***
Чикаго — И как меня зовут теперь? — Выбирай сам, Карл. — Роберт? — Не идёт. — Билл? — Прости, нет. — Энтони? — Пойдёт. Менять имена, сжигать одежду, бросать машины на металлолом — вынужденные привычки и те меры, которые они могли себе позволить. В Чикаго они остановились в мотеле и продумывали новые личности впервые, заручившись краской для волос, цветными линзами и одеждой, которую оба никогда бы не надели при других, обычных, обстоятельствах. Расплачиваться наличкой в Америке до сих пор было в приоритете, Гэвин благодарил за это Бога и своего брата — за сами наличные. — Значит так, теперь у тебя голубые глаза. — Тогда ты блондин. — Тогда ты… Это был первый значительный шаг, сделавший их Бонни и Клайдом. Все детали и следы имели вес, но в то же время ничто больше не имело значения. Пока Коннор аккуратно прокрашивает его волосы прядь за прядью, сосредоточенный и молчаливый, только и шумя кисточкой о миску, — всё более-менее нормально. Никто не нападает из-за спины, никаких стуков в дверь, дверь на месте, сердце на месте и не выпрыгивает через рот внаружу, лёгкие дышат без режущей боли после бега. Значит, всё нормально. Им некуда спешить, потому что некуда идти. В тот момент Гэвин задумался о смерти. О её красивой стороне. О том, как красиво он бы хотел обставить свою смерть, их смерть, как хотел бы уйти и что бы хотел сказать за секунды до. — Ты в порядке? — спросил Коннор. — Нет, но это к лучшему. Порядок — это скучно. Я бы никогда не узнал, что краска стоит как три сэндвича, если бы не всё это. И что сэндвичи в Чикаго вполне себе ничего. И что ты можешь пойти работать парикмахером, когда это останется за твоей спиной. — За нашими спинами. — Если это останется. Гэвин стал пугающе поэтичным и внимательным. Коннор выразил беспокойство по этому поводу и, когда Рид собрался смывать краску, зашёл к нему в душ и сделал воду теплее. Он помнил, как Гэвин болел и жаловался, даже если это было в прошлой жизни. Теперь у них будет новая жизнь в каждом новом пункте назначения и их обязанность — проживать все из них полностью. Пока есть возможность принять тёплый душ, всё терпимо. Пока Коннор мылит шампунь на его затылке, всё лучше, чем было. Пока они ближе, чем когда-либо, они живее всех живых. Он мог довериться Коннору, положиться, отдать ему свою голову, своё тело, руку на отсечение, если он палач, — целиком и полностью отдать самого себя, потому что Коннор был его безопасностью. Зоной комфорта, телохранителем. Единственным, кто остался, однажды узнав его настоящего. И из тех, кто просто остался. Уже не было выбора, быть вместе или разойтись. Только — быть вместе или сдаться. Гэвин бы доверил ему управлять собой, захватить своё сознание, будь он таким же. Но доверял свои волосы — его пальцам, спину — мочалке в его руках, плечи — губам, целующим со спины, прежде чем позволить холодному воздуху занять его место, когда он уйдёт. Дать ему всё, чего он хочет. Если Коннор хочет — значит, он жив. Сердце так стучало, когда он вышел из ванной и увидел Коннора, его спину в приглушённом свете бра. Как он зажигал свечи на тумбочке, сидя на кровати со скрещенными ногами. Тюбик смазки на постели. — Сегодня я хочу познакомиться с тобой. — Значит, ты решил перейти к делу на первом свидании? А мне нравится Энтони. Надеюсь, ты расскажешь мне его легенду до того, как сделаешь со мной всё, что захочешь. — Не говори об этом так, словно винишь меня в чём-то, — Коннор произнёс это, не оборачиваясь, мерным голосом. Его ничего не стесняло, уровень стресса настолько низкий, что, будь он человеком, можно было бы подумать, что он хорошенько накурился. Гэвин винил его. Обвинял в том, что вся эта картина уверенного в себе