***
Жарко, что-то давит на грудь, во рту сухой язык, как наждачная бумага, хочется пить и спать. Гермиона пытается открыть глаза, но веки тяжёлые, налитые свинцом; не может пошевелить руками и ногами, мышцы как ватные, по вискам течёт пот; задыхаясь, начинает срывать с себя одежду и одеяло, метаться, стонать… Она не узнает свой голос, он по-девчоночьи нежный и тонкий. — Тише, тише, я здесь, всё хорошо. Пей, — приподнимают голову и подсовывают к губам край кружки. Она жадно пьет, обливаясь, и кажется, что вкуснее этой чистой и сладкой воды она ещё ничего не пила. Её обтирают прохладным полотенцем и кладут его на лоб. Женские губы касаются пылающей щеки, и она на мгновение приходит в себя. Над ней женская ладонь, на безымянном пальце поблескивает ободок кольца. Ореол собранных высоко кудрей в слепящем свете лампы похож на облако. — Мамочка, — шепчет Гермиона, а из глаз текут слезы. Она опять ничего не видит, только далекий свет, и чувствует живительный холод руки. Мама. Пришла. — Тс-с. Глаза опять закрываются. — Не уходи. Её берут за руку, пальцы сплетаются вместе, и Гермиона летит…***
— Спит… Так что же ты, не заметил, как ей плохо? — Она сама не поняла, что происходит. — Конечно. А ты, смотрю, осечек не даешь! Сколько детей за свою жизнь наплодил?! Он молча прожигал ее взглядом. — Уйди, Северус. Уйди, пока я тебя не задушила. Ты должен был помочь ей отпустить себя, ожить. А ты убил эту девочку, — шипит с раздражением и злостью, которые не умеет скрыть. — Ошибаешься. — Это я ошибаюсь? Ты… ты… — Это не только моя вина. — Не только твоя вина? — в ее взгляде вдруг что-то меняется. — Да… Не твоя. Так должно было случиться. Иначе не могло… Он понимал, что виновен лишь относительно, что все это лишь воля глупого случая, стечение обстоятельств. Все вновь идет по тому же сценарию, роли передаются из рук в руки. Сегодня он — завтра другой. Меняются лица, а судьбы граммофонной пластинкой крутятся по кругу. И завтра в его жизнь сыграет кто-то ещё. Он понимал и это. Он вообще ведал о себе многое. Теперь он знал о себе все. Даже то, в чём не нуждался вовсе, и больше всего боялся, что другие — тоже об этом знают. Что-то внутри оборвалось окончательно, а потому не осталось места ни боли, ни радости. Тишина. Блаженная, долгожданная. На самом деле он застрял не на пепелище потери, любви или предательства. Он застрял в тех самых кустах, где прятался от пьяного отца и вечно кричащей матери. Там и торчал многие годы, такой же взволнованный, ненавидящий себя и невыносимо жалкий ребенок, мечтающий о неведомой, но, несомненно, существующей силе. И эта сила была заключена в принятии себя. Он пробирался через годы, через смерти и находил себя. Он столько лет прятал этого беспомощного ребенка, сажая на прочную цепь чувства непризнанной вины. Но где-то внутри, невидимый постороннему, мальчик Северус жил. Некрасивый, нелюбимый, ненужный. Слабый. Потому Снейп всю жизнь играл роль сильного, очень сведущего, незаменимого. Пытаясь расправиться с детскими обидами, он так и не научился наслаждаться жизнью. А ведь если бы он не опасался показаться слабым, не боялся показать свое желание быть любимым, то жизнь бы сложилась иначе. Да, он виновен. Он убивал. Из-за него погибли многие. И он принимает себя. Это просто жизнь, а значит, так должно быть. Он виноват, но бессилен перед судьбой. Смерти, все эти смерти вокруг, в коих он замешан, уже случились. Время вспять не повернешь. Цепь падает. От самого себя бежать бесполезно. Хогвартс принимает нового директора.***
