Пикардийская роза

      Когда графиня де Берси, вдова графа де Берси, направила на шестилетнюю дочь один из двух юбилейных пистолетов, висевших обычно над камином, в душе девочки что-то перевернулось. Она не могла понять, почему мама целится в нее так же, как целился не так давно отец в господина Сен-Дени, приехавшего от короля.         — Мама! — закричала Аньез, оставаясь, впрочем, на месте и глядя, как завороженная, в страшное черное дуло, направленное ей в лоб. — Мама, зачем?         — Молчать! — графиня де Берси, казалось, с трудом сохраняла самообладание. Голос ее дрожал и прерывался и превратился в конце концов в почти нечеловеческой высоты визг. — Девчонка! Что ты понимаешь!       Маленькая Аньез плакала, трясясь худенькими плечиками. Мать в один миг превратилась почему-то из доброй, ласковой женщины в фурию, гарпию из легенды о Медузе Горгоне. Аньез несколько раз видела, как отец тренируется в стрельбе: мишени разлетались на куски, от грохота закладывало уши, а дым стоял такой, что нечем было дышать. Через несколько дней после посещения стрельбища Аньез достала из ящика пистолет и попробовала выстрелить — просто так, чтобы понять, как это. Ее высекли и объяснили, что стрельба не для девочек.       Если стрельба не для девочек, почему мама хочет стрелять?       На лестнице послышались шаги, и графиня, вздрогнув, крепче сжала рукоять пистолета. Сердечко Аньез забилось сильнее: она узнала эти шаги. Она слышала их каждый раз, когда заболевала, еще до того, как открывала глаза. Это был семейный священник, итальянец, дон Пьетро. С ним шел еще кто-то, кого она не знала.         — Госпожа графиня! — воскликнул дон Пьетро, едва войдя, и сделал движение к женщине, словно стараясь мягко отобрать пистолет, но та молниеносно переложила указательный палец на спусковой механизм, не произнося ни слова. — Госпожа графиня, я настаиваю на том, чтобы вы опустили пистолет. Вы можете серьезно ранить и себя, и девочку. Неужели вы способны хладнокровно подвергать свою дочь подобной опасности?         — Граф мертв, — сказала женщина. Вытянутая вперед рука, державшая непривычную тяжесть, дрожала от напряжения, и дуло пистолета прыгало вверх-вниз. — Мне незачем больше жить. И моей дочери, без сомнения, тоже. Мы слишком любили друг друга. Я не хочу больше жить в этом жестоком мире. Его величество убил моего супруга. Я должна последовать за графом. Мы поклялись друг другу, что будем вместе и в горе, и в радости.        — Не извращайте смысл священных уз брака, мадам, — попросил дон Пьетро. Молчаливый неизвестный согласно кивнул. Аньез, как ни боялась оторвать взгляд от матери, быстро взглянула на него. Он не был похож на пикардийца. Необычайная стать, достоинство, с которым он держался, поразили ее: до сих пор она никогда не видела подобных людей. Все дворянчики Пикардии так или иначе, но зависели от кого-то вышестоящего и привыкли все время оглядываться на него. А этот — глядя на него, Аньез впервые поняла, что значит «в своем праве».         — Вам не понять! — резко бросила графиня, и девочка вздрогнула от громкого, злого голоса, так не похожего на обычную речь. — Вы священник. Вы католик. Вы обязаны соблюдать обеты, данные Богу. Почему же вы мешаете мне не нарушать свои клятвы? Я обязана, понимаете вы?         — Но вы вовсе не обязаны казнить и себя, и ребенка, — возразил дон Пьетро, переводя бесконечно добрый взгляд на девочку. Та, казалось, была близка к обмороку; четко понимая последствия выстрела почти в упор, она, в силу возраста, не могла сохранять хладнокровие. Боковым зрением дон Пьетро видел, как его спутник, поняв замысел священника отвлечь женщину, медленно обходил ее, пытаясь приблизиться к ребенку.         — Не вмешивайтесь, — голос графини сорвался на визг, больно бьющий по ушам. — Вы приходской священник, вы служите дому де Берси, но вы не смогли уберечь моего мужа от гибели. Вы потеряли влияние на нашу семью. Я больше не верю никому: сам король предал нас. Я даже не верю в Бога! Мне не в кого больше верить.        — Поверьте в себя, — сказал мягко дон Пьетро, кивая девочке. Та сжалась в своем углу, пытаясь понять, что происходит. Незнакомец медленно огибал мать; та, вынужденная отвечать дону Пьетро, не замечала его. — Поверьте в собственную дочь. Дом де Берси не должен прерваться на вас. Если бы дело касалось только вас, я бы, возможно, отступил. Бывают случаи, когда даже священник не в силах помочь. Но я не могу позволить матери совершить грех детоубийства. Вы проклинаете свою семью, мадам.         — Вы не имеете надо мной власти, — повторила графиня, мотая головой из стороны в сторону, словно тряпичная кукла, которую подарил недавно Аньез граф. — Вы теперь чужак. Я не подчиняюсь вам.       И тут произошло то, что Аньез позже вспоминала со страхом, смешанным с восхищением. Незнакомец вдруг одним быстрым и точным движением схватил ее подмышки и поднял, прижав к себе, а дон Пьетро с неожиданной для его тучности быстротой, которой никто не мог от него ожидать, подскочил к графине и крепко сжал запястье руки, в которой она держала пистолет. Аньез видела, как красивое лицо матери исказилось от боли, губы побелели, складываясь в тонкую линию, появилась горькая морщинка на лбу.       Пистолет со страшным стуком упал на пол.       Графиню заперли в ее комнате. Незнакомец дорого заплатил за свою отвагу: Аньез, так и не пришедшая в себя, не желала сходить с рук. Она не плакала, не говорила, не спрашивала — только молча смотрела исподлобья, и где-то в глубине темного взгляда плескались непролившиеся слезы. Разумеется, незнакомец не собирался ее прогонять, хотя она заметно затруднила его визит. Так она и заснула вечером, прижавшись к нему.       Аньез не узнала, кто приезжал к графине: незнакомец уехал рано утром, обговорив все, что хотел, с доном Пьетро. Священник же ограничился тем, что сказал, что это был старинный друг графа де Берси, испанец, один из тех, за дружбу с которым король так жестоко расправился с графом. В принципе, для шестилетней девочки, чья мать сошла с ума и покончила с собой, этого было более чем достаточно. Собственно говоря, ее гораздо больше волновала ее судьба, чем имя доброго человека. Все-таки потрясение было слишком велико.       Теперь же, стоя в толпе придворных перед королем, она готова была поклясться, что испытывает похожие чувства. Елизавета просто не могла отказаться от свадьбы с принцем Карлосом. Она любила его! Ее спросили, ее мнением поинтересовались, она могла выбрать! И выбрала отчего-то не того. Конечно, графиня понятия не имела, что творилось в душе принцессы, но лично ей показалось, что прямо перед троном разверзлась бездонная пропасть.       Однако изумлена была не только она. Никто не ожидал подобного решения от Елизаветы. Молодая, красивая, дочь одного из самых влиятельных монархов Европы, она могла рассчитывать на лучшую для себя партию, не ограничиваясь Кастилией. Но она выбрала Филиппа, годившегося ей в отцы, и выбрала самостоятельно.         — Ваш ответ, Елизавета, делает вам честь, — сказал король, весьма умело скрывая изумление. Как правитель он был рад решению дочери, но как отец не желал такой судьбы для нее. Выйти замуж за старика — что может быть хуже для молодой красавицы!         — Быть может, вам необходимо больше времени на раздумья? — спросил Генрих вдруг, помолчав. Он нахмурился, у губ появилась складка. Альба, стоявший вместе с другими испанцами, заскрежетал зубами от бессильного негодования. Этим вопросом король явно показывал свое неуважение к Испании, но герцог ничего не мог сделать.         — Благодарю вас, ваше величество, — ответила Елизавета, — но я твердо уверена в решении, которое приняла. Я соглашаюсь на предложение его величества короля испанского. Я выйду замуж за Филиппа II.         — Да будет так, — проговорил король, ласково улыбаясь ей. — Идите, дочь моя. Пусть ваша жизнь будет спокойной.         — Спасибо, ваше величество, — сказала Елизавета, приседая перед королем в почтительном поклоне. Генрих наклонил голову в ответ. Екатерина Медичи отвернулась.       Идя по коридору придворных, расступавшихся перед ней, Елизавета чувствовала, как дрожат колени. На висках у нее бисером выступили капельки пота, перед глазами все плыло. Она дважды предала Карлоса. Влюбилась в одно мгновение, пообещала — а потом нарушила обеты. Разве о таких девах слагают баллады? Разве так подобает вести себя принцессе?         — Ваше высочество… — прошептал чей-то очень знакомый голос у нее за спиной. Елизавета гордо подняла голову: никто не должен ничего заподозрить. Ничего не случилось. Она всего лишь отказала тому, кого видела один раз, но любила, казалось, всю жизнь. А любовь ли это, если она отреклась?         — Елизавета! — Кто-то, вопреки всем правилам приличия, схватил ее за руку. — Ваше высочество! Не отчаивайтесь, прошу!         — Я предала его, — принцесса остановилась. Она узнала этот голос, доносившийся как из-под подушки. — Шушут, что я сделала! Почему я так сделала, Шушут!         — Потому что вам так продиктовала совесть, — ответила фрейлина. Елизавета, погрузившаяся в пучину сожалений, не заметила легкой неуверенности, прозвучавшей в ее голосе. Принцесса еле слышно застонала, закрывая лицо руками, и вдруг медленно осела на дорожку, согнувшись в три погибели. К счастью, они успели войти в лабиринт из живой изгороди, и теперь их никто не видел.         — Сударыня! — испуганно воскликнула графиня, наклоняясь к ней. Ее поразило странное выражение обреченности, полного разочарования в жизни, слезами плескавшееся в чистых глазах принцессы. Беседа с королем выжала из нее все силы, лишила желания бороться за свое счастье. Шушут вспомнила, как жадно слушал их диалог испанский посланник, Альба, и в ее кротком сердце вдруг что-то заныло от невыносимого предчувствия ужасной беды. В конце концов, Елизавета ведь любила Карлоса!         — Сударыня, поднимайтесь, — графиня вновь наклонилась к принцессе. — Вы простудитесь, ваше высочество. Земля холодная.         — Она не может быть холоднее отчаяния, поселившегося в моем сердце, — пробормотала Елизавета, сжимая руку фрейлины в ледяных пальцах. — Что я наделала, Шушут! Почему жизнь так жестока со мной? Почему я должна отказывать тому, кого люблю? Почему должна жертвовать своим счастьем ради счастья других? Это неправильно!         — Потому что таков удел королей, — из-за поворота внезапно выступила фигура в темном плаще, и Шушут вздрогнула от ужаса, разом вспомнив все легенды Фонтенбло. Принцесса осталась безучастна. В дымном свете факелов мелькнули разноцветные туфли с острыми носами и заплатанное трико. Послышался звон бубенчиков колпака.         — Боскюэ! — с облегчением выдохнула графиня, устало прикрывая глаза. Шут вынул факел из подставки и опустил вниз, чтобы рассмотреть их. Морщинистое лицо его с крючковатым носом, кустистыми бровями и острой эспаньолкой было необычайно серьезно, даже печально. Шушут никогда не видела Боскюэ таким.        — Милый, милый Боскюэ! — с нежностью повторила она, ласково глядя на шута. Тот улыбнулся ей одними губами.         — Не тревожься, маленькая графиня, — Боскюэ вдел факел в петлю и решительно подошел к Елизавете вплотную. Шушут внимательно следила за ним. От обыкновенно прыгающей походки не осталось и следа, он словно перестал быть шутом. — Я один. Никто не ходит в этот час по лабиринту. Все радуются на поляне, и Анри веселится больше всех.         — Королю положено веселиться, даже если его терзает боль, — сказала Шушут, улыбаясь. — Это обязанность королей и их бич.         — Что с ней? — Боскюэ нагнулся над принцессой, почти потерявшей сознание. — Она осознала это лишь сейчас? Сегодняшние приключения дались ей слишком тяжело. Она еще ребенок, несмотря на возраст. Жизнь только начала раскрывать свои тайны ей, как вдруг рог изобилия был сокрыт.         — Ты словно все знаешь, — проговорила медленно Шушут, поглаживая принцессу по руке. — Откуда, Боскюэ? Почему ты говоришь так, будто тебе известны даже наши мысли? Этого не может быть!         — Даже ты никогда не воспринимаешь шута всерьез, — непонятно улыбнулся Боскюэ, наклонившись к Елизавете. — Принцесса не может идти сама. Покажи мне дорогу, маленькая графиня. Я отнесу ее.       С неожиданной для старика силой он поднял Елизавету на руки и, сделав несколько шагов, оглянулся на застывшую в растерянности Шушут. Голова Елизаветы склонилась ему на плечо; было видно, что она не совсем осознает, что происходит.        — Я не понимаю, — сказала графиня. — Почему ты помогаешь нам? Я не спрашиваю о принцессе: ей ты обязан служить в любом случае, но отчего ты так добр ко мне? Почему покровительствуешь, Боскюэ? Я ничего не сделала, чтобы заслужить твою доброту.        — Маленькая графиня! — Боскюэ тихо рассмеялся, поудобнее перехватывая доверчиво, словно ребенок, прижавшуюся к нему Елизавету. — Ты подозреваешь меня в злом умысле? Приходи ко мне до утра сегодня. Король занят балом, я ему не понадоблюсь. Приходи, и мы поговорим. До сих пор ты внимательно слушала меня, выслушай еще раз.         — Приду, — кивнула Шушут серьезно и вдруг улыбнулась совсем по-детски, открыто, широко распахнув глаза, как когда-то очень давно, словно ей вновь было шесть лет. Боскюэ улыбнулся в ответ, хотя сердце его будто сжала холодными пальцами невидимая рука.