Cavt tanem

Непререкаемая истина гласила: грузин грузина узнает даже в сборной Израиля. Только вот никто не говорил, что грузин не узнает армянина, а потому на братание к братьям-борцам родом из большого Советского Союза ходили всей сборной по баскетболу — потому что такие же широкие душой, армяне встречали оглушительно и радушно, доставали всю заранее припрятанную контрабанду и накрывали стол. И отмечали все — грузинские тосты мешались с армянскими, грузинская чача лилась прямо в граненые советские стаканы, черт знает как оказавшиеся в мюнхенской олимпийской деревне, до краев заполненные армянским коньяком; терпкие, нерусские слова, похожие на звонкий перезвон монет с отчетливыми «тхча», «ца» и «эт», почти поющиеся, горлово, но ласково, то и дело вскипали смехом в самой середине предложения, и даже вскормленный кумысом и казахским коньяком Алжан под конец едва выговаривал собственную фамилию на спор. Сергей от этой цветастой вакханалии старается держаться в стороне, в голове, как на повторе — удар, бросок, кольцо, бросок, кольцо, удар. Он болен баскетболом, болен в прямом и переносном — колено с каждым днём ноет все больше, но он не представляет себя без ощущения полёта, что даёт ему шершавый почти до боли в огрубевших ладонях баскетбольный мяч, когда словно разом никого вокруг не становится: только он. мяч. кольцо. ...и пристальный взгляд Модестаса, в котором так отчетливо светится азарт, напряжение и гордость. Словно вся Литва летит к этому треклятому кольцу, а не Сережа Белов из российского села Нащёково. Серёжа в этом себе не признается, но от взгляда Модестаса в груди горячо почти так же, как от грузинской чачи, и голову ведёт ничуть не хуже. Но у Серёжи — выдержка. Стальная, можно сказать вольфрамовая. Только она позволяет ему держаться, когда Паулаускас взрывается, словно дикий конь, слишком долго ходивший под уздой для своего норова, так же раздувает точеные ноздри, вскидывает головой с огненными всполохами между прядями, только ногой не бьет, как копытом. А иногда ведь так хочется ударить — ударить без размаха, коротко, но ровно казанками, чтобы попасть прямиком в идеальное очертание нижней скулы, куда-то в темную щетину. И не чтобы хоть на миг коснуться его лица пальцами, но чтобы вырубить надолго и сразу, потому что «...не Литва тебе дороже всего, Модя, не Литва». Они признаются в этом себе не сразу, но оба слишком цельные как натуры, прямолинейные и упрямые, чтобы в конце концов не признать: между ними связь ещё сильнее, чем выдержка Белова, по-спартански нежная, искрящаяся, как пузырьки в шампанском. Эта связь их грудью друг на друга бросает в каком-то полуборцовском объятии после успешного матча; позволяет часами идти молча по каменным улочкам очередных городов; идти рука об руку, иногда чуть задевая пальцами чужие пальцы в мимолётном касании, вроде случайном, если бы пальцы синхронно не захватывали чужие — лишь на мгновение, но в это мгновение укладывались сотни жизней, стоило только Модестасу чуть задержать касание, или Сергею коснуться чужой большой ладони указательным и безымянным. Они об этом не говорили — но оба понимали. «Так быть не должно»— говорил настороженный взгляд серьёзных голубых глаз Белова, когда Модестас улыбался (а улыбался он редко и (почти) всегда — десятому номеру сборной), и его широкая, горячая ладонь лежала непозволительно далеко от плеча друга, почти на самой шее, мягко, самыми подушечками поглаживая выступающие мышцы. «Так быть не должно», — читалось в морщинке между сведённых на переносице нахмуренных бровей Паулаускаса, когда Серёжа лбом утыкался в оголенное плечо, дышал глубоко и резко, выдыхая сквозь зубы, губами утыкаясь в