but for now we stay so far 'til our lonely limbs connect I can't keep you in these arms
Август был тлеющим. как сигарета. август медленно и тихо тлел, рассыпаясь пеплом по прохладному воздуху. Нью-Йорк был уже испитым до дна. а бутылка так и не заканчивалась. Томас также тлел, становился испитым до самого дна, но никак не заканчивался, отчего и медленно подыхал. Стало тяжелее дышать (и не из-за сигарет вовсе, нет, никак нет), выходить из набатом стоявшей тишины (такой мертвой, что повеситься хотелось всё больше и больше), а открывать глаза по утрам — больно. чертовски тяжело и больно. а отчаяние наглухо забилось в сердце (всё такое же мёртвое). Томас забился также в четырех стенах с тлеющими сигаретой и августом, незаканчивающейся бутылкой терпкого пойла и проглядывающим из незакрытого окна испитым Нью-Йорком — он боялся. не дождаться, не углядеть, не почувствовать запах, не услышать всё тот же смех, не распробовать алые сладкие губы, не вспомнить глубокие карие глаза. таблетки делали его пустым, безжизненным, тихим, разваливающимся, запутавшимся. Томас понимал, что медленно и тихо сходит с ума. идет ко дну вольно. умирает. Томас знает, что ни спирт, ни сигареты, ни таблетки не избавят его от мнимых голосов в зажившей — пробитой когда-то — башке, что кожа холодеет не от ветра, а от невесомых, едва ощутимых, таких знакомых прикосновений. Томас с ужасом — на равне с надеждой — впихивает каждый хрип, вой, крик всё глубже и глубже в глотку, надеясь, что задохнется по утру, но каждое утро просыпается и глотает таблетки, запивая едва полной водкой и закуривая пачкой кэмела. — Том, если твоя квартира свинарник, то не значит, что и моя должна быть похожа на него, судя по запахам, — вламывается уже без стука привычная Тереза с привычным завтраком из непонятной бурды белого цвета и кружки растворимого кофе. он усмехается, сметая окурки трехдневной давности со столика, сгребая пустые бутылки, и выкидывает в недалеко стоявший черный мусорный мешок. Тереза же удивляется тому, что у него появился мусорный пакет и обнаружилась чистоплотность. — Не знала, что у тебя есть способность убираться самостоятельно, — хмыкает она, присаживаясь на застеленный пледом диван. — Ньюту нравится, когда в квартире чисто, — скорее на автомате, чем подумав, фыркает Том, не замечая ступора девушки. он что-то мельком говорит, но она его едва слышит: в голове лишь первые слова парня — «Ньюту нравится». и Тереза не знает, как отреагировать и что делать, если Томас и вправду сходит с ума. Она решает промолчать, может, ей показалось? — Я принесла завтрак, — хрипло отвечает, следя за плавными (непривычно нерезкими) движениями Эдисона, — надеюсь, что съешь весь. — Да, конечно, — кивает, но не поворачивается. Агнес бесшумно вздыхает, но оставляет тарелки на стойке кухни-гостинной, выискивая пачки из-под таблеток Томаса на полках. но не находит. ни антидепрессантов. ни седативных. ни снотворного. кажется, впервые боится животным страхом и ощущает едкий привкус опасности. — Ты хорошо себя чувствуешь? — резко бросает на выдохе. следит, как его плечи напрягаются, как мышцы на его руках сжимаются. видит, как затравленно он смотрит своими глазами, а в них лишь бездна. пустая, тягучая, пугающая. — Тупой вопрос, Тереза, — тихо, со скрытой злостью шепчет, нервно сжимая пальцы. она боится и не понимает. он злится и хмурится, а скрип его зубов доносится до Терезы. — А всё же? — наивно, как-то отчаянно даже, непривычно для неё со страхом пытается узнать. а затем слышит, как костяшки его рук хрустят. — Число, — говорит на вздохе, — посмотри на число, — на выдохе. она переводит взгляд на исчерканный красным и черным календарь, а затем замечает обведенное жирным едким красным число — 11 сентября — и сдерживает судорожный вздох в глотке, сжимая изящные руки с тонкими пальчиками в кулаки. ей надоело. ей осточертело. она не может больше смотреть на мучающегося