Людям не обязательно быть вместе каждый день, чтобы между ними сохранялась глубокая эмоциональная связь. Я. Вишневский Каждую ночь я рвал себе сердце, а по утрам оно снова срасталось. М. Ондатже
***
Она вот уже в который раз возвращается домой в одиночестве. Раньше всё было совсем по-другому. Чуть ли не каждый день они с девчонками устраивали ночные посиделки, развлекаясь в меру своих возможностей. Караоке, вкусная еда, лёгкий алкоголь и танцы под оглушительную музыку. Порой в задурманенные головы приходило и желание посходить с ума, после чего на камерах телефонов иногда появлялись компрометирующие смазанные фото разной степени вульгарности. Рей и Минако частенько становились теми, кого фотографировали. Девчонки хихикали с их смущённых лиц и шутили. Женская дружба, она такая. Разнообразная. Но прошло три месяца с их последней тусовки, а они до сих пор так и не виделись больше. А дело было всё в парне Усаги, вернувшемся из заграницы. Алмаз ездил туда по делам на целых два года, оставив свою девушку в Токио одну. Конечно, девчонки поднимали упавшее настроение Усаги всё это время, и ещё как, но это было явно совсем не то. Она скучала и очень сильно, хоть и не показывала своих чувств и эмоций. Но вот он наконец-то вернулся, и девичьи сборища перестали быть актуальными. И Усаги, видясь днём с Алмазом, коротала долгие тоскливые вечера одна в своей большой, но отвратительно пустой квартире. Родители девушки погибли несколько лет назад, и Цукино, не вытерпев боли в душе от одного только вида собственного дома, продала особняк и на полученные деньги купила квартиру из первого попавшегося на глаза объявления. И каждый раз когда возвращалась сюда одна, понимала, что вновь осталась наедине с ненужными глупыми мыслями. — Ну здравствуй, милый дом, — бурчала она всякий раз, как только переступала порог. Так было раньше, так было и сейчас. Усаги стряхнула с ног ненавистные тяжёлые туфли и босиком прошла в гостиную. Пакет она оставила где-то в прихожей, не желая тратить время на разбор продуктов. Ещё успеется. Она медленно подошла к огромному, во всю стену окну. Оно соединялось с такой же дверью и вела на просторный балкон. Но сейчас Усаги не хотелось выходить на улицу и дрожать от вечернего холода. Вместо этого она просто прислонилась лбом к прохладному стеклу и оперлась о него ладошками, пристально вглядываясь в огни ночного Токио. Усаги ненавидела свою квартиру, но в то же время любила. Расположенная на самом последнем этаже многоэтажки, в несколько комнат, с кухней-студио, она и в самом деле нравилась Усаги. Вот только сердце как-то странно ныло, стоило девушке только погрузиться в тяжёлые думы. Обернувшись, она окинула взглядом гостиную и кухню. Большое количество мебели досталось ей от прежних хозяев. Усаги спрашивала у посредника, кто продавал квартиру, почему никто не увёз этих вещей, на что ей туманно ответили, что у хозяина уже нет сил и желания заниматься чем-то подобным. Так ей и досталась меблированная квартира с шикарным евро-ремонтом. Безумно дорогая и огромная, режущая странной болью по сердцу. Но это было лучше, чем особняк родителей. Там бы Усаги задохнулась от тысячи непролитых слёз. — И вот мы снова одни, — она посмотрела на левое запястье, на котором виднелась маленькая татуировка, выглядящая как две буквы, сплетённые воедино. Усаги осторожно погладила их, чувствуя, как на душе разлилось приятное тепло, и ей стало чуть менее одиноко в этом холодном мире. Усаги всегда считала себя немного странной. Она почему-то на интуитивном уровне знала, что живёт уже не первый раз, но найти объяснение своим этим чувствам не могла. Остальные не высказывали подобного, поэтому ей приходилось тщательно скрывать свои домыслы. Иногда