чужую кожу зло и упрямо, чтобы не зарычать от боли, раздирающей колено калеными щипцами; Модестас, впрочем, не говорил ничего вслух, только садился удобнее, одну руку кладя на чужое здоровое колено, а другую на темный затылок, успокаивающе гладя по чёрным взмокшим волосам. Так не должно быть, но это — есть. Они решили это оба, не спонтанно, но и не то, чтобы шли к этому с самого детства (в советском детстве вообще мало кто шёл к счастливому осознанию того, что терпкой любовью влюблён в собственного друга), но ничего не предпринимали. А что тут предпримешь, когда он — часть тебя? Модестасу казалось, что его собственное колено раздирают судороги от боли, когда он смотрел на бледное, покрытое испариной лицо Серёжи. Только метафорическое колено ныло отчего-то между рёбрами и где-то слева от центра груди, да так, что хотелось то ли волосы на себе рвать от отчаяния, то ли методично крушить все вокруг. Но прозрачные синие глаза в нездоровом ореоле синяков под ними отрезвляли, заставляли вечно эгоцентричного Паулаускаса впервые думать не о себе. — Да позови ты Севу, наконец! — рявкает Модестас на Едешко, который так невовремя заходит в раздевалку. Видеть героя сборной по баскетболу, идеально отработанного винтика Красной машины, до крови кусающим губы от боли, можно было только Модестасу. У Вани глаза на лоб ползут, ширятся безмерно, когда не заметивший его Белов стонет в сгиб локтя, закусывая бледную кожу. Но стоит только Модестасу двинуться в его сторону, что-то угрожающе говоря на литовском, Едешко и след простыл, слышно только было, как шлепают торопливо кроссовки по полу коридора, да отчаянное: «Сева! Позовите Севу!». — Зачем ты так с ним, — глухо выдыхает Сергей, откидывая голову на край скамейки, продолжая руками со вздувшимися венами баюкать больное колено. — А ты не зверушка в зоопарке, чтобы на тебя такого смотреть, — огрызается Модестас, меряя широкими шагами раздевалку, напоминая при этом тигра, запертого в тесной для него клетке и рычащего на каждого, кто рискнул к ней приблизится. — Он же помочь хотел. — Ну так я его вроде за Севой отправил, а не туда, куда вы обычно посылаете, — бурчит Паулаускас, останавливаясь, наконец, рядом с Сергеем. Тот не отвечает, только приваливается головой к чужим мускулистым ногам, щекой чувствуя как перекатываются каменные мышцы под кожей. Модестас замирает, а затем нерешительно, даже грубовато как-то, опускает ладонь на Сережины влажные волосы. — Только за ухом не чеши, как пса, — ухмыляется Белов, но не отстраняется, чуть покалывая голую кожу Паулаускаса усами при каждом движении губ. — Тебя как пса не чесать надо, а метёлкой бить, — тут же ощетинивается Модестас. — Чем? Метелкой? — прыскает Белов, но ухмылка тут же стирается гримасой боли, исказившей лицо, — а говоришь, Литва твоя Родина. Ну не могу я представить литовца, который бы говорил такие вещи. — Это потому что ты литовцев совсем не знаешь. Модестас осторожно садится на скамейку, но Белов и не думает пристраивать свою голову куда-то ещё. Сейчас, когда Паулаускас сидит, голова Сергея почти на уровне чужих бёдер, литовцу от этого некомфортно от слова совсем, поэтому он злится на себя, на дурацкого Белова, на дурацкое колено, на всю эту ситуацию в целом, но больше всего, конечно же, на себя, а потому осторожно садится на пол рядом с Сергеем, подставляя плечо. Ожидаемая тяжесть чужой головы пускает сердце биться так сильно, словно перед самым прыжком, и Модестас очень надеется, что Белов этого не слышит. Ему же кажется, что канонадный бой в груди пулемётными очередями раздаётся в тихой раздевалке. Сергей едва слышно стонет, втягивает шумно воздух, в треклятое колено в сотый раз впиваясь