Охапка свежести

       — Что ж… Ты уверена?       Я недовольно ёрзаю в кресле и закидываю ногу на ногу, пытаясь выглядеть как можно взрослее и статнее — но, судя по усмешке на лице моего собеседника, получается так себе, однако я только отвожу взгляд и отпиваю чуть воды из стакана, сжимая его в руке.        — Я… — наверное, я и вправду уверена. Но… это настолько рискованное решение! Да и мне, наверное, лучше просто забыть об этом, убежать далеко-далеко, спрятаться и больше никогда не вспоминать, но выхода уже нет — я пришла сюда не сама, меня заставили прийти, именно поэтому шансов у меня нет никаких. — Да. Я… я уверена.       Глаза напротив сияют победным блеском — я даже могу поклясться, что невероятно радостным, — а на губах застыла усмешка.       Я криво улыбаюсь и залпом допиваю воду, так как в следующую секунду моё тело слабеет и начинает заваливаться набок, а стакан выпадает из, кажется, совсем безвольной руки и с громким стуком катится по полу прямо к чужим ботинкам.       И лишь в последний момент меня настигает горькая мысль — от моего ответа зависело ровным счетом ничего.

***

      Я открываю глаза резко, непроизвольно, словно что-то толкнуло меня в плечо, позволив очнуться от, казалось, бесконечного кошмара, и зажмуриваюсь от непривычки, когда свет болезненно обжигает роговицу. Я не спешу вставать или как-либо двигаться, в моей голове с болезненным треском крутится какое-то колёсико киноплёнки: я танцую со тьмой, она — часть меня, я — её часть, мы неразделимы, так будет всегда…       Плёнка обрывается, моток лопается, разлетаясь разноцветными лентами с воспоминаниями, и я глубоко вдыхаю дурно пахнущий влажный воздух. Вокруг испуганно столпились тени в углах, темень стоит невыносимая, единственный источник света — луч, брызжущий из разбитого окна прямо мне на лицо, а холодный пол, на котором я, оказывается, сидела, покрыт огромными трещинами, сквозь которые несмело пробиваются ростки различных растений.       По осколкам стекла, торчащим из рамы в разные стороны, словно зубы какого-то чудовища, медленно и со скрипом скатывались капли то ли росы, то ли мелкого дождя.       В лёгких на мгновение становится невыносимо тяжело, я громко кашляю, пытаясь избавиться от отвратительного запаха сырости, и отползаю от своего места в темноту. Глаза не сразу привыкают ко мраку, но вскоре я уже могу разглядеть все то, что находится вокруг меня: какие-то старые подпаленные бумаги на полу, обветшалые столы из каких-то досок и хлипкие стулья. Металлические миски, такие, из которых кормятся собаки, на полу грязные и жирные, словно из них действительно кто-то ел недавно.       Что… происходит? Где я?       Я чуть приподнимаюсь на локтях и громко чихаю несколько раз, да так, что у меня начинают свербеть лёгкие и щиплет глаза. В ответ на это где-то в углу начинает что-то шевелиться — шумно, издавая непонятные сопящие звуки.        — Прости, ты… Ты уже проснулась? — слова из темноты вылетают подобно свистящему ветру, и я едва могу что-то понять, потому что темп речи слишком быстр, но мне приходиться просто не обращать внимания на это. Я киваю и щурю глаза, чтобы получше разглядеть фигуру в тени, но ничего, кроме расплывчатого пятна, не удаётся различить. — Или это я тебя разбудил? Если это так, то…       Я вздыхаю и невольно принюхиваюсь, а потом шумно фыркаю, пытаясь избавиться от забившейся в ноздри пыли и чуть сладковатого, горьковато-крепкого запаха какой-то сладости. Пахнет так от тени — это я определяю сразу по тонкой струйке запаха, будто луч исходящей от голоса.       Прокашливаюсь и облизываюсь, чувствуя во рту неприятный вкус желчи и пляшущий по хребту холодок.        — Ты странно пахнешь, ты в курсе? — мычу я и мотаю головой в разные стороны, зажмуриваясь, а, судя по голосу, мальчишка издаёт непонятный утробный звук, отдалённо похожий на урчание.        — Как это?       Я подползаю ближе — в тени виднеется сгорбленная детская фигурка, кажется, чем-то прикованная к своему месту. Я продолжаю разглядывать ребёнка и, не отвлекаясь, неуверенно выдаю:        — Странно. Как… не знаю, какая-то горькая, крепкая… жженая карамель?        — Я же не возмущаюсь по поводу твоего омежьего запаха, будь добра и на мой не обращать внимания, — оскорблённо шипит он и тут же смущённо передёргивает плечами. — Извини.        — Да ничего…       Омежьего?..       Я отмахиваюсь от противного чувства, что запах моих духов сравнили с запахом течных фривольных девок из книжек, и присматриваюсь к мальчишке — растрёпанные волосы, тёмные-тёмные широкие глаза непонятного рыжего цвета, округлое лицо и грязная, растерзанная в различных местах одежда. На нём тёплая ветровка и штаны, поэтому он не дрожит, словно осиновый лист, в этой темноте, в отличии от меня — на меня кто-то напялил невинное ситцевое платье без рукавов, которое едва-едва не доставало до голени, и белые гольфы.       Я смотрю на свои колени и… понимаю, что они какие-то не мои — чересчур острые, все в синяках и бурых крупных царапинах, слишком маленькие, как и руки. Запястья тонкие-тонкие, испещрённые такими же порезами и расплывающимися синеватыми пятнами.       Какого…        — Эй, слушай… А какие у меня волосы? — окликиваю я мальчишку, а тот непонимающе хмурится и неловко чешет макушку.        — Ну… Чёрные… Нет, не чёрные! Как это там… Тёмно-каштановые, вот! Длинные, кажется, и прямые! — спустя две минуты размышлений отзывается он, а я испуганно шарахаюсь сама от себя — моими светлыми короткими кудрями и не пахло.       Спокойно, попытка вторая.        — А сколько мне лет? — ребёнок уже выглядит совсем недоумённым, но сносно отвечает:        — Ну, по виду… лет пять? Почти на два года меня младше!       Я начинаю задыхаться: воздуха в лёгких становится катастрофически мало, горло начинает противно свербеть, но я предпринимаю последнюю, уже даже, кажется, ненужную попытку:        — А… как меня зовут?        — Ты забыла? — он медленно моргает, а я пытаюсь улыбнуться и кивнуть, но выходит какой-то нервный оскал, на что мальчишка дёргается и дёргает плечами, наверное, вспоминая. — Кажется, Хару. Ну, ты рассказывала, когда тебя только привели… сюда.       Глупое и нервное хихиканье застывает буквально в глотке и дальше не лезет, потому что комок слёз и желчи буквально булькает в горле. Этого… не может быть.       Меня не так зовут. Это… это — не я. Я никакая не Хару, у меня не тёмные волосы, я русская, и…       Догадка буквально бьёт током.       Меня ведь сбила… сбила машина. Буквально вчера, насмерть, это я точно помню, ведь невозможно забыть шумный треск собственных костей, кровь, расплескавшаяся по горячему асфальту, визг шин и собственные растрепавшиеся спутанные волосы под колёсами грузовика.       Раз — и всё. По-по-лам переехал.       Я поджимаю губы и стараюсь не разрыдаться, дабы не пугать и так боязливого мальчишку, который на меня уже смотрел так, словно я сумасшедшая.       Уголки губ против воли изгибаются в нервной улыбке. Теперь я не я, а какая-то там Хару, мне пять лет отроду, меня держат в какой-то заброшке со странным мальчиком, разглагольствующим про альф и омег, якобы вылезших со страниц фанатских работ.       Класс.       Врагу не пожелаешь…       Я подползаю к мальчишке ещё ближе, слыша надоедливое бренчание цепей, которыми я, оказывается, тоже прикована к старой батарее, и пытаюсь разглядеть его лицо получше.       Цепь натужно и пронзительно скрипит-бренчит, натягивается, а я снова отшатываюсь — лицо у мальчика очень… очень знакомое.       Тёмно-карие глаза и растрёпанные рыжеватые волосы, которые находятся в вечном беспорядке.        — Савада Цунаёши? — недоверчиво шепчу я, а мальчик хмурится и кивает:        — Откуда ты знаешь мою фамилию?..       Я хохочу и смахиваю слезинки с ресниц.       Манга, да? А Хару — это?..       Мой смех становится ещё громче.       Внезапно Цуна испуганно выдыхает, огромными глазами, на дне которых заплескался страх, смотрит на меня и, бренча цепями, забивается подальше в угол, случайно опрокидывая миску, а я замолкаю и вздрагиваю.       Потому что где-то недалеко, в коридоре, слышатся грузные шаги.