Best of my own

Я останусь до тех пор, пока не устану. Пока Британия во мне нуждается, я никогда не устану. Маргарет Тэтчер

Особняк в самом сердце национального парка Саут-Даунс оснащен всеми возможными магическими щитами, от антимаггловских чар до глобальной звукоизоляции. Шесть просторных спален, гостиная размером с театральный холл, кухня с островом для завтраков и ланчей, огромные панорамные окна, выходящие во двор, где разбиты зеленые лужайки. «Из князей…» Длинная узкая ладонь с тонким платиновым кольцом на безымянном пальце, ладонь, кожа на которой местами просвечивала, обнажая сеть мелких сосудов, пересекает прозрачную стену прохладной воды, струящейся из воронки фонтана в центре патио. Хозяйка великолепия смеется неслышно, как выдыхает, за мерным журчанием сплошного потока перед самым лицом, и невозможно разобрать, что это было — смех или его призрак. В светло-серых глазах, задумчиво застывших, холодных (призрак), блестит, как бриллиант на солнце, откровенная ухмылка. «…в гря̀зи?». Кому как не вам, милостивые государи, знать, что такое грязь. У вас ее столько, дорогие, что и гражданам бесплатно раздавать не грех. То самое, что я и мой муж называем образцовой благотворительностью. «После шикарного родового гнезда, где она выросла, подарок на свадьбу наверняка показался ей чем-то вроде хлева с соломенным настилом, — комментировала событие супруга того-самого-мистера Поттера, специальный корреспондент «Ежедневного пророка» миссис Джиневра Поттер. — Но все же я рада, что это случилось, ведь не все, как известно, коту масленица. Удачи!». «Я, пожалуй, присоединюсь к Джиневре и пожелаю удачи. Удачи, Энтони! — сказал главный редактор журнала «Проблемы чароведения» мистер Эрнест Макмиллан. — Отряд Дамблдора сжимает кулаки и поддерживает твою кандидатуру, отныне и до конца твоих дней, будь уверен!» «Мы с тобой, Энтони, — говорит сэр Невилл Лонгботтом, кавалер Ордена Мерлина третьей степени, лидер Отряда Дамблдора, отставной майор Мракоборческого центра, член Британской Ассоциации Гербологов и с недавнего времени профессор Гербологии в Хогвартсе. — Мы с тобой, будь уверен. Ты молодчина». Говорит и улыбается так, что сквозь мягкость суровых черт, сквозь сеть морщин вокруг рта и глаз, сквозь точеные скулы, на мгновение проступает одиннадцатилетний мальчишка, которого никто, кроме нее, конечно, не видит. Никто не помнит теперь, как выглядел этот мальчишка, и никакие колдоснимки не помогут им вспомнить… — Ты молодчина, Тони. Из всех, кого я знаю, только ты смог с треском и всухую обыграть ее в шахматы. Да… когда гребаный ад покроется льдом… когда Волдеморт вместе с Гриндевальдом смогут заниматься там фигурным катанием, только тогда… как-то так это будет. Кхм. В общем, ты молодец, Тони. Гип-гип. — Ура-а-а!!! «ТОНКИЙ ЕВРЕЙСКИЙ ЮМОР? — кричал до хрипоты заголовок статьи в еженедельнике «Спелла», выпуск от двадцатого сентября две тысячи семнадцатого. — Министр магии Великобритании выкупил для жены маггловский особняк». «ПРОДЕШЕВИЛА? — вопрошал заголовок статьи в «Ведьмином досуге» чуть раньше, в середине сентября. — Министр магии подарил Кассиопее Малфой дом посреди парка». Что ты тогда сказал насчет еврейского юмора? — Серые глаза недвижно смотрят в точку за пеленой прозрачно-чистой воды и на мгновение, кажется, видят в ней отражение внимательных глаз, чуть прищуренных, со спокойной твердостью, с твердым спокойствием глядящих из-под темных бровей. Что-то связанное со словом «кошерный». Нет, он не обиделся. Мы оба знаем, что с юмором у тебя… «ГОРЕ В СЕМЬЕ ГЕРОЕВ МАГИЧЕСКОЙ БРИТАНИИ. Ушла из жизни Элис Лонгботтом». «Загадочная смерть в больнице Святого Мунго. Некоторые полагают, что эта смерть — не случайность…» «…Юфимия Роули заметила поразительное сходство Арманда Малфоя-Лонгботтома с недавно скончавшимся в Азкабане Рабастаном Лестрейнджем…». — Мерлин и Моргана, — шепчет Нарцисса Малфой, втыкая вилку в кусок бифштекса и качая головой, отчего слегка колышутся волны седеющих волос на объятых шифоном плечах, качаются тяжелыми маятниками длинные серьги с лазуритом. — Судя по всему, я умру скорее, чем им надоест обсасывать эту тему. — Нравится сосать — пускай сосут. Нас это меньше всего касается. Нарцисса сжала вилку в кулаке в тот момент, когда высокий лоб объекта замечаний Юфимии Роули уткнулся в чужое плечо, одетое в рубашку красного цвета, такого красного, который иногда называют «кровавая мэри» или «вырви глаз». Хозяин рубашки закусил костяшки белых пальцев и оттого смеялся, глядя льдистыми голубыми глазами, красивыми и наглыми до одури, в полупустую тарелку, чуть менее явно, чем его