размышляя над этим в офисе, отвлекаясь от рабочего процесса, Усаги пришла к выводу, что во всём виновата её природная чувствительность к чему-то ненормальному, вроде гадания и всякой паранормальной чепухи. Она страшно этого боялась, но жизнь в мире, где у каждого есть истинная судьба, смягчала её внутренние страхи. На самом деле Усаги было очень интересно, как работает эта система. Так называемые «истинные» были накрепко связаны как духовно, так и символично. На руках — чаще всего на запястьях — у каждого человека находилась маленькая татуировка с двумя заглавными буквами — одна от фамилии, другая от имени «истинного». Она оставалась на всю жизнь, а от прикосновения к ней в душе рождалась буря эмоций. Усаги очень любила невесомо поглаживать узорный вензель и, прикусив нижнюю губу, представлять, что её «истинный» испытывал те же эмоции, что и она. Звонок в дверь прервал череду лихорадочных мыслей. Усаги вздрогнула и поспешила открыть дверь незваному, но желанному гостю. Только один человек мог прийти к ней сейчас. — Рад видеть тебя, моя королева, — улыбнулся Алмаз, как только Усаги впустила его к квартиру. — Я скучал. — Я сколько раз просила тебя не называть меня королевой — я вовсе не такая, — насупилась молодая женщина, но позволила себя чмокнуть в пухлые розовые губы. — На мой взгляд — ты бесподобна, — просто отозвался Алмаз, позволив себе крепко обнять Усаги, пока она не упорхнула на кухню. Зажмурившись, она немного понежилась в его объятьях, но потом всё равно отпихнула его: — Ужин не ждёт, — лукаво усмехнулась она и, мягко высвободившись из мужских рук, ушла на кухню. После ужина они сидели в гостиной в компании небольшой бутылочкой вина, слушали, как за окном шумел дождь и смотрели старые фильмы, так трепетно любимые Усаги. Алмаз, конечно, клевал носом и больше налегал на вино, от чего в голове приятно шумело. — Мне нравятся твои хвостики, моя королева, — промурлыкал он, пальцами перебирая золотистые пряди, от чего у Усаги по спине пробежали мурашки. Как всегда. — Они шёлковые, мягкие, такие уютные, — Алмаз бормотал что-то ещё, но слов было не разобрать, однако Усаги и не стремилась. — Ещё гнездо из них свей, Ал, — хмыкнула она и осторожно погладила его по голове, слегка подаваясь вперёд. Дождь за окном продолжал шуметь, телевизор негромко разговаривал сам с собой, а на стене плавились смутные тени в очертаниях слабого света уличных фонарей. Разум выключался, оставались ощущения, в которых Усаги сгорала всякий раз, стоило только Алу прикоснуться к ней. После его возвращения каждая ночь оказывалась очень насыщенной — скорее пересыщенной — этими эмоциями. После близости Алмаз засыпал первым, а Усаги ещё долго лежала на своей половине кровати и, прижимая к нагому телу шёлковое одеяло, думала о чём-то расплывчато далёком, на чём никогда не могла точно сфокусироваться. Так было всегда, так произошло и сейчас. Несколько долгих секунд Усаги смотрела на спящее лицо Ала. Протянула руку, откидывая с глаз надоедливую белобрысую прядь. Можно было бы наклониться и поцеловать его, но она не хотела. — Я не люблю тебя, — негромко произнесла она, садясь на постели, но продолжая смотреть на спящего мужчину. — Никогда не любила. Это была горькая правда, от которой хотелось выть волком и разодрать себе грудь. Усаги знала и понимала это с самого начала их отношений. Потому что инициалы Даркмун Алмаза никогда не подходили к тем, что укоряющим чёрным пятном смотрели на неё каждую ночь, когда она равнодушным взором скользила по точеному телу мужчины. Он тоже знал это. Но на что-то надеялся. Потому что инициалы на его запястье упрямо показывали «UT». И Алмаз слепо верил, что у Усаги просто бракованная татуировка. Или она это так с ним