Б-52

– Господин Нимура, еще три работника сорвались со строительных лесов в северной части поместья, – уставившись в землю, мужчина в испачканном пылью рабочем комбинезоне доложил мрачную новость своему начальнику, сидящему среди бумаг на раскладном пластиковом стуле. – Никто не выжил. Господин Нимура тяжело вздохнул. Это был довольно грузный мужчина лет пятидесяти – седина уже тронула его виски, а в уголках рта и глаз залегли морщины: не столько от возраста, сколько от пережитой войны, потерь и тяжелого периода, когда вся Япония пыталась подняться с колен. Растерев костяшками пальцев точку между бровями, Нимура чуть скосил взгляд: мрачное поместье тут же оказалось в его поле зрения. Стояло самое начало осени, деревья только начали желтеть, и на фоне этого праздника жизни и красок разрушенное поместье казалось тлеющим трупом монстра, который проник в это место, чтобы отравить все в округе даже после своей смерти. Господин Нимура руководил строительными работами на территории поместья диктатора сразу после окончания войны, и все это время здание казалось ему живым организмом: эти полуразрушенные стены точно существовали сами по себе. Казалось, что вся территория поместья была пропитана ядом, из разбитых витражных окон сочилось отчаяние, дыры в стенах холодно рассматривали снующих туда-сюда работников, осколки роскошных люстр сверкали на осеннем солнце, будто привлекая чужое внимание, чтобы заманить расслабившегося сотрудника в ад. Господин Нимура прошел всю войну на передовых линиях фронта, получил несколько серьезных ранений, но все равно участвовал в штурме Шибуя Тауэр в роковую ночь: за такие заслуги и бывшую карьеру строителя его назначили руководителем работ по восстановлению поместья диктатора. Вновь созданное правительство надеялось найти в развалинах поместья несметные богатства диктатора, о которых ходили легенды, но сделать это было невозможно, пока последнее пристанище диктатора находилось в аварийном состоянии. Сам Нимура предпочел бы никогда не оказываться в этом дьявольском месте, но после войны с работой было туго, а у него остались парализованная дочь и маленькая внучка – правда, восстановительные работы шли уже почти полгода, а никаких намеков на богатство они не нашли: зато за это время погибли больше ста пятидесяти человек. Опытные строители выпадали из окон, срывались со стремянок, резались осколками витражей, а иногда и просто падали замертво на месте – будто поместье изощренно убивало каждого, кто рискнул проникнуть на эту территорию отчаяния. Впрочем, проблем с новыми добровольцами не было: сейчас во всей Японии это было единственным местом, где платили приличные деньги. – Увезите тела и доложите, что нам нужны три новых сотрудника, – устало процедил Нимура и сразу же отвернулся, показывая, что разговор закончен. Когда шаги работника утонули в шелесте листвы, Нимура еще раз тяжело вздохнул и посмотрел на возвышавшиеся на фоне голубого осеннего неба стены поместья: те, словно насмехаясь, смотрели на него в ответ. Нимура всегда воспринимал поместье как живое существо, как монстра, который по причине отсутствия истинного хозяина впал в долгий летаргический сон и жестоко наказывал каждого, кто пытался нарушить его спокойствие. В разрушенных стенах, на которых в некоторых местах сохранились следы копоти и крови, выбитых стеклах, сломанной мебели застыла трагедия, здесь все было пропитано болью, все кричало о том, какими жуткими были последние минуты бодрствования этого огромного монстра с ровными рядами мрачных готических стен, в которых сейчас то тут, то там зияли рваные раны. – Пожалуйста, потерпи нас еще немного, я делаю все, чтобы здесь как можно скорее не осталось ни одного живого существа, – Нимура каждый день говорил с поместьем, уважительно склонив голову, и искренне верил, что только благодаря этому ритуалу он еще оставался в живых. – Я знаю, как ты хочешь от нас избавиться, но, пожалуйста, прекрати убивать людей. – Вы говорите с развалинами? Это довольно забавно для строителя с тридцатилетним стажем. Нимура вздрогнул на своем раскладном стуле и резко обернулся. Гнетущая атмосфера разрушенного поместья действовала так, что строители почти не говорили друг с другом, обмениваясь редкими фразами только по делу – поэтому этот холодный, чуть хрипящий голос, вкрадчиво раздавшийся где-то за спиной, так напугал Нимуру. Обернувшись, старик увидел, как со стороны леса к нему направляется силуэт. Несмотря на трость и легкое прихрамывание, шел мужчина довольно уверенно – особенно это было заметно на фоне строителей, затравленно передвигавшихся группками маленькими шагами. Неожиданный гость бросался в глаза еще и тем, что на фоне желтеющих деревьев и синего осеннего неба он казался неуместным черным пятном, появившимся из ниоткуда: черное строгое пальто, черный свитер под горло, черные брюки, черные ботинки – даже трость мужчины была черной. По спине Нимуры пробежала дрожь, но он никак не мог оторваться от разглядывания незнакомца: тот тоже смотрел на него в ответ, и в этом холодном взгляде было что-то насмешливое, почти вызывающе – мужчина приближался к нему уверенно, как будто знал эту местность давно и очень хорошо. Больше всего Нимуру привлекли глаза этого странного человека: холодные и ясные, они не выражали совсем ничего, как будто мужчина научился контролировать каждую мысль, не давая ей вырваться за пределы сознания. Незнакомец определенно был красивым, его надменное лицо с правильным чертами и прямым тонким носом невольно приковывало взгляд, но больше ледяной красоты в глаза бросалась усталость – этот человек точно носил в себе груз воспоминаний, которыми ни с кем не мог поделиться. – Добрый день, – Йо-ка, а незнакомцем, конечно, оказался он, вежливо поклонился и с легкой насмешкой повторил. – Вы действительно говорите с грудой кирпичей? – Что вы здесь делаете? – Нимура нахмурился, понимая, что никак не может заставить себя оторваться от разглядывания этого незваного гостя. – Вход на объект закрыт для посетителей. Здесь произошло много несчастных случаев. На самом деле никакого запрета не было, просто все местные жители знали, что в бывшие владения диктатора соваться не следует – конечно, в первое время после окончания войны поток любопытных, желающих побродить среди развалин скандально известного поместья, не иссякал, но всех искателей приключений ждала одна и та же судьба: смерть. Правительство установило пост охраны, но подростки все равно находили способ пробраться на территорию поместья – ночью они, озираясь, пролезали к величественным развалинам, а утром строители находили их тела: споткнулись, не удержали равновесие, сорвались. Постепенно поток любопытных иссяк, и необходимость в посте охраны отпала. Слова Нимуры про несчастные случаи очень насмешили Йо-ку, и он усмехнулся самым краешком губ, отчего сам Нимура снова вздрогнул – повадки незнакомца пугали старика. – Значит, никак не можешь успокоиться? – щурясь на осеннем солнце, Йо-ка снова повернулся к поместью и подчеркнуто небрежно произнес. – Неужели тебе до сих пор мало? – Что вы делаете?! Немедленно перестаньте, это опасно! Откуда вы вообще взялись, кто вы? Нимура опасливо покосился на серые стены, как будто те действительно могли подслушать их разговор и наказать обоих – однако поместье, конечно, осталось неподвижно: развалины казались настолько темными, что даже теплые солнечные лучи терялись в этом мраке не в силах рассеять его. Йо-ка наконец оторвался от созерцания стен, вид которых причинял ему гораздо больше боли, чем могло показаться с первого взгляда – впрочем, Нимура уже заметил, что одна из рук мужчины безвольно болтается вдоль тела, а стоять прямо ему явно тяжело. – Вряд ли мое имя вам о чем-то скажет, – Йо-ка продолжил беседу подчеркнуто вежливо, почти дружелюбно, но его лицо оставалось непроницаемо холодным. – Я турист, переехал из Японии в Швейцарию в детстве, а сейчас захотелось посмотреть, как тут дела после войны… Я многое слышал про это поместье, решил увидеть собственными глазами. – Не на что тут смотреть, – Нимура буркнул это с явным облегчением, понимая, что только турист мог с такой беспечностью заявиться в эти владения отчаяния. – Место нехорошее, да и лучше забыть обо всех этих событиях, а не ходить сюда и глазеть. Вы не застали войны, не видели всех ужасов, вот поэтому вам и интересно. Местные не сунуться сюда ни за что. – Правда? А почему? – Йо-ка очень умело изобразил любопытство человека, который впервые оказался в необычном месте. – Может быть, уделите мне немного времени и