племянник, хоть и последнего почти не было слышно в громадной полупустой гостиной мэнора. Всегда, когда Арманд смеется, он морщит нос, тонкий, прямой, с едва заметной горбинкой у самого основания, жмурит веки и скалит зубы, отчего становится видна некрасивая щербина спереди и верхние клыки, высоко посаженные, создающие впечатление… Нет, любовь моя, они не слепые. Правда в том, что если нас не станет, им не на что будет жить. Не на что, нечем. Незачем. Правда в том, что все они до единого не могут жить без нас. — Правда, — произносит Нарцисса и подхватывает волну смеха так непривычно быстро и вместе с тем так естественно, что заместителю главы Департамента магического образования, сидящей за одним столом с ней, с ее детьми, хочется взлететь со стула, отбросив его к стене, чтобы и он, и стена оглушительно треснули. В деловом костюме-двойке с длинным жилетом, в белой блузе и остроносых туфлях на шестидюймовых каблуках выбежать вон из гостиной, впитавшей неподъемные, тяжелые стоны страха, боли, ненависти и жажды. Тонны крови, дерьма и смерти, въевшихся в серый гранит так глубоко, что их не вытравить ничем, кроме упрямого, твердого, бесконечно горького, как чистый абсент, смирения. Бежать так долго, насколько хватит дыхания и достанет сил, далеко от пыльной сырости бездушного Лондона. Бежать в горы, неся с собой этот смех, эти сжатые веки, тонкие губы, лицо, бледное и вытянутое, со спадающей на него волнистой челкой цвета такого теплого, каштанового, что надо быть изначально слепым, чтобы не видеть этого сходства. Нести, пока он еще смеется, тихо, еле слышно, пока никто не тычет носом в цвет его глаз, светло-серых, раскосых, малфоевских глаз, из которых именно правый так явно, с возмутительным лестрейнджевским уродством косит к виску. Пока любителям подмечать недостатки не бросается в глаза его почти детский рост в пять футов и четыре дюйма, болезненная худоба, анемичная бледность и уродливый горб на узкой спине, пока они не замечают практически полное отсутствие у него магических сил и уж точно никогда не заметят, каким он становится красивым, когда говорит. Посмотри! Ты видишь? Посмотри! Скорее! Наш малыш! Он смеется так, как это умеешь делать только ты! Преодолев бесконечные мили к северу, бесконечные подъемы, спуски и переправы вплавь, она ворвется в замок черно-белым вихрем, в замок, где их общими усилиями, их инициативой было сделано столько всего за последние десять лет… в этом разрушенном до основания, кровью и по̀том поднятом с колен замке отыскав его, где бы он ни находился, заместитель главы Департамента образования упадет без сил на колени, как падала не раз перед ним одним. И он подхватит, как раньше, не спрашивая, что случилось. Дай мне взглянуть, скажет, заглядывая ей в лицо, обеспокоенно и хмуро (одиннадцатилетний мальчишка), прекрасно зная о том, что не является легиллиментом даже близко. Она украла время, которого у них почти нет, чтобы принести его мальчика, принести его в себе снова, как давным-давно, измученная и тощая, синюшно-серая, с огромным животом, сгибающим спину, тянущим ее неумолимо вниз. Вниз. Со слезами горя и счастья в глубоко запавших больных глазах. Смогла… я смогла, Мерлин… столько света! Мы смогли, мама… мы свободны, мы… столько СВЕТА! Идите ко мне! Мои единственные, моя жизнь, мои лучшие дети! Беги, Скорпиус! Беги!!! Видишь, как тяжело его нести! Скорее!!! Я не сделал ничего, чтобы заслужить это право, ничего кроме ежедневных молитв, кроме веры и вкладывания сил в то, чтобы стать чем-то бо̀льшим, чем я есть сейчас. Все, что я хочу — быть рядом и делать столько, сколько нужно, зная, что вы меня не оттолкнете. Что мой сын не оттолкнет меня. Кто ты? — говорит настороженный детский взгляд на круглом личике, спустя столько лет такой знакомый, (призрак) отдаленно близкий, что хочется застыть, глядя в светло-зеленые чистые омуты несуществующих лет. Застыть и лишиться способности двигаться, вот так, просто, по внутреннему щелчку, исполняющему желания. Кто ты, странная женщина, о которой говорят довольно часто и почти всегда говорят плохо? Кто ты, мать взрослого больного мальчика, моего брата? Кто ты на самом деле, моя… — …крестная мать, — говорит тихо, еле слышно. Трехлетний сын только что уснул рядом с ним, съежившись в удобной ему позе, уснул с приоткрытым ртом, положив голову на обитый кожей диван возле его бедра. Рука с золотым кольцом на безымянном пальце осторожно гладит его по волосам, почти таким же каштановым и без проседи, по волосам, которые станут такими же, как у него самого, годы спустя. – Я не настаиваю, но мне было бы… — облизывает губы и