Томаса, глотающего таблетки горстями из-за какого-то умершего (лежавшего под несколькими метрами земли в гробу) Ньюта. Ньюта нет. Томас есть. и как же ей надоело видеть не Томаса, а его сдыхающую тень, страдающую из-за Ньюта. которого уже нет. — Хватит этого, Томас, — шипит Тереза, смотря в янтарные глаза напротив, горящие не то от непонимания, не то от ярости, ведь они всегда граничат в Томасе, — хватит этой херни. — Не начинай, — отвечает на тон выше, но голоса его практически не слышно. и его взгляд тяжелеет. — Он умер, Том, его не вернуть, как же ты не понимаешь? — не отстает Агнес, осторожно шагая, будто наступая как изнеможденный зверь на раненого, истекающего кровью, отдающего страхом и болью и побитого Тома. — М е р т в. — И что с этого? — Ньюта нет, а ты есть. Ты живой, Томас, ты не можешь вечно страдать по Ньюту, хранить его вещи, покупать чертов чай, который ты даже не любишь. Разница между тобой и им ясна и проста — он мертв, а ты жив, Том. свирепеет, но сдерживается — она видит, боится, но не отступит. она не Минхо, не верит в мистику и чертовы байки по соулмейтов, не знает, что терять легко, а держать сложно. Тереза не хочет, чтобы Томас мучил себя надеждой о несусветной херне, которая никем не доказана. Тереза боится потерять Эдисона из-за его мертвого парня. — Разница небольшая между мертвыми и живыми, — хмыкает с усмешкой, связывая лентой черный пакет, — из мертвого живым не станешь, а из живого мертвым — просто. Тереза не понимает, а Томас умеет быть многословным, но не говорящим что-то понятное. Он не дает сразу понять, не дает осмыслить, но делает резко и быстро, не задумываясь сам. Томас импульсивен, но умеет сдерживаться. и она не понимает, что ей сказать нужно. — Знаешь, — продолжает он, подходя ближе с каждым словом к девушке, — сегодня будет лунное затмение. Последнее. Звезды должны совпасть. И если мертвым не суждено быть наравне с живыми, — сглотнул, обхватив ладонями её лицо и прикоснувшись к её лбу своим, пытаясь без слез посмотреть в её глаза своими (слез уже не хватало, а голос от криков давно сорвался), — то я хочу быть там, среди мертвых, с ним. — Почему? — так наивно, глупо, бессмысленно, если знаешь ответ, боясь услышать. боясь осознать, что и сама так же поступила бы. — Я никто без него. Я — ничто. Я не имею смысла. Я не знаю вкуса жизни без него: его смеха, его «томми», его корично-медовых глаз, его тихого шепота ночью, когда он не может уснуть из-за кошмаров, его прикосновений. Ньют — это часть меня. Ньют — не пустой звук. Ньют для меня, что и для тебя — Минхо. Если не стало бы этого идиота, который делает твой мир, окрашивает его в краски, благодаря которому ты можешь дышать, что ты бы сделала? она молчит. не потому, что не знает ответа. потому, что боится признаться себе, что свихнулась бы, кинулась бы с крыши, как в слезливой драме, поверила бы во всякую чушь-надежду, что вернула бы ей Минхо. потому что Томас прав. этот парень из соседней квартиры — отражение альтернативной её, если бы умер Минхо. — Сошла бы с ума, — тихо роняет, заглядывая в такую понятную бездну глаз Тома, крепко держащего её рядом, отчего она слышит, как бьется его сердце. она понимает, что её сердце остановилось бы, когда остановилось бы и сердце Минхо. а Томас держался. до последнего. до сегодняшней ночи. Тереза — никто, чтобы помешать ему. Тереза будет знать, что на небе будут гореть две звезды, когда-то разлученные, но наконец-то воссоединившиеся, — Ньют и Томас. — А я не могу больше, Тереза, — прижимает к себе, стирая с её щек соленую воду, — я устал сходить с ума, устал быть никем. и она кивает. осторожно, но уже без страха, а с признанием. она понимает, что не сможет жить, если потеряет чертового (настолько же дорогого, как для Тома — Ньют) Минхо. — Ток-шоу будет идти сегодня в семь, — едва слышно, с ощущением неизбежного, с давящей болью в груди шепчет, — мы придем как обычно. — Буду ждать обязательно, Тереза. и ей страшно отпустить его руку, зная, что не сможет больше притронуться к одичавшей во тьме луне (имя которой — Томас), потерявшей свое солнце (имя которого — Ньют). она не Минхо. она не дает надежду. она понимает, что сегодня луна и солнце смогут быть вместе. на одном небе.so I'll keep you in my mind
