1
Нет нужды описывать моё негодование, слезы вроде «за что это мне?!» и всё такое, — потом узи, сдача крови и вот я, наконец, в больнице. Шаркающие шаги в прозрачно-синих бахилах эхом разлетаются на весь этаж, а кое-где обваливающаяся штукатурка так и хвастается: «хэй чувак, я помню, как на этих стенах висели портреты Ленина!» Усмехнувшись, что подобное у нас в каждой больнице, я смирно дождался своей очереди и поплелся за медсестрой по первому этажу до раздевалки, а затем — лифта. Пока мы шли, мимо то и дело пробегали врачихи в возрасте, стуча непомерно высокими каблучками. Причем подобное я видел потом каждый день — будто чем выше должность, тем должен быть выше каблук. Леди ГаГа была бы тут заведующей, наверное. Зайдя в потрепанный от времени лифт, я рассмеялся в кулак от своих мыслей, чему медсестра, как я понял, не придала особого значения. Приземлившись на твердую кушетку, я тут же познакомился с местными жителями. Ох, как иначе, первым, кто меня встретил, был большой таракан, который таращился на меня с ручки личного шкафчика, заинтересованно двигая усиками. Я поднял бровь и вполголоса обратился к нему: — Чувак, еды у меня нет. Видимо, он обиделся, потому что, когда я, рассмеявшись, снова повернулся к нему, то таракашки уже и след простыл. Радость-счастье. На соседних трех койках лежали такие же «несчастные хирургические больные». Я поприветствовал их кивком, на том диалог и закончился. Закинув ногу на ногу, я решил вздремнуть. Птички за окном что-то сладко напевали, поэтому я почти сразу отрубился.***
Стою перед дверью. Позади — белая пустота и туман, впереди — только дверь. Недолго думая, толкаю ее и ступаю за порог. Волосы тут же принимается трепать легкий ветерок, слышится едва уловимый плеск воды. Нога приземляется на камни. Только я оказываюсь по ту сторону, как дверь тут же закрывается со звуком, средним между грохотом и скрипом, таким пронзительным, что я невольно морщусь и вздрагиваю. Это хуже чертовых старых несмазанных качелей. — Бррр! Вокруг темно. Делаю пару шагов по неустойчивым камням, ощущая, что на моих ногах по-прежнему те самые пляжные тапки, в которые я переоделся в раздевалке, оставив свои любимые кроссовки на попечительство тамошней бабуле, которая что-то усердно писала в толстом журнале. Когда глаза наконец привыкли к тьме, я разглядел метрах в пяти небольшое озеро и лодку. Осторожно балансируя на камнях, добираюсь к лодке. Она вся в трещинах, по краям запаяна ржавым железом, которое, помимо прочего, ещё и поросло мхом. Ну и дырень тут. — Эй, есть кто живой? — Не слишком громко пускаю посыл в пустоту озера. Тысячу раз успел пожалеть, что кроссовки остались у той пишущей бабули. Смотрю по сторонам, в надежде на то, что где-то обнаружится весло. О, чудо! Добираюсь до весла, такого же старого, в трещинах и мхе. Вздыхаю и решаюсь вытереть верх весла о край спортивной кофты. Была не была, а мох не такая уж приятная штука. Ковыляю обратно к лодке. Будто ощущая какой-то внешне-внутренний посыл: плыви. Куда плыть — не знаю. Но правда же, не торчать тут на этом недосочинском пляже. Еще раз осматриваю лодку и прыгаю в нее, сначала кинув туда весло и разбежавшись, немного намочив ноги. Раздается треск, шум обваливающихся камней. Зажмуриваюсь, всё же надеясь, что прыжка было достаточно для отправления от берега. И не ошибаюсь: спустя мгновение, лодка уже мирно качается по едва заметным волнам. Перевожу дух и начинаю грести, даже не зная, куда, но куда-то перпендикулярно берегу. С потолка что-то капает, но это не дождь. Подумав и рассчитав расстояние, делаю вывод, что это, скорее всего пещера. — Ох, ну да, давай, блин, выдумывай, что это Стикс. Ты ещё