Пикардийская роза

      Никто не встретился им по дороге. Боскюэ ушел сразу, едва они с Шушут усадили принцессу в кресло в ее спальне. Графиня отпустила перепуганных служанок, строго-настрого запретив рассказывать о состоянии госпожи, и сама принялась расстегивать крючки платья Елизаветы, медленно приходившей в себя. Выпутывая из ее волос жемчужные шпильки, Шушут мягко взяла подругу за подбородок и слегка наклонила голову, заглядывая в глаза. Потухший, совершенно безжизненный взгляд принцессы, страдальчески поднятые брови, казалось, вопрошали только одно: «За что, Шушут?»       Графиня вздохнула и, не в силах сопротивляться внезапному порыву, быстро обняла подругу, безропотно уткнувшуюся лицом ей в платье. Повинуясь непонятному инстинкту, Шушут бережно перебирала тяжелые темные пряди, бессмысленно шепча что-то и чувствуя, как с каждым мгновением уходит напряжение, охватившее Елизавету.       — Я бы хотела, чтобы ты была королевой Франции, — сказала принцесса, уже лежа в постели. Аньез вздрогнула, чуть не выронив тяжелый серебряный подсвечник, и подошла к изголовью. Худенькая, с кругами под глазами, окутанная облаком темных волос, Елизавета казалась до того хрупкой, что становилось страшно.       — Почему, ваше высочество? — тихо спросила Шушут, наклоняясь к ней.       — Тогда ты была бы моей матерью, — ответила Елизавета с простотой, от которой у графини перехватило дыхание, и она была вынуждена отвернуться. — Об этом мне остается только мечтать, моя милая Шушут.       — Мне странно слышать это, сударыня, — та наконец обернулась к принцессе, крепко держа в подрагивающих пальцах свечу. — Я ваша фрейлина. Для меня было сделано исключение — я старше вас, — но, думается мне, его величество удовлетворил просьбу моего дяди не для того, чтобы я заменяла вам мать. Самое большее, на что я могу рассчитывать, — дружба с вами.       — Однако ты даешь мне советы, в которых я нуждаюсь, — Елизавета села, облокотившись рукой о подлокотник, и в упор посмотрела на застывшую фрейлину. — Ты утешаешь меня, когда я опускаю руки. Ты стремишься облегчить мне жизнь, Шушут, всеми силами — и я чувствую это. Разве видела я это от матери?       Графиня молчала. На другой, почти нежилой половине дворца, ее ждал в своей каморке Боскюэ, а Елизавете требовался отдых, и фрейлина, боясь, что растревожит принцессу, не смела ответить. Собственно говоря, она и не знала, что отвечать. Потеряв мать, она постаралась перестать думать о ней вовсе — так оказалось гораздо легче пережить внезапное одиночество. И до сих пор она весьма умело избегала мыслей о том, что чувствует человек, не имеющий матери.       При дворе, помимо нее, было много одиноких детей, но ни один не страдал так, как страдала сейчас Елизавета. Никто не тяготился своим сиротством. Диана де Кастро, выросшая без матери и внезапно обретшая отца, горевала, казалось, мало. Принцесса Маргарита, воплощенное благоразумие, была совершеннейшей загадкой. Лишь Мария Стюарт, покинувшая родину совсем малюткой, временами вздыхала о Шотландии, но воспоминания быстро покидали ее — их затмевала любовь к дофину.       Елизавета, вне всякого сомнения, была другой. Нежная, мечтательная, она любила слушать соловьев майскими ночами, наблюдать за птицами в оранжереях дворца, смотреть в узкое лестничное окошко, примостившись на каменной ступеньке, и угадывать, чья карета подъехала к главному входу. На первый взгляд она могла показаться несколько холодноватой, но те, кто хорошо знал ее, понимали, как глубоко переживает она все, что происходит вокруг.       При дворе шутили, что принцесса вобрала в себя совесть короля Генриха, оправдывая таким образом его необузданную любовь к Диане де Пуатье и откровенное пренебрежение Екатериной Медичи. Доходившие и до ушей самой Елизаветы, эти разговоры, конечно, не добавляли ей бодрости, а лишь приводили к вынужденному одиночеству. Только Шушут была рядом с ней, верная фрейлина, не слышавшая от госпожи почти ничего, кроме редких учтивых фраз, но все же бесконечно дорогая ее сердцу.       — Скажи, Шушут, — повторила требовательно Елизавета, — скажи, видела ли я от матери хотя бы половину того, что называют материнской нежностью? Я знаю, что мои братья и сестры более одарены ее любовью. Это очень плохо, Шушут, но иногда я думаю, что только смерть двух моих маленьких сестер(1) научила ее любить собственных детей.       — Она ваша мать, сударыня, — произнесла графиня очень медленно, аккуратно подбирая слова. — Не мне судить ее. Долг короля, которого от него ждут Генеральные штаты, — мудро управлять страной. Долг супруги короля — достойно строить семью монарха.       — Ты считаешь достойным то, насколько мою мать интересует судьба дочери? — Елизавета в волнении схватила руку графини и сжала ее. — Разве ей должно быть безразлично, что будет со мною? Я не виню в произошедшем моего отца. Я благодарна ему за предоставленную возможность выбора — хотя бы и иллюзорную. Но почему, почему моя мать, Екатерина Медичи, не поддержала меня? Речь не идет об изменении решения короля. Мне было бы достаточно одного взгляда, Шушут, который показал бы, что она на моей стороне, что она остается со мной!       — Удел женщины — служить, — сказала Шушут, осторожно отнимая руку и отходя, чтобы поставить подсвечник на каминную полку. — Даже если вы госпожа по рождению, вы должны служить своему супругу. От женщины ждут преданности. Возможно, королева так печалится о вашей судьбе, что предпочла не смотреть на вас, чтобы не выдать себя? Подумайте, прошу вас, как ей, должно быть, тяжело!       — Она отвернулась от меня, Шушут, — повторила Елизавета, откидываясь на подушки. — Твоя мать погибла, а моя жива, но я не знаю ее. Понимаешь? Еще очень давно она открыла мне правду о своих отношениях с королем. Я, шестилетнее дитя, слушала, как моя мать ненавидит моего отца, как лелеет мысль о смерти его фаворитки… Ты можешь представить, Шушут, что расчетливая Екатерина Медичи настолько отчаялась, что жаловалась собственной дочери? Конечно, после она без конца повторяла, что это было помрачение рассудка, умоляя забыть, чтобы я не передала ненароком ничего королю… А потом отдалилась от меня, словно один мой вид вызывал у нее воспоминания об унижении.       — Значит, она понимает ваше состояние, — произнесла мягко Шушут. — Любая мать желает лучшего для своих детей. Подумайте, ваше высочество: может быть, Филипп не так страшен?       — Я не знаю его, — прошептала Елизавета. — Какое имеет значение, что такое Филипп, когда я уже люблю его сына? Как я смогу смотреть в глаза испанскому королю? Как смогу встречать Карлоса и относиться к нему так, как потребует от меня совесть, а не сердце? О, почему меня не научили лгать в лицо! Право, это наиболее нужное умение в наши дни!       — Если вы боитесь, сударыня, — медленно сказала графиня, отворачиваясь, чтобы Елизавета не увидела, как исказилось ее лицо при мысли о том, что ждет будущую королеву при незнакомом дворе, — если вы боитесь, откажитесь от своего слова. Карлос ждет вас завтра утром. Вы вольны все изменить. Вы не обязаны…       — Ты знаешь, что обязана, — принцесса горько улыбнулась, и Шушут осеклась, услышав в ее тихом голосе что-то такое, чего не было и не могло быть еще несколько часов назад. — Сядь ко мне, моя маленькая Аньез. Я нуждаюсь в тебе.       Графиня подчинилась и опустилась на край постели. Ледяные пальцы принцессы тотчас же отыскали ее руку и сжали с неожиданной силой.       — Дочь французского короля не может изменить своему слову, — продолжала Елизавета тихо, словно объясняла ребенку общеизвестные истины. — Я знаю, что дала первое слово Карлосу. Ты вправе осуждать меня. Однако мы не были официально представлены друг другу, то есть я не могу оценивать, за кого мне выходить замуж, по личным качествам. По возрасту выигрывает Карлос, по титулу — Филипп. Что, по ожиданиям двора, выберет Елизавета Валуа, Шушут?       — Я не осуждаю вас, сударыня, — улыбнулась та, мягко высвобождая руку. — Не мне говорить вам, что надлежит делать. Это ваш выбор. Вы подчиняетесь долгу. Вам просто надо решить, что важнее для вас — сердце или совесть.       — Просто… — эхом отозвалась Елизавета. — Разве просто это, Шушут?       — Не думайте об этом, ваше высочество, — фрейлина поднялась на ноги и, подойдя к окну, приподняла бархат гардины. За стеклом шумел обновленной листвой, покачиваясь от ветра, старый каштан. — Ответ придет сам. Только скажите мне, что вы намерены делать с Карлосом? Он будет ждать вас…       — Я не знаю, Шушут, — Елизавета кротко улыбнулась. — Я обещала ему прийти. Найдутся ли у меня силы посмотреть ему в глаза? Я обманула его, подарила ложную надежду, а теперь… Что мне делать теперь, Шушут? Я официальная невеста короля Филиппа, с завтрашнего дня мой статус изменится, и я не смогу покинуть пределы дворца, когда мне захочется. Боже мой, Шушут, что мне делать!       Принцесса закрыла лицо руками, вздрагивая всем телом. Только сейчас, поставленная перед необходимостью дать фрейлине распоряжения относительно завтрашнего дня, она осознала, в каком двусмысленном положении находится. Она была связана своим словом и не могла более полагаться только на себя. Ей требовалась помощь.       — Я никому не доверяю так, как тебе, Шушут, — сказала Елизавета, протягивая руку и дотрагиваясь кончиками пальцев до лица фрейлины, наклонившейся к ней. — Ты знаешь все мои тайны. Ты росла вместе со мной. Я помню, как утешала тебя в те редкие минуты, когда надежда на возвращение господина де Л’Обеспина покидала твое сердце.       — Я тоже помню это, госпожа, — Аньез тепло улыбнулась ей. — И я благодарю Господа за предоставленное мне счастье быть рядом с вами и служить вам.       — Но вправе ли я просить тебя выполнить то, что сама сделать не в состоянии? — спросила Елизавета, заглядывая фрейлине в глаза. — Скажи мне, Шушут, что не осудишь меня за это!       Та склонила голову, инстинктивно чувствуя, о чем хочет говорить принцесса. Слезы выступили у нее на глазах при одной мысли о том, какое наказание ждет ее за этот поступок, сколько бессонных ночей, полных боли и страданий, придется провести ей в потайной комнатке наедине с молитвой и плетью, но она не произнесла ни слова в ответ, зная, что малейшее попытка отказать повлечет за собой еще большие мучения.       — Шушут! — прошептала Елизавета, глубоко пораженная выражением на лице фрейлины. — Милая, верная Шушут! Запрети мне — о, прошу, запрети мне, и я замолчу!       — В этом нет необходимости, ваше высочество, — кротко ответила та, улыбаясь. — Я сама попросила вас распорядиться относительно завтрашнего утра. Вы еще не дали мне приказ, хотя я и угадала его. Будем считать, что я сама предложила вам такое решение. Так хотя бы вы избежите греха. А мой грех искупит моя жертва вам. Завтра я пойду к дону Карлосу и передам ему, что произошло сегодня между вами и вашим отцом.       — Ты не обязана… — в глазах Елизаветы, казалось, волнами плескалось отчаянье. Графиня протянула руку и нежно погладила принцессу по мокрой от слез щеке.       — Я служу вам, ваше высочество, — сказала она мягко. — Это мой долг. Я встречусь с принцем на опушке, где вы сегодня вошли в лес. Для меня будет радостью помочь вам. О, как бы мне хотелось, чтобы я могла защитить вас от всех волнений!       — В тебе мое счастье, — произнесла принцесса тихо, опускаясь на подушки. — Что нужно мне еще, когда у меня есть ты?       — Сон, Елизавета, — ответила графиня, укрывая ее тяжелым покрывалом, и нежно поцеловала в лоб, убирая спутавшиеся волосы. — Спите, маленькая госпожа. Все пройдет. Скоро все вернется на круги своя, и вы не будете плакать у вашей верной Шушут. Бог не оставит ни вас, ни меня. Спите, Елизавета, и все забудется…       Долго сидела она у постели своей госпожи, нежно поглаживая ее по щеке, не в силах отвести глаза от милого лица, поблекшего от недавних волнений. Елизавета засыпала медленно, тяжело, но даже когда сон ее прерывался, она не просыпалась, находясь во власти полудремы. А графиня молилась вполголоса, время от времени осеняя ее крестом, и тихо струились слезы, капая принцессе на грудь…