Best of my own

Успокаивающая, лишенная голоса, мысль в течение двадцати лет стала чем-то вроде старой граммофонной пластинки. Длинные пальцы с аристократической овальной формой ногтей, мужские пальцы, красивые и тонкие в пятнадцать, побитые, затекшие и местами сломанные в восемнадцать, в тридцать девять — сильно огрубевшие от работы с землей, попыток побороть метлу (воин должен уметь выживать в четырех стихиях, если не умеет, это не воин), покрытые подкожными мозолями и следами ожогов, пальцы упрямо вытаскивали и водружали эту пластинку на диск, под иглу. Она стала чем-то вроде табака, которым эти самые пальцы набивали трубку-дипломат просто потому, что за двадцать лет это превратилось в необходимость. Набить трубку, поднести к тонким обветренным губам, подпалить и затянуться, прикрыв веками светлые прозрачно-зеленые глаза, в углах которых залегла сеть возрастных морщин. Нам было семнадцать. Я, Невилл Фрэнсис Алан Лонгботтом, стал главным в отряде подростков, воодушевленных идеей, и одновременно подавленных перспективой стать пушечным мясом в этой войне… Парень из толпы, который первым показал, что умеет противостоять системе. Отряд Дамблдора, лидером которого он символически являлся и по сей день, был, по сути, толпой озверевших от боли и безысходности подростков. Жестоких подростков, главным правилом которых в какой-то момент… …я не уследил — настолько был ослеплен, настолько помешан и жаждал крови… …стало «Либо мы, либо нас». Как лидер я не сделал ничего путного, ничего, что было способно направить агрессию моих подопечных в более-менее спокойное русло, не пересекающее грань вероломства. Теперь каждый из тех, кто выжил, считает… «Герой…» … шепчут взгляды случайных прохожих, взгляды товарищей в Академии, коллег в Штабе — где-то восхищенные, где-то насмешливые, где-то серьезные, где-то — все вместе и всего понемногу. «Герой», — чеканит пресса с девяносто восьмого по две тысячи восемнадцатый включительно. Чеканила, чеканит и будет чеканить дальше, потому что… «Герой…» написано на пергаментном свитке, наделенном зачем-то магической силой и почетным званием «Орден Мерлина третьей степени за отвагу и самопожертвование». Спасибо, что не первой, господин министр… «самопожертвование» с окровавленным мечом в руке, потными ладонями и желанием лить кровь, это так по-геройски… Северус Снейп пытался говорить об этом, как только вернулся в Англию, отсидев свой срок в Азкабане за пособничество Тому Реддлу, провозгласившему себя лордом. Видит Мерлин, он пытался. Но «дети старались», «дети заслужили награды и почести»… …за то, что убивали наравне со взрослыми. Многие дети погибли, многие пострадали, многие до сих пор пьют, не просыхая, бывшие члены Ордена Феникса и те, кто всегда и всюду наживался на переменах в общественном строе, не удосуживались взять это в расчет. «Они герои». «Каждый из них достоин того, чтобы о нем говорили» и его историю вытаскивали на свет Божий, как в церковь, едва ли не каждое воскресенье. «Хорошо», говорили небесно-голубые глаза девочки, которую он знал еще в школе и которую («Где он?! Держите!.. ПОШЕЛ!.. Окружаем!.. С той стороны!..») считал милой и привлекательной, потому что такой она и была. Глаза женщины, которая в канун Рождества две тысячи первого года вошла в банкетный зал на седьмом уровне Министерства. Одетая в длинное платье с кружевным воротом, закрывающим шею (сколько крови, Мерлин, сколько…). Все еще болезненно бледная («Ее почти нет с нами…»), непривычно худая, выздоравливающая женщина, вернувшаяся из Швейцарии в Магическую Англию