расскажете? Кажется, вы многое знаете об этом месте. – Еще бы не знал, я тут с самого конца войны. Старик сказал это не без гордости, а затем осторожно покосился на мрачные стены за своей спиной: Нимура никак не мог описать свои чувства, но ему упорно казалось, что с приходом этого мужчины аура, исходящая от поместья, изменилась. Конечно, было бы глупо верить, что эти развалины жилы своей жизнью, но Нимура точно ощутил, что после появления незнакомца даже у самых стен стало чуть спокойнее: как будто монстр почуял хозяина и сразу же задремал у его ног. Это сравнение показалось Нимуре странным, но он как не мог выкинуть его из головы – впрочем, мужчина рядом тоже вызвал у него неоднозначное впечатление: с одной стороны, он был вежлив и держался довольно дружелюбно, но с другой, нельзя было не почувствовать, что их разделяла ледяная стена, и в мыслях этот человек находится где-то очень далеко отсюда. Нимура и сам не понял, почему начал выкладывать все незваному гостю – наверное, просто соскучился по нормальному общению за время, которое провел здесь. Стоя под самыми стенами дремлющего монстра, старик рассказывал Йо-ке, как его назначили главным на восстановительных работах, как правительство мечтает найти сокровища диктатора, хотя он, Нимура, считает, что ничего, кроме горя и отчаяния, в этих развалинах нет. Он вспоминал, как в первое время работы велись и ночью, но уже через месяц даже самые нуждающиеся в деньгах рабочие отказывались выходить на стройку после заката солнца – люди погибали здесь так часто, что кладбище пришлось устроить прямо за стенами поместья. Йо-ка слушал Нимуру внимательно, удивляясь, с каким искренним уважением старик относится к его бывшему дворцу – как и все, Нимура боялся этих стен, но вместе с тем ощущал перед этими развалинами странное благоговение. – И зачем вы это терпите? – Йо-ка задумчиво склонил голову, глядя на морщины усталости на лице своего собеседника. – Если вы настолько против этой стройки, уволились бы. – Вы иностранец, вам не понять, – Нимура тяжело вздохнул и махнул рукой. – Вся Япония обнищала, денег нет нигде, и только здесь платят сносно. Правда, не знаешь, переживешь ты завтрашнюю смену или нет. У меня на войне погибла вся семья, осталась только парализованная дочь и новорожденная внучка, если я не буду работать, нам просто не на что будет существовать. По лицу Йо-ки было не понять, задумался он или не слушал вовсе – лишь спустя пару минут он вздрогнул, будто вернувшись в реальность, и рассеянно начал шарить по карманам пальто. Не найдя того, что искал, он нахмурился и проверил внутренние карманы – уже через мгновение он вытащил пластиковую карту и, взяв ее обеими руками, протянул Нимуре, чуть поклонившись. – Возьмите это, пароль пятнадцать двенадцать, – Йо-ка сказал это настолько буднично, как будто проделывал нечто подобное каждый день. – Там должно быть около трех миллионов иен, возможно, чуть больше или меньше. На первое время должно хватить, а дальше еще что-нибудь придумаете. Только никогда не возвращайтесь в это место. – Что? Я не… Постойте! Нимура взял пластиковую карту скорее по инерции, но затем, осознав смысл произошедшего, поспешно отпрянул и попытался вернуть дар хозяину, но Йо-ка лишь устало отмахнулся, будто все происходящее его очень утомило. Нимура попытался сказать еще что-то, но Йо-ка, словно вспомнив о чем-то, вдруг насмешливо спросил: – Говорите, ночью все отсюда уходят? – Не вздумайте! – Нимура выпалил это быстрее, чем успел подумать. – Здесь очень опасно, особенно ночью! Пожалуйста, прошу вас, уходите… Да кто вы вообще такой?! – А вы еще не догадались? На губах незнакомца всего лишь на мгновение мелькнула холодная, надменная усмешка – так могут кривить губы люди, которые знают, что при малейшем их желании весь мир рухнет к их ногам. Кажется, Йо-ка хотел сказать еще что-то, но затем только махнул здоровой рукой и, развернувшись, резко зашагал обратно в сторону леса: несмотря на хромающую ногу, шел он довольно живо. Нимура продолжал сжимать банковскую карточку, рассеянно глядя вслед своему внезапному покровителю – старик был достаточно умен, чтобы сопоставить в голове все факты: то, как этот человек уверенно держался под мрачными стенами поместья, то, как сами развалины присмирели, увидев его, то, как холодный взгляд этого незнакомца прожигал его, Нимуру, насквозь. – Этого просто не может быть… – шепча это, старик сжимал карточку с тремя миллионами иен, и думал, что больше ни за что не ступит на территорию этого дьявольского поместья. *** Как и обещал Нимура, стоило солнцу скрыться за горизонтом, как территория поместья мигом опустела – все строительные работы остановились в том состоянии, в каком были начаты: люди в панике бежали, словно секунда промедления могла стоить им жизни. Разрушенные серые стены снова остались наедине с самими собой в лучах закатного солнца: жизнь замерла на территории этого поместья, казалось, что даже осенний ветер замирал у обгоревших изуродованных стен. Все это время Йо-ка сидел неподалеку, наблюдая, как темнота постепенно сжирает его бывшее пристанище – только когда ночь окончательно вступила в свои права, Йо-ка осмелился вновь ступить на территорию, которая принадлежала ему по праву рождения. Если на глазах других людей, даже перед стариком Нимурой, Йо-ка еще пытался держать лицо, то сейчас он позволил всей своей боли вырваться наружу. Бывший диктатор шел так, словно он был глубоким стариком, словно каждый шаг причинял ему нестерпимую боль – Йо-ка хромал, опираясь на свою трость, и часто останавливался, чтобы перевести дыхание: ни следа от былой власти. Иногда, когда он вот так стоял под стенами собственного некогда величественного поместья, Йо-ка ощущал себя особенно раненым, сломленным, изувеченным. С наступлением ночи к нему вернулись все жуткие мысли, которые он с таким трудом отгонял днем: мужчина раз за разом вспоминал, как очнулся в больнице, где доктор в очках в тонкой оправе с облегчением сообщил ему: как здорово, что вы очнулись! Война окончена! С тех пор жизнь превратилась для Йо-ки в сущий кошмар. Когда его выпустили из больницы, он первым делом позвонил родителям – больше на всей планете у него не осталось ни одного близкого человека. Мать на том конце трубки ответила почти мгновенно и очень удивилась, что Йо-ка не погиб. «Надо же, мы смотрели репортаж и были уверены, что ты выбросился из окна… Ну ладно, не собираешься к нам в Швейцарию?». Йо-ка вежливо, в привычной манере перед властными родителями, ответил, что уладит дела в Токио и обязательно приедет, а затем положил трубку и долго хохотал, пока в уголках его глаз скапливались болезненные, едкие слезы: в этом мире он остался совсем один. Почти полгода Йо-ка бесцельно слонялся по столице Японии, медленно восстанавливающейся после столь болезненного удара: финансовыми делами Йо-ки заведовал Таканори, потому даже после всех событий диктатор с легкостью обнаружил несколько пластиковых карт с огромным капиталом на собственное имя. Вернуться в поместье Йо-ка не решался долго: он даже убеждал себя, что и вовсе никогда в жизни не увидит эти кирпичные стены, которые исковеркали его жизнь настолько болезненно. Однако, наблюдая по телевизору, как власти восстанавливают поместье и надеются найти богатство, Йо-ка только усмехался: по ту сторону экрана за ним наблюдал дремлющий монстр, который, хоть и притворялся безвредным, был готов выпустить свои когти в любой момент. Хромая, Йо-ка приближался к обгоревшим стенам и чувствовал, как те наблюдают за ним с холодным пренебрежением – точно так же, как и он всегда смотрел на людей вокруг себя: сейчас, ощущая на себя этот мертвый взгляд, Йо-ка жалел лишь о том, что дьявольское поместье не спалили до тла. Хозяин ада вернулся в свою резиденцию. Входя в главный ход, Йо-ка удивлялся, что после всего случившегося исконные тяжелые двери остались на месте – ему пришлось приложить огромные усилия, чтобы открыть их единственной работающей рукой. Над тем, что осталось от второй его руки, долго работали лучшие хирурги Японии – и хоть ладони удалось вернуть человеческий вид, Йо-ка по-прежнему ее не чувствовал. Впрочем, об этом диктатор сейчас думал меньше всего: только войдя в поместье, Йо-ка окончательно понял, что во всем мире он остался совсем один. Эта мысль прошлась по всему его телу, отозвалась в каждом позвонке, ударила по рёбрам и наконец замерла где-то под сердцем – одиночество билось с ним в такт. Горло Йо-ки сдавил первый опасный спазм: льдины в его глазах окончательно раскололись, превратив опустевшие глаза в