пока не помер. Вроде бы… — Слова растворяются на языке незаконченной фразой. Тут же лодка наполняется водой, потолок обрушивается, а на меня со всех сторон обрушиваются огненные взрывы, и я захлебываюсь в грязной безвкусной воде. Резко открыв глаза, нахожу себя в той же палате, где меня оставила медсестра. — Ну и дела. Кажется, Харон оказался против того, чтобы я стырил его лодку… День прошел скучно и не примечательно. Ходили разные врачи, спрашивали всё, чуть ли не до таких подробностей, вроде того сколько раз я хожу в туалет. И каждый норовил пощупать мой и без того болезненный живот! Как у всех врачей принято, будто неписаный закон. Спрашивают: — Где болит? Говоришь: — Тут. А они туда берут и давят. Ужинать не разрешили. Вот изверги. Ладно хоть не бьют… Ночью спал плохо. Дежурили будто какие-то кони или большой склизкий кальмар, который, передвигаясь по этажу, сносил всё подряд своим огромным пузом. Аж стены дрожали. А на самом деле это были банальные каталки для экстренного перевоза больных в реанимацию, чтобы вырезать ему какой-то очень важный орган и потом оставшуюся жизнь вести под наблюдением, выписывая дорогостоящие и практически бесполезные пилюли и назначая бессмысленные узи и анализы. Такова колесница власти врачей. Она вылезает из Аида каждое утро, заставляя бабушек, ни свет ни заря, мчаться по поликлиникам занимать очереди. В обед колесница достигает зенита и город затихает в жующих ртах белых воротничков и уставших рабочих. А под вечер она застревает в пробках, вернее, создает их, своими пыльными колесами вмешиваясь в движение, будто заполоняя город лишней тысячей машин, чтобы все пару часов постояли и подумали о смысле существования. Ну или выкурили пачку сигарет, опаздывая на свидания или в садик за сыном. И вот к восьми часам, эта колесница вновь скрывается в Аиде. Улицы пустеют и город постепенно засыпает. На утро меня разбудили рано, медсестра сунула под мышку градусник. Сна я не помнил. Врач пришёл чуть погодя, и, удостоверившись, что температура в порядке, велел через час везти меня в операционную. Спустя час, пришли трое медсестер, заставили меня раздеться, что поначалу ввело в ступор, потому что перед тремя девушками раздеваться догола было как-то немного стыдно, поэтому мне разрешили остаться в трусах. Вздохнув, я взобрался на эту чертову скрипящую каталку и лег. Двое медсестер покатили меня куда-то по коридору. Думать хотелось меньше всего, особенно о том, что у меня теперь будет несколько швов. Аж целых четыре! И никакой спортзал в этом случае не поможет — максимум лазерный пилинг, и то, не факт. Белые лампы на потолке неспешно сменяли друг друга. Сердце колотилось, и унять его никак не получалось. Открылись дверцы лифта, каталка чуть подпрыгнула и закатилась внутрь. Задребезжав, лифт начал подъем, но вскоре остановился. Я понял, что операционная находилась прямо над моей головой, когда я спал. — Сейчас надо будет лечь на другую каталку, хорошо? — Протараторила медсестра, вталкивая еле ворочающиеся колеса в светлое пространство коридора. Вскоре я понял, о какой «другой каталке» шла речь. Кивнув, я перелез и стал ждать. Меня оставили одного, надев на голову прозрачную шапочку, а на ноги — бахилы. Долго ждать не пришлось — буквально спустя минуты две, медсестры выкатили другого больного, и забрали меня. Снова лампы на потолке начали неспешно сменять друг друга. И вот наконец операционная. Всё знакомо. Будто видел это сотни раз — и да, и нет — по телевизору и в детстве, когда вырезали аппендицит. Пришёл анестезиолог, еще раз спросил, все ли лекарства я переношу, привязал мои руки (так обычно полагается) и вколол что-то в вену. — Не пугайся, сейчас закружится голова, это так и должно быть. Всё в порядке! И вправду, после этих слов голова закружилась, и я заснул.2