Коннора внушала ему страх. Он боялся получить всё, чего хотел, и только тогда увидел, насколько это его пугает. Он был идеален в каждой родинке и мышце, его создали с умом и любовью. Рид не мог его осквернить, не мог позволить себе надругаться над плодом чьего-то труда и страданий. Ему бы никогда не пришло в голову, что однажды он скорее доверит кому-то проникнуть в своё тело, считая обратное плохим. А даже если приходило — он не думал о том, что на самом деле не будет к этому готов. Потому что он — неуверенный в себе человек среднего возраста с волосами на теле и прочими откровенными деталями от матери природы. С ним никто никогда не говорил о том, как относиться к себе, своему телу, своим пристрастиям, — что в контексте отношений с женщиной и не всплывало, так как это якобы прописано, что они просто разные и сравнивать нечего. И думать, как, куда и в кого — тоже. Природа всё придумала сама. У него не стоял. Мозг вырабатывал слишком много мыслей и все сводились к чему-то про неестественность. А Коннор выглядел, как каменная статуя в музее — прекрасная статуя, на которую натыкаешься в открывшемся зале и заливаешься краской, потому что некоторые вещи трогательны и красиво настолько, что рядом с ними всё — это ничто. И Коннор говорил. — Ты этого хочешь? А Гэвин отвечал не так, как чувствовал ровно в тот момент. — Да. Да, он хотел этого. Днями раньше, неделями раньше, месяцами. Он представлял, как «это» могло произойти случайно, при естественном течении событий, в его квартире, в одной из их машин, — где угодно, как угодно, но не так. И в своих мыслях он всегда был уже на полпути, чтобы кончить, ещё до того, как начинались активные действия. Коннор подошёл к нему, и это было ужасно. В полный рост, голый, так близко — он был ещё идеальнее, чем издалека. Он провёл тыльной стороной ладони по только выбритой щеке Гэвина — не так нежно и медленно, как хотел бы Рид, — и поцеловал. Резко, властно, забирая право вздохнуть. Бестактно и машинально. И дальше не было лучше — с той же машинальной «страстью», холодной, как металлы его костей, не имеющей ничего общего со страстью настоящей или фантазийной, Коннор целовал его, придавив к стене. А когда оторвался — Гэвин обрадовался, потому что устал и хотел сбежать. Но Коннор не ушёл, не прекратил, не оставил его в покое и ни разу не спросил, всё ли в порядке, а стянул с него пижамные шорты, встал на колени и принялся за дрочку и ещё более бездушный минет. И ладно, со стояком это было легче воспринимать физически, но морально Рид вышел из своего тела и не хотел возвращаться туда до конца своей жизни. Коннор старался, а ему был неприятен сам факт, что это — он, а не проститут, с которым их ничего не связывает, кроме получаса максимум этого экспериментального опыта. Рваные, неглубокие поцелуи вернулись — было ясно, это промежуточный этап между двумя мучениями. И когда, путаясь в шагах до кровати, Гэвин упал на одеяло, а Коннор навис сверху и сказал что-то странным низким голосом, он попал на новый круг ада. Губы на шее и пальцы в заднице — как заботливо для того, кто позже ставит раком и вдалбливает свой член в одной позе, с ускорением, без какого-либо чувства меры, на протяжении пятнадцати ужасных минут. Кончают андроиды или нет — Гэвин тогда не узнал, потому что как только он замедлился, сдавленно попросил остановиться. — Хватит, — Коннор остановился. — И выйди из меня. Этого не должно было происходить. Не так. Не так больно, не так отвратительно, не так ужасно. Как только Коннор отпрянул, Гэвин пошёл в душ, пытаясь не обращать внимания на боль в заднице. Хуже, чем выстрел и авария вместе взятые. Сердце сжималось от жалости к самому себе. В душе он пролил пару слёз, смыл с себя все возможные следы, все касания, хотя на боках останутся отметины от его пальцев, и вышел таким, словно ничего не было. Он принял решение убеждать себя в этом до тех пор, пока не придумает чего получше. Коннор не успел ничего сказать, подумать или сделать — он выключил свет, лёг на бок и поблагодарил за использование смазки. Гэвин искренне надеялся, что утро для него не настанет. К сожалению, магии сердечного приступа не случилось, и с утра он попросил вести машину Коннора, потому что не мог нормально сидеть.***