Когда Гермиона очнулась, и Беллатрикс произнесла эти роковые слова, то она не смогла заплакать. Слез не было. Только молчание. Почему, почему, почему, почему… Ей не дали красоты, отобрали детство, семью. А эта… Эта женщина имеет все. Почему… почему… почему… — Курить, — это был не голос — птичий клекот. Беллатрикс испугалась. Ей ли не знать, как ощущается такая потеря, тем более в столь нежном, неоформившемся возрасте. — Плачь. Это нужно. Чтобы жить. — Мне надо покурить, — ответила вдруг Гермиона резко. — Ты же не куришь… — Мне надо. И такую боль Белла услышала в охрипшем голосе. Из этой девочки будто разом, одним движением, стерли сопереживание, жалость, влюбленность. Она вдруг стала тревожной, пустой. Холодной, словно вымороженной, постаревшей, с ранящями лоб морщинами. И Белла протянула ей сигарету. — Ты говори, Гермиона, говори. Что-нибудь. О чем-нибудь. Стерильная чистота и пустота внутри. Хочется завыть, но рот раскрывается по-рыбьи, не издавая ни звука. — Мне хочется напиться. Я будто спала все это время. А теперь проснулась. — Так просто: зайти — и напиться в хлам, и закурить, и переспать с первым встречным. Я так делала, Грейнджер. Я поступала так очень часто, хотела ощутить вкус жизни, настоящей, не выдуманной. А на самом деле получалось лишь еще хуже. Каждый раз, очнувшись, понимала, что меня больше нет. Потерялась. «Я не знала… Я не виновата». Гермиона закрывала глаза, холодея, по несколько раз кряду повторяла этот призыв, зов испуганного сердца, переполненного нерастраченной любовной силой, жаждущей блаженного разрешения. — Говори, Грейнджер, говори, — Беллатрикс выпускала кольца дыма. «Почему…» Долго смотрела перед собою, вслушиваясь в глубокое молчание собственных мыслей — и горько качала головой. «Э-э-эй, Гермиона!» Нет, она не отзывалась, она безмолвно улыбалась где-то там, в чужом и далеком мире грёз! И опять отливала от сердца кровь — опять росло, ширилось это грозное, зловещее, заклинающее: «Выкидыш. Недели две. Такое бывает». — Я не знала, что он был. Я думала, что это просто менструация. Я не ощущала его ни секунды, а все равно… — Это нормально. Крошечный срок. Я тоже не понимала… — Тоже? — Да. Я тогда была еще очень юной, даже младше тебя, только вышла замуж. Это был мой первый выкидыш. — Первый? — Страшно сосчитать, сколько их ещё случилось. Я очень хотела ребенка, это было помешательство. Бесконечная погоня. Я месяцами лежала с задранными ногами, а потом опять. Потеря. Эта бесконечная череда безликих смертей так измотала меня, что я просто начала сходить с ума. А потом Рудольфус продал меня. И я опустила руки. Шлюха-мать — это слишком гадко. А в итоге… Я — шлюха, убийца, монстр. И, пройдя все круги ада, вдруг появляется По. Белла вдруг с ужасом заметила, что коричневые веснушки поблекли на лице девушки, и теперь огромными колодцами сияли ее потемневшие глаза. — Вы ненавидите вашего мужа? У Гермионы болит голова. Когда хоть одна мысль посещает ее, то все существо наполняется злостью, хочется встать и душить Беллатрикс, давить, мучить, обвиняя во всем случившемся, во всем неслучившемся. Но ей удается совсем не думать. И это хорошо, иначе бы… Черт знает, что бы она сделала. Гермиона просто лежит на кровати и неумело курит, одну сигарету, потом другую. Бездумно смотрит по сторонам, всячески обходя фигуру в платье, скорее подходящем для бала, чем для похорон. — Нет. Мне не за что его ненавидеть. Он любил меня, он старался меня уберечь. Во всем виновата лишь я. — Вы? — Конечно, я. Пойми, девочка, нужно уметь признавать