играет. И раз за разом бросался на штурм башни, двери в которую конкретно для него зияли лишь надписью «передружба». Им нравилось быть вместе, она порою очень сильно скучала по Алу в дни их разлуки, но Усаги мечтала об «истинном». Которым Алмаз не являлся. Он предлагал ей свадьбу. И не раз. Доказывал тем, что очень многие счастливо живут в браке, не являясь «истинными». Но Усаги слишком рьяно верила в судьбу и предназначение. — Я ненавижу себя, — горько пробормотала она, закрывая лицо ладонями. Усаги было противно от себя, собственной прогнившей души. Она нагло врала подружкам, что у них всё хорошо, что все прекрасно и не стоило бы им так утруждать себя, переживая за него. А внутри, в глубине души, наглые дикие кошки противно рвали её душу на части, и Усаги чувствовала себя порочной. Грязной и отвратительной стервой, которая запудрила голову Алмазу, накрепко привязав к себе, хотя на самом деле — не любила. «Мы можем быть вместе», — шептал он в минуты их близости, а сердце Усаги ныло от нестерпимой, съедающей мысли и чувства боли. «Прости, прости», — мысленно умоляла она, а снаружи — ни капли пролитых слёз. Только отчаяние, когда она смотрела на спящего Алмаза. И отвращение к себе. Она долго сидела на кровати, прижав колени к груди и обхватив их руками. Раскачивалась из стороны в сторону и пыталась прийти в себя. Нельзя, чтобы Ал видел ее такой: разбитой и подавленной. Она не хотела, чтобы он переживал и волновался. На работе и так нервы ни к чёрту. — И ты прости меня, — Усаги рассеянно гладила буквы на своём запястье. Она словно извинялась и перед своим «истинным» — сейчас таким безумно далеким от неё. В последнее время вензель не реагировал так сильно, как прежде, и откликался вяло и слабо на её прикосновения. А сейчас… Усаги словно пронзила волна холода и еще большего отчаяния. Как будто ушат холодной воды вылили. И сердце остыло, покрывшись коркой несдираемого льда. Внутри всё похолодело от плохого предчувствия. Усаги резко встала и заметалась по комнате в поисках вещей. Некое странное чувство побуждало её двигаться вперёд, не останавливаясь ни на шаг, ни на единую секунду. Что это было: интуиция или очередная волна её бредовых мыслей — Усаги не знала. Но это что-то упорно гнало её вперёд, подталкивая к решительным, но безумным действиям. Она быстро оделась и выскочила из квартиры, громко хлопнув дверью. Пробежала по длинной, словно нескончаемой лестнице, и выскочила на улицу. — Ах, чёрт! Дождь превратился в страшный ливень. Предсказанная синоптиками буря гудела и выла над ночным Токио, пугая детишек. Усаги сама страшно боялась грозы, но сейчас все мысли словно выбила одна навязчивая мысль, острым прутом давя на раскаленные нервы. «Dead-dead-dead-dead» Она плохо знала английский, однако ради Ала умела более-менее сносно на нём говорить: Алмаз — коренной американец, хоть и воспитывался в Токио в юношестве. Но сейчас Усаги сходила с ума, и мысли её перескакивали с одного языка на другой. Что-то отвратительно сосало под ложечкой, и она боялась. Но не бури, а того, что судорожно билось в голове. В отчаянии, упавшая духом, Усаги пыталась бежать вперёд, найти источник её собственной бури в душе. Но дождь и сильный ветер больно ударяли по коже, кололи глаза и словно рвали за длинные, посеревшие от влаги уже не-золотистые волосы. «Даже природа ненавидит меня за моё отступничество», — она прикрывала лицо рукой, и черная татуировка насмешливо плясала перед глазами, усиливая в душе Усаги чувство отчаяния и вины. Буквы словно пылали и ужасно чесались, но в душе продолжало холодеть со страшной силой. А потом Усаги рухнула навзничь, снедаемая болью, печалью и безграничной пустотой внутри. Буря продолжала бушевать и насмешливо выть