Жизнь или Смерть?
Оглушенный разум не воспринимает ни единых звуков окружающей реальности. В ушах гудит. Давление ударами приходится по вискам, отдает в кончиках пальцев. Прекрасно осознаешь, где находишься, вот только всё равно пребываешь в прострации, не воспринимая ни течение времени, ни голосов, ни передвижение силуэтов людей. Сидят рядом на холодных железных сидениях скамьи. На свободных местах рядом сменяются незнакомцы. Не запоминают их лиц, не обращают на них взоры, не реагирует на голоса. Они погружены в свой омут. Один, единый для обоих купол тяжелой пустоты, обволакивающей тело. Сутулятся, их тянет к полу, но продолжают сохранять сидячее положение. Норам сцепил ладони, прижав бледными костяшками к губам, разъедает немигающим взглядом угол стены, в котором зрительно застревает на долгие часы сознательной тишины. Белки глаз красные от перенапряжения. Веки еле заметно дергаются. Дилан сбоку. Упирается спиной в холодную стену, голова чуть опущена, колени раздвинуты, ноги немного вытянуты вперед, пальцы цепко сжимают мятую упаковку сигарет. Взгляд уперся в пространство, направлен в пол, но не находит точки соприкосновения с чем-либо. На лицах — ничего. В головах — молчание мыслей. А вокруг шумит реальный мир. С болью в глазных яблоках Норам переводит внимание на мужчину и женщину, беседующую с одним из врачей. Он с сожалением сообщает негативную новость и подбирает верные слова, понимая, какие эмоции может вызвать весть о смерти дочери. Вот только лица взрослых остаются неизменными, а мисс Реин лишь вздыхает, вздернув бровь, будто бы ожидала, что всё этим закончится. А потому её не застает обескураженность. О’Брайен на какой-то миг отключается. Нет, он не засыпает тревожным сном, просто его разум окончательно прекращает переваривать происходящее. Но когда он приходит в себя, то вяло реагирует на сплетающиеся громкие голоса. Поворачивает голову, коснувшись затылком стены. Безэмоционально наблюдает за тем, как Норам рвет глотку, стоя напротив взрослых, тычет пальцем в их лица и чуть не хватает за грудки отца, прервав его попытку успокоить сына. Врач рядом тревожно озирается в поисках медбратьев, но в их помощи нет необходимости. Норам отпихивает от себя мужчину, гавкает что-то с особой яростью, отчего у матери Реин бледнотой покрывается лицо, а глаза превращаются в округлые выпуклые шары, готовые выпасть к черту, и парень разворачивается, с гневом в горячем дыхании вышагивая по коридору прочь от родителей, которые теперь смотрят ему в спину с неприязнью. Дилан прослеживает за другом взглядом. Ждет, пока лифты двери откроются, пока силуэт парня не пропадет из виду. Моргает, попытавшись сглотнуть тяжесть, ползущую по его глотке. Тошнота. Сжимает пальцами упаковку. Она странно хрустит, хруст громом отдается в ушах. О’Брайен остается один среди шума. Клонится вперед, упирается локтями в колени, опускает лицо в ладони. Хранит душевное молчание, ведь его сознание выдохлось. Последние сутки оно без остановки трещало по швам из-за паники и ужаса, смешавшихся в один ком. А за ним следовало неверие, непонимание, физическая и эмоциональная боль, которой не было конца. Она свела с ума — и парень сломался. Он ничего не хочет воспринимать, понимать и принимать. Его нет — не будет и боли. Он исчез морально, а боль сохранилась. Это неописуемое терзание, режущее ребра и глотку. Это и есть страдание? Страдание от потери? Но он отказывается верить. Его не будет — и этого не будет. Её ладонь мягко ложится на его макушку. Ложится и замирает. Он не реагирует, продолжая прятаться от действительности, ведь его не будет — и этого не будет. Она осторожно гладит по темным волосам, стоя напротив. Она чувствует его боль и испытывает свою личную, открывающую новый взгляд на понимание Жизни и Смерти. На отношение к данным аспектам реальности. Костяшками касается его виска, аккуратно распрямляет пальцы, скользнув ими за ухом парня. Он морщится, давится воздухом, скрываясь в ладонях, и сжимает веки, продолжая отрицать. Его не будет — этого не будет. Но он по-прежнему есть. А Брук Реин больше нет. — Тея? Поднимаю взгляд, фокусируя его на приятном лице Мэгги. Женщина сидит напротив в мягком кресле, в похожем утопаю сама, прижавшись к спинке, а ладони сцепив между собой на коленях. Её личный кабинет выполнен в приятным пастельных тонах. На стенде одной из стен висят рисунки пациентов. На полках шкафа не только бесконечные папки с датами и именами, но и цветы в горшках. Я пытаюсь сосредоточиться на приятном шуме дождя за окном. Но каждый раз он уносит меня в глубины сознания, не разрешая ни о чем думать. Это приведет к гибели и эмоциональному всплеску. А мне нужно быть собранной и сдержанной. Особенно в данный период времени. — Я решила, что нам необходимо побеседовать наедине, — Мэгги не держит на коленях свою тетрадь. В её руках кружка зеленого чая. Такая же стоит на невысоком столике рядом с нами. Для меня. Но не беру. В глотку ничего не лезет. Даже жидкости. — И мне бы хотелось узнать, как ты себя чувствуешь? — женщина пытается выглядеть беспечной, будто бы мы — две подружки, встретившиеся в кафе. Но за этой маской непринужденности легко проглядывается тревога. Ерзаю на кресле, ощутив, как в ребрах кольнуло: — Я обескуражена, — взгляд сам опускается вниз. Избегаю зрительного контакта. Это ошибка. Мне надо проявлять себя с иной стороны. Только сил нет. Я слишком эмоционально трачусь дома. Дома творится полнейший хаос. — Что ставит тебя в тупик? — Мэгги делает глоток, прежде чем задать мне вопрос. Моргаю, выдавив с ощутимым дискомфортом в груди: — Смерть. — Почему? — женщина хмурит брови, чуть склонив голову. — Я не понимаю, — облизываю губы, — как мне рассматривать смысл жизни на фоне неизбежной смерти. Чувствую, как серьезный взгляд Мэгги пронзает мою макушку, а потому еще ниже опускаю голову, не находя сил для нормального контакта с психотерапевтом. — Это обыденность. Мы ничего не можем поделать с вещами, которые являются частью бытия. Смерть — часть жизни. — Но что мне делать с этой истиной? — не сдерживаюсь, чуть повысив голос и даже приподняв лицо, дабы взглянуть на женщину, ведь я… не понимаю. — Просто жить, — Мэгги отставляет кружку и переплетает пальцы, внимательно изучая мое лицо, пока высказывает свои мысли. — Наслаждаться тем, что у тебя есть возможность пребывать в этом мире. Заниматься тем, чем хочешь. Есть то, что хочешь. Проводить время с людьми, которые тебе дороги и которые делают тебя счастливым. Гулять ночами, провожать солнце на закате, встречать рассвет на берегу. Громко слушать музыку и петь. Смотреть фильмы. Носиться по лесу, раскинув руки, и впитывать всё хорошее, что может предложить тебе жизнь. Делать абсолютно всё, Тея, — она твердо проговаривает последнее предложение, наверное, замечая, каким стеклянным становится мой взгляд, когда глаза заливаются слезами. — Мы часто придаем значения негативным вещам. Мнение окружающих о том, как должна сложиться твоя жизнь, навязывание определенных стандартов и норм, но… это всё — полнейшее дерьмо, Тея, — шепчет, чуть поддавшись вперед. — Главное — быть счастливым. Стремиться к тому, что дарит тебе радость. И плевать на мнение тех, кто пытается убедить тебя в необходимости ежедневно торчать в офисе на работе, ведь деньги — это так важно. В необходимости скорее выйти замуж и родить детей, ведь семья — это важно, — мнется, слегка помедлив со следующим: — Быть нормальным в понимании нормальных людей — это неважно. Я дергаю головой, отвернув её, и взглядом врезаюсь в стену, закусив нижнюю губу, ведь наружу рвется хриплый вздох. Губы дрожат. Ладони потеют. — Пойми, что для тебя есть счастье. И следуй ему, наплевав на людей вокруг. Создай свой смысл и наполни им жизнь, — Мэгги вдруг садится ровно, с хмуростью глянув на мой профиль: — У тебя умер друг, — непроизвольно мои брови дернулись, и женщина продолжила. — Я предполагаю, вы немного, но были