Мне снилось ужасное. Хирург долго мыл руки, мурчал под нос какую-то старую мелодию вроде что-то из AC/DC. Потом ассистент надела ему фиолетовые перчатки. Рядом у стола стояли разные приборы для операции. Но более всего меня поразило то, что в руках одной из медсестёр была «болгарка»! Они что, собрались меня вскрывать? Хирург повесил перед моей головой какой-то навес и кивнул остальным. Что толку! Ведь я видел всё это со стороны! Дико засмеявшись, все семеро накинулись на меня, начали резать скальпелями, оставляя глубокие порезы и облизывая лезвия. Всё вокруг казалось абсолютным сюрром. Потом все расступились, и та самая медсестра поднесла к моей груди пилу. Я кричал, что было сил. Но разве они могли меня услышать! Уже весь пол был в моей крови, но этим чудищам было мало. Раскачиваясь из стороны в сторону и создавая некий гул, они уставились на пилу. Ещё мгновение, и «болгарка» со скрежетом начала разрезать мою грудную клетку. Во все стороны забрызгала кровь, а некоторые в нетерпении склонились на пол и начали слизывать лужицы. Я не мог понять — это безумный сон или всё на самом деле? Разрезав грудную клетку, медсестра, обагренная кровью с головы до ног, отступила. Её место занял хирург. Он взял большие клешни и открыл моё тело. Я хотел зажмуриться, но этого мне никак не удавалось. Какая-то пылкая медсестричка с явно немалым размером груди взяла большую иглу и начала зашивать мой рот. Зачем? Что они творят? Когда грудная клетка была открыта, хирург принялся доставать мои органы. Я ясно видел каждый из них: вот желудок, вот тот самый многострадальный воспаленный желчный пузырь, вот печень. Хирург передавал органы медсестрам, они накидывались на них, будто голодные звери. Вгрызались зубами и млели, пережевывая и высасывая кровь. Оставив во мне только сердце, которое, надо сказать, до сих пор билось, изверги отошли в сторону, дожевывая остатки моих некогда таких родных частей тела. Я думал, что дальше пойдут «в ход» руки и ноги, но ошибался. Снова зазвучал шум «болгарки». О, нет! Они хотят вскрыть мне череп! Я всё понял правильно — медсестра подошла к моей голове и принялась за дело. Кости хрустели как сухарики. Минута — и моя черепушка уже открывала взору мой мозг! Окружающие стали неистово аплодировать. Выключив пилу, медсестра облизала её лезвие и отошла в сторону. Хирург, — который должен был мне вырезать всего лишь желчный! — вытащил мой мозг и положил его на стол. Затем взял скальпель и разделил ровно на семь частей — видимо, для всех присутствующих поровну. — Так что, господа?! — Его голос звучал отстранённо, будто бы был где-то за тридевять земель от меня. — Кому какую часть? Все засуетились, разбирая лакомые кусочки. Было странно ощущать пустоту внутри. Даже после всего этого, моё сердце отчаянно билось, не желая сдаваться этим чудовищам. Когда все наконец закончили пиршество, хирург вновь подошёл к моим окровавленным останкам. Сердце билось, и по телу продолжала идти кровь, изливаясь наружу небольшими струйками. Он осмотрел меня с ног до головы. — Во славу Дионису! — Выкрикнул он, взяв в руки скальпель и подняв его к ослепляющим лампам. После этого крика он одним ловким движением отрезал моё сердце и тут же съел его. А потом я отключился.3