над неудачницей, а молодая женщина лежала и практически не ощущала ничего. Мир вокруг словно заглох и потух, как будто некто свыше вырвал сердце из груди и вышвырнул в море, как ненужный кусок мяса. Боль, нестерпимая боль и пустота поглотили сознание, и Усаги закрыла глаза. Хотелось остаться тут, в центре этой ужасной бури, и тоже умереть. Однако даже этого облегчения не позволила ей коварная жизнь. Ранним утром её нашёл Ал, дрожащую, плачущую, сидящую на обочине неподалёку от дома. Он бережно взял Усаги на руки и, ничего не говоря понёс в квартиру. Она цеплялась за него, как промокший котенок, и Алмаз не мог высказать ей, что думает о безрассудном поведении возлюбленной. Дома он завернул её в плед и несколько полотенец, чтобы хоть как-то согреть. Из-за ночной бури отключили горячую воду, и принять душ не представлялось возможности. — Ты дура, — он принёс ей чашку горячего чая, в которую Усаги вцепилась, как в спасительную соломинку. — Только такая дура как ты, может выскочить на улицу в такую погоду. Ну и куда ты шла? — Он звал меня, — она подняла на него покрасневшие от ударов ветра глаза. — А я ничего не могла поделать. — У тебя снова разыгралось воображение, глупышка, — Ал покачал головой и присел рядом на диван. Протянул руку и хотел ласково коснуться женской щеки, но Усаги отвернулась от него. Ладонь зависла в воздухе, как и невысказанные слова упрёков. Алмаз опустил руку и непонимающе уставился на Усаги. Спрятав лицо за волосами, она что-то пробормотала — совсем негромко, так, что сначала Ал не понял её и был вынужден переспросить: — Что, прости? Она подняла на него равнодушный взгляд голубых глаз, на дне которых плескались безумная горечь и безразличие ко всему, что её окружало. — Уходи. — Что? Они уставились друг на друга, находясь на самом пике обоюдного непонимания. Усаги ощущала, как внутри вяло просыпалось возмущение: почему он не уходит? Почему не оставит ее одну наедине с её болью? А Алмаз ошарашенно изучал её осунувшееся лицо и не мог поверить собственным ушам. Да, он знал, что она не испытывает к нему тех чувств, от которых он сам сгорал каждый день. Но он был нужен Усаги, как и она ему — в равной степени. Что же произошло, в конце-то концов? — Почему? — еле слышно спросил он. Алмаз желал знать правду… Правду, которой Усаги сама не располагала. — Просто оставь меня в покое! — вдруг истерично выкрикнула она, заставив Ала отшатнуться. Дрожа, она с ненавистью смотрела на мужчину, пытаясь понять, почему он ещё здесь и не оставит её одну. Внутри закипало чувство ненависти и отвращения. К самой себе. — Но… — Просто уйди! Она отшвырнула от себя кружку, и на белом ковре расползлось уродливое пятно. Алмаз вздрогнул и поднялся на ноги, ничего не говоря. Молчание ещё сильнее убивало Усаги. Сжимая кулаки, она жмурилась, силясь держать себя в руках, чтобы не наговорить ещё какой ерунды. Ал же не желал ей ничего дурного. — Хорошо, — она вздрогнула от тихого голоса и резко подняла голову, чтобы внимательно посмотреть на Алмаза. Тот мрачной тучей возвышался над ней, но глаз его Усаги не видела. — Я уйду. Если ты хочешь. — Да. Хочу. Опустив голову, Усаги сжалась, обхватив себя за плечи. Именно этого она и хотела. Остаться одной. Всегда-всегда-всегда. Раздались шаги, а затем — громкий хлопок дверью. Алмаз ушёл, ничего не говоря ей более. И в этот раз он покинул Усаги навсегда. Как она того и хотела… Явственно это ощущая, Усаги поняла, что лично оттолкнула того единственного, кто по-настоящему мог бы поддержать её сейчас. Но прошлого не воротишь. Отчаянно зарыдав, она рухнула на постель и замерла. Хотелось умереть здесь и сейчас. Раствориться в алом рассвете, что полыхал над обновленном после дождя Токио. Но если город