близки. Что ты чувствуешь? Какие мысли рождаются внутри в связи с потерей человека, которого ты знала? Не выдерживаю. Эмоции прорываются, хотя я так старалась их удерживать. Резко прикладываю влажную ладонь к лицу, накрыв глаза, веки которых сдавливаю, не в силах больше терпеть давление света. Они горят, пылают слезами, что принуждают меня давиться рыданием, которое всё еще пытаюсь томить в себе. Шмыгаю носом. Губы дрожат. Сжимаю их, дабы не обронить болезненный стон. Я должна быть сильной. Должна вести себя иначе. — Что тебя гложет? — голос Мэгги звучит отдаленно, будто я прячусь от неё в глубокую яму, и женщина пытается дозваться до меня, эхом обращаясь по имени: — Тея? — Я… — убираю ладонь, хлопнув ею по коленке. Не могу усидеть без движения, начинаю крутить головой, ерзать, дергать ногами. — Просто я… — вскидываю ладони и опять бью ими по коленям, сжав их пальцами, — я так устала, — признаюсь, глазами полными слез уставившись на Мэгги, которая будто бы с пониманием кивает головой, внимательно изучая мое поведение. — Смерть кажется единственным выходом, — кусаю кончики пальцев, а после начинаю нервно дергать локоны своих волос и снова хлопаю по коленкам. — Освобождением от мыслей и эмоций, — хмурюсь, опрокинув взгляд в пол, — что глубоко заложены, — сжимаю веки, принявшись покачиваться назад-вперед. — Они съедают. Я просто не хочу… — проглатываю слова, громко вдохнув, и с хрипом давлю. — Я хочу быть свободной. — Смерть кажется освобождением, — Мэгги касается упаковки салфеток на столике и двигает ближе ко мне, — но ты же видишь, какую боль она приносит близким? И как смерть влияет на нас? И как смерть одного человека может повлиять на жизнь другого? Дрожу. Смотрю на женщину, никак не способная держать слезы. Рвано дышу, постоянно роняя тихий писк вместо рыдания, что встревает в глотке. — Я не хочу умирать, — шепчу, сильно стиснув пальцы в кулаки. — Я просто устала всё это чувствовать. *** Мягко давит за дверцу шкафчика, прикрывая до тихого щелчка. У него нет сил на резкое и грубое взаимодействие с окружающим миром, а потому он ведет себя гораздо тише, чем обычно. Даже ребята из команды не лезут к нему с издевками, как бывает обычно. Дэниел Браун равнодушно смотрит на оставленные кем-то царапины. Прошлый хозяин шкафчика излишне «увлекался» резьбой, судя по всему. Проводит по следам пальцами, невольно перед глазами сменяется картинка, как-то спокойно демонстрируя вместо дверцы гладкую женскую руку с ножевыми ранениями, по которой он медленно скользит пальцами, нащупывая каждый порез. Моргает, добравшись до замка. Отдергивает руку, подтянув ремни рюкзака на плечах. Когда-то его мать настолько впала в депрессию из-за отца, что единственным выходом для неё стал суицид. А теперь она распивает алкоголь с ним на пару. Дэниелу кажется, что это такой эффект зависимости и привычки. Что-то в голове его матери надломилось, видоизменилось. После освобождения от тирании мужа, её состояние только ухудшалось, и она сама приложилась к бутылке. А теперь и вернула отца. Он не мог знать, куда они перебрались. Дэн уверен — мать сама вышла с ним на контакт. Ему пока сложно понять, что именно движет этой женщиной, но в одном он убежден — синдром жертвы реален. И пускай мужчина больше не выступает в роли насильника, его прошлые деяние сказались на её психике. Матери нужен другой мужчина. Но она вернулась к идеальному собутыльнику. Жаль. Дэниел ведь так старался её поддерживать. А в итоге все люди, будь то взрослый или ребенок, — все они личности неустойчивые и ни хрена не самодостаточные. Только умеющие лицемерить и толкать всем «истину жизни», пока сами нарушат нормы и запивают «грусть» алкоголем. Дэниел уже давно разочаровался в понятии «взрослый человек». По его мнению, дети и то проницательнее. Переводит задумчивый взгляд на шкафчик рядом. О’Брайен еще не приходил? Хотя… какое это имеет значение? Оборачивается, вяло теряясь в толпе школьников. Особо не смотрит по сторонам, но внимание привлекает сконцентрированный в одном месте шум. Парень исподлобья зыркает на сменяющих друг друга ребят, которые на пару минут задерживаются возле одного из шкафчиков, что-то громко обсуждают, при этом обмениваясь друг с другом взглядами, и продолжают идти с выражением потрясения на лицах. Дэн притормаживает, сощурившись, пытается разглядеть что-нибудь за спинами людей. И впервые за сутки его лицо выражает что-то кроме эмоциональной пустоты. Шкафчик, в щелках его дверцы красуются бутоны цветов, железная поверхность покрыта разноцветными стикерами с надписями, которые ему не разглядеть с такого расстояния. Но разум без труда начинает осознавать. Шкафчик принадлежит Брук. Шкафчик украшен цветами и записками, а на нем лежат её помпоны группы поддержки. Самой девушки рядом нет. Дэниел продолжает стоять на месте, не реагируя на ворчливых ребят, минующих его в качестве преграды на пути. В мыслях тишина. Брук Реин больше нет? *** За окном льет дождь. Хотелось бы увидеть мягкий снег, прочувствовать пушистую зиму, наполненную душистым морозом, а вместо неё мы имеем мерзкую, склизкую субстанцию, напоминающую смесь ранней весны и поздней осени. Конечно, такая погода удручает. Воздействует неблагоприятно на угнетенное сознание. Я стараюсь не смотреть в окно. Сижу на краю кровати в палате Рубби. Насильно увлекаю себя рисованием. Мэгги готовит, мне повезло. Считает, я — натура творческая. И могу отдаться рисованию, превратив самовыражение в медитацию. Сколько себя помню, творчество и правда помогало мне сохранить отрешенность от мира и проблем. Надеюсь, и сейчас оно поможет мне сохранить силы. Рубби не встает. Дело не только в физическом истощении. Она отказывается есть, пить, не разговаривает ни с врачами, ни с медсестрами, ни с отцом. И редко открывает рот в моем присутствии, но я продолжаю приходить и сидеть с ней. Потому что обещала, что пройду всё это вместе с ней. Хотя и не произносила это обещание вслух. Но, полагаю, она всё понимает. Рубби постоянно смотрит в окно, какая бы за ним ни была погода. Как ни зайду, её голова повернута в одну сторону, взгляд бесцельно сосредоточен на открывающемся виде. Думаю, с её ракурса можно рассмотреть только верхушки деревьев и небо. Которое постоянно серое и печальное. Мне тяжело находиться рядом с человеком, медленно увядающим. Но, выходит, только пребывая среди подобных я понимаю, как на самом деле выглядит смерть. Каково её истинное лицо. — Я так этого боялась. Не сразу признаю голос девушки. Хриплый, безэмоциональный. Она тихо дышит. В глотке, наверное, пересохло, но она сама не принимает решения испить воды. Её приходится заставлять. Перевожу взгляд с альбома на какое-то сухое лицо Рубби. Огромные глаза, которые раньше завораживали меня, теперь пугают. Взгляд потухший. Смотрю на профиль девушки, невольно принимая решение запечатлеть её вид на бумаге. — И всё-таки меня здесь заперли, — Рубби выдыхает, медленно моргая, и переводит на меня взгляд, не шевеля головой: — Иронично, да? — её сухие серого оттенка губы растягиваются в улыбку. И что-то в моей груди щелкает, заставив сердце сменить такт ударов. На устах Рубби потухшая улыбка Брук. Я провожу в больнице почти весь день. Рано встаю вместе с Роббин, еду с ней в это холодное здание даже если у меня не намечается никаких процедур или занятий. И также поздно возвращаюсь в дом Эркиза. Роббин не оставляет меня одну. Она стала намного внимательнее следить за мной и моим поведением. Всё из-за смерти Брук. — Как терапия? — она не сводит взгляда с темной дороги, неуверенно держит руль. Всё в её позе, голосе кричит о несобранности. Мне жаль её. Она не заслуживает чувствовать всё это. Я должна говорить с ней. — Нормально, — это большее, на что способна. Роббин мягко, но наигранно улыбается, пытаясь выглядеть расслабленной, чтобы не внушать мне тревогу, от которой сама страдает вот уже несколько дней. — Дилан с тобой не связывался? — почему-то