океан – осколки айсбергов медленно сливались с ним воедино. Больше не осталось никого, кто верил бы в Йо-ку, все чужие слова и клятвы в верности превратились в мусор, все мысли Йо-ки превратились в мусор: жизнь оказалась красивой ложью. Стоя на коленях среди развалин былого величия, Йо-ка ощущал себя посаженным на цепь, пока океан в его глазах стремительно мельчал – не было ни страха, ни боли, ни сожаления: только безликая пустота. Весь мир был для Йо-ки всего лишь приснившейся иллюзией, он был готов послать солнце к черту и согласиться на свет луны, но и луна отвергала его. Йо-ка как бы увидел свою жизнь со стороны – как он все это время сходил с ума, как пил ядовитый алкоголь и тонул в огнях своего искусственного величия. Он был героем, но у героев слишком короткая жизнь – будто ущемлённый этим фактом, он превращал в ад чужие судьбы, разрушая их своими холодными, тонкими пальцами. Он тонул в удовольствиях, искренне веря, что ксанакс сможет снять тяжелое похмелье – его серийная зависимость превратились в неизлечимую болезнь. Йо-ка медленно шел по таким знакомым коридорам, которые сейчас казались ему пугающе чужими: кончиками пальцев он касался обгоревших стен, но ощущал лишь только, как корочка льда, покрывшая его сердце, становится только толще. Вслушиваясь в эхо собственных шагов, Йо-ка думал о том, что не верит ни в призраков, ни в потусторонние силы, ни даже в закон бумеранга – ему было настолько больно, что не хватило бы всех языков мира, чтобы выразить хоть сотую часть его боли. И если раньше бывший диктатор хотя бы пытался скрываться от этого отчаяния, пытался убегать от воспоминаний среди многочисленных небоскребов опустевшего Токио, то сейчас он остался наедине со своим кошмаром. Наедине с самим собой. Тяжело выдохнув, Йо-ка опустился прямо рядом с развалинами роскошной люстры, которая кода-то украшала его зал для приема гостей – сейчас от рухнувшей люстры остался только каркас, потому что все алмазы растащили алчные военные, участвовавшие в захвате: даже строителям уже ничего не осталось. Глядя на голый каркас некогда роскошной люстры, которую в главный зал поместья критично выбирал еще Таканори, Йо-ка ощутил, как его разрывает на части: предельно хотелось кричать, но мужчина знал, что это уже не поможет – просто его сознание дробилось на части. Йо-ка больше не мог жить с этим ощущением потери, больше не мог мириться с мыслью, что все его самые близкие люди погибли, что они таяли прямо перед ним из-за его, Йо-ки, ошибок, из-за его тяги к безграничной власти. Каждую ночь бывший диктатор видел, как умирают самые важные для него люди, их последний взгляд навсегда отпечатался в его памяти, и Йо-ка не мог сделать совсем ничего, чтобы избавиться от этих адских мыслей: призраки прошлого преследовали его, смыкая ледяные пальцы на его бледной шее. Несмотря на пропасть, разделявшую нынешний момент с счастливым прошлым, Йо-ка вдруг подумал, что блеклый свет звезд освещает поместье даже через разрушенную крышу – точно так же, как этот свет некогда проникал сюда через окна. Звезды светили так, как будто бы ничего не изменилось, как будто мир продолжал жить своим чередом, и только он, Йо-ка, знал, что мир был исковеркан, болезненно искорежен так, что восстановить его уже просто не было возможности. Сидя рядом с остатками былого величия роскошной люстры, Йо-ка с трудом сдерживал в себе подступающие к горлу рыдания: он никогда не позволял себе давать волю эмоциям, но теперь не осталось уже никаких ограничений, кроме разъедающей боли, а к этой боли у него уже давно выработался холодный иммунитет. Равнодушно, будто проделывая это изо дня в день, Йо-ка вытащил из карманов черного пальто прочную веревку и обернул ее вокруг одного из верхних ярусов люстры, предварительно накидав под ноги строительный мусор, чтобы достать нужной высоты. Йо-ка не испытывал страха, он даже не волновался – скорее ощущал себя так, как будто впервые делает то, что на самом деле должен: разве что сердце ныло все сильнее, как будто каждая лишняя секунда причиняла органу нестерпимую боль. До этого дня Йо-ка мечтал лишь об одном, чтобы запахом его любви к самым важным людям во вселенной пропах весь мир, чтобы в уравнении любви не было этой едкой боли – но ведь это он был человеком, который сломал все, что можно было сломать. Взбираясь по куче мусора, Йо-ка был полностью готов надеть тугую петлю на собственную шею – морально он умер еще в тот момент, когда они с Тсузуку смотрели друг на друга в языках пламени на сорок седьмом этаже, теперь дело оставалось за малым: умереть физически. Йо-ка уже встречался с дьяволом лицом к лицу, он и сам стал этим дьяволом, поэтому смерть его не только не пугала, но и казалась странным искуплением – это был единственный выход, который позволит хотя бы на сотую долю приблизиться к тем людям, которые уже никогда не возьмут его за руку, чтобы успокоить. Йо-ка был готов уйти. Неожиданно спокойным, почти расслабленным движением он ступил в никуда, и жесткая веревка тут же сдавила его горло. *** Йо-ка резко открыл глаза и рывком сел. Дыхания не хватало, горло сдавила жгучая боль, от которой даже в уголках глаз выступили слезы, и Йо-ка открыл рот, сипло втягивая в себя все больше воздуха. Только когда от переизбытка кислорода начала кружиться голова, Йо-ка обессиленно перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку – так он пролежал несколько минут, прежде чем реальность начала выталкивать сознание болезненными толчками. Собравшись с силами, бывший диктатор с трудом приподнялся на локтях: в глаза бросилась знакомая кровать и синий неон под потолком – скорее по инерции Йо-ка потянулся к горлу и не обнаружил никаких следов жесткой веревки. Подождав еще немного, он предпринял попытку сесть: перед глазами все плыло, шея по-прежнему горела, но Йо-ка осознал две важные вещи: он действительно оказался в собственной комнате и он ощущал все предметы слишком отчетливо. На то, чтобы встать, потребовались силы, Йо-ку качало из стороны в сторону, но он, держась, за стенку, кое-как добрался до двери: только тут он осознал, что совсем не хромает и может шевелить обеими руками – зато сознание начало плыть еще сильнее. Бледные пальцы Йо-ки застыли на дверной ручке, но он так и не решился повернуть ее – что будет за порогом? Бывший диктатор очень ясно помнил, как сделал шаг в бездну с петлей на шее, почему же сейчас он снова очнулся в собственной комнате: неужели его поместье и оказалось настоящим адом? На ад это было совсем не похоже: боль в шее Йо-ка ощущал очень отчетливо – настолько ярко, что иногда он просто не мог вдохнуть от того, что горло будто бы продолжали сжимать невидимые путы. Холодные пальцы мужчины по-прежнему лежали на дверной ручке, но он никак не мог заставить себя повернуть ее: казалось, будто бы за порогом начнется настоящий ад, где он должен будет ответить за каждый свой проступок – нескольких жизней бы не хватило, чтобы Йо-ка расплатился за все свои грехи. Бывший диктатор стоял у порога так долго, что пальцы на дверной ручке занемели – еще один показатель, что это не может быть смертью, хоть Йо-ка и не имел представления, каким должен быть этот конец: в конце концов, ручка все-таки повернулась. Йо-ка настороженно вышел в холл собственного поместья, и коридор дохнул ему в лицо привычным холодом и отчуждением – здесь не было ни разрушенных стен, ни следов пожара, ни пробитой крыши. Рассеянно осматриваясь, Йо-ка разглядывал собственное поместье, видя его таким, каким оно было в своем расцвете, когда из-за угла показался охранник в черной военной форме: заметив диктатора, тот резко остановился и попытался свернуть в другой коридор, но Йо-ка одернул его хриплым вопросом: – Какой сейчас день? – Февраль, – прямой вопрос явно шокировал охранника, он вытянулся настолько неестественно, что в любой другой ситуации Йо-ку это бы точно рассмешило. – Шестое февраля, господин… Йо-ка ошарашенно привалился к дверному косяку – почему сейчас февраль, если всего мгновение назад был самый разгар осени, почему поместье еще цело, почему охранники продолжают измерять шагами холодные коридоры, если все это уже должно быть сожжено и разрушено? Вопросов было слишком много, и Йо-ка начал снова давиться воздухом, ощущая, как невидимые путы сжимают его горло все жестче и жестче – он несколько раз скользил ледяными пальцами по шее, но так ничего и не находил. Заметив его странные манипуляции, бледность и дрожащие руки, напряженный охранник очень осторожно спросил: – Стоит позвать Рёгу? – Рёгу? – это имя словно всколыхнуло