свои проступки и принимать их. Что-либо исправлять, гнаться за всепрощением — бесполезно. После потери ребенка моя медовая жизнь закончилась, а его — нет. Я ходила, сама не своя, убегала от него, потому что мне было слишком больно. Рудольфус не понимал меня, вся эта трагедия почти не затронула его. Муж стал для меня постоянным напоминанием о моей никчемности. И я, малолетняя дура, пыталась искать проблему в нем. Помню, как подошел ко мне, обнял и прошептал: «Не гони меня, и я буду рядом». А я… продолжала отталкивать его. Потом… Мы были известны: лучшие из лучших, самая красивая пара высшего света, поверь, Нарцисса с Люциусом стояли на порядок ниже нас. О, как много о нас говорили, о моей неспособности иметь детей. Конечно, мы были не единственной парой, которая пережила такую трагедию. Но, пожалуй, никого больше так не обсуждали и не разглядывали под микроскопом. Люди умеют растравить, растревожить то, что едва стало заживать. И я начала ставить из себя невесть что, давая пищу для сплетен, лишь бы все забыли о том, что на самом деле было. Я играла хорошо — обманула даже собственного мужа. Оперенье было золотое, а внутри пустота. Я-настоящая не умерла, а спряталась, впала в летаргический сон. Не знаю, проснулась ли теперь. Ты пойми, во всем виноваты лишь мы сами. А Рудольфус… Я виновата перед ним, куда больше, чем он передо мной. У меня есть По, есть Северус, — Гермиона усмехнулась этой простой истине. — У моего мужа нет ничего. Я ушла из его жизни, оставив пепелище. Гермиона хватается за голову. Она виновата во всем… виновата… не знала. Но это пройдет, потому что она сильная, она не позволит себе уснуть. Любить хочешь? Еще чего! Ты — Гермиона Грейнджер, подруга Гарри Поттера, ты — знамя «Светлой Стороны» в этой войне. Родишь потом, любить будешь потом. Душа? Тело? Кому нужна твоя душа? Ты сама-то ей не дорожишь. А тело? Пойдет как пушечное мясо! Такое тело ни для чего другого не годится. Ну же, давай, поднимайся, работай! Ты не достойна всех этих простых человеческих радостей. Ты не способна быть счастливой и подарить кому-то счастье. Ты — призыв к победе, так приноси пользу хоть кому-то. Жизнь? Когда-нибудь потом. Сейчас она должна забыть то, что произошло с ней и Северусом. Точнее, только с ней. Юность закончилась. Навсегда. Гермиона резко встает с кровати, начиная суматошно собирать вещи. — Ты чего? — удивленно спрашивает Беллатрикс. — Я уйду обратно, к себе, — произносит металлическим голосом. Перед внутренним взором Его глаза, наконец-то, от сочувствия, добрые, наполненные светом и теплом, не вызывают никаких чувств. Ей не жалко ни его, ни себя. Внутри все умерло. Может быть, ещё и оживет, но когда. — Постой ты! — Беллатрикс вдруг крепко сжимает девушку в объятиях. — Тс-с. Ну-ка, успокойся. Она пошатнулась и, вероятно, упала бы, если бы Белла ее не удержала. Слёзы полились, Гермиона впадает в тихую истерику. — Мерлин, за что… На что я вообще способна? На что?! Некрасивая, неизбранная… Никакая! — она крепко сжимает в захвате шелковую ткань бального платья, пальцы сводит судорогой, но этого мало, нужно больше боли… только тогда она сможет успокоиться. — Отпустите меня! Отпустите… Гермиона смотрела сквозь пространство, куда-то в пустоту придуманного, желанного будущего и повторяла одно и то же: — Пустите меня! Беллатрикс перехватывает ее руки, вглядывается в голубизну напряженных суставов и медленно, палец за пальцем, начинает их распрямлять. Она не принимает близко к сердцу весь этот младенческий лепет, понимая, что Гермионе