шипение разбитой плазмы отдает покалыванием в висках. холодный ветер остужает кипящую боль. Тереза внимательно смотрит в рябь телевизора, Минхо жует подгорелый попкорн, Томас же пытается не выпить за раз всю бутылку. и разбавляют хрипение голосов с экрана короткими репликами. особенно удается это Минхо. — Её голос напоминает умирающего дельфина, — и закидывает горсть в рот, вываливая половину на диван и себя. Агнес лишь цокает и убирает мусор, закатывая глаза. — А ты жрешь как свинья, но это же не мешает тебе делать это при людях, — хмыкает Томас, заливая в глотку сидр. — Ну зато я не отращиваю палисадник на своем лице, — буркнул парень, — хоть побрился, меня прям радуешь. Тереза вновь шипит на них, прислушиваясь к голосам с экрана и делает громче. — Меня зовут Бренда Джеймс, — доносится скрипучий из-за шипения телевизора голос, где на рябящем в серых и зелено-красных тонах выскальзывает изображение девушки с короткой стрижкой и яркой (наигранной, отчего Агнес фыркает) улыбкой, — сегодня в эфире со мной Галли, Бен, Алби и Лиззи из «the apologies», в состав которых, наконец-то, из продолжительной комы вернулся любимец публики и голос группы — Роберт. рябь телевизора не позволяла видеть больше силуэтов и кокетливой улыбки Бренды Джеймс. Тереза фыркнула и тяжело вздохнула. Минхо чихнул. Томас напряженно вслушался в раскат грома за окном. аплодисменты с девичьими криками с экрана привлекли его внимание на долю секунды. — Не слышала я такой группы, — хмыкнула Агнес, передав в руки чихающего парня упаковку салфеток, — явно какие-то бэдбойсы. — Привет, Бренда, — в один слились голоса группы, помахавшей в кадр. — Мальчики, — хмыкнула Джеймс, — какие вы сегодня необычно красивые, а Лиззи так вообще на высоте. Как я знаю, сегодня вы даете концерт в «united palace theater» в полночь? — Да, — кивает, судя по всему, светловолосая девчонка лет двадцати с именем Лиззи, — в честь, конечно, выздоровления моего брата Роберта и в память о погибших в теракте 11 сентября. — Благодетели, пиздец, — фыркает Тереза, хмуро глядя на вновь чихнувшего Минхо и с печалью на Томаса, встрепенувшегося с последней фразы второй солистки группы Лиззи. — Собранные средства пойдут в фонд поддержки семей и близких погибших из-за терактов. — А почему так? Почему именно в этот фонд? — спросила Бренда, представшая крупным планом. — Так сказал Робби, — пожал плечами коротко стриженный парень с широкими бровями, — нам показалось, что это правильно. — Томас, — подал голос Минхо, — ты получал из этого фонда пособие? — Ты дурак? — зашипела Агнес. Эдисон закатил глаза и тактично хотел промолчать, если бы Минхо не повторил. — Нет, его имя даже не упоминалось, а семьи ни у него, ни у меня не было, чтобы оформить документы, — хмыкнул Том, откупоривая вторую бутылку сидра, — а я запил по-черному, да и с работы уволили к херам собачьим. на заднем фоне шипели голоса с экранов, а взгляд Томаса зацепился лишь за одного человека, который скрывался за рябью плазмы. — Кем работал? — Стажером был в пожарном отделении. Половина моих сгорела при обрушении внутренних стенок, парочка получила тяжелые ожоги, а меня при входе ударило балкой, — рефлекторно провел пальцами по криво заштопанному шраму подле виска, — оценили повреждения, выдали справку и ежемесячно выплачивают мне по несколько сотен. — А я думаю-то, какого хрена ты еще с голоду не помер, — хохотнул парень и снова чихнул, на что посмеялся уже Томас. Тереза лишь покачала головой и перевела взгляд на экран. — Ты находился в коме по неизвестной причине со своего дня рождения в июне до пятого