спустя два месяца после того, как последняя отпраздновала кровавую годовщину. — Мои дела? Хорошо. А здесь ничего не изменилось по ощущениям… я много новостей слышала, но не знаю, чему из этого верить… Говорят, Касси Малфой амнистировали в девяносто девятом… это правда? Кивнул, глядя в бледное лицо женщины-девочки, все еще пытаясь прогнать мысли о крови, пропитавшей носилки, о поднимающейся волне тошноты, боли и горечи, о зарождающемся безумии, пелене перед глазами, о рукоятке легкого меча, зажатой в потной ладони. О фигуре в шесть с лишним футов, опутанной веревками, загнанной в угол шайкой озверевших подростков. О позвоночнике, который нелегко перерубить даже легендарным оружием, чтобы отсечь голову полностью. — Мальчик — тоже правда? — спросила тихо, поправив длинный светлый локон, задумчиво, почти отрешенно глядя вдаль, в сторону проема, создающего иллюзию стрельчатого окна с видом на зимний лондонский пейзаж. — Можешь не отвечать, я… — Правда, — отвечает, просто потому что… — Это мой сын. Будь здесь Шеймус, он бы пошутил, что Министерство по-прежнему льет переслащенное говнопиво в уши. Возможно, Лаванда («Помогите, кто-нибудь, ради всего святого, ЦЕЛИТЕЛЕЙ! ЦЕЛИТЕЛЕЙ!») подумала о том же. О том, что Шеймус опять не смог приехать на банкет. О том, что его останки, извлеченные из-под разрушенного виадука, уже несколько лет покоились в земле его родной ирландской деревушки. Как говорил преподаватель практической боевой магии в Академии, «смерть — единственный уважительный повод отлынивать от работы». Это было совсем не смешно. Министерские корпоративы успели стать для них чем-то вроде работы, за которую платили едой, атмосферой волшебной лжи и уникальной возможностью напиться в стельку и от души потанцевать. Кто-то находил их в большей степени кощунством, кто-то — в меньшей. Многие из тех, кто пострадал серьезно, игнорировали веселье. Джордж Уизли предпочитал напиваться в одиночестве и безнаказанно бить стекла. — Кхм… я… читала кое-что, мне… Парвати присылала. Многие в это не верят, но… — Это мой сын. Лаванда смотрит так, словно извиняется за свое любопытство (это все еще она, это так замечательно! Я так рад…). Рон, стоящий неподалеку за ее спиной, держит бокал шампанского в руке и периодически поворачивает голову в их сторону. Невилл видит его рыжую макушку и чувствует — не помнить, как Рона рвало фонтаном возле ее носилок, как Рон помогал загнать Грейбека в угол и орал до хрипоты: «Кончай его! РУБИ БАШКУ!», не получается, как не получается забыть сорванную крышу, гремящие шаги в пустых полуразрушенных коридорах, вспышки света, остервенелую жажду и зуд в потных ладонях. Не ощущать радости оттого, что она здесь, с ней все в порядке, и подобия триумфа от мысли, что с самого своего появления в зале она так и не обратила внимания на недавно сочетавшихся браком Рона и Гермиону. — Все в порядке. Это не то, чего я стесняюсь. — Тебя, наверное, замучили вопросами. Он усмехнулся, качая головой и думая — ее семью мучили гораздо больше. До сих пор то и дело ошиваются в Уилтшире в надежде каким-то образом прорвать защиту древнего мэнора от непрошенных гостей. Надеясь заполучить хотя бы один снимок «спасительного чада», позволившего государственной преступнице избежать пожизненного наказания. — У вас нет ощущения, что вас использовали? Может быть, у вас есть опасения, что отцом этого ребенка может быть один из сокамерников мисс Малфой? Она сидит в одиночке, болваны. Все они теперь сидят по одиночке. — Вы чувствуете благодарность семьи Малфой за то, что сделали для