добавляет, глядя в лицо твердым взглядом, лишенным всякой фальши. — Я был бы счастлив. — А она? Еще не майор, но уже не студент Академии, младший лейтенант Аврората, Лонгботтом моргает и с той же непоколебимой мягкостью закаленного внутренними войнами мальчишки добавляет, вдохнув полной грудью: — Мы говорили об этом. Я объяснил, почему я так хочу и почему так было бы лучше всего. Мне кажется, я… убедил Лаванду. Мои слова убедили. Она не против. — Тебе кажется? — Она не против, — с занудным упрямством молодого старика, судорожными нотами в голосе (мы убивали наравне со взрослыми) повторяет то, что она и без того поняла, сидя напротив и не замечая, как обхватывает пальцами деревянный подлокотник кресла. — А ты? — Мне надо подумать, — отвечает не менее спокойным упрямством. Не менее судорожным, чем-то, что обычно выходило прятать, но только не здесь. Только не рядом с ним. Когда ты рядом, меня постоянно выворачивает. Будет лучше, если ты будешь рядом с кем-то еще. И не только поэтому. — Конечно, — нервно улыбается и слегка ерзает на диване, но не уходит и не отводит взгляда. Понимает. Все понимает. Герой магической Британии, кавалер Ордена Мерлина… — Заткнись, Касси, пожалуйста, я не могу это слышать. …третьей степени за отвагу и самопожертвование… — Мерлин, меня сейчас стошнит. Меня, на хрен, стошнит, если ты не заткнешься! … не должен… — Я бы сказал это вслух, если бы рядом не спал наш сын. Если бы меня не тошнило от мысли, что мы трахаемся как влюбленные подростки, как животные, постоянно, в мыслях всех, кто нас знает. Я ненавижу, когда нас мешают с грязью, я убиваю их в этот момент... каждого. Внутри себя. А они все не умирают и не умирают… не умирают и не умирают… — Стой, — произносит тихо, стоя к нему спиной, когда он уже почти вышел, неслышным шагом, стараясь ничего не задеть по пути и не споткнуться на ровном месте, потому что… …это же я. Вечно обо всякую ерунду спотыкаюсь. Ты не будешь Невиллом Лонгботтомом, если не посеешь собственные лавры и не споткнешься о них где-нибудь в гостиной мэнора, не растянешься на полу в идиотской позе, а Скорпиус над этим как следует не посмеется. Да, это… пожалуй, слишком похоже на меня. И на Скорпиуса тоже… очень похоже. На нас всех. — Я согласна с одним условием. — С каким? Оборачивается и видит его, замершего в дверях, видит скомканную тень, которую его фигура отбрасывает на пол и думает о том, что эта тень чертовски напоминает их сына. — О том, почему ее фея-крестная прикована цепью к этой стране, рассказывать будешь ты. Я просто приду и наколдую ей бальное платье, туфельки и что там еще? — Карету и кучера, — улыбается так, как умеет улыбаться только он и как сумеет улыбнуться его сын, когда перешагнет рубеж в пятнадцать лет. — А, и еще лошадей. И… — Тебе пора. Послушно кивает и какое-то время справляется со смесью радостного замешательства и щемящим чувством нежности и бесконечной тоски при виде сына, который иногда вздрагивает во сне, после чего Арманд морщится от судорог, что сводят спину, и начинает хныкать. В такие моменты он всегда хотел остаться, но Касси чувствовала, что именно сейчас следует его проводить. Тебе не обязательно замуровывать себя в этих стенах, чтобы остаться. Ты — не Малфой и никогда им не будешь. Уходи… … вторят отголоски сознания, без боязни быть услышанными, пока негромкие шаги раздаются со стороны веранды, что теперь принадлежит ей и ее мужу. Призрак в водной стене уходит так, как всегда уходят призраки — растворяясь здесь, чтобы появиться позже в другом месте. Всегда там, где по каким-то причинам отказался принять свой уход как данность. На губах, тонких, почти неразличимой нити губ на желтоватой коже, мелькает тень улыбки, следом за ней разбегается сеть мелких морщин. Мадам Гольдштейн смотрит на согнутую в локте левую руку и видит змею, почти настоящую, черную гадюку, выползающую из оскаленного костлявого рта. Змею, что мозолит глаза уже чертову тысячу лет, бесконечных, горьких, которые тянутся (и тянутся, и тянутся…) за ней хвостом, как пришитые. Годы, похоронившие высокую сероглазую девочку с перехваченными изумрудной лентой длинными волосами, которая прятала в спальне стеклянный шар со светящейся пылью внутри. Кассиопея Малфой, мадам Гольдштейн, думает о том, что у нее еще достаточно дел в стране, до сих пор заикающейся от испуга, стране, которую с трудом, медленно, но все же удается вытаскивать из туманного прошлого, полного боли и пробивающегося в сырые темные тоннели памяти тусклого света. Вытаскивать, покорно влача за собой далекое, тяжелое, живое и кровоточащее, упрямо не желающее покидать эту жизнь, детство.