Йо-ку, позволив ему сделать дополнительный вдох. – Он здесь? В поместье? – Да, господин, – охранник явно был напуган, потому что все это время непроизвольно пятился назад. – Несколько минут назад он заходил в ваш кабинет, сказал, что есть какие-то важные дела… Даже не удосужившись закончить диалог, Йо-ка бросился к лестнице: он совсем не понимал, что происходит, его качало из стороны в сторону, несколько раз он падал прямо на лестнице, сбивая в кровь ладони и колени: эта боль казалась гораздо реальнее, чем странное, давящее ощущение в шее. На пути Йо-ки встречались охранники, но мужчины в черной форме тактично обходили господина, который буквально на четвереньках полз по лестнице, судорожно втягивая в себя воздух – видеть диктатора в таком состоянии им было не впервой. В какие-то моменты Йо-ке казалось, что он отключается: и правда, стоило прикрыть глаза лишь на мгновение, как тени перемещались, как будто проходили часы, когда Йо-ке казалось, что он замер только на секунду. Ему было предельно страшно, гораздо страшнее, чем в тот момент, когда он ступал в петлю – теперь Йо-ке все больше казалось, что самоубийство было лишь плодом его воспаленных фантазий. Дверь собственного кабинета возникла перед глазами внезапно. Продолжая сидеть на коленях, Йо-ка рассеянно смотрел на ручку-ящерицу, цеплялся за ее выложенные камнем глаза и думал, что это все не может быть реальностью: однако дверь была привычно холодной и тяжелой. Открываясь, она даже скрипнула настолько знакомо, что не осталось никаких сомнений в ее реальности – Йо-ка к этому времени с огромным трудом уже сумел подняться на ноги и заглянуть внутрь: кабинет тоже остался ровно таким же, каким сохранился в его памяти. Просторное помещение с высокими шкафами, заполненными книгами, широкие окна, в которых отражалось суровое серое небо и грязные снег, дубовый пол, покрытый ковром, в котором тонут любые шаги. Но главным было совсем не это. По центру, словно не произошло совсем ничего, Тсузуку сидел прямо за его рабочим солом и с любопытством перелистывал какую-то книгу, периодически задерживаясь на некоторых страницах с таким заинтересованным видом, как будто та содержала как минимум тайны мироздания. Рядом с ним Рёга оживленно спорил о чем-то с Таканори: оба мужчины активно жестикулировали, пытаясь переубедить соперника – услышав скрип двери, все трое, как по команде, обернулись. Не ожидая столь быстрой реакции, Йо-ка рассеянно замер в проходе, не понимая, как такое вообще может быть: три самых главных человека в его жизни сейчас были совсем не похожи на те тени, которыми он запомнил их в последние минуты жизни. Тсузуку, привычно растрепанный, яркий, взбалмошный, тут же вскочил с кресла Йо-ка, будто пойманный на месте преступления, и растерянно заметил: – Господин? Я не ожидал, что вы проснетесь так рано… – Какой сейчас день? – губы пересохли, но Йо-ка снова повторил свой вопрос, а затем, не дожидаясь ответа, быстро продолжил. – Почему сейчас февраль? Что произошло в январе, чем закончился бунт правительственных войск? Таканори с Рёгой опасливо переглянулись. Теперь они уже разглядели, что диктатор был пугающе бледным, с разодранными в кровь ладонями, а на лице Йо-ки застыло выражение такого панического ужаса, что его черты лица болезненно заострились, как у человека, находящегося при смерти. Нахмурившись, Таканори сделал несколько шагов по направлению к Йо-ке – он тоже был точно таким же, каким диктатор привык видеть его в прошлой жизни: холеный, в безукоризненном костюме графитового цвета и чуть надменным взглядом сощуренных глаз. Пока Таканори точно так же внимательно рассматривал его, Рёга настороженно подошел к растерянному Тсузуку и взял его за локоть – парень только удивленно вздрогнул, не понимая, что происходит. – Йо-ка, ты снова что-то принял? – Таканори внимательно смотрел в ртутные глаза диктатора, ощущая, как от этого воспаленного взгляда кожа невольно покрывается мурашками. – Отвечай честно, что ты принял? – Я… Что… Нет! – с трудом Йо-ке удалось собрать расползающиеся мысли, и он сделал несколько широких шагов по направлению к Таканори. – Я ничего не пил, просто я… Ничего не понимаю. Ведь было восстание, поместье спалили до тла, вы все мертвы… – Господин, это был всего лишь очередной кошмар, – догадавшись, что произошло, Рёга с облегчением выдохнул и, отпустив Тсузуку, подошел к Йо-ке, мягко обнимая его за напряженные плечи. – Все в порядке, мы здесь, рядом, не было никакого восстания. Слова явно не действовали, и Рёга притянул диктатора, крепко прижимая его к себе, будто желая поделиться собственным теплом, доказать, что оно реально – несколько мгновений Йо-ка продолжал растерянно стоять с опущенными руками, а затем медленно обнял Рёгу в ответ, позволив себе буквально рухнуть на него. Под подозрительным взглядом Таканори, мужчина довел Йо-ку до стола и помог ему сесть – пока Рёга ходил за водой, Тсузуку осторожно присел перед диктатором на корточки и взял его ледяные руки в свои. Скорее по инерции Йо-ка поднял голову и тут же застыл: две картинки наложились друг на друга, и он никак не мог понять, какая из реальностей была настоящей – та, где окровавленный Тсузуку прощался с ним навсегда, или эта, где такой любящий, такой знакомый Тсузуку говорит ему, что все в порядке. Они смотрели друг на друга молча, но слова здесь и так не имели никакого смысла – чуть поглаживая его дрожащие руки, Тсузуку наклонился и начал очень осторожно целовать каждый палец Йо-ки: в его прикосновениях была вся нежность, все спокойствие, которое Тсузуку хотел передать этому человеку. Диктатор почувствовал, как сердце начинает биться спокойнее, как тело перестает колотить озноб, как панический ужас отступает, вновь прячась в недрах его сознания – неужели это все было лишь кошмарным сном? Тсузуку продолжал сидеть у него в ногах, Рёга вернулся с бокалом ледяной воды, Таканори облокотился о стол и завалил его целым потоком вопросов, отвечая на которые Йо-ка и сам все больше убеждался, что поместье в огне и смерть самых близких людей действительно была лишь плодом его искалеченного сознания. – Как говоришь, я погиб? – Таканори усмехнулся и, убедившись, что диктатор совсем отошел, присел на край стола, заглянув в его бледное лицо. – Заразился каким-то вирусом и устроил взрыв на дороге, пожертвовав собой? Красиво ты меня слил, ничего не скажешь. – Замолчи, – Йо-ка отмахнулся от мужчины, но в его голосе тоже исчезло то напряжение, какое звучало в каждом слове, когда он только вошел в кабинет. – Это совсем не смешно. Я так боялся, что потерял вас… навсегда. Последние слова сорвались с губ Йо-ки непроизвольно, и в кабинете повисла тяжелая тишина. Каждый думал об одном и том же – конечно, это был всего лишь очередной кошмар диктатора, порожденный усталым, воспаленным сознанием, но ведь они столько времени балансировали на самой грани этого кошмара – бесконечный поток смертей мог в один момент стать реальностью. Йо-ка обвел рассеянным взглядом самых важных людей: как он вообще мог допустить, чтобы все сложилось так – почему он позволил этим людям оказаться запертыми в его персональном аду? Это была лишь его персональная пытка, мучение, которое он должен был вынести один, так почему эти хорошие, ни в чем не виноватые люди оказались в клетке его взвинченного, конченного мира? Будто почувствовав тяжесть его мыслей, Рёга тяжело вздохнул и, бросив быстрый взгляд на диктатора, подошел к окну, распахивая ставни, чтобы впустить в кабинет холодный свежий воздух – это должно окончательно растворить в себе послевкусие кошмара. Свежий ветер бодро ворвался в кабинет, расшвыривая бумаги, старательно разложенные на столе перфекционистом Таканори – Йо-ка ощутил ветер на своем лице, и это мимолетное прикосновение оказалось гораздо реальнее жесткой веревки на шее. Покачав головой, диктатор по инерции нагнулся, собирая разлетевшиеся под столом бумаги: складывая листы в стопку, Йо-ка мимолетом глянул на их содержимое и почувствовал, как по позвоночнику побежали мурашки – вся бумага была вдоль и поперек исписана датой, которая до сих пор казалась въевшейся в его память. В этот день его поместье сгорело до тла. В этот день он в последний раз заглянул в глаза своих самых близких людей. В этот день его фарфоровая жизнь разлетелась на крупные осколки. Йо-ка медленно выпрямился, пытаясь найти реалистичное оправдание этого кошмара, но знакомого кабинета вдруг не оказалось перед глазами – весь мир утонул во тьме. Йо-ка судорожно, до хруста в костях, схватился за столешницу: по крайней мере стол все еще