словно оживился после бури, сама Усаги чувствовала себя на несколько лет постаревшей. Словно эта ночь вырвала целый кусок жизни из её груди, не потрудившись даже показать, чего она лишилась. Следующие несколько дней Усаги не выходила из квартиры, только если спускалась на первый этаж в продуктовый супермаркет. Начальнице и подругам сказала, что заболела и заперлась на своих квадратных метрах. Выходить на улицу не хотелось. Ей было гораздо уютнее здесь, в том месте, что считала теперь своим оплотом. Днём Усаги забывалась тревожным сном, а ночью, облаченная в полупрозрачную длинную ночнушку тихо бродила по квартире, заглядывая в каждый её уголок. И почему-то становилось спокойнее, когда она забиралась с ногами в кресло в самой дальней тёмной комнате и разглядывала галактическое панно на стене. Оно мерцало звёздами-стразами, и Усаги казалось, будто она тоже в космосе. Парит и чувствует себя оторванной ото всех мирских бед. Порой она включала телевизор и, найдя программу о космосе, с головой погружалась в неё. Правда, ничего, увы, не запоминала. Спустя две недели Усаги всё-таки соизволила выбраться на более длительную прогулку, чем поход в магазин. Закутавшись в тёплую чёрную шаль, она медленно брела в сторону кладбища — сегодня была годовщина смерти родителей, и Усаги не могла не сходить проведать их. Она выбралась «в свет» вечером и очень надеялась, что ближайший цветочный магазин не будет закрыт по случаю слишком позднего времени. Но Усаги повезло, и вскоре она с цветами уже шла меж стройных рядов памятников, выискивая те, что были нужны ей. Наконец, искомое было найдено. — Здравствуйте, мам, пап, — она присела рядом с памятниками и положила матери и отцу по красной гвоздике. — Я… В последнее время столько всего случилось. Мне так холодно и больно… Сама не понимаю, почему, — Усаги шмыгнула, украдкой утирая слёзы. — А ещё я рассталась с Алом. Он хороший, правда. Но я почему-то больше не могу видеть его рядом с собой, — закусив губу, она отчаянно старалась не разрыдаться ещё сильнее. Но слезинки продолжали стекать её щекам, и Усаги ничего не могла с собой поделать. Было слишком тошно и больно. Она провела у памятников родителей целый час, рассказывая им, что успела пережить за год. Усаги нужно было кому-то выговориться, и могла она это сделать только здесь. В окружении праха давно усопших людей. Мёртвые же никогда не будут смотреть с осуждением. Стемнело. Усаги засобиралась домой. В полной темноте она всегда плохо ориентировалась и всегда старалась прийти домой как можно быстрее. — Надеюсь, что в этот раз не заплутаю, — добродушно пробормотала она, вспоминая, как однажды потерялась в собственном районе и только своевременное появление Макото не дало ей уйти куда-то не туда. Усаги осторожно шла между памятниками, рассеянно скользя взором по именам усопших. Столько людей, разных возрастов и сословий, здесь они были все равны. Только красота памятников различала их между собой. Но их праху было всё равно. Когда её взор скользнул по одному памятнику, вроде бы ничем ни примечательному, Усаги вздрогнула и замерла. Она снова ощутила тот ужасающий холод на сердце, прямо как в ту злополучную ночь, когда частичка ее души умерла вместе с бурей. Она ещё раз перечитала имя усопшего. А потом ещё и ещё. Резко сорвала с левой руки браслет, который бусинами рассыпался по земле, и уставилась на вензель на коже. Снова на памятник. И снова на татуировку. — Этого не может быть, — она рухнула на колени перед каменной глыбой, не веря собственным глазам. — «Мамору Чиба. 03.08.1973 — 03.08.2003», — Усаги дрожащими пальцами коснулась черной строгой надписи. «ЧМ» на левой руке нестерпимо жгло кожу, а в душе выли промозглые ветра, заметая снегом