действительно страшно, она в самом деле никому не доверяет, но это объяснимо, не над чем ломать голову. — Прекрати. Ну-ка, страдалица, давай, садись. Она, крепко схватив девичьи запястья, тянет ее к зеркалу, резко толкает, уронив безвольное тело на стул. Беллатрикс, схватив палочку, произносит заклинание и каштановые, нетронуто мягкие завитки падают на пол. Гермиона, очнувшись, тянет руки к голове, но ей не дают, больно ударяя по пальцам. Ее вытряхивают из школьной юбки и блузки; Гермиона пытается вырваться, извиваясь и царапаясь, но Белла лишь насмешливо хохочет. Когда, воскрешенная злобой, она открывает глаза, то задыхается: из зеркала на нее смотрит незнакомка. Короткая стрижка и красный брючный костюм, сигарета зажата в руке. Там, за гранью, скалится стерва, а не юная мисс Грейнджер. — Это мой тебе подарок! Я дарю тебе себя, не потеряй, — Беллатрикс слышит далекий рокот трещащего по швам купола. «Началось…» — Это не я. — Это не ты. Но ты можешь быть такой. Это не заглушит тебе потерю, не сотрет боль. Спрячь маленькую себя вот в этой оболочке, не давай ту девочку в обиду. Беллатрикс смеется, сжимая теплую ладонь. Там, в зеркале она теперь отчетливо видит себя. Спираль судьбы делает новый виток. — Послушай меня. Очень жаль, что мое присутствие рядом так искалечило твою судьбу, — Белла поднимает лицо девушки, взяв за подбородок. — Я ничего не могу тебе сказать. Но пообещай мне сейчас, что, когда По останется один, ты поможешь ему. Пообещай, что у моего сына будет вот такая вот чистая, потрясающе любящая мама. Ты рождена, чтобы любить. На это способны немногие. — По? У него есть вы. Беллатрикс отталкивает Гермиону, не разрывая зрительного контакта. — Мой сын будет твоим сыном. Ты обещаешь любить его? — Обещаю, — сквозь яркий костюм и подведенные глаза вдруг прорывается тот особенный свет, свойственный этой девочке, и Белла облегченно выдыхает. За окном вспыхнул взрыв — старинные камни завыли. Рука взметнулась к лицу в непроизвольной попытке отгородиться от красной завесы; голову повело, застучало в висках. — Я прошу тебя, Гермиона, спаси его. Бегите! Белла выскочила из комнат, прикрыла глаза, но краснота по-прежнему мельтешила, теперь распавшись на мириады мельчайших подвижных точек. Она бежала через Большой Зал, дыхание сбивалось; сердце колотилось так натужно, будто кто-то его связал. Сама не зная, зачем, женщина подняла взгляд, и незажженные свечи в хрустальных шариках, парящих под потолком, неожиданно обрушились на пол. Спустившись ко входу, она видит Северуса, спешно отдающего указания, проталкивается сквозь толпу и натыкается на Гарри, который напряженно покусывает губу. — Белла, — он обнимает ее и замирает. — Белла, ты не ответила мне тогда. Мне важно знать твой ответ. Она, схватив за ворот мантии, втягивает мальчишку в поцелуй. Ей хочется утвердить своё превосходство, требовательно проникая в его рот и легонько кусая его губы. Мягкие, припухлые, юношеские. После поцелуя Гарри выглядит как кот, объевшийся сметаной. — Зачем тебе нужен этот брак? — спрашивает, облизывая кончик верхней губы. — Да ещё и непременно по магическому обряду? — Я люблю тебя. Это ведь так просто. Я хочу, чтобы ты была моей. — Твоей?.. Она вдруг замирает, отчетливо вспоминая свой медовый месяц. «Она шла, босая, и ноги утопали в песке. Рудольфус стоял по колено в воде и смотрел на быстро исчезающее солнце. Белла подошла ближе, погружаясь в дымчатую гладь — температура моря такая, что нет разницы между воздухом и водой. Солнце заходило за горизонт, и