спрашивает шепотом, словно боится спровоцировать свою психику на проявлении слабости в виде слез. Она утаивает их от меня, но вечерами я слышу, как за шумом воды в ванной звучит её тихое рыдание. Дилана нет уже третий день. Ни звонков, ни сообщений. Мы не знаем, где он пропадает с того дня, как исчезла Реин. И Норам испарился. Последний раз я видела его в больнице. Насколько мне известно, Дилан тоже не смог связаться с ним. В итоге и сам куда-то пропал. Качаю головой, устремив взгляд в окно. Темнота вокруг. Поздний час. А Роббин еще на работу возвращаться. Мне могли бы разрешить ночевать в больнице, но чем чаще я бываю дома, тем выше возможность пересечься с О’Брайеном. Только волнением о нем забита моя голова. Это неправильно. Так с ума сойти можно. Наверное, примерно так строится сознание Дилана, зависимого от других людей. Он только и делает, что думает о них. Мне страшно представить, какое безумство его посетило в то мгновение, когда врач сообщил установленное время смерти Реин. Её нельзя было спасти. Это не тот случай, когда человек просто желает привлечь внимание. Брук не хотела, чтобы ей помогли. Мне казалось, я смогла прочесть её подноготную, понять психологию и характер. Девушка предстала эгоисткой, желающей быть центром для друзей, но я ошиблась. Брук была такой же, как я. Такой же, как многие дети из лечебницы. Она скрывалась за личиной Океана. А улыбка её выражала Деградацию. — Мы… — Роббин отвлекает меня от мыслей о Реин, — мы должны быть очень терпимы, — её голос дрогнул, и я перевожу на неё обеспокоенный взгляд. — Сейчас. Хмуро смотрю на профиль женщины, подметив, как неустойчива её мимика. Роббин пытается придерживаться маски безразличия, но её сотрясает страх. Ей страшно, потому что она знает другого Дилана больше, чем я. Она знает, что может произойти. И потому её глаза полны ужаса. Половина двенадцатого ночи. Роббин оставляет машину рядом с домом и выходит со мной, чтобы проводить до двери. Ей не нравится оставлять меня одну. Мне не нравится оставаться одной. Но выбор невелик. Не хочу, чтобы она боялась моего возможного срыва. Я не убью себя. И всячески уверяю в этом женщину. Ей не стоит переживать еще и на мой счет. Роббин звенит ключами, открыв дверь, и морщится, коснувшись пальцами лба. Я продолжаю стоять рядом, внимательно наблюдая за проявлением боли на её лице: — Всё хорошо? — Голова кружится, — женщина спешит утешить мою тревогу. Улыбается. — На кухне есть лекарства, — вспоминаю, и она кивает мне: — Да, — проходит в дом, следую за ней. — Выпью перед тем, как сесть за руль, — обреченно вздыхает, щелкнув выключатель, чтобы прихожая озарилась светом. — Снова, — и идет в сторону кухни. Я прикрываю дверь, повернув один замок, и принимаюсь медленно стягивать ремни рюкзака, утомленная тяжестью вещей, которые приходится повсюду носить с собой. Опускаю рюкзак на пол, вдруг расслышав женский голос. — Привет, — звучит с опаской и осторожностью. Резко выпрямляюсь, взгляд обратив в сторону раскрытой двери кухни. С кем она говорит? Дилан? На эмоциях сердце начинает скакать, как бешенное. Быстрым шагом приближаюсь к порогу и встреваю на нем же, когда зрительно натыкаюсь на лицо парня, который стоит у стола, роясь в каких-то коробочках со специями. Или… Рядом вижу аптечку. Он что-то ищет? Выглядит, мягко говоря, хреново. Бледная кожа сверкает влажностью, под глазами темные круги, выпирающие в форме мешков бессонницы. Губы разбиты. Над бровью ссадина. Прекращаю касаться ладонью двери, ступив на территорию кухни, но также быстро замираю, улавливая в движении рук О’Брайена что-то неестественное. И тем самым пугающее. Роббин действует уверенней. Она приближается с другой стороны стола, наклоняется, пытаясь заглянуть в глаза сына: — Ты как? — протягивает руку, желая коснуться Дилана, но тот резко дергает плечом, не прекращая вываливать содержимое коробочек на стол: — Дай мне денег, — не узнаю его голос. Намного ниже. С напряжением стою в отдалении, понимая, чем этот тип занимался в свое отсутствие. И у него закончились деньги. Поэтому он вернулся. Поэтому перебирает вещи на кухне, намереваясь найти заначку. — У тебя руки дрожат, — Роббин будто бы не слышит его приказа, продолжая с хмуростью изучать сына, как вдруг отступает на шаг назад, наконец, высказывая верное предположение: — Ты пьян? Сглатываю. Нет, по-моему, всё куда хуже. — Отстань, — Дилан буквально гавкает в ответ, словно Роббин сказала ему что-то неприятное. Парень грубо бросает последнюю коробку на стол, вернувшись к тумбам, и начинает выдвигать ящики. Никого не замечает. Никого не воспринимает. Мы с Роббин обмениваемся понимающими взглядами, взаимно даруя друг другу моральную поддержку. Женщина нервно потирает холодные ладони, предприняв еще одну попытку установить с сыном контакт: — Дилан, — делает шаг к столу, всматриваясь в его затылок, — мы переживаем и… — Отъебись, — вот так просто парень перебивает теплый голос матери, звеня чем-то в ящике. Я вижу, с каким давлением он сжимает и разжимает веки. В его носу покалывает, поэтому Дилан так часто пальцами сдавливает ноздри. Глаза парня слезятся, красные белки выглядят болезненно. Он не в себе. От шока у Роббин приоткрываются губы. Но она сдерживает себя, сохранив в голосе мягкость: — Прекрати. Мы просто… — Заткнись! — О’Брайен оборачивается, со всей дури задвинув ящик, и грохот заставляет меня с Роббин продрогнуть, невольно отступив к стене. — Закрой рот! — указывает на женщину пальцем и вдруг срывается с места, направившись в сторону прихожей, попутно опрокинув ладонью стул. Очередной грохот — и мы вновь скованно вздрагиваем всем телом. Опускаю глаза в пол, чуть склонив голову, когда парень проходит мимо меня и двигается к лестнице на второй этаж. Его неустойчивая фигура пропадает за стеной коридора, и я перевожу потрясенное внимание на Роббин. Правда, вижу вовсе не шок в её глазах, а безразличие. Она сдавливает плечи ладонями, устало смотрит вниз, немного нахмурив брови. Для неё данная ситуация не нова, как мне удается понять. Но… Поднимаю глаза на лестницу, опустив руки вдоль тела. Но всё-таки, какого черта? Оставляю Роббин. Не хочу, чтобы она пыталась оправдать поведение О’Брайена, а именно этим она и займется. Ей, видимо, тоже стоит вбить в голову необходимость оказания помощи Дилану. Она терпела его таким столько лет. И не предпринимала попыток отвести сына к врачу? Не понимаю. Выхожу на второй этаж. Со стороны комнаты, в которой поселились мы с парнем, раздается шум. Я сдержанно дышу, стараясь не поддаваться панике, ведь инстинктивно внутри проявляется страх перед нетрезвым человеком. Но ведь это Дилан. Дилан не навредит мне. Ему просто нужна помощь. Захожу в комнату, толкнув от себя дверь. Вижу, как парень мечется по помещению. С полок шкафа сброшены вещи. Теперь он сидит на краю кровати, роясь в ящиках тумбы. Он ищет травку? Я её нашла. Разломила. И выбросила в унитаз. Он будет в ярости, если узнает. Излишнее акцентирование внимания на неадекватности поведения О’Брайена сбивает мою решительность. Я вовсе не хочу знать, откуда все эти ссадины и синяки на его теле. Откуда странная багровая отметина на скуле… Почему настолько сильно трясутся его руки? Почему он так погружен в себя? Почему не замечает всех нас и негативно воспринимает нашу тревогу? Он под чем-то. И процент этого чего-то ему не хватает. Складываю руки на груди, морально всё же желая оградить себя от Дилана. Медленно шаркаю к нему, но останавливаюсь в метре, не набираясь смелости подойти ближе. Попытка откашляться. Он не обращает на меня внимания. Тогда заговариваю. Шепотом. — Роббин переживает, — моргаю, переминаясь с ноги на ногу. — И я тоже, — с жалостью морщусь, когда парень вдруг хватается за лоб, скорчившись от пронзившей голову боли. Дело дрянь. Обеспокоенно тяну к нему ладонь: — Дилан. А в ответ получаю грубость: — Не трогай меня, — он резко перехватывает мою руку, дернув от себя. Я