Немецкое сердце

Самым страшным местом в оккупированном Таганроге была, пожалуй, Петрушинская балка. 29 октября 1941 года на ней коллаборационистами были расстреляны лица еврейской национальности. Позже туда то и дело доставляли других советских граждан, которые были неугодны властвующим в городе немцам. 1 августа 1942 года, на рассвете, Александр Плетнёв долго стоял у тонкой полоски песчаной косы на берегу Таганрогского залива и смотрел на десятки трупов, сваленных в одну гору, точно хлам. В эти мгновения мужчина понял, что должен делать дальше. Отбросив окурок, он пошёл в сторону Сергиевского собора. Внутри царил полумрак, святые скорбно глядели с икон своими огромными печальными глазами, удушливо пахло ладаном. Возле иконы Христа стоял мужчина в белой рубашке и серых брюках и протирал её тряпкой. Плетнёв приблизился к старому знакомому: — Здравствуй, Алексей. — Здравствуй, Саша, — тихо ответил Лунгин, посмотрев на вошедшего. Это был стройный мужчина с удлинёнными русыми волосами, доходящими до середины шеи и короткой бородой. Правильные черты лица выдавали в нём принадлежность к славянскому народу. Серо-голубые глаза всегда были печальны и, казалось, смотрели в самую душу. Лунгин обладал приятным бархатистым баритоном, которым можно было заслушаться. Во всём его облике ощущалась некая внутренняя сила, стержень. — Я решил примкнуть к Морозову, — твёрдо произнёс Плетнёв. — Ты уверен? — тихо спросил Алексей, опуская руку с тряпкой. — Да. Ты же сам видишь, какой ужас творится на улицах города. Я только что был на Балке смерти. Там около сотни убитых. И будет больше… Алексей ничего не ответил. Он прекрасно знал, какие зверства происходят в его городе. Часть горожан предпочитала лечь под немцев: для них открывались притоны, казино, кафе и рестораны, в парках лавочки были подписаны «Только для немцев». Другие сопротивлялись, кто-то явно, а иные тайно. Морозов был лидером антифашистского таганрогского движения. — Я могу просить тебя?.. — О чём? — Алексей снова посмотрел на Александра. — Если мне удастся кого-то спасти, могу я привести их сюда? Ты говорил, у собора есть подземные помещения, немцы тут появляются не шибко часто… — Я понял, — вкрадчиво прервал его Лунгин. — Можешь на меня рассчитывать. После смерти дяди Коли, который всю свою жизнь служил в Сергиевском соборе, заботы о ней легли на плечи Алексея. Пока что это место не находилось в центре внимания нацистских захватчиков, но Лунгин понимал, что всё может измениться в любой момент.