августа, Роб, как ты себя чувствуешь после произошедшего? — донесся голос Бренды до Томаса, резко повернувшегося в сторону звука. кадр сменился с Бренды на белокурого парня, сидевшего вполоборота и почти скрытого мерцающей серой рябью. хорошо заметно было его напряжение и тяжело вздымающуюся грудную клетку под черной футболкой. Томас присмотрелся. — Неплохо, — хрипло (узнаваемо, до боли знакомо, но настолько же чуждо) произнес парень, нервно запуская в уложенные волосы ладонь и резко её отдергивая от них, — рад, что смогу снова выйти на сцену. Тереза недоуменно взглянула на Тома, почувствовав напряжение в его руках, но увидела лишь такой же недоуменный взгляд, направленный на экран. — Мы тоже этому рады, — улыбается кокетливо Джеймс, когда кадр меняется с Роберта на неё, — наверное, тяжело будет играть после долгого перерыва? — Вовсе нет, — качает парень головой, сжимая губы в полу-улыбку (такую знакомую и непонятную), — я будто заново родился и готов покорять сцену. — Как и сердца дам. — И парней в том числе, — хохотнул Галли, тыкнув в бок стушевавшегося Роберта. Минхо чихнул, а после вжался в диван, когда на него шикнули уже Том и Тереза. на экране мелькнули удивленное лицо девушки-ведущей и самодовольная улыбка Галли. — Я расстался со своей девушкой после выписки из больницы, — кивнул в ответ словам друга Роберт. — Почему же? Неужели твое сердце свободно? — голосисто, словно смакуя сладкий кусочек десерта, уточнила Бренда, после слов которой раздались девичьи возгласы за кадром. следом за возгласами Томас услышал ворчание Агнес по поводу Бренды и чих расклеившегося Минхо. он снова перевел взгляд на сверкнувшую линию грозы в приоткрытом окне, прекратив себя мучить терзаниями и дойдя до половины бутылки в один глоток. на заднем фоне также шипел и рябил разбитый телевизор, иногда проявляя цельную картинку, но на две-три секунды. чего хватило и Терезе, и Минхо подавиться воздухом и перевести взгляд с экрана на Эдисона. но он не ответил. а кадры начинали рябить и звук шипеть. — О, Бренда, дорогая, нет, — подал голос молчавший весь эфир Алби, сконфуженно улыбнувшись девушке и толпе за кадром, — наш Робби как вышел из комы, так и начал искать «свою звезду, освещающую ему путь во тьме». экран снова моргнул серым шипением. Тереза с Минхо переглянулись, но без слов решили промолчать. — Мы думали, что он свихнулся, — начал рассказывать с увлечением и каким-то беспокойством в голосе Алби, — всё время повторял одно и то же, а сам забыл даже свое имя. Он помнил про себя, но отрицал, что он — Робби. Томас неотрывно наблюдал за сверкнувшей вновь линией белой молнии, забыв и про бутылку, и про второсортное ток-шоу, излюбленное Терезой. он думал о своём: всём сразу и ни о чем одновременно. он не вникал в голоса с экрана, но чувствовал что-то горящее в нем — надежду. надежду, что должно случиться непонятное, необъяснимое, которое даст не боль и опустошение, а нечто такое, что он давно позабыл. но также он думал, что его здесь ничего больше не задержит. ни огни Нью-Йорка, ни воспоминания, ни жизнь, которая сродни летаргии. Тереза же убеждала себя в том, что ни ей, ни Минхо не показалось. Минхо понимал, что соулмейты — не брехня его сознания. — Но сейчас вы вместе? — голос (как ни странно, с оттенком радости) девушки разрядил молчание в прямом эфире. Роберт моргнул, понимая, что кадр сместился на него, как и все взгляды присутствующих. — Нет, — мотнул головой, а в его голосе уловили как Агнес, так и резко повернувшийся Том, — грусть, — я не могу его никак найти. Я отрывками помню, что он живет здесь, в Нью-Йорке. Минхо в неверии хмурил брови, Тереза нервно сжимала ладонь, неустанно качая ногой, пока сердце Томаса слишком громко звучало, а тот не понимал отчего. — Почему? — Знаете, я не хочу показаться умалишенным, безумным или… я не могу молчать, — на одно мгновение он замолчал, но, усмехнувшись, продолжил: — я помню, что было до