шатаюсь от слабости и прижимаю теперь уже больное запястье к груди, продолжив стоять на месте: — Давай поговорим. — Уйди, — выдыхает, опустив лицо в ладони. Я с напором в голосе делаю шаг к нему: — Я понимаю, ты… Дилан резко вскакивает с края кровати, с угрозой ткнув мне пальцем в плечо и с неменьшей агрессией заглянув в глаза: — Выйди к черту, Тея, — жестко выговаривает каждое слово, порабощая меня холодом, — пока я не решил вставить тебе в глотку, чтобы ты заткнулась. Сейчас, смотря на него с запрокинутой головой, я осознаю, насколько он выше и сильнее меня. Это странное чувство опасности не возникает неожиданно. Оно всегда томилось внутри меня, и теперь начинает подавать сигналы тревоги, выбрасывая в кровь адреналин. Широко распахнутым взглядом смотрю на парня, ожидая, что он изменится в лице, что в глазах мелькнет рассудительность, но его стеклянный взгляд продолжает свою давящую пытку. И мне приходится отступить, ведь страх просит уйти от источника опасности. Шагаю спиной назад, не сводя с парня внимания, и резко разворачиваюсь, выскочив из комнаты и захлопнув за собой дверь. Прижимаюсь спиной к деревянной поверхности, ладонью сжав кофту в районе сердца. Оно обезумело. Скачет как ненормальное. И причина тому — страх. Перед О’Брайеном. Перед парнем. Который сильнее меня, а потому может мне навредить. Но ведь это всё ещё Дилан. Тихо втягиваю в нос кислород и запрокидываю голову, уткнувшись макушкой в дверь, и слезящимися глазами смотрю в потолок, накрыв ладонью дрожащие губы. — Боже…***
Страх. Каждый раз, когда я слышу тяжелые шаги за дверью, кровь стынет в жилах. Я боюсь, что Дилан, в нетрезвом состоянии, зайдет в комнату Рубби, в которой я теперь сплю, боюсь пересечься с ним в коридоре, боюсь оставаться одна, ведь он приходит домой неожиданно, обычно за деньгами. Мне страшно, потому что он напоминает моего отца. Теперь, когда так много употребляет. Все дни смешались. Я не ощущаю течения времени. Кажется, уже давно стартовал новый семестр, но Дилан не посещает занятия. Он приходит домой, устраивает разборки с Роббин, с Эркизом, а я будто бы вновь становлюсь ребенком, который наблюдает за всем этим хаосом. Как когда-то ругались мои родители. Он бросается вещами. Предпринимает многочисленные попытки навредить Эркизу. Тот лишь вступается за Роббин, а Роббин постоянно плачет. Зависимость меняет человека. Ломка превращает его в зверя. Дилан не дает себе перевести дух. Он словно избегает трезвости, как игроман избегает реального мира. О’Брайен боится вновь начать анализировать разумно, боится ощутить все те эмоции, которые закуривает и запивает. Он просто… ведет себя, как я. Как прошлая я. Самое ужасающее — это наблюдение за деградацией близкого человека. И осознание своей беспомощности. Я знаю, что должна помочь ему выбраться из этого замкнутого круга. Но не представляю, как. В комнату дочери Эркиза заглядывает Роббин. Я, сидя на кровати, на миг отвлекаюсь от листа бумаги, взглянув на женщину. Не вижу ничего нового на её лице. Исхудавшая. Такие же опухшие от постоянных слез глаза. Она оглядывается на коридор, проверив интимность обстановки, и молвит тихо, когда возвращаюсь к рисованию: — Сегодня придет Дэниел. — Что? — не сдерживаю вопрос и снова примерзаю к ней взглядом. Женщина прикрывает за собой дверь, дабы никто лишний не расслышал разговор. — Дэниел звонил Дилану. Я ответила, — признается женщина. Не хочу обидеть её своей реакцией на данную новость, просто не считаю, что сейчас подходящий момент для «дружеских» посиделок. — Зачем? — не могу удержаться от хмурости, проявившейся на лице, и моя эмоциональная реакция явно подавляет Роббин. За что чувствую себя виноватой, но мне правда кажется, что не стоило приглашать кого-то сюда. Видеться с Диланом. — Подумала, что… ему нужен друг рядом, — мисс О’Брайен складывает руки на груди, уже без воодушевления монотонно объясняясь. — Пригласила его зайти, правда… он с неохотой согласился, — опускает взгляд в пол. — Думаю, они в ссоре, — предполагаю, чем окончательно выбиваю Роббин из колеи. Она опускает руки, качнув головой с таким видом, будто бы Дэниел был её последней надеждой. — Скорее всего, но… — женщина вздыхает, прижав к горячим щекам ладони, — давай попробуем. Как раз он дома. Ничего не отвечаю. Опускаю взгляд на альбом, лист которого порчу своим недо-творчеством. Роббин продолжает стоять в комнате. Понимаю, ей неохота лишний раз оставаться наедине с собой. Лучше держаться вместе, пока дома О’Брайен. Он обычно не начинает разбираться с ней или Эркизом, если мы находимся все в одном помещении. Теперь Роббин, несмотря на усталость, с радостью сбегает на работу и торчит там две смены подряд. Она предлагает мне поехать с ней, но лучше я буду торчать дома и контролировать ситуацию. Всё надеюсь застать парня трезвым. Начинаю выводить глаза нарисованной девушке и хмурюсь, всё еще испытывая сомнения насчет Дэниела. Что-то мне подсказывает, ему не стоит приходить. Да. Ему не стоило приходить. Натянуто. Атмосфера далеко не располагающая к общению. Я всеми клетками тела ощущаю напряжение, которым помещение наполняется до самого потолка. Дэниел зашел, да, сидит теперь напротив нас с Диланом за столом на кухне. Роббин смылась на работу раньше времени, наверное, поняла, какую ошибку допустила. Но, как бы то ни было, я рада видеть Дилана не лежащим в кровати и не пьющим виски. И откуда у него только деньги берутся? Надеюсь, он не крадет их у матери. Дэниел ковыряет салат вилкой. Он также не особо стремится установить нормальный диалог. О Дилане умолчу. Он вовсе не притрагивается к еде. Мне удалось выманить его сюда с помощью его же проблемной ревности: О’Брайен ни за что не оставит меня наедине с Дэниелом. Я же пытаюсь есть. Несмотря на то, как атмосфера давит на мое сознание, совершенно не располагая к употреблению пищи. — Учеба давно началась, — Браун заговаривает, отложив вилку в знак того, что больше не собирается вторить попытке сунуть еду в рот. — Все про тебя спрашивают, — смотрит на О’Брайена. Я исподлобья поглядываю на Дэниела, не понимая, что мне кажется иным? В нем нечто переменилось. Голос, тональность, движение тела, взгляд. Он словно отгородился, но свою скованность прикрывает развязностью позы. Пытается внушить нам, будто бы он собран, словно у него всё под контролем. Мне неприятно видеть его таким… пустым, что ли. Дэниел напоминал щенка. Наивного мальчишку. А теперь перед собой я вижу обычного парня. Закрытого и негативно настроенного. Дилан вздыхает, запрокинув голову и прикрыв глаза. Я медленно пережевываю лист салата. Да. Дурная идея. — Почему ты пропускаешь занятия? — Дэниел словно подводит к какой-то мысли. Смотрю на него с подозрением и понимаю, что Браун догадывается, что именно происходит с Диланом. Наверное, парень уже сталкивался с зависимым О’Брайеном. Может… Дэниелу всё-таки удастся повлиять на друга? Дилан не реагирует. Только колено его нервно дергается в такт бесноватым мыслям. С тревогой и опаской поглядываю на парня рядом. Надеюсь, всё закончится мирно. Но нет. — Ты опять употребляешь, да? — Браун задает вопрос ровным тоном, смотрит при этом так холодно и отрешенно, что даже я роняю вилку, не ожидая такого резкого перехода к теме зависимости. Раньше Дэниел был осторожен в подобных вопросах. Дилан разжимает веки, бросив свою вилку на стол, и возвращает голову в былое положение, хмуро уставившись на Дэниела: — На хер ты его позвала? — жестким тоном обращается ко мне, но… это не я. — Это не она, — Браун вступает за меня, с презрением сощурившись. — Я сам решил зайти. Дилан усмехается, недовольно фыркнув: — В таком случае, не вижу причин терпеть тебя здесь, — барабанит пальцами по столу, неотрывно пялясь на нежеланного гостя. А вот Дэниел в ответ сохраняет спокойствие и переводит на меня внимание, без давления вынося предложение: — Если хочешь, можешь переночевать у меня. Я прикусываю язык, невольно замерев от