слабые отсветы ещё бередили небосвод. Они одни. Они молоды. — Ты понимаешь, что теперь мы навеки вместе? Рудольфус смотрел на нее так долго и ласково, что ей стало неуютно. — Ты моя. И я никому, слышишь? Ни-ко-му тебя не отдам. Белла засмеялась и опустила глаза. В его голосе слышалась угроза. Он смелый, очень смелый. — Твоя, конечно, твоя, — шептала, успокаивая его своей улыбкой. Он нравился ей. Белла любила его, как первого мужчину, как мужа. Она любила его, как будущего отца их детей. В самом деле, разве нашла бы она где-нибудь ещё такие кудри, глаза и мягкие, пьянящие губы? У них будет много красивых детей, ведь правда? До единства душ им, конечно, оставалось далеко. Она была слишком упряма и слишком умело использовала своё влияние на Рудольфуса. Он был готов видеть только хорошее там, где таилось такое море пороков, что только диву даешься. Хотя… В то время, может, и не таилось. А тогда, у моря, он касался своими губами ее шеи. Раздевал медленно и умело. Стянул лямки платья, обнажил грудь и потянул за собой в воду. Белла не сопротивлялась, волны скрывали от чужих глаз, но, возвращаясь на берег, выходила уже полностью обнажённой. — Афродита, вышедшая из пены морской, — он щурился, любуясь юной женой. — Ты сумасшедший, а вдруг нас кто-то увидит? — Ну и что. Разве мы не супруги, проводящие свой медовый месяц? — Ты прав, — она скалит зубы назло всему миру. Ей восемнадцать! Глаза горят, восторг распаляет кровь. Рудольфус падает на песок, будто собирается загорать. Он показывает рукой на место рядом, предлагая присоединиться. Белла наклоняется над ним и садится сверху. Но муж лишь лукаво усмехается. Он никогда не позволяет ей верховодить. После нескольких движений она чувствует на своей талии его руки. И готова подчиниться. Тогда Белла занималась любовью не из жалости, не для того, чтобы унять боль. Не по принуждению. Ей хотелось самой. — Ты всегда будешь моей женой. Беллатрикс Лестр-р-рейндж.» Мысли о Поттере вернули к настоящему, и она досадливо одернула себя за такой продолжительный экскурс неизвестно куда и неизвестно зачем. Белла не любила копаться в прошлом и не видела в этом никакого смысла. Да и времени на воспоминания не оставалось — настоящее было слишком зыбко. — Гарри… Правый уголок губ опять выше левого. Рудольфус отдал ее сам, но… Она умрет как Лестрейндж. Потому что должна сдержать перед ним хотя бы эту клятву. Потому что так ей хочется. А этот мальчик? Она не любит его, но очень ему нужна. Она — его цель. — После этой битвы я наконец-то буду свободна. И тогда дам тебе свой ответ. Гарри улыбается и целует ее, зная, что ради Беллы готов сделать все, что угодно. Он сможет. Он слишком влюблен, чтобы не смочь. Северус смотрит на нее сквозь толпу и кивает. Она вздрагивает, ощущая, как сердце частит ударами. Все… Вот и развязка их комедии. — Я верна тебе, — шепчет она неслышно, но Северус все понимает и протягивает ей руку. — Я верю тебе, — словно доверие может излечить от предательства. Разумеется, все будет хорошо, не стоит и сомневаться. Все будет хорошо. Белла снова сглотнула, но это не помогло.***