Нэшвилл Прочувствовать всю простосердечную трагедию кантри можно нигде иначе, как в Нэшвилле. Даже если Гэвин никогда не был ни религиозным, ни фанатом кантри, он оказался в восторге от пластинок Джонни Кэша и каверистов в барах. Тогда его поэтичность эволюционировала в привычку говорить словами песен. Ощущение неизбежности страшного чего-то перекликалось с принятием всего, что происходит сейчас, любовью к маленькой квартире в этом теннессийском городке, и выдуманной жизнью, о которой он и мечтать не смел. Они пробыли там три месяца. Однажды Гэвин вышел на работу (он подрабатывал ночным таксистом) и, зайдя за чашкой кофе, увидел новости. Детройт пал. Неизвестно, какой город на очереди — по всей стране андроидам поступают подозрительные уведомления с библейскими цитатами, испуганные люди сгребают с полок всё, что попадает под руку, особенно умные отключаются от сети и уезжают в леса. Андроиды пропадают. Люди пропадают. Животных, к счастью, щадят. Даже глядя по сторонам можно было увидеть — люди готовятся, сами не зная, к чему; встретить кого-то, чьего лица никогда не видели, у своего порога ружьём в лоб. Сплетни снуют по улицам, рабочие закрываются дома и собираются соседскими стаями. Тогда из детектива Гэвина и робомальчика Коннора они превратились в водителя такси Джонни и механика Чарли. Они встретились полгода назад и сразу же поссорились на почве цены услуг за починку старой колымаги. А потом как-то так вышло, что они сошлись, съехались. О том, что секса после той-ночи-в-Чикаго у них не было, никто не заикался ни в шутку при чужих, ни всерьёз наедине. — Что сегодня он говорил? — с порога спросил Гэвин. Коннор что-то готовил, натянув капюшон на голову. Было тихо, но он не слышал. Его подёргивало, как будто что-то в нём сломалось, села зарядка или ударило током. — Что с тобой? — Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни. От запаха чего-то горелого затошнило, Рид поспешил открыть окно и вернулся к Коннору. Скин мигал. Никакой мимики. Он смотрел куда-то, но ничего не видел. Гэвин посмотрел на сковороду и горло затянуло рвотным позывом. Там лежала обугленная крыса, дохлая уже не первый день. Он с трудом взял себя в руки, сбросил этот кошмар в ведро и вынес мусор, оставив дверь открытой, чтобы воздух сквозил. Несмотря на то, что за свою карьеру он видел много отвратительных вещей, вляпывался во всякое и держал что-то в своих руках, это было хуже всего, потому что это сделал Коннор, который ничего не понимал. Его Коннор. По пути обратно в его голову пришла мысль «Поступит ли он так со мной?», и стало ещё хуже — у него не было ответа. Иллюзия безопасности растворялась на глазах. Может быть, в Конноре изначально была его погибель. Не важно, виноват ли в этом Ричард и его богоподобные планы, вирусы и контроль. Дело только в них двоих. — Что произошло? — когда он вернулся, Коннор уже был в порядке, но надолго ли и на самом ли деле — вопрос времени. Таким чудесам доверять было опасно. — Он в твоей голове? — Кто? О чём ты? — Ричард, RK900, твоя новая модель. Король заварушки в Детройте. Ваш новый Бог, — Коннор состроил ещё более непонимающее выражение