был перед ним. Сердце бешено колотилось под самым горлом, как будто еще немного, и его, Йо-ку, вырвет этим самым сердцем, пальцы дрожали, дыхание перехватило, но постепенно диктатор все-таки различил что-то в этой кромешной тьме – он все еще находился в собственном кабинете, но теперь за окном была ночь, а в помещении не было ни одного источника света. – Тсузуку? Рёга? Таканори? Собственный голос напугал Йо-ку, потому что он его просто не узнал: это был жалкий, дрожащий голос человека, который боялся даже собственного дыхания. На непослушных ногах диктатор поднялся со стула, но тут же обессиленно рухнул на пол, понимая, что кислорода снова стало не хватать – казалось, что горло снова сжали чьи-то холодные безжалостные пальцы: сидя на четвереньках, Йо-ка с животным ужасом ощущал, как пространство вокруг бешено вертится, сжимается и сражу же расширяется, словно издеваясь над ним. Йо-ка пытался ползти к двери, он звал своим самых близких людей, он шептал их имена, срываясь на хрипы, но его голос тонул в темноте, которая медленно подступала к нему со всех сторон. – Помогите… Пожалуйста, помогите мне… Йо-ке казалось, что мрак сжирает его до голых костей – у него не было души, и теперь его внутренняя тьма перекинулась в реальный мир, стирая чувства, воспоминания, события. Мысли появлялись в голове безумными вспышками и тут же гасли, все имена перепутались, и Йо-ка шептал что-то бессвязное, цепляясь за пол, который беспорядочно от него ускользал: диктору казалось, что его как такового уже не существует, темнота сливается с ним воедино, заполняет сознание и доводит процесс его разрушения до логического конца. Йо-ка собрал в себе последние силы и на выдохе прошептал: – Не покидайте меня… Сначала диктатор подумал, что совсем отключается, потому что перед глазами вдруг возник слабый огонек. Чуть прищурившись, Йо-ка понял, что свет был реальным. Прямо перед ним, вытянув руку со свечей, стоял Юуки – тот самый Юуки, который так прочно отпечатался в памяти диктатора: с обесцвеченными волосами, отдававшими лиловым оттенком, стерильно белом медицинском халатом и ничего не выражающим красивым лицом. Юуки, ангел молчаливого помешательства, безразлично смотрел на него сверху вниз своими пустыми глазами и протягивал узкую ладонь – он был таким реальным, что Йо-ка даже ощутил едва уловимый больничный запах, который всюду сопровождал Юуки. – Юуки? – его появление чуть рассеяло тьму, и силы вернулись к диктатору настолько, что он снова сумел заговорить. – Что происходит? Откуда ты взялся? Где все остальные? Юуки не отвечал, даже не шевельнулся – только настойчиво протягивал Йо-ке свою бледную ладонь и смотрел на него немигающий взглядом. Диктатор попытался задать еще какие-то вопросы, узнать хоть что-то, но Юуки упорно молчал, сжав обескровленные тонкие губы, и тянул руку – в голове Йо-ки мелькнула догадка, и он опасливо сжал ладонь мужчины в ответ: неожиданно для своей хрупкой комплекции тот легко поднял диктатора с пола. Не отпуская руки Йо-ки, Юуки развернулся и присущим только ему безразличием двинулся сквозь тьму. Ладонь врача была невесомой и прохладной, но Йо-ка вцепился в нее с такой жесткостью, будто боялся, что Юуки исчезнет из этого хрупкого мира, как и все остальные – а ведь только после его прикосновения реальность перестала вращаться, как бешеная карусель. Они шли медленно, как идут тяжело больные люди, и Йо-ка на каком-то интуитивном уровне понял, что Юуки ему помогает: он точно пытается вывести его из кабинета. Для верности диктатор задал еще несколько вопросов, но Юуки, конечно, не ответил – даже не обернулся в его сторону: зато всего через несколько мгновений скрипнула дверь, и они оба оказались в пустом коридоре. Здесь тоже было темно, но не так, как в кабинете, как будто где-то по углам были расставлены не видимые глазу Йо-ки свечи – это были привычные коридоры его мрачного поместья, но что-то в них изменилось настолько, что все тело Йо-ки сковал жуткий, первобытный ужас: он понял, что ему снова становится тяжело дышать. Если бы не Юуки, то диктатор опять рухнул бы на пол, но мужчина, крепко сжимая его руку, уверенно повел его к широкой винтовой лестнице, глядя прямо перед собой. Йо-ка покорно зашагал следом. Он вертел головой, пытаясь понять, что же так изменилось в его поместье, но никак не мог найти ту тонкую грань кошмара: только интуитивно понимал, что сейчас находится где-то на самой границе ада. Эта реальность была искаженной, она следовала за ним попятам и выжидала момент, когда он утратит бдительность, чтобы накинуться на него снова, но теперь в Йо-ке появилась робкая уверенность: с ним ведь Юуки, а он точно знает, как выбраться из этой тьмы. Именно в этот момент диктатор вдруг почувствовал, как прохладная ладонь его молчаливого спутника вдруг становится как будто бы невесомой. Ощущая дыхание тьмы в самый затылок, Йо-ка резко поднял голову и увидел, как Юуки смотрит прямо на него – впервые в этих бесцветных глазах диктатор увидел что-то, похожее на реальные чувства: Юуки смотрел на него с грустью, а края его белого халата вдруг начал пожирать неизвестно откуда взявшийся огонь. Йо-ка вспомнил, как оставил талантливого молодого врача погибать в полыхающем кабинете, чтобы секрет смертельного вируса больше не достался никому. Он обрек этого человека на смерть, но Юуки смотрит на него не с ненавистью, а с глубокой тоской. – Юуки, послушай… Я не хотел, я правда не хотел, – Йо-ка тянул к нему руки, но расстояние снова играло по своим правилам, и Юуки все дальше уносился в темноту. – Прости меня, умоляю, прости, я не хотел этого всего! Не покидай меня! Не уходи! Йо-ка еще кричал, еще смотрел в темноту с надеждой, но от его спутника не осталось совсем ничего – тогда силы снова покинули диктатора, и он безвольно рухнул на холодный пол: стены давили со всех сторон. Такое знакомое пространство вдруг стало полем боя, и Йо-ка ясно ощущал, как проигрывает собственному поместью: кошмар проникал в него, раздирал его на части изнутри, растворял внутренние органы и пожирал заледеневшее сердце – Йо-ку сковало чувство полной безысходности, в которой он никогда не сможет найти свет снова. Он уже не помнил, как оказался в этом коридоре, не помнил, где выход, но видел, как высокие потолки над головой начинают кружиться, уносясь вдаль – диктатор снова задыхался, горло сдавили невидимые путы, и Йо-ка хрипел и дергался на полу, бросая все силы на то, чтобы оставаться в сознании. – Ты серьезно думаешь, что сможешь выбраться, если будешь лежать здесь, как бесполезная тряпка? О боги, я потратил на тебя столько сил, а ты… Этот насмешливый, надменный голос казался таким знакомым, что на мгновение Йо-ка забыл о пожирающем его безумии и сумел вскинуть голову – конечно, прямо перед ним стоял не известно откуда взявшийся Таканори. На лице мужчины играла привычная ухмылка, и выглядел он так же безупречно, как и в любое свое появление: облокотившись на перила, Таканори презрительно смотрел на него и смахивал невидимые пылинки с черной, застегнутой под самое горло рубашки, которая придавала ему необычайно серьезный вид. Этот человек был так знаком Йо-ке и вместе с тем так не похож на того Таканори, каким его запомнил диктатор: бледного, окровавленного и знающего, что жить ему осталось не более часа. – Таканори, – Йо-ка так хотел вложить в свой голос хоть каплю того, что чувствовал, но вышел лишь надломленный хрип. – Нори… Вздохнув, мужчина подошел к нему в несколько широких шагов и, как и Юуки ранее, легко поднял диктатора с пола – однако в этот раз Йо-ка уже не мог держаться прямо, а потому сразу завалился на Таканори. Тот даже пах своим привычным запахом: парфюм с нотками ветивера, дорогой шампунь и новые вещи – Йо-ка знал этот запах так хорошо, что в горле встал жесткий ком, ведь когда-то ему казалось, что этот человек будет с ним навсегда, он был уверен, что Таканори может все, что захочет, он возвел Таканори в ранг бога, но тот оказался таким же трагично смертным. Сейчас, цепляясь за чужое плечо, Йо-ка с трудом заглянул в два темных глаза, в которых никогда не исчезало это насмешливое, чуть высокомерное выражение: – Нори, я ничего не понимаю, – голос диктатора дрожал, и Йо-ка выдавливал из себя слово за словом. – Что происходит? Где мы? – Замолчи, – Таканори холодно оборвал его, но искусственное презрение в его глазах сменилось неподдельной жалостью, отчего мужчина, пытаясь скрыть истинные чувства, поспешно отвел взгляд. – Нам нужно торопиться. Ты не принадлежишь этому месту. Тебе нельзя здесь быть. Йо-ке хотелось задать