— Сейчас я сниму барьер. Все студенты аппарируют, как положено по инструкции. Обещай мне, что сразу же переместишься, как замок начнет рушиться. — Северус! Это подло — руины погребут под собой почти всех соратников Лорда, а я, как самая преданная, под стать тебе, должна остаться на поле брани с ними. Они оба понимают, что половина студентов сегодня полягут здесь же, в развалинах Хогвартса, не успев соориентироваться. — Ты должна мне пообещать. Я не хочу, чтобы наши гробы стояли рядом! НЕ хочу, чтобы твое тело гнило по соседству. — Как скажешь, — Белла смотрит ему в глаза. Взгляд человека, которого уже поцеловал дементор, — она видела подлинно послепоцелуйный взгляд лишь однажды, но такое разве забудешь? И здесь… здесь ей мерещилось то же самое. — Когда Хогвартс обрушится, Лорд ослабеет. На миг, на секунду, потеряв подпитку из своего прошлого. И вся надежда будет на Поттера. — Ну… Мы никогда уже не узнаем исхода событий. Но Гарри — талантливый волшебник. У него чистая душа. Он сможет… — она задрала высоко голову. — Ой, звезда упала! — Сейчас и мы упадем, — гомон сражение затихает одномоментно, и в звенящей тишине последнего полёта он слышит звук ее дыхания, судорожный вздох, шуршание черного шелка… — Обними меня, — шепчет тихо-тихо. Незадолго до родов Беллатрикс просчитала, что все крестражи подпитываются не только чужими смертями, но и воспоминаниями. Именно Хогвартс, как сумасшедший коллекционер, берег тысячелетиями частицы душ всех своих учеников. И Волдеморт, конечно, не прогадал, когда поместил свои самые чистые, самые что ни на есть человеческие эмоции в замке. По сути, школа являла собой огромный крестраж сотен тысяч жизней. Все эти портреты, книги, камни хранили в себе обрывки чужих судеб. И выход был один — уничтожить Хогвартс; на такое был способен только директор, которого признал замок. Цена же такого поступка, в сущности, несущественная: директор должен был испустить дух вместе с древними камнями. Когда они это поняли — Белла разорвала все свои расчеты и кричала истошно: «Ты не должен! Ты не можешь меня оставить» Она не могла простить саму возможность его смерти. И сразу приняла решение — уйти вместе с ним, если выход не найдется. Но это был самый легкий путь, и Белла все пыталась оставить его про запас. Подумаешь, портреты и книги кричали, что нет никаких вариантов. Мало ли что говорят. Мало ли какую чушь они городят… Она пыталась лихорадочно сообразить, какие вообще существуют средства спасения от неминуемой гибели: живая вода, хоркруксы, кровь единорога, дары смерти; весь куцый перечень ни на что не годен, это все не то, не то. Не то. Иного выхода они так и не нашли. Это страшное ощущение от скорой потери друг друга убивало их, высасывая силы. И началась изматывающая игра души и тела, смятение. В этой схватке они сами иногда не понимали, что творят. Они бежали друг от друга, пытаясь забыть об этой непреложной истине: «От судьбы не уйдёшь». Конечно, их план был усложнен невероятным количеством нюансов; мелкие детали — это то, что поддается планированию хуже всего, а от этого зависело многое, если не все… Поведение главного действующего лица, вокруг которого и строился план, Гарри Поттера, тоже целиком зависело от слишком большого количества факторов. И он был слишком непредсказуем… Не вызывало ни малейших сомнений только одно — Гарри непременно бросится вызволять из беды, спасать всех, кто ему дорог. Любовь к женщине, к Беллатрикс, конечно, должна его вести к победе. Главное, чтобы он до последнего верил, что она ждет его, живая и невредимая. У каждого должна быть надежда. Голубой огонь вспыхивает на самой вершине Астрономической башни; цветастое пламя буквально в считанные секунды перекидывается на соседний шпиль, оттуда прыгает дальше, дальше, дальше — и порыв ветра приносит горячую раскаленную волну вместе с кислым запахом гари. Его Белль летит в его руках, прижимаясь спиной к его груди. И сердце ее бьется быстро-быстро, а его — медленно. Почему-то в этот последний момент все казалось ему особенно восхитительным: и знойная, удушливая бездна, зиявшая под ними, и красно-бархатные струи огня, и жемчужное сияние неба над этой бездной, и льющиеся далеко внизу звуки сражения, то гремящие, дьявольские, то бесконечно нежные и грустные. Белесый дым заволакивает воздух почти непроницаемой пеленой, баюкая их; их тела и души наконец-то свободны. Спокойны.***
