ожоги

Когда Ренджун смотрит на него так, внутри обрывается какая-то ниточка, и всё, за что она отвечает, просто рушится и летит вниз, в самые-самые пятки, а отвечает она за многое. Ренджун смотрит с таким отчаяньем и самопожертвой, что внезапно Джено ощущает, как по его коже ползёт страх, охватывающий всецело — страх прикоснуться, страх этим прикосновением навредить, сломать, совсем нечаянно уничтожить. Но желание дотронуться сильнее — совсем немного — и оно борется с этим страхом так, как будто на смерть. И от этого сердцебиение отдаётся в висках. Ренджун всё ещё не разрывает зрительного контакта, и Джено не соврёт, если скажет, что на него так не смотрели никогда. Никогда не выглядели открытой книгой, тем самым пирожным в руках у Алисы — «Съешь меня» — только для него. Никогда ровно до сегодняшнего дня. Они оба лежат голышом, и Джено чувствует, как на его плечи ложатся едва заметные призраки чужого дыхания. Друг к другу не касаются совсем, ни одной клеточкой своего тела не контактируют с чужой, их только одеяло до пояса соединяет и всё. Просто смотрят друг на друга так, как будто не физическими телами на кровати лежат, а обнажёнными душами, выложив на подносе друг перед другом всю подноготную, всю истину и всю ложь, смешав их со своими чувствами в дикий соус. Это кажется в разы более интимным. За окном уже начинает просыпаться ленивая воскресная жизнь, по улицам семенят прохожие, но к ним этим двоим до этого нет никакого дела совершенно, потому что во внутренней коллизии желание всё-таки побеждает, и Джено осторожно кончиками пальцев ведёт по краю ренджуновой челюсти, осторожно настолько, насколько это вообще возможно, как будто оставляет не прикосновение на чужой коже, а изо всех сил бежит в незнакомые и потому опасные воды. Ренджун послушно запрокидывает голову, обнажая чуть больше шеи. Пальцы Джено ведут линию, призрачную дорожку вниз по артериям и венам — он подмечает, как дёргается ренджунов кадык, когда сглатывают слюну — и останавливаются на плече, пока большой палец ныряет в выемку ключицы. Он ёрзает и мнёт простыни, пододвигаясь чуть ближе, смелеет и опускает вторую ладонь на ухо, прежде чем зарыться ею в волосы. И наконец-то всё ломает в мелкие-мелкие щепки, прикасаясь губами к месту на шее, под которым сбивчивым (тук-тук, тук-тук) пульсирует артерия. Ренджун выдыхает сквозь приоткрытые губы и, Джено готов поклясться, хоть он этого и не видит в точности, закрывает глаза. Он тянется навстречу, податливо вьётся в руках, хватается за чужой локоть и выскальзывающее из дрожащих пальцев предплечье. Джено понимает намёк и, осторожно оглаживая кожу пальцами, ведёт невидимую дорожку от ключиц к лопаткам, прижимается ладонью к горячей коже и притягивает Ренджуна всё ближе и ближе к себе. Расстояние становится буквально невыносимым, и он наконец-то тоже сдаётся и оставляет на губах Джено отпечаток своих, нежно облизывает их языком, царапает ногтями шею и зарывается пальцами в волосы, не разрывая поцелуй ни на одну секунду. Джено цепляется ладонями изо всех сил в его спину так, как будто бы Ренджун сейчас просто-напросто бесследно исчезнет, и его руки, в конце концов, оказываются на чужой пояснице; он ничего не может с собой поделать, но продолжает притягивать ближе, пока в конце концов одеяло не начинает им мешать и закономерно летит на пол. Вместо того, чтобы путаться в нём, они путаются друг в друге. У Джено кружится голова так, как будто он перепил вина, и, когда он открывает глаза и отрывается от поцелуя, в поле зрения витает какая-то дымка, а руки как-то сами по себе переворачивают Ренджуна на спину. Его волосы размётаны по подушке, а руки — по постели, под глазами — синяки после ночи, а на шее — следы от засосов, но он всё ещё самое красивое существо на планете; его хочется любить и ничего более (иногда на самом деле только этого и достаточно), как минималистическая картина с утренними солнечными бликами на коже. Джено целует уже не так нежно, как сначала, а напористо и влажно, и зажимает ренджунов сосок между большим и указательным, второй ладонью невольно очерчивает рисунок рёбер. Он собирается отстраниться, но Ренджун не отпускает, а когда Джено всё-таки заставляет, недовольно откидывается обратно на подушки и лишь выдыхает чуть дольше, чем обычно, когда касаются внутренней поверхности бедра, послушно раздвигает ноги и непроизвольно ёрзает тазом. Джено прекрасно понимает намёк, но не поддаётся на уловки. «Я не собираюсь тебя касаться, я собираюсь просто любить», — хочет сказать он, но произносит это только у себя в мыслях: нарушать тишину сейчас — табу, и они собираются молчать до самого последнего стона. Первый толчок выходит тянущимся и медлительным, ленивым, как и всё их выходное утро, но фрикции постепенно набирают свой темп, а по лбу течёт первая капелька пота. Ренджун тянется одними лишь кончиками пальцев к чужой груди и вырисовывает на ней неизвестные узоры, пока Джено не приостанавливается, чтобы запечатлеть на его губах мимолётный поцелуй и продолжить смотреть, как на щеках проявляется румянец, словно на фотоплёнке в темноте, и чувствовать, как его сердцебиение и дыхание сбиваются со своего ритма всё чаще. В конце концов, с ритма сбивается и Джено, с раздражённым шипением хватаясь за кожу на чужих бёдрах, вырывая шипение ещё одно — болезненное и недовольное, которое вынуждает оставить ещё несколько поцелуев на шее, губах и ключицах, чтобы извиниться. Когда Джено снова возвращается в привычный темп, то снова чувствует это опьянение — только уже более сильное, как будто в него влили не парочку бокалов, а чёртову бутылку — ровно в тот самый момент, когда Ренджун срывается, наконец-то тихо стонет на выдохе и прикрывает глаза. Ровно в тот самый момент, когда его ресницы трепещут, мысли в голове превращаются в несвязную, вязкую кашицу, а внутри не то развязывается, не то завязывается неизвестный, крепкий узел смешанных чувств. Он всегда знает, когда Ренджун наконец-то простонет в последний раз: вязко, глубоко и чувственно; он чувствует его приближение каждой клеточкой своего тела и, когда его худое тело сжимается изо всех сил, Джено наконец-то просто отпускает, и позволяет этому потопу затопить разумы. Когда Джено приходит в себя, Ренджун всё ещё мелко-мелко дрожит. Ему так хочется сказать, как он любит его, но язык заплетается, и невозможно выдавить из себя и словечко. Да и это не имеет смысла: чтобы долюбить, осталось ещё столько утра и бесконечность душ.