них, мистер Лонгботтом? Они благодарили вас как-нибудь? Сделал. Что я сделал… что сделал, когда… Оказался на острове посреди моря. Когда шел по коридорам, спускался по лестнице в подвал. Пару раз споткнулся, но шел и слышал увещевания о том, что его не тронут дементоры, потому что все они — наверху, сторожат заключенных. Когда ее ввели в камеру ожидания в тюремной робе, она застыла на пороге, как будто увидела призрак… …ЧТО я сделал, когда увидел… … роба висла на ней мешком, кожа была даже не бледной, а синюшно-зеленой, как кожа утопленницы, глаза глубоко ввалились, ногти обгрызены и руки изрезаны стеклом, лодыжки и запястья такие… … что я своей хваткой могу их запросто сломать? Я чуть не спятил, вот что я сделал. Едва не сошел с ума, когда она обнимала — так, что дышать становилось трудно, целовала — так, что губы опухали и кровоточили. Дышала — так, что кожа от этого дыхания едва не плавилась. «Не уходи! Не оставляй!!!» — рыдала, падая на колени, впиваясь прозрачно-серым взглядом, безумным, как то, что творилось в камере, едва освещаемой тусклой лампой. Цепляясь за рубашку, вжимаясь лицом в еще не обутые, босые ступни. «Я не хочу! Не хочу ТУДА! Они отберут! ОНИ ЗАБЕРУТ НАС!» Рыдал вместе с ней, просил прощения, молил Мерлина, чтобы безумие охватило ее настолько, что она вырвала бы его сердце. …вот что я делал. А еще я имел ее, прости Господи, иначе не назовешь. Ее, едва ли не единственного друга. Я бы очень хотел, чтобы это можно было назвать по-другому, вы знаете… каково это, когда единственный способ спасти дорогого человека, единственный возможный способ вытащить его из лап дементоров навсегда — поселить в нем другого человека и заставить тем самым страдать еще больше? Каково это, думать каждый день, каждый чертов день, о том, что и она, и ребенок могут этого не выдержать? Что если бы не она, Кэрроу порубили бы меня в капусту и пустили на корм фестралам? И все, что я, герой, так называемый, могу дать ей взамен — оплодотворить ее и молиться Мерлину, Богу, всем святым, чтобы они оба это выдержали. Они оба... Что за драконовы правила, я спрашиваю вас? Что за люди, которые… … взяв сотни галлеонов золотом за чью-то свободу, сделали вид, что не было никакого золота. Никакой Нарциссы Малфой, дававшей им это золото трясущимися руками, Нарциссы Малфой, умоляющей не отдавать ее дочь дементорам. Взятки — это незаконно. Кассиопея Малфой — совершеннолетняя, она — преступница и будет отвечать за свое преступление по закону. Кассиопее Малфой был вынесен приговор — пожизненный срок в Азкабане. Наравне со всеми остальными, носившими ту же метку и совершавшими те же преступления. Как ее отцу, которого совершенно точно не спасли бы никакие деньги и связи. … «Черт-те что!», — проносилось в толпе, когда она шла по проходу, усыпанному цветами, предназначенному для гостей, шла ему навстречу спустя долгие годы ожиданий, радости и много чего еще. Как прежде, бледная, приобретшая желтоватый оттенок, кожа. Как прежде, гордая, в узком платье с волановым верхом, туфлях на каблуке и жемчужно-белыми прядями, забранными в высокую прическу. Следом семенил маленький мальчик, совсем кроха, в костюме с галстуком-бабочкой, шел, заметно сутулясь, заволакивая ногу в кремовом, как и костюм, ботинке, щуря светлые глазки от вспышек колдокамер, встряхивая темными, спускающимися до плеч, волосами, чуть вьющимися на концах. Арманд Невилл Малфой-Лонгботтом. «Звучит как что-то неправильное… — шипели змеи, высовывая ядовитые языки. — Мерзко звучит, как извращение, издевка… тоже мне, наследничек… он и