лица. — Я знаю, что я прав. И я не знаю, что мне с этим делать и могу ли я тебе доверять. — Не можешь. — Вот ты и сам это сказал. — Я сам не могу себе доверять. — Значит, всё хуже, чем мы думали? — Нет. Всё лучше, чем я предполагал. Просто временно. В проблемах радовало только то, что они имеют свойство заканчиваться рано или поздно. Только верой в то, что за всё плохое — оплата за хорошее, Гэвин продолжал идти куда-то вперёд. Вслепую, но идти. Даже в дни, когда вариантов не было или они были, но такие странные, мутные, равновесно плохие, он находил в себе силы переступать через себя и каждый новый барьер, потому что иначе было никак. Что предполагал и знал Коннор — он и думать не хотел, там вряд ли было что-то хорошее и ободряющее. Сколько бы не было сомнений в его голове, он попытался скрыть их, приобняв Коннора за напряжённые плечи. У них всё ещё не было другой опоры, какой бы шаткой не была эта. Их связь, несуществующая и единственная настоящая. Коннор обнял в ответ, — хотя скорее просто положил руки на спину, потому что люди так делают, — и Гэвин прижался к нему, выдыхая в ключицу. Ему, человеку, было нужно делиться своим состоянием, своими переживаниями, своим «этим» — невербально намного сильнее, чем вслух. Его сердце билось боязно — неровно, часто и тихо. Так по-человечески — когда физическое отражает моральное.***
Всё ещё Нэшвилл, пять дней спустя Коннор сидел на списанной больничной койке и наблюдал, как в его вскрытую руку подключают провода. Подпольная лаборатория кибер-преступника и гения модераций для андроидов Чака по кличке «Таракан», два ночи, с потолка что-то капает, по углам расбросаны детали, шнуры, проволока. В стороне от этого Гэвин стоял и чесал подбородок, думая о чём-то и ни о чём. Синяк на скуле начинал выцветать, глаз уже видел, — последствия взбучки с соседями, которые неизвестно какими путями узнали о том, кто Коннор на самом деле. Чак работал молча и без вопросов. В последнее время поток клиентов был стабильный как никогда. Только сиди да отключай их от сети, удаляй вирусы и взламывай всё, что можешь. Или так это выглядело. — Что в итоге произойдёт после того, как ты закончишь? — Ну, говоря кратко, — в самой этой фразе было заложено, что краткостью там не пахло. — Он больше не будет иметь связи с общей базой данных андроидов. Никаких фактов из Википедии, никакой порнографии на фоне, никаких анализов, основанных на происходящем во всём мире. Обновления системы отключены. Его не увидят другие андроиды и AI, но и он их не увидит и в случае чего не сможет там подслушать, тут подсмотреть. В общем, он будет как телефон без вайфая. — Так он вообще будет работать? — Ну как. Да. В свободном режиме или вроде того. Примерно как человек, глупый, ничего не знающий человек. Было забавно думать о том, что вот — люди считают себя самыми умными, а вот — для того, чтобы поравняться с ними, андроидам нужно деградировать. Что это значило для Коннора? Было ли это для него как удаление опухоли или целого здорового органа? Считает ли он это правильным или бесчестным? Коннор ничего не говорил, как будто всё это происходило не с ним и никак его не касалось. Он только смотрел на строчки кода, борящиеся с внедрением Чака в систему, и становился всё дальше от них как от части себя, и всё ближе — как к коммандам и цифрам на чьём-то экране. Может быть, он переживал свою смерть. — Ты держись там, ладно? — услышал Коннор перед тем, как перейти в сонный режим неожиданно для самого себя. Гэвин держал его за руку всю операцию.***