коснувшегося спины ужаса. Зачем он говорит такое? Он… Слышу. Дилан прекращает глубоко дышать. Боюсь даже бегло глянуть в его сторону и всем видом молю Брауна не испытывать терпение О’Брайена. Но Браун не улавливает моей ментальной просьбы: — Если ты боишься оставаться с ни… Он даже не успевает договорить. Дилан резко вскакивает, схватив парня за ткань футболки одной рукой, потому что вторая необходима для опоры на стол, иначе он просто свалится от неспособности держать равновесие. С гневом дергает Дэниела на себя, а тот разжигает внутри Дилана ярость своим безразличием. Я в ту же секунду перехватываю его руку, сцепив пальцы в районе локтя, и привстаю со стула, стараясь шепотом и ровно попросить: — Не надо, — приходится коснуться ладонями шеи О’Брайена, дабы добиться его внимания. Парень стреляет в мою сторону косым взглядом и дергает Дэна от себя, процедив с неприсущей себе ненавистью: — Иди вон. Ненавистью, которая совершенно неуместна между ними. Дэниел продолжает пристально смотреть в ответ. Он никак не выказывает слабости. Рывком поправляет ткань футболки, хватает со спинки стула кофту и, не разрывая зрительного контакта, двигается к двери. Отворачивает голову только тогда, когда пропадает за порогом, тяжелым шагом устремившись к выходу. Я в неясных чувствах прикладываю ладонь к горячему лбу. В голове — пожар. Разум охвачен огнем. — Боже… — роняю без сил и опускаю взгляд, поспешив к порогу, как вдруг в спину врезается яростный шепот: — Ты хочешь с ним уйти? Касаюсь ладонью стены, оглянувшись на Дилана. Его губы сжаты до бледноты, нечитаемый взгляд пронзает мое лицо, а костяшки ладоней белеют от той силы, с которой он сдавливает их. — Сядь, — ровно произносит, не сводя с меня взгляда. Нет, я не собираюсь уходить, я просто чувствую себя виноватой перед Дэниелом, поэтому иди к черту, О’Брайен. Никто не должен чувствовать себя паршиво из-за тебя. Хмурюсь, спрятав страх поглубже, и качаю головой, выскочив коридор. — Твою мать, сядь быстро! — слышу, как что-то с грохотом бьется об пол. Наверное, опять опрокидывает стул. Игнорирую, распахнув входную дверь, и выскакиваю на холодную улицу, поймав взглядом спину отдаляющегося парня: — Дэниел! — зову, минуя участок. Парень оборачивается с таким же непроницаемым лицом. Дышу паром, встав напротив него, и складываю руки на груди, защищаясь от морозного ветра: — Прости. За это всё. — Пытаюсь оправдать Роббин: — Мы надеялись, что ему поможет встреча с другом. — Мы не друзья, — Дэниел набрасывает капюшон на голову, вдруг сощурившись с явным сомнением. — Мы с ним не такие друзья, — видоизменяет свою мысль. — Оказывается. С сожалением отвожу взгляд, не сдержав вздоха, и опечалено отступаю назад, зная, что мне лучше скорее вернуться в дом, пока нетрезвый тип не устроил там очередной апокалипсис. — Дам тебе совет, Тея, — Браун вроде сам уже намеревался продолжить идти, но вдруг находит, что сказать напоследок. Словно намекая, что больше не желает иметь с нами дело. Останавливаюсь, взглянув на него через плечо, и вся сжимаюсь от холода, ожидая его слов. — Не неси чужое дерьмо, — Дэниел сует ладони в карманы кофты, с беспечным видом заявив: — Ты загнешься. Ты слаба. Со своим мусором не разобралась, а уже пытаешься помочь другому. Моргаю, чувствуя, как глаза покалывает от слез, застывших в рамках опухших век. Смотрим друг на друга. Дэниел отступает назад, хмурясь: — Ты не справишься, — убедительно высказывает свои мысли. — Хватит это терпеть, — отворачивается, продолжив идти по темной улице. Не провожаю его взглядом. Опускаю глаза, тяжело глотая холодный воздух, прикрываю веки, крепко стиснув пальцами плечи. Пытаюсь успокоить внутреннюю бурю, пока внешняя тормошит локоны волос. Мэгги говорит, людям проще поддаться негативным эмоциям, сложнее сохранить положительные. Я не должна поддаваться негативу. Отрицательное имеет мощное влияние на адресата, нежели положительное, и нужно уметь отгораживаться и не поддаваться. В чем-то Дэниел прав, но я не считаю, что твои личные трудности или трудности другого выступают поводом для того, чтобы оставить близкого человека. Это далеко не выход из ситуации. Бежать каждый может. Я больше не хочу сбегать. Один стул опрокинут. Со стола сброшена посуда. Что-то разбилось, что-то уцелело. Еда, правда, разлетелась по полу. Стою на пороге кухни, опустев душой и сознанием, пока изучаю помещение, понимая, что, несмотря на усталость, нужно убраться здесь до возвращения взрослых. Иначе разгорится очередной скандал, Дилан опять попытается навалять Эркизу, Роббин снова начнет рыдать… Вздыхаю, виском прижавшись к дверному косяку. Мда уж. Дилан сидит на моем месте, уложив руки на стол и уткнувшись в них лицом. Подозреваю, он слишком пьян, чтобы разнести всё вокруг. Это хороший знак. Значит, ему не хватит сил трепать мои нервы. Хотя у меня неплохо получается изолироваться в момент наших стычек. Они редки. Но неприятны. Мягко ступаю по полу. Беру мусорный пакет из ящика, влажную тряпку и присаживаюсь на корточки, принимаясь собирать еду. Жалко продукты переводить. — Я уберу, — вдруг слышу со стороны стола. — Я сама, — не поднимаю головы, не обращаю взгляд в сторону парня, который принимает ровное положение, наблюдая за моими руками. — Лучше… ложись спать. Чувствую, как долго его взгляд упирается в мой затылок. Молчание вовсе не напряженное, но я бы ощущала себя гораздо свободнее, если бы он покинул помещение. — Не уходи. Моргаю, оценивая тон его голоса, а только после — сказанное. Прекращаю собирать еду, оглянувшись на Дилана. Не встречаю ответ на свой зрительный контакт. Парень пялится в стол, и мне не прочесть эмоций на его лице. Их просто нет. — Я не ухожу, — роняю беспечно и продолжаю уборку. — Ты останешься? — вновь спрашивает ровным тоном. — Да, — также «бесчувственно» отвечаю, положив не разбитую тарелку на край стола. Так и продолжаем молча пребывать в одном помещении: он, сверля пустым взглядом стол, и я, ликвидирующая последствия его личного хаоса.***
Ей поставили какой-то дешевый камень. Серьезно, это ебанное надгробие напоминает мне чертову пластику необработанного мрамора. Серый, неприглядный, он не отражает бледного света, падающего со стороны пасмурного неба. Кусок херни. Вот, что после тебя осталось, Брук. Чертов кусок кривого камня с выцарапанными на поверхности именем и годами жизни. Охуеть, да? Это то, чего ты желала? То, что видела после себя и вместо себя? Пиздец, Реин. Подношу бутылку к губам, недовольно фыркнув прежде, чем горьковатый алкоголь заливается в рот и ленивыми глотками проскальзывает в глотку. Сморщившись, смотрю на надгробие. Одно из тех одиноких именных плит, что рядами засеивают местное кладбище, затерянное среди хвойных деревьев. Сижу на скамье. Охуеть. Мысли практически отсутствуют. Сознание спутано. Только и могу, что ругаться внутри себя, не производя ни единой адекватной реплики в башке. Ничего. Только надгробие. Даже церемонии не было, Брук, слышишь? Это пиздец. Этого ты добивалась? От тебя избавились. Ты позволила им так просто отделаться от тебя. Думаешь, ты заставила кого-то грустить? Только единицы людей страдают по твоей вине. Остальным плевать. Истина, Реин. Повторю глоток, рука вяло опускается, свисая с колена и еле удерживая пальцами бутылку. Пустым взглядом сверлю плиту и пускаю злой смешок. Они даже не потрудились полное имя выгравировать. Ты не Брук Дафна Реин. Ты никчемная Бр. Д. Реин. Ты никто. Ты стала слепком. Поздравляю, дура, разлагайся с удовольствием, ведь это именно то, чего ты желала. Внутри разгорается желание раскрошить к черту этот кусок камня, чтобы от тебя ничего не осталось. Даже удается решительно подняться со скамьи, гневно отставив бутылку на плитку. Но мое нетрезвое внимание привлекает небольшой венок из сухой травы, валяющийся сбоку от плиты. Видимо, его сдуло ветром. Скорее всего с другого надгробия. Готовлюсь раздавить его ногой, как вдруг отмечаю неестественный для травы оттенок голубого, вплетенный венок, и опускаюсь на корточки, поддев пальцами непонятное плетение. Хмурым взглядом изучаю, подношу ближе к лицу. Сухая трава из-за влажности не хрустит, когда сдавливаю её пальцами. Моргаю, вдруг ощутив странную тревогу, смешанную с необъяснимым ажиотажем. Озираюсь по сторонам и вновь смотрю на венок, до крови раскусив нижнюю губу, правда, это не помогает избежать эмоций, нахлынувших разом на сознание. Брук плела такие. Норам был здесь.***