Гермиона стояла в изорванном костюме, испачканная кровью и копотью. Очищающее заклинание далось с третьего раза. Брезгливо морщась, откинув с лица челку, она упала на камни и прикрыла глаза. Отвратительный запах крови пополам с желчью минуту-другую раздражал обоняние, но постепенно начал слабеть, растворяясь в баюкающей тишине. — Белла! — Гарри шел по полю, подволакивая левую ногу. — Где она, Гермиона? Где она? — Здесь, — кивнула, смотря встревоженно и как-то… растерянно. Он подошел ближе и замер. Каменная статуя, нетронутая заклятьями, лежала перед ним. Перед глазами в паре футов сильные тонкие ладони бережно обнимали ее за талию. — Жарко, — Гермиона вскинула руку, крепко стискивая палочку у самого основания — и с неба обрушились целые потоки воды. — Красиво лежат. — Красиво… Сухие губы профессора тронуты счастливой улыбкой, лоб чист и спокоен, как и весь он. Плащ, замерший в полете, волнами укутывает их фигуры. В мраморно-невинной Беллатрикс сохранились вся прелесть, вся грация, всё то неизъяснимое, сияющее и зовущее, что было в ее женском непостижимом существе. Она летела, освященная ореолом буйных кудрей, гордая и отчаянная, с распахнутыми глазами. Загадочным безмолвием сиял ее взор. У Гарри не было сил выдержать этот взгляд, такой близкий и такой далекий. Теперь навеки чужой, открывший такое несказанное счастье жить и любить. Ее приоткрытые губы вызвали в нем дрожь — они так бесстыдно его обманули. — Курить будешь? — спросила Гермиона с хрипотцой от сковавшей сердце печали, от невозможности что-либо изменить. Гарри вдруг удивленно смотрит на подругу, которая сжимает между указательным и средним пальцами ЕЕ сигареты, на короткую стрижку, испачканное копотью лицо и лоснящийся от крови костюм. — Тебе идет, — он берет в руки портсигар, украшенный причудливым вензелем. — Быть грязной? — Нет. Вот такой. Похожей на нее. Свободной… Оба замерли, совершенно обессиленные, будто со связанными языками. — Где По? — Там… — она неопределенно машет рукой в пустоту. — Я аппарировала к Флер в убежище и подкинула ей ребенка. Временно… — Надо забрать его… Это опасно. — Заберем. Обязательно заберем. Потому что я обещала. Потому что По — это мой сын. Гарри все понимает и без объяснений. — Ты думаешь, что это конец? Гермиона ничего не отвечает. Ее ладонь крепко стискивает его руку — и уверенно тащит сквозь черное пространство вперед.***
— Нет, ну, плюсы есть. Мы не будем гнить в соседних гробах. Все, как ты хотел! — Еще хуже! Каждый волшебник теперь сможет плюнуть мне в лицо. — А меня все устраивает. Тело, сожранное червями — этого бы я не желала. А так, смотри, как хороша! — Как думаешь, что их ждет? — Жизнь. Бесконечная игра души и тела. Они сыграют нам с тобой отведенные роли, только в сотню раз талантливее. Потому что не будут убегать от себя. Я верю. — А что ждет нас? — Тишина. — Тишина? — Ну, в нашем с тобой случае, еще немного сарказма. Два молодых мага шли по руинам древнего замка — два призрака, обреченные вечно беречь друг друга в объятиях, глядели им в след. Поднималось кровавое солнце, мерно дышала земля. А еще… Пели птицы.