комы — вся моя жизнь как фильм, но в коме было всё так по-настоящему, сны, что я видел, были реальностью, а не промотанной кинолентой. Мне виделась другая жизнь, не моя, но я в ней был, жил, дышал, чувствовал, она была медленной, но я сейчас не могу за неё ухватиться, словно она была… — Воспоминанием. одним движением Тереза обернулась на тихий голос Томаса, но он никак не отреагировал, продолжая немигающим взглядом смотреть в экран. Минхо крепче сжал ладонь девушки, без слов говоря, что надо подождать. Томас же чувствовал, как в нем что-то начинает гореть все яростнее. — …воспоминанием, — парень нервничал, пока его друзья сохраняли молчание, а Лиззи сжимала его ладонь в знак поддержки, и казалось, что даже Бренда в удивлении застыла, будто восковая. — Да, словно я уже жил этой жизнью, она была и знакомой, и чужой одновременно. Мне казалось, что моя жизнь — это сон, а сон — реальность. — И чем же закончился твой сон? — Джеймс, кажется, была заинтересована в словах солиста, не обращая внимания на публику за кадром и на вопросы, написанные ей сценаристом. ей было что спросить для себя. — Я умер, — с выдохом произнес Робби, нервно улыбаясь краешком губ, — там, во сне, я умер, но продолжал жить, точнее наблюдать со стороны, приглядывать за ним. — Кем? — Мне сложно вспомнить его лицо, но я помню его глаза, — сквозь шипение плазмы Томас уловил горечь в голосе парня. — Я знаю, что принес ему очень много боли, страданий, слез, печали своей смертью. Он любил меня, а я оставил ему только боль. Знаете, в той жизни я — или он — находил ответы на многие вопросы своей жизни: его и мою. Я знал, что умру, что будет потом, но конечные ответы были размытыми, неточными, — нахмурился, — и не было все понятно. — И мне тоже, — прошептал едва слышно Эдисон, давно уже забывший про бутылку сидра и вперившийся в экран, который из-за грома сильнее рябил, будто намеренно. словно ещё не пришел момент. — После комы я узнал, что есть люди с раздвоенной душой. Человека два, а душа одна, поделенная между ними. И когда один умирает, что случается всегда в скором времени, то его душа воссоединяется с другой. И тогда все странности, начиная от кошмаров, событий, которых ты не видел, но помнишь, как свои, прекращаются. Томас не видел лица этого парня, но слышал его голос. Томас не верил в совпадения, во всю чушь, творившуюся вокруг него. но он старался не дать себе обжечься, если сейчас всё окажется шуткой. — И так бывает всегда? — спросила Бренда, но кадр на нее не сместился. — Что? — казалось, что Роберт не слышал никого, кроме мыслей в своей голове. — Нет, такое — редкость, поэтому все либо не слышали, либо считают легендами о соулмейтах, байками, мистикой. Всё зависит от расположения звезд, планет, каких-то чисел… молчание отзывалось треском в голове Томаса. Агнес старалась быть уверенной в том, что ей не показалось, что паренек с экрана ищет его, Томаса, а не пытается играть на публику. — Какие числа у тебя? — Дата моей смерти, — хмыкнул, сжав переносицу пальцами, — эфир скоро закончится, а я не успел сказать то, зачем пришел. Я не хочу жалости, какой-то славы сумасшедшего или больного, я хочу время. Бренда, можно мне оставшееся время? кадр сменился на девушку, кивнувшей и отдавшей свой микрофон, но готовившейся слушать. в одно мгновение картинка стала четче, ярче, без ряби и серого шума. Томас только и смог, что уставиться невидящим взглядом в парня. с волосами цвета ржаной пшеницы. с медово-коричными глазами. с трясущимися губами, изогнутыми в полу-улыбке. парня, чье имя он отчаянно не хотел выбрасывать из пробитой башки. — Ньют, — прошептал Том, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. потому что слова пропали. потому что нечего больше сказать. потому что сердце бьется быстрее не от боли, а от взгляда таких родных глаз. Тереза пыталась снова научиться дышать. Минхо пытался самодовольно улыбнуться, но сдерживал истерический