Как бы я ни старалась проявлять активность и заинтересованность на групповых занятиях, Мэгги остается уместно встревоженной моей пассивностью касательно упражнений, которые другие дети выполняют с особым энтузиазмом, набравшись положительной энергии со стороны психиатра. Была бы рада разделить их позитивный взгляд и воодушевление, только вот всё больше возникает сомнений насчет правдивости того, о чем вещает Мэгги. Нет, безусловно, она раскрывает нам мир с точки зрения положительных аспектов, навязывает иное мнение, но проблема в том, что реальность не меняется вслед за нашей личной. Действительность остается прежней, просто мы смотрим на неё под призмой розовых очков. Кому-то подобная терапия помогает. Но я чувствую себя незащищенной после таких занятий. Будто вместе с преимущественно равнодушным взглядом теряю и бдительность, помогающую мне сохранить жизнь. Быть позитивным — небезопасно. По-моему, это уже что-то из идеологии О’Брайена. Его паранойя передается воздушно-капельным путем. Занятие окончено. Некоторые ребята остаются побеседовать с Мэгги наедине. Она всегда отвечает взаимностью, на самом деле, видно, что женщина живет этой работой и не представляет себе существования без помощи другим. Но я лучше пойду. У Роббин есть всего пятнадцать минут, чтобы отвезти меня домой, а иначе придется торчать здесь до полуночи. Выхожу в коридор, приземлившись на скамью напротив окна, за которым волнующе бугрятся черные облака. Тучное небо. В последнее время погода совсем не радует. Хотя есть в пасмурности своя романтика. Надо искать положительное. А оно заключается в том, что я люблю дождь. Да. Люблю. Просто сейчас всё это угнетает. Но не стоит поддаваться хандре. Эта зараза выступает к роли вируса. Паразитирует и мозг, и тело, и чертову душу. Продолжаю бесцельно пялиться в окно, прижимая к груди альбом, когда из кабинета для терапии выходит Луис. Последние занятия он выглядит подавленным, особо не разговаривает. Дети говорят, что в этот период он всегда такой. Эркиз подтвердил: у парня усиливается расстройство, голоса выходят из-под контроля, создают шум, от которого у него постоянно болит голова. Наверное, это страшно — не слышать собственных мыслей, а только чужеродные голоса. Луис вроде идет мимо, но, заприметив меня, тормозит и присаживается рядом, правда, сутулится и смотрит в пол, принявшись ногтями дергать и без того кровавые заусенцы на больших пальцах. Я храню молчание. Его присутствие не раздражает. Буду рада, если он хочет о чем-нибудь побеседовать. — Их так много, — шепчет, уныло опустив голову. Я наоборот встрепенулась и села прямо: — Голосов? — изучаю профиль парня, поняв, что хотела бы изобразить внутренний мир его головы. Надо нарисовать сегодня. Только изображу его голоса, как нечто дружелюбное. Мы все по-своему одиноки. А ему повезло — у него есть друзья. Нарисую и подарю. Ему понравится. — Они много говорят, — парень выглядит страдальчески. Обычно колкий и наглый. Мне не нравится видеть его таким. — Ты не можешь разобрать смысл? — пытаюсь понять. — Они все говорят о разных вещах, — фыркает, краем глаз неодобрительно зыркнув в мою сторону, будто бы я — такая дура — не знаю очевидных вещей. А затем Луис вовсе поворачивает голову, недолго примерзая вниманием к моему лицу, отчего становится неловко, но не отворачиваюсь, через силу сохранив зрительный контакт. — Голоса обеспокоенно звучат, — молвит. — Правда? — остаюсь беспечной, дабы не напрягать его. — Да, — хмурится, почему-то смотря сквозь меня. — Они говорят, тебе совсем плохо. Моргаю, в первый момент заметно опешив от такого замечания. Но давлю скромную улыбку, слегка наклонив голову к плечу, и пытаюсь смягчить голос: — Не мне. Моему… другу, — исправляю. Ведь я в порядке. Я работаю над собой. Но, как бы ни отрицала, поведение и состояние Дилана влияет и на мои успехи в плане реабилитации. Жаль, что он пока этого не осознает. Или не может осознать. Он же не просыхает. Взгляд Луиса окончательно каменеет, лицо прекращает выражать какие-то эмоции. Он пусто смотрит на меня, и невольно испытываю ужас от столь непроницаемого взгляда. Таким пугают, наверное, в страшных фильмах, когда в темноте, из-за угла, на тебя смотрит нечто, смотрит также, с неизвестным подтекстом. Луис правда пугает. А еще пугает то, что я настолько охвачена холодной тревогой, что не могу отвести взгляд. — Лгунья, — не вижу, как его губы шевелятся, словно его голос прозвучал в моей голове. Не успеваю отреагировать и вряд ли смогла бы вообще. На выручку является Роббин, приближение которой не замечаю. — Привет, Луис, — она тормошит его волосы пальцами, и парень моментально отмирает, вновь исказившись унынием. — Здравствуйте, — роняет, после чего встает со скамьи и медленно плетется в сторону двери на лестницу, даже не попрощавшись. Я с прежним непониманием смотрю в его сторону, пока ладонь женщины не ложится мне на плечо: — Поехали домой, у меня мало времени. Встаю, следую за Роббин по коридору к лифту и невольно оглядываюсь на Луиса, замершего у двери на лестницу. Не думаю, что правильно позволять ему самостоятельно передвигаться по этажам корпуса для содержания пациентов. Не в таком состоянии. Хотя Эркиз уверен, что парень не способен причинить кому-то вреда, но кто знает, о чем с ним беседуют его голоса? Вижу отражение лица Луиса в стеклянных вставках двери. Он себя рассматривает или… Его взгляд не моргающий взгляд направлен в мою сторону. Отворачиваюсь, ощутив, как холодок пронизывает кожу в лопатках. Надеюсь, ему скоро полегчает. Встаю у дверей лифта рядом с Робин, ожидая его приезда, и вдруг мою голову посещает мысль, от которой я всячески отгораживалась последние недели. Чем чаще пребываю с пациентами, тем сильнее проникаюсь к ним каким-то непонятным трепетом. Желанием быть полезной. Желанием помочь и ослабить их страдания. Желанием разобраться, почему люди становятся такими, как Луис. Может, мне стать врачом? Мы возвращаемся домой на машине Эркиза. Ричард сегодня взял выходной из-за подскочившей температуры, а машина О’Брайенов исчезла вместе с Диланом пару дней назад. Надеюсь, он не водит автомобиль, будучи в нетрезвом состоянии. Хотя… о чем я? Захожу в дом за Роббин. Женщина хочет проведать мистера Эркиза, по её словам, он не отвечает на сообщения весь день. Она высказывала мне свои тревоги насчет него, думает, это как-то связано с состоянием Рубби. Я с ней солидарна. Ричард сам не свой. Снимаю куртку, сбросив рюкзак с плеч. Слышу, как Роббин общается с Эркизом на кухне. Отвечает он вяло. Представляю его выражение лица, полное усталости, но когда захожу на кухню, замечаю, что мужчина улыбается, сидя за столом, пока женщина хлопочет над ним, пытаясь ладонью определить температуру. Скованно подхожу к окну, изучая цветы в горшках, а за спиной звучат голоса. — Может, я успею что-нибудь приготовить? — Не занимайся ерундой. Мы закажем пиццу, да? Чувствую на себе взгляды. Не оборачиваюсь, изучая людей позади через отражение в окне, и киваю головой, молчаливо коснувшись вялого лепестка. Они продолжают о чем-то говорить, хотя Роббин бы поторопиться в больницу. Я не прислушиваюсь, наклоняясь за лейкой, а когда выпрямляюсь, замечаю припаркованный чуть дальше от нашего участка автомобиль. Щурюсь, задумчиво наклонив голову. Похоже… Дилан всё-таки дома. — Ты дома? — в голосе Роббин смешаны облегчение и напряжение. Оборачиваюсь, чуть ни выронив лейку. Без удивления смотрю на