Даллас Люди кучковались, выбрасывали свою умную технику, даже телефоны, начинали заново общаться и знакомиться вживую. А ещё они ненавидели андроидов. А ещё они андроидов защищали. Человечество снова разделялось на ультра-одних и ультра-других. И тех, кто не ультра. И тех, кто не определился и страшно бояться за будущее. Что грянуло? Буря. А Гэвин и Коннор в обесточенном Далласе завели собаку. Назвали Хэнком. У Коннора и Гэвина всё было замечательно, пока мир шёл к чертям собачьим. И пусть идёт. Даже если это были их последние дни — вместе, в жизни, пускай так. 'Que sera sera' — они набили на плечах парные татуировки с этой надписью. Они стабильно пытались трахаться и обсуждать, что не так, а что так. С переменным успехом коммуникация происходила. Раз от разу удовольствие получали оба. Если бы ещё Хэнк не мешал, о чём неловко шутил Коннор. В один из дней хорошего секса и плохой шутки Гэвин был сверху и остался лежать, глядя на Коннора, пока тот гладил его волосы. Они молчали. Новости из соседних городов не радовали — их в прямом смысле доставляли гонцы, люди, бежавшие откуда-то и куда-то, разносчики сплетен. — Видимо, и здесь не состарюсь. — Видимо. — А мне здесь понравилось. — И мне. — Жаль, что всё происходит так. — Очень жаль. Коннор взял в привычку входить в гибернацию, чтобы не терять зарядку. Он был так похож на человека в такие моменты, ведь он просто хотел спать и засыпал. Что может быть человечнее сна? На следующее утро буря уже подходила к Далласу. Они снова паковали вещи и пытались заставить угрюмого огромного пса залезть в машину по его воле. Возможно, из-за того, что волосы мешали ему видеть и его пугала неизвестность, он вставал в позу барана и отказывался двигаться дальше. Ричард со своей оравой металлолома и всех согласных стать частью великого коллективного разума почти вошёл в город (который потом очистил от людей), когда они пересекли его границу. Дальше была череда маленьких незаметных стоянок, банок газировки, быстрого питания и быстрого всего. Они успели прошмыгнуть перед самой большой волной.***
Мексика Чили. Танцы. Перестрелки. В Мексику не завозили настоящих, не бракованных андроидов, - но Мексика производила своих. Правда, проект провалился, потому что население поголовно не могло себе позволить личного раба-робота. Маленький домик у горы, гогот соседей, кухонный переворот среди сковородок и кастрюль. Они прибирались в этом доме две недели, ещё две искали мебель, в промежутках спали на матрасе и смотрели на картины, которые купили подешёвке у безымянного торговца. Хэнк был счастлив. Он мог спать у порога и не тревожиться, что снова куда-то поедет. Гэвин сделал предложение Коннору, от перенапряжения тот уснул. Тогда позже Гэвин сделал его ещё раз, и Коннор отказался. В следующий раз предложение делал Коннор, потому что он долго держал у себя кольцо, а его кольцо было красивее и дороже, чем проволочное (хотя бы не сушка). Сексом в удовольствие они-таки научились заниматься. Коннор научился плакать. Гэвин - говорить прилично. Коннор устроился торговать запчастями для автомобилей, Гэвин купил автомастерскую. Теперь их жизни были сплетены вокруг машин в прямом и переносном смыслах. Позже, когда Гэвин изрядно поседел, они усыновили ребёнка, которого звали Пауло, и Пауло до бесконечности мог слушать их истории о побеге из Штатов от робота, которого утихомирили силой (читать: подорвали) и рассказывать о мексиканских растениях. Позже они съездили в отпуск в живописную Коста-Рику. Там у Гэвина произошёл первый сердечный приступ. Вскоре второй. А вернувшись домой, он покинул этот мир в пятьдесят восемь лет. Он успел загрузить копию себя в облако, и после его смерти Коннор заказал с доставкой на дом из США его-андроида. Точно такой же, только настраиваемый, с подогревом рук и всё же совсем другой. Так началась их вторая жизнь. Конец.