смешок, мол, а я говорил. в кадре был только он. испуганный, отчаявшийся, надеющийся. «хей, Томми» — Умер я сегодня, но десять лет назад, когда северная башня падала, я забирал из офиса бумажки, но все начало гореть, а сама башня — рушиться. Мою ногу придавило стеной, я не мог двигаться, помощи не было. Я знал, что умру. И хотел услышать тебя, — улыбнулся сквозь слезы, — ты мне говорил, что любишь меня, надо только подождать, но понимал: мне оттуда не выйти живым. «Томми, мне так жаль» — Ты… спасибо тебе за все, что для меня делал. Я наблюдал, видел, слышал всё. Ты куришь, пьешь то таблетки, то алкоголь. Я не мог ничего сделать, изменить, но старался дать тебе понять, что я рядом, ближе, чем все думают. Я всегда был рядом. «я никогда не оставлю тебя, Томми» — Я не могу вспомнить, где мы жили, я не могу найти тебя, мне оставили лишь чувства, размытые вспоминания и твое имя — Томас. «я не сдамся, пока стучит твоё сердце, Томми» — Но помню, как мы встретились впервые — в том магазине в Бруклине, а потом я пригласил тебя на свидание. Твои глаза — бездна, и я утонул в ней. Я обещал, что не сдамся, и я не сдамся, пока снова не начну тонуть в них, слушая твой смех, ощущая твои руки на своих, зная, что мне есть зачем жить. «как же я люблю тебя, Томми» — Если ты все еще ждешь меня, — горько усмехнулся, несколько раз моргнув, отчего несколько слез попали на алые-алые губы, скривившиеся в горькой усмешке, — сегодня в полночь я буду ждать тебя, Томми. микрофон передал замершей Бренде, стирающей слезы с щек, пока кадр все еще держался на нем. молчание искрилось. и Томас понимал, что гореть больше нечему: ни боли, ни надежде, ни отчаянию. что теперь он не один. вновь. — Итак, пора заканчивать наш эфир, с нами была группа «the apologies», которая выступает сегодня через час в «united palace theater». Спасибо, ребята, что были с нами, особенно Роберту, — кивнула девушка солисту, когда кадр переместился на группу. — Ньют, — улыбнулся, — меня зовут Ньют. — Пусть говорят, что хотят, но ты необычный, Ньют, и мне жаль, что тебе пришлось пережить, однако, — вторила жесту парня Джеймс, — Томас, если ты любишь этого парня, то придешь за ним… с вами была Бренда Джеймс, увидимся в следующее воскресенье. и экран погас. но не погас сам Томас. — Ты чего расселся тут, кусок дерьма? — прошипела Тереза, со всей силы толкнув Эдисона, резко подскочившего от удара с дивана. «Томми» — Вали уже, не просри свой шанс, Томас, — гаркнул Минхо в тон девушке, чихнув. а в голове лишь — «зная, что мне есть зачем жить». Томас понимал, что этот концерт — последняя надежда Ньюта на то, что он всё ещё нужен Томасу, что солнце встретится с луной. ему нужен Томас, и он готов пойти на все, чтобы быть с ним. готов умереть, чтобы быть с ним, как и Томас. едва слышен был крик Терезы, вопиющей о единственном шансе и до абсурдности непонятной вселенной, чихание Минхо вперемешку с его короткими фразами/оскорблениями, посылающего Эдисона на все концы света, если тот не пойдет сейчас к парню. потому что так не бывает. вселенная никому не дает второго шанса. кроме них. Томас знал, что делать. Отодвинув девушку, он подошел к книжным полкам. В одно движение скинув все ньютовские книги с пометками и краткими комментариями, взял едва заметный в углу полок бархатный синий футляр. — Ты чего делаешь? — шипит в непонимании Агнес. он улыбается. искренне. по-настоящему. — Собираюсь сделать то, что не успел, — прошептал едва слышно, проводя пальцем по футляру. и убрал во внутренний карман распахнутой красной рубахи. он знает, что успеет. что до полуночи еще есть час. что его Ньют его ждет. ждет здесь, в Нью-Йорке, живой и все еще надеющийся, что его сон — это реальность, а не страдание, боль и визиты к мозгоправам. Томас придет. совсем скоро. и снова прикоснется своими губами к его, посмотрит в его глаза, почувствует его тепло, а затем прошепчет. едва слышно. «выйдешь за меня?»