парня, который стоит на пороге кухни. Выглядит… как обычно. Нехорошо. Внутри разрывается шар напряжения. Он дома. Облегчение теплом разливается под кожей. — Слава Богу, — Роббин зачем-то снимает сумку с плеча, поставив её на край кухонного стола, и принимается разматывать шарф, непринужденно улыбаясь, пока я вся извожусь от того, как пристально Дилан смотрит на мать. Есть в его взгляде что-то… опять это гребаное что-то. Я не пойму. Он словно выжидающий хищник. Невольно перескакиваю вниманием с парня на Роббин, снимающую пальто и Эркиза, оторвавшего взгляд от газеты и с таким же недоверием косящегося на сына мисс О’Брайен. — А то мы уже начали переживать, — женщина, наверное, от нервов запамятовала, что ей надо бы скорее в больницу на смену. Она почему-то идет к холодильнику, повинуясь материнскому инстинкту, наверное: — Что хочешь на… Ужин. Она хотела сказать на ужин. Но не договорила, так как Дилан чуть поднимает одну из рук, демонстрируя какую-то бумагу с какими-то рисунками, больше напоминающие мне кляксы. Но, увидев их, и Эркиз, и Роббин замирают. Только вот мужчина с настороженным интересом, а женщина… в ужасе? Что с её лицом? — Что это? — О’Брайен задает вопрос шепотом. Угрожающим. Эркиз как-то сразу подсобрался морально и даже привстал со стула, дабы быть наготове, если парень ринется разбираться с матерью лицом к лицу. Роббин продолжает с широко распахнутыми глазами пялиться на сына, нелепо прижимая к груди помидор. Кухня всего на мгновение тонет в оглушительной тишине. — Что это, Роббин?! — Дилан повышает голос, разворачивая бумагу, изрядно комкая пальцами, а женщина только и может проронить: — Это… — и напугано смотрит в затылок Ричарда, который, кажется, что-то понял. Они все что-то понимают, изучая эти кляксы. Одна я жмусь в угол помещения, оставшись в неведении. Дилан дерганно переминается с ноги на ногу, его скулы сильно выпирают, он определенно в ярости. — Это УЗИ, — у Роббин опять глаза на мокром месте. Она шепчет с придыханием и опускает взгляд, когда Эркиз оборачивается, озадаченно, как-то по-детски, разинув рот: — Ты беременна? «Что?» — в моих мыслях проносится короткий вопрос, а внешне я остаюсь молчаливой идиоткой, которая продолжает тупо озирать всех своим взглядом. Роббин виновато приподнимает глаза, пытается смотреть на мужчину, а тот явно впадает в стопор, и мне неясно, какие эмоции вызывает у него новость. Лично у меня — шок. Потому что… Сглатываю. Потому что всем нутром предчувствую хаос. — Поздравляю, — Дилан с ненавистью комкает снимок УЗИ, — ты в очередной раз попала в сети зависимости. — Прекрати, — шикаю на него, забывая, что сейчас парня не особо заботит мое мнение. — Тебе тоже охота заткнуть меня? — О’Брайен косится в мою сторону с непривычной неприязнью, и мне приходится скованно сложить руки на груди и отойти ближе к стене, дабы почувствовать себя комфортно. Правда, на лице не выражаю испуга. Щурюсь и хмурюсь, съедая зрительно парня с той же силой, с какой он поглощает меня в ответ. — Боже… — Эркиз выдыхает, продолжая пялиться на Роббин, а та готова провалиться под пол и зарыть себя в землю, дабы не испытывать всех бушующих внутри эмоций. — Харе плодиться, Роббин, — Дилан отвлекается от меня, бросив скомканный результат УЗИ себе под ноги. Ричард опускает серьезный взгляд на мятый снимок. — С одним ребенком вышла какая-то херня, решила еще раз попробовать быть нормальной матерью?! — с давлением цедит. Роббин пробует на вкус его моральный яд и корчится, накрыв ладонью часть лица, отчего мне видны её эмоции. Наверное, О’Брайен готов продолжить давление, но, неожиданно даже для меня, Эркиз стальным тоном прерывает парня: — Дилан. Хватит, — теперь он выглядит также угрожающе, как Дилан, переместивший свое нетрезвое внимание на лицо мужчины: — Ты указываешь мне? — со смешком уточняет, сжав ладони в кулаки, но возможность получить по морде Эркиза не пугает. Он продолжает уверенно держать голову, сам же сдавливает пальцы, хрустнув ими: — Это мой дом. Я устанавливаю правила. И я прошу тебя замолчать. Роббин со слезами косится на мужчину, явно боясь всей образовавшейся ситуации. А я… я как кухонная тумба. Часть интерьера. Наблюдаю, понимая, что не могу вмешиваться в то, что меня не касается. — Как мило, — Дилан продолжает прыскать ядом с презрительной усмешкой. — Поженитесь? — указывает ладонями на мужчину и женщину, выражая неподдельную неприязнь во взгляде. — Попытаетесь воспитать ребенка? — пальцем на Эркиза. — На Рубби насрал, — пальцем на Роббин, — на меня насрала, — опускает взгляд на её живот, хмыкнув. — Думаете, с этим гондоном выйдет по-другому? Даже я выпадаю от такой грубости. Нет. Это нельзя оправдывать тем, что парень под чем-то. Он совсем границ не знает. Также, как и Эркиз, хочу открыть рот и вступить за Роббин, но Дилан умело вставляет свое: — В этом вся ты, — но уже не улыбается, скорее, внезапно начинает выражать что-то похожее на обиду, перерастающую в злость. — Медсестра, — нервно стучит костяшками о свое бедро, чуть отклонившись головой назад, потеряв равновесие на долю секунды. — Мать Тереза, которая помогает всем, но сына просит лишь не курить дома, — его голос переходит на шепот, а оттого звучит с большим презрением. — Тебя больше волнуют другие люди, дети…- щурится. — Ты брала этих… — указывает на меня ладонью, — больных из приютов и лечебниц, чтобы самоутвердиться? — указывает, но не смотрит, а потому не видит, как распахиваются мои глаза, как изменяется эмоционально мое лицо. Ведь понимаю, сколько обиды таится внутри него. Все эти невысказанные мысли, которые с годами образовались в сгусток негативных эмоций, и теперь он весь состоит из них. Он ненавидел мужчин Роббин не только из-за сложных отношений с отцом. Ненавидел воспитанников больниц не потому, что они финансово разоряли. Всё это из-за дефицита внимания. Он, будучи ребенком, просто желал внимания матери, которая отвергала его долгие годы, но зато всем сердцем отдавалась другим. И эта вроде как эгоистичная детская обида переросла в вот это? Верно говорит Мэгги. Любую, даже на ваш взгляд самую незначительную детскую «травму», стоит решать. Иначе она перерастает в проблему масштабнее. Вот, откуда у парня взялись проблемы с контролем других, вот, почему он так зависим от «близких». Потому что он был лишен этого и решил самостоятельно построить вокруг себя зону комфорта, которой так нуждался. Весь этот анализ молниеносно промелькнул в голове, а потому слова парня не задевают меня. Совершенно. Пусть злится. Пусть обижается. Пусть не молчит и высказывает то, что скопилось за столько лет. Надеюсь, от этого станет легче. А вот на Роббин его признание воздействует душераздирающе: — Нет… — она молвит только это, смотря на сына, но даже я не верю. Возможно, последние годы она действительно смогла отойти от ужаса, который переживала со своим отчимом, смогла полюбить сына от этого монстра, но большую часть жизни Дилана вряд ли испытывала к нему теплоту. Мы все это понимаем. — Я был сам по себе! — из-за влияния алкоголя парень крайне эмоционален. — Постоянно! И при этом был обязан тебя защищать! — без остановки тычет в женщину пальцем, срываясь на хрипоту. — Следить, чтобы ты не спилась! Чтобы мудаки из бара не совали руки тебе под юбку! — Роббин моментально бледнеет, качнув головой, и Дилан с особым удовольствием раскрывает еще одну тайну: — Да! Я видел! — заявляет. -Я видел, чем ты занималась там, — щурится. — Официантка? — и качает головой. — Проститутка. — Нам нужны были деньги… — Роббин срывается на рыдание, более не имея сил сдерживать их в глотке, и прижимает ладонь к губам, клонясь головой вниз, при этом дергаясь так, будто её схватывает судорога. Эркиз смотрит в пол. Я слежу за всеми. — И сейчас они нужны, -Дилан ворчит. — Поэтому ты так схватилась за него? — указывает на Ричарда, и тот исподлобья смотрит на парня, но по-прежнему остается безучастным. — Он обеспеченный мужик. И