еще миллион вопросов, но Таканори резко повел его вниз по лестнице – идти самому еще не получалось, и диктатору пришлось облокотиться на Руки, чтобы снова не рухнуть на пол: больше всего мешали эти невидимые путы на шее, из-за которых дышать было так трудно. Несколько раз Йо-ка пытался задавать какие-то вопросы, но, хоть в отличие от Юуки Таканори и говорил с ним, все его ответы сводились к шиканью и непонятным фразам вроде: «Тебе нельзя здесь быть» и «Мы можем не успеть». Даже в этом безумии Йо-ка не мог не восхищаться Таканори – все такой же подчеркнуто элегантный и отстраненный, он буквально тащил его на себе, преодолевая ступень за ступенью – диктатор изо всех сил пытался не подвести его, как делал это всю свою жизнь, каждое движение давалось ему с трудом, но он переставлял ноги, стараясь облегчить задачу Таканори. Тьма вокруг них становилась все гуще, теперь Йо-ка видел лишь ближайшую ступеньку перед собой, но стоило сделать шаг, и она тоже тонула в темноте – останься он здесь один, то даже не понял бы, куда идти, но Таканори спускался уверенно, как будто знал дорогу наизусть. Вспоминая, как потерял Юуки, Йо-ка цеплялся за этого человека изо всех сил, так яростно, что иногда Таканори шипел и пихал его локтем, хоть диктатор и видел, что на лице мужчины по-прежнему было то самое, непривычное для Руки выражение жалости и тихой грусти, о которой он почему-то молчал. В какой-то момент Йо-ка понял, что пространство перед ним стало чуть шире, чем обычная лестница – они дошли до широкого балкона на втором этаже, который был отделен от выхода из поместья всего одним лестничным пролетом. Именно над этим балконом находились самые большие в поместье витражные стекла – тот самый выложенный цветными стеклышками герб семьи Йо-ки, который так привлек внимание Тсузуку в его первый день в поместье. Йо-ку ощутил неизвестную, ничем не объяснимую радость – ведь если они остановились, значит конец этого жуткого маршрута уже был совсем близко. Однако не успел диктатор ничего сказать, как по его спине ползли мурашки. Прежде, чем Йо-ка что-то сообразил, он услышал нарастающий, тревожный звон, а затем мир вокруг него вспыхнул тысячами мелких фейерверков: будто цветной дождь, сверху на него нескончаемым поток сыпались острые стекла. Зажмурившись, Йо-ка рухнул на пол, инстинктивно закрывая лицо руками: осколки бывшего витража впивались в его тело, вспарывали кожу, резали ладони, но диктатор стойко терпел, ощущая, как тонет в этом звоне битого стекла. Этот витраж, остатки его величия, рушился, как и взвинченный мир вокруг, и Йо-ка дрожал, но не от страха, а от безумной тоски, сковавшей все его сознание – ему хотелось выть от этой бесконечной боли, от тщетности его существования, которое сейчас осыпалось вместе с цветными стеклами. Казалось, что этот дождь из разрушенного витража длился чуть дольше вечности, на деле же – быстрее мгновения. Когда звон окончательно стих, Йо-ка осторожно поднялся и сел на колени, вытащив из дрожащих рук несколько особо крупных осколков: не думая о заливающей все вокруг крови, диктатор тут же принялся крутить головой в поисках Таканори. Сначала Йо-ка подумал, что тот исчез в никуда, как и Юуки, но затем обнаружил мужчину прямо за своей спиной – обрадовавшись, диктатор метнулся к нему, но понял, что так и не может подняться с колен. Только тогда Йо-ка заметил, что его спутник чуть изменился. На Таканори не было ни одной свежей царапины, как будто дождь из стекла обошел его стороной, зато рубашка мужчины теперь была расстегнута, а ее рукава закатаны по локоть. Йо-ка сидел так близко, что смог увидеть каждую деталь: продольные шрамы на запястьях, накладывающиеся один на другой – некоторые уже совсем зарубцевались и приобрели фиолетовый оттенок, а некоторые еще бороздели алыми свежими полосами. Йо-ка смотрел на эти уродливые, такие не свойственные Таканори линии до тех пор, пока взгляд невольно не переместился на грудь мужчины: здесь шрамы складывались в имя Рёги. – Тебе ведь тоже не снятся сны? – уголки губ Руки дрогнули, складываясь в подобие печальной ухмылки, и он поспешно опустил рукава и застегнул рубашку, пряча следы своей слабости. – Йо-ка, ты должен убираться отсюда. – Таканори… Прости меня. Только сейчас до Йо-ки дошло, что сквозь разбитые стекла в поместье заглянуло солнце – однако этот свет вовсе не прогнал панический ужас, а скорее наоборот, сгустил его, концентрируя до предела. Сидя среди острых осколков, Йо-ка смотрел на своего идола и видел его таким, каким не видел его никогда: почему до него не доходило, что Таканори такой же человек – усталый человек, которому было очень больно. Йо-ка воспринимал его как недостижимую цель, как недоступную вещь, которой ему очень хотелось обладать, но не замечал, что все это время Таканори мучился от такого же грызущего сознание отчаяния: в отличие от него, Йо-ки, он просто не позволял себе этого показывать. И сейчас Таканори стоял в лучах холодного, жуткого солнца напротив диктатора и устало улыбался, как будто наконец сбросил с себя эту ношу в виде маски идеальности и обрел некое подобие спокойствия. – Я тебя не прощу, – на секунду на лице Таканори вновь появилось то снисходительное, надменное выражение, которое обычно с него не сходило, а затем мужчина вдруг грустно усмехнулся. – Если ты не выберешься из этого места. Йо-ка, ты должен уходить! – Таканори! Йо-ка еще шептал чужое имя, но мужчины пред ним уже не было, как будто он просто растворился в холодных солнечных лучах – только в воздухе остался едва ощутимый запах сожаления. Сидя среди цветных осколков, Йо-ка ощущал, как его разрывает изнутри от отвращения к себе, от боли, которая была гораздо острее боли в саднящих порезанных ладонях: он думал об этом ровно до того момента, пока не перестал дышать. Путы на шее внезапно стали настолько тугими, что у Йо-ки не получалось даже вдохнуть хоть немного кислорода: захрипев, он снова рухнул в битые стекла, судорожно дергаясь на полу – картинка в глазах потемнела, и остался только животный страх, который лишь ненадолго покинул его, пока Таканори был рядом. Йо-ку трясло, из его холодных раскосых глаз текли слезы, и он пытался нащупать хоть какую-то опору, но дрожащие пальцы раз за разом натыкались на острые осколки. Боль исчезла также резко, как и пришла. Когда Йо-ка открыл покрасневшие глаза, то увидел только то, как чья-то тень склонилась над ним, а затем кто-то легко поднял его на руки, спасая его из плена ранящих цветных осколков. От отсутствия кислорода Йо-ка уже не видел ничего перед собой, но вдруг он четко ощутил прикосновение чужих губ – его целовали, и делали это очень нежно, почти осторожно: вместе с этим поцелуем диктатор внезапно осознал, что снова вспомнил, как дышать. Он еще ничего не видел, но заранее знал, кто окажется перед его глазами, когда он найдет в себе силы их открыть – конечно, это будет Рёга, ведь только он может заботиться так самоотверженно, так искренне. Йо-ке казалось, что собственное сердце просто выжали и вывернули наизнанку, боль уже буквально стала его неотделимой частью, ему хотелось выть, кричать, скулить: делать хоть что-то, чтобы дать чувствам вырваться наружу. – Рёга, – открыв глаза, диктатор сфокусировал взгляд на таком знакомом лице и зашелся в приступе сухого кашля. – Прошу, не уходи. – Не разговаривайте, – Рёга покачал головой и поудобнее перехватил мужчину, спускаясь вместе с ним по широким ступеням последнего лестничного пролета. – У вас почти не осталось сил, но вы обязательно должны выбраться. – Я ничего не понимаю, – шепот Йо-ки был сиплым, надломленным, как у человека, который одной ногой уже перешагнул порог смерти, но почему-то задержался на этой грани и не мог сделать второй шаг. – Я не хочу уходить. Я хочу остаться здесь, с вами. – Вы не принадлежите этому месту, – Рёга покачал головой, старательно избегая взгляда человека, которого сейчас с такой нежностью нес на руках. – Поэтому вам нельзя здесь оставаться. – Рёга, я… – Просто замолчите. Это был первый раз, когда Рёга позволил себе заткнуть своего господина. Глядя на него, Йо-ка думал лишь о том, что не застал последних мгновений его жизни – неужели даже за секунды до смерти, находясь на верху огромного колеса обозрения, Рёга смотрел на утонувший во тьме Токио и думал только о нем? «Я всегда был, есть и буду на вашей стороне» – эти слова въелись в память Йо-ки, он воспроизводил их в своей голове раз за разом, пока совсем не терял смысл знакомых слов, приближаясь к состоянию, близкому к безумию. Рёга всегда был таким ярким, таким настоящим, даже