной воде уничтожающих глаз. Распластанная на дорогих простынях, вдыхающая запах люксового интерьерного парфюма — в этом доме всё грязное и порочное, приобретённое на незаконное состояние, облитое страданием и болью. Ямазаки должно выворачивать лишь от мысли, что находится в логове василиска, только от того с каким жадным взглядом может смотреть на неё преступник и лжец, но может ощущать только трепетное желание, с каким Чон берёт её ладонь и прислоняет к своей горячей коже, вплавляет дрожащие пальцы в жаркую грудь и ведёт по ней ниже. Ногти цепляются о неровности вздутых мышц, пропитываются сладостью чернильных лепестков. Юа никогда не подумала, что у Чёрного змея может быть такая приятная, гладкая кожа. Изуродованная лишь единственным пулевым шрамом. — Тебе нравится моё тело? — спрашивает Чонгук. Взгляд девушки рябит — метнулся бы в сторону, чтобы скрыть, или с разбега в чужие глаза — осуждающе, но Юа давит взглядом только на шрам, который уже видела, как и всё обнажённое не для неё тело. Сердце снова расходится на слои, бьётся о рёбра напоминанием. Сколько в мире прекрасных тел, но только это покрыто трещинами и отдаёт недугом в собственном. Только оно вызывает внутри кровотечение. Чёрный змей никогда не был с кем-то нежен. Он поддевает подбородок, не позволяя отвернуться — пленяет хмурый взгляд. Юа глотает кислород, ожидая нечто провокационное, ожидая, что Чонгук сделает так, чтобы она забыла кровь на их руках и то, как он трахал ту мразь, что смела сковать его обязательствами. — Мне нравится твоё, — шепчет он, наклоняясь ближе. — Я смотрел на тебя. Смотрел на парковках и в машине. Хотел увидеть, когда приходилось смотреть на других. Когда из моей груди уходила жизнь, и пока ты рыскала по моему досье, раздумывая что-же ещё повесить на моё дело. Чонгук выдыхает и зарывается под свою же футболку на женском теле. Пальцы скользят, будто с надрывом и останавливаются, почувствовав изгиб груди. Юа под ним. И она дрожит. — Хочешь надеть на меня наручники? — злорадная ухмылка ощущается где-то в волосах и ребре уха, просачивается до нервных окончаний. Она сама погружается пальцами в его кожу, больно впивается в щёки и скулы, чтобы повернуть к себе и словить передозировку от хмеля, что плещет вместо чёрного яда. Глаза Чонгука — стеклянные. Слишком прозрачные, чтобы не разбиться в её настрадавшейся груди. — Я ненавижу тебя, Чонгук, — шипит Юа, словами касаясь мягких губ, но не замыкая их в поцелуй. Вкладывая в слова всю безысходность. — Я хочу тебя. Чонгук вкладывает совсем не те смыслы. Следующий поцелуй выходит на грани дозволенного, на грани вздувшихся вен и болезненного стона. Сердце бьётся сильнее. Оно задыхается. Чон гладит живот и рёбра, медлит на груди. Юа вздыхает, когда пальцы так смело задевают соски и давят на отчаянное звучание под кожей. Эти руки везде, язык на мокрых губах, а пальцы водят по талии и спине, мнут в упоении кожу, словно намереваются оставить отпечатки. Ямазаки не верит, что это происходит на самом деле. Человек, который вдохнул в неё страх, шептал угрозы и обещал кошмары, прижимается теперь с небывалой чувствительностью. Упирается напряжёнными бёдрами, тянет за коленки в стороны. Чонгук всё ещё в брюках, но Юа впервые так отчётливо ощущает, как чужое возбуждение вспарывает собственные органы. Они зашли слишком далеко. — Чёрт, — ругается Ямазаки, но чувствует только жестокие пальцы, а на них холодное кольцо. Чонгук цепляет край белья и подушечками давит прямо в нутро, без труда проскальзывая на два пальца сразу. Она такая влажная. И распахивает глаза, без сомнений падая в чёрную нефть, мараясь в чужих глазах и сочащейся там похоти. Чёрный змей слишком красив в этом, выразителен в каждой черте; полыхает жаром, когда двигает пальцами, оглаживая мокрые стенки и закусывает алые губы, не смыкая ресниц. Чонгук не хочет отстраняться, но делает это для того, чтобы выгнуться и стянуть оставшуюся одежду. И теперь он выглядит почти голодным. Юа с мольбой прижимается губами в чрезвычайно острый подбородок, тычется в гладкую щёку. Сорвано дышит. Он обязан сделать хоть что-то с этим выворачивающим ощущением, иначе сердце Ямазаки просто откажет от переизбытка адреналина. — Хочешь, чтобы я…? — шепчет Чонгук, нескромно прижимаясь к её телу. Вся откровенная длина врезается в дрогнувший живот. — Пожалуйста. Всё что угодно. Наверное, мир действительно погиб. Стучит верхний ящик тумбы. Чонгук отклоняется назад, открывая прекрасный вид на тяжело