чтобы рыбка не уплыла, ты решила окатиться. — Всё, — вдруг Эркиз подает голос. Строгий, властный, я даже на мгновение озираюсь, не понимая, кому принадлежит этот тон. Ричард с тяжелым дыханием и гневом в глазах приказывает: — Довольно, — кивает на дверь, не сводя взгляда с О’Брайена. — Уйди. Тебя это не касается. Я напугано таращусь на мужчину, пытаясь предположить, кретин ли он или просто бессмертный, но Дилан не реагирует с агрессией. Он тупо взирает на Ричарда своим нечитаемым взглядом и, вздернув подбородок, разворачивается, не обдав вниманием Роббин. Выходит с кухни. Прислушиваюсь к его шагам. К мощному хлопку входной двери. И прикрываю веки, погружаясь в образовавшуюся тишину. Недолгую. Роббин рыдает с натугом. Ей тяжело дышать, словно в глотку врастает ком. Ричард еще секунду смотрит в пол, после чего ровно выдыхает, и оборачивается к женщине, вполне спокойно заявив: — Нам надо это обсудить, — но от звука его голоса рыдание Роббин усиливается, и Эркиз хмурится, подходя к ней, дабы ласково уложить ладони на плечи. — Успокойся, — не добивается зрительного контакта от потерявшего над собой контроль женщины. Оглядывается на меня, молча попросив оставить их. На кухонную тумбу обратили внимание. С пониманием удаляюсь, прикрыв за собой дверь, а сама давлюсь горячим дыханием, и быстрым шагом забегаю в ванную комнату на первом этаже. Запираюсь на щеколду и включаю кран, дабы погрузить сознание в шум воды, чтобы собственная тревога поутихла. Опираюсь руками на край раковины, привстав на цыпочки, спину сутулю, лбом коснувшись крана, и замираю в таком положении, сильно сдавив веки. Сердце болит. — Тише… — говорю ему, а после всасываю воздух через нос и запрокидываю голову, по-прежнему отказываясь открывать глаза. — Тише… Болит за всех этих людей. За их несложившиеся в чем-то судьбы и потерянные в темноте годы. Но Мэгги говорит, надо мыслить позитивно… Ведь в мире всегда есть место розовым соплям. Да, Мэгги?***
Какая бессмысленная жизнь Не чувствует пальцев. Не чувствует ног. Подвижность тела давно утеряна вместе с желанием что-либо делать, как-либо бороться. Даже в мыслях сплошное затишье. Изо дня в день взгляд направлен в окно. Фокусируется и не меняет своего направления, не реагируя на попытки людей установить контакт. Просыпается, видя блеклое небо. Засыпает, видя темное небо. Небо Боль от отекшего тела не ощущается. Сегодня сердце непривычно медленно ударяет о ребра, медленно перегоняя кровь. Особо холодно. И при этом душно. Жаром буквально охвачено сознание. Внутри черепа горячо. Из носа постоянно идет кровь. Привкус металла становится естественным для языка. В палате шумно, но шум раздается эхом, совершенно не досягая Рубби. Она продолжает смотреть в окно, на небо. Этот урод солгал Взгляд, ничего не выражающий, но за ним тлеет обида. Говорил, что — Вызовите доктора Эркиза. Томас, говорил, что мы вместе уйдем — У него сегодня отгул. Сухой кашель рвется через глотку. Она рвет её, изводясь тяжелым давлением. Кажется, из носа вновь течет горячая жидкость. — А Роббин? — Она отъехала… Взгляд несобрано скользит с мутностью от окна в сторону потолка, когда тело насильно кладут на спину, ровно, чтобы удачно оказать помощь. Её глаза словно покрыты серой пленкой. Она не способна понять, кто вокруг неё. Смазанные лица незнакомцев. — Мы сможем подключить её к искусственному питанию. Не надо Глазные яблоки шевелятся с опозданием за мыслью. Она хочет вновь уставиться в окно, но почему-то голова не слушается, оставаясь в одном положении. Видеть всех этих людей. Кто они? Почему их лица кружат рядом с ней? Зачем они светят ей в глаза? Зачем говорят на непонятном для неё языке? Оставьте меня в покое Слишком неожиданно физическая тяжесть испаряется — и Рубби поворачивает невесомую голову, взглянув в сторону окна, за которым пасмурное небо одаривает стекло каплями дождя. Никаких голосов, только отдаленное эхо, но оно достаточно тихое, чтобы Рубби не обращала на него внимание. Она с недоумением изучает погоду, ощутив приятное успокоение. Мне нравится дождь Никакой боли. Никакого дискомфорта. Вообще никаких ощущений. Легкость. Лишь в груди вместо твердых ударов образовывается каменная тяжесть. Будто наполненный кровью орган отекает, увеличиваясь в массе. Булыжник в груди Рубби приподнимается на локти, не находя свою способность двигаться странной. Затем вовсе приседает, всё также смотря в окно. В палате главенствует полумрак благодаря серой погоде. Слышен шум дождя. Шум ветра. Прибой воды. Каким образом ей удается слышать Океан? Рубби в растерянности моргает, с недоверием приложив к груди ладонь. Щупает кожу под футболкой пальцами, понимая, что внутри что-то жесткое, мешающее шевелиться. Камень. — Долго ты собираешься валяться? Рубби медленно поворачивает голову, скользнув взглядом по стене, и тормозит им на парне, стоящем за порогом палаты, в коридоре, погруженном во тьму. Она еле разбирает черты его лица. — Я просил тебя собраться еще полчаса назад. Томас держит ладони в карманах джинсов, с негодованием смотрит на Рубби, готовясь вставить еще одну возмущенную реплику. — Я одета, — Рубби плохо соображает. Она с неоднозначным чувством изучает себя. Вот — джинсы. Вот — куртка. Она готова идти. Томас молчит. Рубби медленно спускает ноги с края кровати, при этом пытаясь собраться с мыслями и вести себя привычным образом: — Где ты шлялся, кретин? — фыркает, но выходит как-то нежно. Она слишком часто представляла, как надерет Томасу задницу, когда он всё-таки соизволит явиться. Представляла, что ни за что не простит его за предательство. Но сейчас эти мысли куда-то улетучились. Девушка ничего не помнит. Томас прекращает хмуриться и говорит больно беззаботно: — Тебя ждал. Рубби поднимает на него удивленный взгляд, правда, голос звучит безразлично: — А где была я? Смотрят друг на друга. Молчат. Глаза Томаса кажутся ей неправильно стеклянными, но она не придает этому значения, когда он чуть отступает назад, позволяя темноте глубже всосать свое тело: — Так ты идешь? — интересуется, а внутри неё разгорается паника. Ей не хочется оставаться одной. Больше. — Конечно, — неправильно взволнованно тараторит под нос, предприняв попытку спуститься с кровати, но тяжесть в груди не позволяет двигаться. Голоса вокруг. Кто-то пытается говорить с ней. — Уверена? — Томас без эмоций задает вопрос, лишний раз не моргает, наблюдая за тем, как Рубби всё-таки встает на ноги. Девушка не ощущает стопами холодного пола. Невесомость. — Я не желаю больше торчать здесь, — продолжает сутулится, приложив к груди ладонь. Странно. Не дышит. А надо бы. Наверное. — Уверена? — Томас следит за её шаткими шагами в его сторону. — Издеваешься? — Рубби зыркает на него недовольно. — Я думала, ты кинул меня, — ворчит, решая оставить больше яда до момента, когда они сядут в его машину и уедут к черту. Шаркает ближе к порогу, пытаясь вдохнуть кислород, дабы избавиться от неясной тревоги. Томас протягивает ей ладонь, по-прежнему не выражая эмоций на бледном лице, скрывающемся в тени. — Хочешь держаться за ручки, как глупые романтики? — Девушка не удерживается от колкости, усмехается, но Том остается безразличным, сверлящим её лицо. Мнется. Ей становится как-то неловко. Останавливается перед порог, за которым ждет он. Последние пару шагов дались с особым трудом. Смотрит на Томаса. Тот смотрит на неё, продолжая держать ладонь перед собой, но за гранью палаты: — Уверена? Или еще подождешь? Кретин. Нет, правда, кретин. Типичный Томас. Рубби тепло улыбается, решив немного побыть глупой слюнявой девчонкой. Холодной ладонью хватает его ледяную ладонь, в шутку дернув чуть на себя, но Томас не шевельнулся, цепко сдавив пальцами её кожу. И на его безразличном лице наконец заиграла улыбка. Печальная. Улыбка Брук. Парень без усилий вытягивает Рубби за порог в темноту, а она делает легкий невесомый шаг к нему, больше не ощущая тяжести в груди. — Фиксируйте время.