сейчас, в этом бесконечном кошмарном сне, Йо-ка видел искорки в его блестящих глазах, и ощущал, как внутри что-то рушится раз за разом – он даже не увидел, как эти искры погасли. Цепляясь за плечи Рёги окровавленными порезанными пальцами, Йо-ка прижимался к его шее, старался задохнуться в таком знакомом запахе, будто это могло восполнить последние минуты их разлуки, в которых они оба нуждались как никогда. В их распоряжении была целая жизнь рядом, но не хватило именно этих несчастных мгновений. – Рёга, прости меня, – Йо-ка повторял эту фразу так часто, что уже и сам не видел в ней смысла, но он просто не мог найти других подходящих слов, ведь еще не существовало ничего, что могло бы хоть немного облегчить его вину. – Я был таким дураком. Йо-ка поднял голову, готовясь встретиться взглядом с Рёгой, но вдруг понял, что снова сидит на полу – лестница осталась за спиной, теперь от выхода из поместья его отделялось всего метров десять: но вот Рёги рядом не было. Пренебрегая болью, Йо-ка резко обернулся, ощущая, как скользит по выложенному мраморной плиткой полу из-за собственной же крови – Рёга стоял за его спиной на последней лестничной ступеньке. Почувствовав его взгляд, мужчина поспешно спрятал руки за спину, но Йо-ка все равно успел увидеть его ладони с покрасневшими, распухшими пальцами – диктатор помнил, что когда-то он лично выворачивал один за другим. Йо-ка попытался вернуться к лестнице, он полз из последних сил, но даже не сдвинулся с места: Рёга наблюдал за его попытками молча, чуть хмуря красивые брови, и в конце концов он снова повторил: – Господин, поберегите силы, вы должны выбраться отсюда. – Рёга, прости меня, – Йо-ка повторял эту фразу, как заведенный, его трясло, но на каждом выдохе он раз за разом просил прощения, будто бы уже и не мог воспроизводить другие слова. – Рёга… Прошу, не уходи… Но было уже поздно. Диктатор еще шептал какие-то извинения, которые уже не имели совсем никакого смысла, но силуэт Рёги становился все расплывчатее, все менее осязаемым, пока не исчез совсем, оставив Йо-ку лишь давиться воспоминаниями о прошлом – почему он был так глуп, почему не видел, как глубока была привязанность Рёги? Йо-ка даже не успел задуматься об этом: горло снова сдавили невидимые путы, и он рухнул на пол, задыхаясь в собственных хрипах – не получалось даже вдохнуть, а свет невидимого солнца издевательски выхватывал из сумрака его агонию. Диктатор катался по полу, он царапал ногтями собственное горло, пытаясь стянуть эти тугие оковы, но все было тщетно: выход из поместья-ловушки находился всего в десятке метров, но Йо-ка уже не мог шевелиться, перед его глазами плыли темные круги, которые перемешивались с расплывающимися мыслями. Йо-ка видел разбитый витраж, он смотрел на собственное поместье, как на что-то невыносимо далекое, чужое, и не верил, что его конец будет таким. В паре метров от спасения он задыхался, ощущая горький привкус несбывшихся тщеславных надежд на дрожащих губах – в его ладони до сих пор впивались цветные стекла витража, и Йо-ка думал о том, что эти цветные осколки лишь олицетворяют хаос его мыслей. Он уже ощущал себя не здесь, а где-то между двумя границами, как будто он не принадлежал ни одному из существующих миров. Картинка перед глазами становилась все менее четкой. Думая о том, как нелепо будет умереть на пороге собственного поместья в обнимку с невидимым бракованным счастьем, Йо-ка закрыл глаза, как вдруг ощутил прикосновение прохладные пальцев на своих запястьях – пальцы довольно быстро перемещались по его телу, пока наконец не застыли на шее. Диктатор с трудом приоткрыл глаза. Сидя рядом с ним на коленях, Тсузуку сосредоточенно разрывал веревки на его шее, которые никак не давали Йо-ке вдохнуть – диктатор хотел прошептать, что все это бесполезно, как вдруг парень, раздирая руки в кровь, все-таки разорвал тугие путы: Йо-ка резко вдохнул так, что закружилась голова, и рывком сел. Теперь они с Тсузуку сидели почти нос к носу, и Йо-ке даже показалось, что он снова чувствует запах этого человека, чувствует его энергию, его присутствие рядом: Тсузуку был гораздо реальнее разбитых окон и боли в порезанных ладонях. Не говоря ни слова, Йо-ка потянулся к парню, прижимая его к себе так сильно, что костяшки пальцев заломило. – Тсузуку, – диктатор шептал это имя, как молитву, он обращался к нему, как к единственному спасению из преисподней собственного сознания. – Умоляю тебя, не уходи. Прошу, останься со мной, побудь рядом. Йо-ке казалось, что дистрофия его души уже неизлечима, и он цеплялся за человека рядом, как за последнюю надежду – он видел, как его пальцы оставляют на костлявых запястьях Тсузуку кровавые отметины, как скулы парня обостряются, а его глаза темнеют: Тсузуку казался непривычно взрослым. В конце концов он устало привалился к Йо-ке, прижимаясь к нему лбом. Диктатор рассеянно замер, не понимая, что в итоге пытается сделать парень – однако не прошло и секунды, как он ощутил неописуемое спокойствие: казалось, что весь страх, который до этого сжимал его тело, разом отступил. Обнимая Тсузуку, он понял, что теперь на самом деле после очень долгого странствия наконец вернулся домой, туда, где он мог почувствовать себя в безопасности: так Йо-ка не ощущал себя с самого детства. – Все будет хорошо, – и правда, Тсузуку успокаивал его, как маленького ребенка, гладил по остро выпирающим лопаткам, целовал в прямую тонкую переносицу и дрожащие губы. – Я рядом, мы рядом, мы все здесь, рядом с вами. – Тсузуку, я хочу сказать так много, – Йо-ка задыхался в собственных мыслях, он давился словами, начинал говорить и снова забывался, не понимая, чем обязательно нужно поделиться в первую очередь. – Я так виноват, я не должен был… Не должен был делать все это. Я тебя люблю, Тсузуку… – Я тоже вас очень люблю. Мы все вас очень любим. Потерявшись в своих чувствах, Йо-ка не сразу понял, что делает Тсузуку – все это время парень медленно, отвоевывая метр за метром, тащил его к выходу из поместья: только оказавшись у самых дверей, диктатор все понял. Оперевшись ладонями о дверной косяк, он в паническом ужасе взглянул на парня: тот в ответ только отводил чуть сощуренные глаза зверька, который по природе должен был быть диким, но почему-то подчинился человеку. Тсузуку был точно таким же, каким Йо-ка запомнил его перед прыжком из окна – с мальчишескими острыми скулами, поджатыми губами и сверкающим, живым, вызывающим взглядом. Почему-то Йо-ка вспомнил, как однажды случайно заглянул в зеркало и увидел свои глаза: они были абсолютно пустыми, безжизненными, как будто в этой радужке потонули все пьяные, большие звезды – с тех пор Йо-ка начал носить линзы цвета весеннего льда. – Тсузуку, я не хочу уходить, – диктатор прошептал это одними губами, продолжая цепляться за узкую спину сидящего рядом парня. – Умоляю, позволь мне остаться с вами. Тсузуку, прошу… – Нельзя, – Тсузуку отчаянно качал головой, смотря на диктора с таким отчаянием, с каким может смотреть на свою первую любовь только юный, семнадцатилетний парень, который видит в этом человеке весь смысл своей жизни. – Вы не принадлежите этому миру, вы должны уходить. Йо-ка… мы…я… я хочу, чтобы вы… Йо-ка, я хочу, чтобы ты жил! Эти слова резанули Йо-ку гораздо больнее, чем осколки витража всего несколько минут назад – он был готов согласиться на любую просьбу Тсузуку, но почему-то сейчас застыл в недоумении: почему тот хочет, чтобы он, Йо-ка, жил? Диктатору хотелось остаться в этом призрачном поместье, хотелось быть с призраками его прошлого, которое он в настоящем никак не мог оценить по достоинству, и сейчас судьба дала ему второй шанс, почему он должен возвращаться в холодную реальность? Йо-ку разрывало изнутри, он понимал, что никак не может уйти, как вдруг Тсузуку тихо произнес: – Мы все погибли только ради того, чтобы ты жил. Мы хотим, чтобы ты был жив, мы хотим знать, что у тебя все хорошо, что у тебя есть силы продолжать борьбу. Мы верим не в твою идею, а в тебя, как такового, мы хотим, чтобы ты был реальным, чтобы мы продолжал существовать. Мы посвятили тебе жизнь, и теперь хотим посвятить смерть, только потому что ты это ты. Йо-ка, ты уникальный, ты потрясающий, и я очень прошу тебя: живи. Под тяжелым, внимательным взглядом Тсузуку Йо-ка слушал этот монолог и понимал, что просто не может отказать – он должен выполнить хотя бы одну просьбу этого человека. Сейчас они с Тсузуку стояли вдвоем на самом пороге его поместья, и Йо-ка, глядя на сочащийся через разбитые окна холодный солнечный свет, прислушивался к их дыханию: сейчас