пальцами. И тогда Модестас вспоминает, как совсем недавно эти пальцы умело вели мяч, как сжимали его плечо, обтянутое непривычной иностранной тканью выданных на Олимпиаду рубашек, как держали граненый стакан, когда вокруг, словно перезвон монет и катящихся камешек с гор, слышалась нерусская речь. Вспоминает — и кладёт свою тяжелую смуглую руку на алебастрово-белое колено. Белов вздрагивает, открывает, наконец, глаза, а они у него такие — Паулаускас, когда смотрит в них, чувствует, словно вернулся домой, где его очень ждут. — Ты чего, Модь? — Цавт танем, — старательно произносит Модестас, не отрывая своих глаз от глаз Сергея. — Что? — На армянском это значит «я заберу твою боль». Сергей смотрит, медленно переводит взгляд с лица Модестаса на своё колено, на котором так причудливо сплелись белый алебастр его рук и чужих смуглых пальцев. Он осторожно переворачивает ладонь, так, чтобы теперь костяшки пальцев упирались в колено и переплетает их пальцы. Откидывается головой на скамейку и закрывает глаза. Так они и сидят, пока в коридоре не раздаются торопливые шаги Севы. Но колено у Сергея уже почти не болит. Они не говорили о том, что произошло в раздевалке, потому что о слишком многом, что происходило между ними, они предпочитали не говорить. Как разговаривать о том, что и так прекрасно известно обоим? О чем признались даже себе, но никак не озвучили это вслух. Потому что даже у стен есть глаза и уши. Но сказанная тогда на армянском фраза словно перевернула все вверх дном, и Сергей, смотря на Модестаса, видел только то, как шевелятся смуглые красивые губы, произнося слова чужого для них обоих языка. Паулаускас же, смотря на Белова, видел только переплетение их пальцев, кожа к коже, смуглое к светлому, и на ум приходили заснеженные шапки величественных гор и терпкое домашнее вино. Все меняется тогда, когда они изменяют мир. Не больше, ни меньше: меняют мир баскетбола, тесня с пьедестала бессменного чемпиона — Америку. Сергей сидит возле кольца — мокрый, бледный, снова с нездоровым ореолом под прозрачными синими глазами, и тихо, бесслезно и беззвучно плачет. Это просто сказывается напряжение, которое они пережили, боль в колене, опустошение от того, что цель твоей жизни исполнилась баскетбольным мячом, влетевшим в сетку на последней секунде из боем вырванных трёх, это просто Паулаускас, вернувшийся, хоть и не уезжавший, это просто то, что даже Белов не может пока осознать. А Модя — рядом. Отпугивает жадных журналистов, только не рычит, обнажая зубы, словно дикий зверь, стоит только кому-то исподтишка направить объектив в сторону Белова. Ругается на литовском, одновременно смеётся и хмурится, и все это Сергей видит сквозь пальцы, ладонями прикрывая лицо. Ему бы уйти, но колено ноет, он не хочет просить помощи — но ему и не надо. Оторвавшийся от литовцев Модестас оказывается рядом, он вообще всегда рядом, как бессменный сателлит, помогает осторожно подняться, обнимает, крепко прижимает к широкой влажной груди, и Сергей, кажется, вот-вот заплачет по-настоящему, только он одной рукой зарывается в основание чужих волос рядом с шеей, тянет, почти наверняка больно, но Паулаускас только улыбается счастливо в сгиб его плеча и шеи, и тихо шепчет: «пойдём». И они идут, им уступают дорогу, и только они знают, что внутри какая-то огромная плотина, сдерживающая чувства дамба, дала не просто трещину — была снесена, давая чему-то страшному, безмерно огромному, горячему и вечному затопить все естество. Они проходят мимо раздевалок и душевых, зная, что ребята заберут их вещи, когда схлынет эта пьянящая, наполненная неверием радость. На улице кожа покрывается мурашками от ночной туманной дымки, и