вздымающуюся грудь, сдавленный от вожделения пресс. Такой, что невозможно не любоваться. Открывает слишком многое, чего не должен и что может разрушить после. Он шуршит блестящей лентой, отрывая презерватив и отправляет руки вниз. Хочет, чтобы она смотрела, хочет знать, как могут подрагивать ресницы, что вечно пиками пронзали его нутро и разрушали ненавистью, но Юа не следит. Прикована к тугодышащим губам, совершенно завороженная размытым контуром её стараний. Какой-то иррациональной частью мозга Чонгук желает, чтобы была заворожена также, как и он ей. Он проводит твёрдыми пальцами по хрупкой талии, словно действительно наслаждаясь возможностью; прежде чем его горячее дыхание сталкивается с покрывшейся мурашками кожей. Влажный язык мажет по груди, оставляет прохладные влажные полосы и достигает выгнувшейся шеи. Так близко, что может чувствовать сбившийся пульс и вибрацию от несдержанного звука. Юа чувствует часть крепкой руки своей, как Чонгук несколько раз скользит по своей длине, и плавным движением бёдер проникает — забирается в душу, разрывает грудную клетку, вмещается. Он твёрдый и жестокий, растягивает стенки и медленно режет пополам. Юа жмурится, чувствуя, как тело огнём загорается. Простреливает от глубинного нутра до самого горла, захватывая и переламывая болезненным сокращением мышц, вырывая натуженный стон. Чонгук пробует двинуться ещё раз, но узость обволакивает член слишком сильно, сдавливает и заставляет задыхаться. Она ни о чём не жалеет. Не смаргивает непрошенные слёзы. Это — её тело и оно настолько раскалено, что хочет чувствовать всё, но только не конец. Не замершие от испытанных чувств зрачки, когда Чёрный змей задушено хрипит и сдвигает брови в запоздалом осознании. Он смотрит прямо вниз, — смущает откровенностью, — где соединяются их тела, как он наполовину заполняет влажное, слишком желанное тело, — и как вместе с блестящей смазкой смешиваются красные разводы. Крови немного, но она есть. Это осознание громкое и звенящее внутри, отрывает от Чонгука часть души. Руки вздрагивают необычайно несвойственно, боязливо, не развеивают тёмное марево. Он втапливает взгляд в медовые, совершенно не испуганные, зрачки, глядит почти обвиняюще, словно Юа сотворила с ним самую жестокую вещь на которую была только способна. Чёрный змей осквернял многое, очернял чужие судьбы, топил самое лучшее, заставлял загнивать в собственных криках и молить об освобождении, но это всегда было насилием, его особенной волей — никто не отдавал ему собственное желание быть сломленным. Никто так доверительно не отдавал себя в его грязные, жестокие руки. Не проливал для него кровь. Самоотверженно. — Почему? — это не голос — жидкий свинец втекает в уши, окрашивает радужки чем-то звенящим, выходящим за рамки. Скользит в девичью грудь и расходится шипящими змеями. Он хотел её сломать, подчинить себе и насладиться властью, но двоякие ощущения смешиваются, бурлят под кожей дозой эйфории и жгучим отравлением. Чёрный змей получил своё, но удовлетворения не чувствует, изламывает брови и подушечками пальцев вытирает кристальные слёзы, смахивает большими пальцами, проталкивая жёсткий комок в собственной груди. Сглатывает Чонгук с агрессией, меняя в лице перспективы, ведь он отдавал клятвы за то, что больше никогда не взглянет на женские слёзы. Ничего не почувствует, глядя на рыдания чужих душ. Аспид дёргает девушку за талию, сначала к себе, а потом грубо переворачивая на живот. И никогда не признается, что тем самым уменьшить боль желает. Проталкивая под женские бёдра подушку, снова входит, наслаждаясь тихим стоном и видом выгнувшейся спины. Каждый позвонок, будто нож, острый, но опасно нежный, перекатывается под прозрачной кожей — умоляет прикоснуться. Чонгук к мольбам имеет иммунитет. Он хотел бы схватить Юа за волосы, притянуть к себе, чтобы кожа, о боже, эта гладкая, полностью голая кожа, соприкоснулась с его грудью; сказать «иди ко мне», но тогда непременно сделал бы больно. Хотел бы увидеть её лицо, как оно искажается от каждого сильного толчка, как сминаются ресницы, трепещут от подступающего оргазма. Чонгук прекрасно знает, как ведёт себя женское тело, чувствует каждое содрогание, и как крышесносно при каждом спазме сжимают его член горячие мышцы, чтобы понять, — что это действительно произойдёт. Чонгук сам наклоняется и прижимается каждым сантиметром своей кожи, меняя угол и создавая невыносимое давление. Сегодня ночью — они разрушают друг друга до основания.