вмиг остывшее сердце. Оно словно превратилось в уголёк — жалкий и холодный, который ничем теперь, казалось бы, нельзя было разжечь. — Мамору… — Она смотрела на свою татуировку и не могла поверить, что-то, что происходило сейчас с ней, было взаправду. С кем угодно — да, да, хоть тысячу раз! Но не с ней! Нет, нет! Пожалуйста! — Чиба Мамору, — Усаги пустым взглядом тупо смотрела на памятник. Сил плакать или кричать уже не было. Хотелось отрешиться от всего и навсегда остаться тут, подле него. Она знала, что это было правдой. Что её «истинный» — в виде праха лежал тут, в земле, оставив Усаги одну, так и не встретившись с ней. Неистовая буря была две недели назад. В ночь на третье августа две тысячи третьего года. Мамору умер, не дождавшись её. А она ничем не могла ему помочь. — Нет, нет, нет, — отчаянный крик еле-еле пробился сквозь комок в горле, и Усаги зарыдала. Навзрыд, захлебываясь в собственных слезах. Надрывно, с хрипом, словно вся боль, всё горе, наконец, нашли выход в виде рыданий. Она цеплялась за острые камни памятника, прижималась лбом к надписи, и захлёбывалась от боли. Кажется, уже ничего не будет, как прежде. Усаги не знала этого человека, Чиба Мамору. Но явственно ощущала, что её душа навеки связана с ним, только с ним одним. Однако… Всё оказалось в прошлом. Он ушёл, а она осталась. «В реальной жизни не бывает сказок, Оданго». — Я знаю, знаю, знаю! Но почему жизнь так несправедлива ко мне?! Умом она осознавала, что это искупление за грехи, что позволила Алу чувствовать себя любимым ею. Но сердцем — выжженным до тла сердцем — не верила в карму и искупление и винила эту чёртову жизнь во всех своих несчастьях. Позади раздались гулкие шаги. Усаги успела подумать, что провела тут целую вечность, что даже сама Смерть сжалилась над ней и пришла забрать её грушную душу из этого мира. Чтобы соединить с её «истинным» — раз и навсегда. — Кто здесь? — мужской голос заставил вздрогнуть и сильнее прижаться к холодному чёрствому камню её личной безысходности. Обернувшись, Усаги сквозь пелену слёз пыталась разглядеть того, кто пришёл. Но лишь смутный силуэт дрожал перед её взором, и молодая женщина, сколько бы ни моргала, не могла узнать подошедшего. Человек в чёрном приблизился и наклонился над ней. — Почему ты здесь? — он осторожно взял её за руки и хотел было помочь встать, но Усаги отрицательно замотала головой. Она больше ни за что и никогда не покинет Мамору, в каком бы виде он не был. Даже если камнем или прахом. — Эй, посмотри на меня! — Просто оставьте меня все в покое! — всхлипнула Усаги и попыталась отпихнуть незнакомца в сторону. Её рука соскользнула с камня и ударила по мужской руке. Усаги хотела вскочить и спрятаться за памятник, но неожиданная волна тепла накрыла её с головой. Запястье левой руки обожгло, а внутри словно что-то вспыхнуло огненной молнией и рассыпалось на тысячи тысяч осколков мерцающих звёзд. Усаги вскинула голову и наконец смогла увидеть лицо опешившего незнакомца. На неё смотрели удивлённые синие глаза человека, с которым когда-то давным-давно её познакомила провальная контрольная в тридцать баллов. — О-оданго? Усаги непроизвольно сжала рукава его пиджака, не в силах поверить собственным глазам. — Я... Ничего не понимаю. Я сплю. Или уже умерла... Ты всегда неудачно шутил, бака, — хохотнула она, чувствуя, как начала проваливаться в зияющую чёрными глазами пустоту. — Вот же… противный мальчишка. Темнота накрыла Усаги с головой. Но надёжные крепкие руки не дали ей рухнуть навзничь, аккуратно подняв бессознательное тело на руки. Он знал, каково ей было в последние, потому что сам отчётливо это чувствовал, вечерами касаясь холодными пальцами тонкого вензеля «ЦУ». — Всё хорошо, Оданго. Всё хорошо…