казалось, что оно слилось в унисон. Его трясло, выворачивало наизнанку, казалось, что даже если он, Йо-ка, закричит во все горло, ему не хватит сил, чтобы выреветь всю свою боль. Тсузуку продолжал обнимать его, но в глубине выжженной до тла души диктатор понимал, что все последние слова уже сказаны, все признания сделаны, все чувства выпотрошены и перемешаны с разбитым витражом – от него, Йо-ки, требовался лишь последний шаг. Он на интуитивном уровне чувствовал, что это была последняя возможность увидеть Тсузуку, теперь они действительно прощались по-настоящему, и Йо-ка, с трудом найдя в себе силы говорить, едва различимо прошептал: – Ты сможешь быть со мной до самого конца? – Смогу, – Тсузуку слабо улыбнулся. Тогда Йо-ка кивнул, скорее даже для самого себя, и протянул парню трясущуюся бледную руку – Тсузуку уверенно взял его ладонь. Опустив голову, диктатор медленно развернулся к двери и, больше не медля ни секунды, перешагнул порог: до самой последней секунды он ощущал прикосновение Тсузуку, ощущал всю его любовь, всю тоску расставания, его защиту и любовь – а еще он ощущал почти детскую преданность Рёги, обожание однажды спасенного им Юуки и привычно насмешливое покровительство Таканори. Его, Йо-ки, путь к спасению был выстлан костями самых близких людей, и диктатор, переступая порог своего поместья, оставлял за спиной все прошлое, все отчаяние, всю дерущую душу боль, которая разъедала его душу так долго. Последний, решающий шаг, Йо-ка делал уже совсем один. *** Йо-ка резко рухнул на гору мусора на бетонном полу и тут же сделал несколько хриплых вдохов – тугая веревка, стянувшая его уже посиневшую шею, оборвалась. В поместье еще было темно, и он, свернувшись на полу, судорожно дышал, пока картинки в голове сменяли друг друга с бешеной скоростью: Йо-ка еще помнил любящие пальцы Тсузуку на своей шее, но в этой реальности его касался только холодный безжизненный бетон – диктатор понял, что был в шаге от настоящей смерти уже второй раз. С огромным трудом он перевернулся на спину и уставился на витражные окна. Удивительно, как в этой реальности цветные стекла уцелели среди всей разрухи – Йо-ке казалось, что он видит свое поместье впервые, и вместо прежнего отвращения в нем вдруг проснулась горькая жалость: он и это полуразрушенное здание были до боли похожи. Некогда они были величественными, а сейчас лишь что-то зыбкое удерживало их от того, чтобы развалиться на части. Йо-ка ощущал себя необычайно пустым, как будто из его головы кто-то откачал все мысли, а грудную клетку вскрыли и вытащили все чувства, оставив пустое сердце бесцельно гонять кровь по организму. Йо-ка лежал на спине и, кажется, не думал совсем ни о чем, а только прогонял воспоминания обо всем, что случилось с ним за последнее время – он переживал свою жизнь раз за разом до тех пор, пока от одинаковых картинок к горлу не подкатила тошнота. Тогда диктатор рывком сел и огляделся. Он потерял счет времени и знал только то, что больше не может находиться в изувеченном склепе собственного величия больше ни секунды – тогда Йо-ка попытался подняться, но встать на ноги удалось лишь спустя несколько попыток. Мужчина наощупь нашел свою трость и медленно, потому что по-другому просто не мог, двинулся к выходу из поместья: картинки в голове накладывались друг на друга, и среди разрушенных колонн и обгоревших стен Йо-ка отчетливо видел тени мужчин в военной форме и ровные ряды пленных. С каждым его шагом эти видения становились все более призрачными, зато широкая лестница с пустовавшими пролетами вместо ступеней и въевшаяся в пол кровь теперь были предельно реальными – Йо-ке уже даже не было больно. Он касался стен дрожащими пальцами, подолгу смотрел на высокие потолки, замирал у каждой статуи, каких раньше никогда не замечал: он навсегда прощался с миром ледяного величия. Кажется, поместье ощущало, что теперь он точно уходит навсегда, потому что тишина, которая до этого накрыла мрачные развалины, вдруг исчезла, и коридоры снова наполнились звуком – где-то вдалеке сквозняк хлопал дверьми, слышался звон от роскошных люстр, от которых давно остался только обгоревший каркас, где-то наверху шелестели бумаги. Поместье скорбело вместе со своим господином. Когда Йо-ка дошел до входной двери, то с удивлением обнаружил, что та была широко распахнута, хотя он был уверен, что точно закрывал ее. Не успел диктатор задуматься, как в его глаза ударил красноватый свет. Сощурившись, Йо-ка попытался отвернуться, приняв этот свет за свет фар, но затем до него дошло, что это был всего лишь рассвет. Казалось, что ночь только началась, что он только вошел в эти широкие двери, и вот солнце снова показалось из-за горизонта, недоверчиво ощупывая первыми лучами побледневшее лицо Йо-ки. Солнце безжалостно вытаскивало на свет все, что так усердно пытался скрыть ночной мрак – обгоревшие стены, рухнувшие потолки и синеватый отпечаток веревки на шее диктатора. Больше всего в этой жизни Йо-ка боялся времени и рассветов, и вот он вынужден встречать уже второй рассвет, который причиняет ему боль, гораздо более ощутимую, чем все то, что он пережил до этого. Йо-ка не чувствовал ничего, кроме холодного отвращения ко всему миру – ведь ни в пожелтевших деревьях, ни в выгоревшей траве, ни в пробуждающемся небе не было ни одного человека, которого бы он любил. Казалось, только снег на февральских дорогах, на который он падал и скулил от жалости и боли, мог понять его, но этот снег остался лишь где-то на задворках памяти – тряхнув головой, Йо-ка сделал первый шаг навстречу рассвету. Он шел все быстрее, не оглядываясь даже тогда, когда за его спиной раздался нарастающий грохот: это рухнули все строительные перегородки, окончательно превращая поместье диктатора в груду развалин – залы с высокими потолками и подвалы для пленных растворялись вместе с февральским снегом. Щурясь на красноватом солнце, Йо-ка уверенно шел вперед, ощущая на своем затылке четыре пары внимательных глаз: он с огромным трудом сдержал желание обернуться. Йо-ка уходил все дальше от поместья, пока день вступал в свои права, и впервые с той роковой ночи, когда вся его жизнь обратилась в прах, диктатор снова почувствовал себя собой. Его жизнь сгорела до тла, его судьба была разрушена, великий диктатор был свергнут, но Юуки, Таканори, Рёга, Тсузуку – взамен они отдали ему свои жизни, они согласились сгореть вместе с ним, только чтобы дать Йо-ке еще один шанс. И он, Йо-ка, больше не мог сутулиться, больше не мог выть от жалости к себе, больше не мог прятаться в тени, чтобы забыться, чтобы сбежать от воспоминаний. Очередной рассветный луч выскользнул из-за дерева и замер на его лице, и Йо-ка, вместо того, чтобы поспешно скрыться, тоже резко остановился, стоя прямо напротив восходящего солнца. Зрачки диктатора резко сузились, из-за чего бледная радужка цвета давно застывшего льда стала видна особенно отчетливо: впервые за долгое время Йо-ка снова надел линзы. Диктатор стоял так достаточно долго, глядя на солнце с надменным холодом – глаза болели от столь долгого контакта со светом, весь мир вокруг растворился, но Йо-ка даже не шевельнулся: тогда солнце сдалось первым. Всего нескольких минут хватило, чтобы наползшие неизвестно откуда облака сначала приглушили рассвет, а затем и вовсе скрыли его от чужих глаз – мир облачился в утренний полумрак. Те немногие жители соседних поселений, что встали в столь ранний час, удивленно выглядывали в окна, пытаясь понять, куда же исчез свет, и если бы кто-то из них увидел, как именно в этот момент на искривленных губах Йо-ки расползается кривая ухмылка, этот кто-то точно покрылся бы мурашками. Спрятав свободную руку в карман распахнутого черного пальто, диктатор неспешно направился к дороге, почти физически ощущая, как с каждым шагом его плечи расправляются, а взгляд вновь ограждается от мира стеной непробиваемого, ледяного высокомерия. Его ломали, как нелюбимую детскую игрушку, а затем выкидывали осколки на свалку – теперь эти осколки впились в его ледяное сердце. От него отняли самих дорогих людей, заставив переживать смерть за смертью – теперь эти люди подарили ему вторую жизнь. Его пугали рассветом, заставляя давиться собственным страхом в последние минуты одиноких ночей – теперь он сумел отменить рассвет. В облике Йо-ки не изменилось почти ничего: лиловый след на шее он прикрыл воротом черного свитера, заледеневшие глаза растворились в привычном безразличном выражении – и только на губах сохранилась едва заметная надменная усмешка: самая неприглядная мелочь. Но ведь и дьявол живет в мелочах?