на Невилла-то не похож, посмотрите…» Змеи проникали везде и всегда. Ядовитые и нет, большие и не очень, яркие, всевозможных расцветок и угольно-черные. Будто на похороны сползлись, а не на свадьбу. Лаванда стоит рядом. Белое с кружевным воротом, пышной юбкой и открытой спиной, свадебное платье не в силах скрыть округлость бедер и живота. «Это не то, чего я стесняюсь. Я люблю тебя… я давно и сильно люблю тебя». Он ободряюще и крепко сжимает ее руку, зная, что в голубых глазах тот же лед, что в глазах напротив — прозрачно-серых, слегка раскосых. «Стерва, — шептали взгляды, шипели змеи, пенилось наливаемое в бокалы свадебное шампанское. — Притащилась со своим тюремным выблядком… хватает наглости навязывать ему в сыновья… меченая сука… змея подколодная…» «Жалость… и незапланированная беременность… бедная девочка… такая счастливая, сияет… повезло…» — Арманд, поздравим папу? — негромкий тягучий голос, уже не девичий, скорее женский. Слегка надломленный, но при этом все еще властный. — У папы сегодня праздник. Акцио! — Спасибо, что пришли, — говорит, чувствуя (тепло) — знакомые маленькие ручонки обнимают его шею, видя (холод) серые глаза напротив вскользь глядят на силуэт в белом. — Ты красивая. Тебе очень идет беременность. Рядом с ним. — Пожалуйста, успокойтесь! — повышает голос, видя, что разноцветные коробки, плывущие по воздуху, обеспокоенные гости пытаются перехватить на лету. — Если бы мою жену хотели проклясть, то сделали бы это не так явно, поверьте! — Он прав, — подтверждает Касси, оглядываясь. Невиллу не надо смотреть, чтобы понимать — взгляд раскосых глаз, как и выпуклое черное клеймо на открытом предплечье, говорит: «Мне стесняться нечего». — Это не мой стиль. Я проклинаю по-другому. — Вон отсюда! Пошла вон, мерзавка! Змея подколодная! Ишь, притащилась! — Прошу вас, успокойтесь! Не нужно оскорблений здесь, в моем доме. Вы знаете, миссис Бишоп, что бабушке бы это не понравилось. Она совсем недавно ушла из жизни, проявите уважение, прошу вас, хотя бы к ее памяти, если вас не беспокоит присутствие моей жены и моего сына. — Милый мой, меня беспокоит присутствие преступницы на твоей свадьбе. Вот уж что Августе бы точно не понравилось. И ты так уверен, что этот ребенок - твой сын? — Да, миссис Бишоп. Я в этом уверен. Успокойтесь, пожалуйста. Роди! Роди, проследи, будь добр, чтобы миссис Бишоп больше не наливали алкогольных напитков. — Да, господин Невилл. Касси Малфой смеется, запрокинув голову, в ответ на выкрики из толпы и попытки виновника торжества уладить конфликт, смеется, растягивая карминно-красные тонкие губы и размыкая ровные ряды белых зубов. Окидывает взглядом новобрачных, все еще смеясь. «Умиротворяющее старого образца вряд ли сгодится, учитывая ее заболевание и степень тяжести. Нужна двойная доза, его нельзя принимать слишком часто даже тем, у кого обычная бессонница. Пусть принимает это. Все уже испытано, Северус недавно получил патент. Беременным можно, не бойтесь. Если что-то вдруг не подойдет, сообщите сразу, повременим с запуском в производство». — Кажется, мы испортили папе праздник, Арманд. — Не говори глупостей. Ничего вы не испортили. Арманд уж точно ничего никому не испортил. — Если уж я сегодня злая фея, как в той сказке, то надо бы одарить ребеночка перед уходом. Но ребеночек еще не родился, поэтому… …его жена и дочь могли спать спокойно, не просыпаясь оттого, что (змеи, змеи, повсюду змеи… над ними возвышается голодная тень того, кто давно упокоен в земле, а старые раны открываются и кровь из них хлещет фонтаном) им стало страшно.