каким-то чудом им удается проскользнуть в свой корпус до того, как ошарашенные болельщики и другие команды других сборных затопят собою олимпийский мюнхенский городок. Они заходят в номер к Белову, закрывают дверь, и кажется, вместе с этой дверью закупоривают весь оставшийся мир. Белов поворачивается к Модестасу, а Модестас уже, не отрываясь, на него смотрит. Время бежит медленно и одновременно очень быстро, когда Модестас осторожно приближает своё лицо к чужому, пока Белов первым не сокращает расстояние между их губами. У обоих шершавые, искусанные и потрескавшиеся губы, оба замирают каменно, пока Паулаускас не впечатывает своё тело в чужое, не загребает руками плечи и талию, словно отпуская на волю все то, что изголодавшимся зверем все это время рвалось наружу. Сергей, впрочем, не то, чтобы против, пальцы запуская в чужие мягкие волосы, больно натягивая их до мурашек на смуглых руках. Дышать становится тяжело и сладко, усы Белова колются и щекочут Моде лицо, но ему кажется, будто он умер ( в пресловутый Рай он не верит, в отличие от религиозного Сергея), а потому в предсмертном коматозе видит все то, что так страстно желал: победу на Олимпиаде и Белова. — Надо... сходить в душ, — кое-как отстраняется Сергей, дышит тяжело - как после игры, сверкает влажно затуманенными глазами, а Модестаса хватает только на то, чтобы кивнуть и почти волоком затащить Белова в ванную комнату. Раздеваться в тесном помещении двум баскетболистам, почти ни на секунду друг от друга не отрывающимся, представляется задачей почти невозможной, но они сегодня обыграли Америку и позволили друг другу наконец друг друга полюбить, а потому такая сущая ерунда кажется плёвым делом. Тугие струи воды бьют по двум поджарым телам, смуглое к светлому, пальцы к пальцам, Модестас собственнически сжимает чужое бедро, кусая плечо, оставляя отметины, пока Сергей губами скользит по чужой скуле, впиваясь пальцами в крепкую спину. Жар поднимается изнутри, мешает дышать и плавит каждое движение раскалённым приятным свинцом. Возбуждение застит глаза, Сергей Модино животом чувствует, когда тот с рваным выдохом теснит его ближе, кусая в самые губы. — Пойдём, — очередь Белова шептать это непослушными губами, уже самому тянуть в сторону белой, в темноте по фосфорному светящейся кровати. Паулаускас тянется за ним, не отстраняется ни на секунду, словно стоит ему убрать руки с Белова — тот обожжет льдом прозрачных строгих глаз и выставит его вон. Но Сергей, скорее, умрет или ещё раз узнает, что они проиграли, что для него, в принципе, равноценно, чем хоть куда-то отпустит сейчас Модестаса. Сейчас и когда-либо ещё. Простыни под лопатками оказываются мягкими, Модя над ним — тяжёлый, олимпийский городок за окнами — очень шумным, поэтому в первый и, наверное, в последний раз, Белов мог не прятать стоны в сгибе собственного локтя, кусая кожу. Туманная темная полночь сменяется синюшными сумерками, когда они только-только выравнивают дыхание. За окном свежо, и пахнет росой и туманом, и когда Белов закрывает глаза, ему кажется, будто ему десять, и он вот-вот пойдёт рыбачить на речку. Только ему не десять, и на его животе приятной тяжестью лежит голова Модестаса. Сергей не знает, спит ли тот, но задумчиво перебирает чужой каштан волос. — Надо собираться, — голос Модестаса разрезает прохладный воздух сухим тоном и терпким акцентом. Белов напрягается, всматривается в чужую макушку, словно может прочитать то, что творится сейчас в Модиной голове. — Хорошо, — его тон ровный, но внутри противным комком зарождается тупая, ноющая боль. Модестас поднимает голову, смотрит в чужие глаза. Те смотрят спокойно и ровно в ответ. Паулаускас только не