***

Штандартенфюрер Матис Фюрстенберг медленно встал и вода тёплыми струями поползла по его обнажённому телу. Мужчина вылез из ванной и подошёл к высокому зеркалу, видя себя во всей красе. Матис обладал истинно арийским телосложением: узкие бёдра, широкие плечи, умеренная мускулистость. У него было строгое нордическое лицо с прямым носом, ледяными светло-зелёными глазами и тонкой линией губ. Немец взял расчёску и принялся расчёсывать свои русые волосы по пробору, проводя по ним ладонью, приглаживая. Когда с расчёсыванием было покончено, Фюрстенберг взял одеколон и побрызгался им, скользя взглядом по своей идеальной бледной коже. Неспешно облачаясь в накрахмаленную и отутюженную рубашку и форму, мужчина ощутил аромат блинов. Иные немцы довольствовались кухарками, которыми становились местные жительницы, но Матис не доверял приготовление пищи кому попало и командировался в Таганрог вместе с верным слугой Клаусом. Командующий полицией безопасности и СД Фюрстенберг многим коллегам внушал страх, а то и ужас. Поговаривали, что он был настоящим волчарой, который умел держать себя в руках, что делало его ещё более опасным. Самодур, расстреливающий всех направо и налево — это не о Матисе. Позавтракав австрийской колбасой и кофе, Фюрстенберг вышел из особняка Воронова, пожалуй, самого роскошного в городе, и направился в сторону площади, куда уже сгоняли очередных пойманных партизан и правонарушителей. Каждый нацист, попадающийся на глаза штандартенфюреру, бодро отдавал ему честь. В ответ Матис лишь слегка морщился. Он прибыл в Таганрог всего пару дней назад, но уже возненавидел жару, что в нём царила. — За неподчинение и предательство, за нарушение правил поведения, вы будете расстреляны! — прокричал Хайзер, глядя на то, как его цепные псы толкают и бьют горожан, заставляя их падать на колени. Фюрстенберг встал неподалёку и, широко расставив ноги, завёл руки за спину. Он смотрел на то, как его подчинённые расстреливают толпу, и на его лице не дрогнул ни один мускул. Когда с русскими было покончено, Матис вытащил из кителя белоснежный платок и приложил его к шее. Взгляд скользнул по деревьям, домам напротив, стоящей неподалёку толпе и… остановился на мужчине. Чёрт знает что, но он выделялся и привлекал внимание. Статный, в белоснежной рубашке, расстёгнутой почти до пупа и с покоящимся на груди большим православным серебряным крестом, он казался лишним в этом убогом пейзаже. А эти глаза, выдающие характер, блестящие, даже пылающие — Фюрстенберг в жизни таких не видывал! И вдруг кто-то грубо толкнул его. Матис проморгался, возвращаясь в реальность. Пиггельвальд приказал этому «белому лебедю», как и прочим, быстрее шевелиться. Штандартенфюрер медленно, скрипя сапогами, приблизился к незнакомцу. Жестом руки велев Отто заткнуться, он спросил на ломаном русском: — Как твойё имья? — Алексей Лунгин, — исподлобья посмотрев на немца, ответил тот. — Альексей… Это есть Сьаша? — оскалился Матис. — Это Алёша. — Альёша… Как смьешно у вас звучьат имена, рюусский. Говоришь на немецкий? — Говорю, — ответил Лунгин по-немецки. — О, славно, — по-змеиному улыбнулся Фюрстенберг и перевёл взгляд на Отто: — А ты чего встал? Работай! Уводи остальных! Пиггельвальд отдал честь и поспешил выполнить приказ. — Ты веришь в Бога? — спросил немец, касаясь кончиками пальцев в чёрной кожаной перчатке, креста на груди русского. Случайно задев кожу, он улыбнулся шире, ощутив, как тот вздрогнул. — Верю. — Тогда молись, чтобы мою голову покинули те чёрные мысли, которые там обитают, — ухмыльнулся Матис и, мгновенно сделавшись серьёзным, махнул стоящим неподалёку надзирателям. — Этого ко мне! Немедленно. Лунгина грубо схватили за руки и повели следом за Фюрстенбергом, с великолепной выправкой вышагивающим в сторону своего особняка. Светло-зелёные глаза лихорадочно блестели, а тонкие губы подрагивали от предвкушения. Войдя в гостиную и велев надзирателям ждать снаружи, штандартенфюрер снял фуражку и вальяжно опустился в кресло. Закинув ногу на ногу, он заскользил внимательным и даже жадным взглядом по пойманному русскому. Тот раздувал ноздри, словно необъезженный, дикий жеребец. От подобных мыслей холодная кровь немца забурлила. — Чем ты занимаешься, русский? — наконец, лениво спросил нацист. — Собором. Слежу за порядком, — кашлянув, тихо ответил Лунгин. — Мой отец был ревностным католиком, — задумчиво ответил Матис, начиная снимать кожаную перчатку: неспешно, изящно, стаскивая изделие с каждого кончика пальца по очереди. — А твои родители, русский? Где они? — Уже давно умерли. — Как жаль, — протянул Фюрстенберг и, закончив со снятием перчаток, отбросил их на кофейный столик. — Ты коммунист? — Нет. — Славно-славно. Скажи, Альёша, ты жить-то хочешь? Или готов пойти на скотобойню, как остальные? — Все хотят жить. — Так уж и все? — Да. — Заблуждаешься, Альёша, — сдержанно улыбнувшись, Матис медленно встал и, скрипя сапогами, подошёл к Лунгину. Остановившись прямо напротив него и утонув в мрачном взгляде шикарных серо-голубых глаз, продолжил: — Был у меня один знакомый. Никак не хотел признаваться в том, что работает на англичан. И тоже жить хотел. Спицы под ногти сделали его чуть разговорчивее, удары молотка по пенису лишили воли, а потом его забросили в клетку с дикими псами, те отгрызли ему и член, и яйца. Тогда он молил о смерти, мечтал о ней, грезил ею. Алексей ощутил, как по спине ползёт отвратительный холодок. В глазах немца застыла сталь, голос был столь спокоен, что казалось, это вовсе не человек. Разве же могут люди так говорить о подобных зверствах? — …но иногда есть выбор, — добавил Матис. — Быть может, и у тебя он будет. Многое зависит от тебя, русский. — Я не понимаю, о чём вы, — с хрипотцой отозвался тот. — Я не закончил кое-какие дела. Вернусь, и мы продолжим, — мужчина вернулся к столу, взял с него перчатки и фуражку. Отворив дверь, он велел надзирателям закинуть Лунгина в подвал и запереть, после чего посмотрел на напряжённого Алексея и почти что нежно произнёс: — До встречи.