скрипит зубами, наталкиваясь на этот взгляд. Он поставил под удар самого себя, свою жизнь, остался в треклятом Союзе ради того, чтобы просто рядом быть с этим человеком, случайно касаясь. А он... а ему, видимо, все равно. Все равно настолько, что даже после запретной ночи, за которую Модя, не думая, умер бы, Белов снова надел на красивое лицо маску бесстрастного лидера. Но ведь капитаном-то был Паулаускас. Тот приподнимается на локтях, едва сдерживаясь, чтобы не приникнуть губами к чужому плечу. Встаёт, не стесняясь собственной наготы, зная, что прозрачные бесстрастные глаза внимательно за ним наблюдают. Тянет второе легкое одеяло на себя, оборачивает им узкие бёдра. — Стой, — неожиданно хрипло говорит Сергей, приподнимаясь на локте и руку с выступающими венами протягивая в его сторону. Говорит, — и смотрит своими прозрачными нечитаемыми глазами, под взглядом которых каждому становилось неуютно. Только Модестас — не каждый. Он морщится (по привычке больше), выгибает бровь, — мол, совсем дурак, Серый? — но останавливается. Взгляд у Сергея внимательный под тёмными влажными волосами, чуть примятыми у алебастрового лба невидимым терновым венцом. Белов больше не смотрит ему в глаза — на руке подтягивается ближе к краю кровати, смятое постельное на которой напоминает размашистый почерк прокурора на уголовном деле (пять лет и тяжкое — это вам не шутки), — скользит глазами по чужому, едва прикрытому телу. Модестас не делает попыток приблизиться к Серёже, прекрасно зная, какие длинные у того руки и как прекрасно тот рассчитывает расстояние. Длинные изящные пальцы, чуть шероховатые у самых ладоней касаются оголенного бедра чуть ниже выступающей тазовой косточки, и Сергей смотрит — так внимательно смотрит, словно примеривается для трехочкового. Паулаускас не вздрагивает, не отстраняется: баскетбол — контактный вид спорта. (просто именно так работает пас на доверие). Белов ведёт пальцами выше, ровно до тех пор, пока всю большую ладонь не кладёт на бедро Паулаускаса. Осторожно гладит, словно боится. А может — и правда боится. А затем всей широкой ладонью обхватывает чужую ногу ненамного выше колена и едва ощутимо тянет на себя, к себе. И смотрит в глаза. И снова — прозрачно и невозмутимо. Модестас на эти глаза из самой Литвы по всему Советскому Союзу босиком пройдёт, поэтому пару шагов навстречу кажутся для него сущим пустяком. Серёжа лбом утыкается в поджарый рельефный живот, пальцами впивается в чужое тело, и выдыхает устало и горячо: — Что же мы с тобой, Модя, наделали... Паулаускас его бы ударил, честное слово ударил бы, если бы услышал хоть нотку сожаления. Но в голосе Белова — простая констатация, сухой итог. — Что сделано, то сделано, — бурчит Модестас, сам чувствуя, как вгрызается прибалтийский злой акцент в русские фразы, — лучше спроси, что дальше будем делать. пас отдан. — Как это - что? — Белов поднимает глаза, подбородком острым задевает чужой живот, — жить. Играть. Любить. — А если узнают? — А ты сам-то сможешь забыть? — словно опережая готовый вот-вот сорваться с губ Модестаса вопрос, резонно, почти насмешливо тянет Белов, смотря на него снизу вверх, подбородок уперев в поджарый живот, в самый край оголенной кожи и смятой одежды. — А ты? — А я и не хочу, — просто отвечает Сергей, вмиг становясь сосредоточенным и серьёзным. Паулаускасу тут бы показать свой горячий характер, на дыбы встать, раскричаться, как он умеет, — но он вздыхает только тяжело. — Вот и я не хочу, — просто говорит он и отворачивается от Белова, легко освобождаясь из плена горячих рук и прозрачных глаз. голос диктора заставляет трибуны кричать, когда тот произносит, что десятый номер все-таки поймал мяч.