Очнувшись, я понял, что лежу в палате на своей кушетке. Тут же подскочила медсестра и поставила капельницу. Я вновь отключился. И так несколько раз. Только я приходил в себя, звали медсестер, они мне что-то кололи в вену или в бедро — и я отключался. Где-то часа в три, я очнулся окончательно. Двигаться не мог — всё тело болело, больше всего — живот. Я помнил каждую секунду того безумного «сна» и удивлялся, что остальные больные в палате смотрят на меня как обычно. Но оказалось, что я был цел, а сон был действительно сном. Вечер прошел непримечательно. Заходил врач, сказал, что операция прошла удачно, но желчный был воспалён. Назначил мне антибиотики. Потом звонили родные, а медсестра разрешила мне выпить стакан воды. Ближе к ночи, я встал, и меня тут же вырвало, благо я успел дойти до туалета. Умывшись, я лег спать и больше сны не видел. По крайней мере, мне так казалось. Всё, что происходило той ночью не тянуло на сон, но лучше бы, если бы оно именно им и было… Я лежал на своей кушетке, как вдруг вокруг стало нереально холодно. Будто внезапно сквозь окно в палату ворвалась зима. Всё тело закололо тысячью ледяных иголок, они пронзали насквозь — казалось, что двигаться невозможно, а боль от холода была настолько сильной, что хотелось кричать, но открыть рот не представлялось возможным. В замерзшем мозгу начались галлюцинации: будто пятеро медсестер обступили меня и начали протыкать всё теми же ледяными иголками. Они безумно смеялись, явно наслаждаясь происходящим. Вскоре всё тело было истыкано, а из ран текла кровь — уже холодная. Медсестры облизывали иглы и продолжали протыкать ими мою и без того истерзанную кожу, на которой вскоре не осталось ни одного живого места — тогда они принялись за лицо, а их смех звенел в ушах, практически разрывая перепонки. Всё тело пылало огнем, но в тоже время холод не отступал, он был просто безумным. Кровь из ран уже капала на пол. Медсестры наконец-то перестали протыкать мое тело иглами и отступили, осматривая свою проделанную работу, при этом ни на секунду не переставая неистово хохотать. Мне казалось, что этот кошмар не закончится, пока они не выкачают из меня всю кровь, или как тогда на операционном столе — не сожрут моё сердце. Но ведь если это части одного страшного видения, то у меня уже нет сердца… Я смотрел на этих безумных медсестричек в коротких белых халатах, забрызганных моей кровью, а они смотрели на меня, перестав хихикать, и будто проникая в мой мозг. Да, да, они ковырялись в моих мозгах! Они пытались найти самые потаенные страхи, которые были спрятаны далеко-далеко, ещё в детстве. Я старался не смотреть им в глаза. Я смотрел вокруг. По палате быстро расстилался иней, он был повсюду: на остановившихся часах, которые показывали без десяти час, на подоконнике с потрескавшейся белой краской, на старой раме окна и на самом стекле, на полу и на подставках для капельниц… Сначала это был просто иней, какой бывает на траве поутру. Но затем в комнату начал рваться снег. Со свистом он покрывал всё вокруг, и моих заснувших соседей по палате и даже мои ноги, и медсестер, которые залезли в мой мозг. В следующую секунду я увидел, что двое моих соседей резко поднялись на своих кушетках и превратились в старушек, начали громко разговаривать между собой. Я видел, как из их ртов вываливались кровавые вставные челюсти, скатываясь по одежде и оставляя на ней кровавые следы. Я видел их безумные глаза, я видел, как на их головы ложились снежинки, которые уже не таяли. И этот безумный гул вдруг слился в один, будто далекий гудок приближающегося поезда, который мчался прямо на меня… Но вдруг всё кончилось. Холод пропал. Я резко открыл глаза. Всё тело покалывало в местах, где были иглы, но их самих там больше не было. Собственно, как и крови, и медсестер. Окно было закрыто. В полутьме я рассмотрел свои руки — они были в порезах после той безумной операции. Мне показалось, что я навсегда останусь таким уродливым франкенштейном. Навсегда… Но постепенно порезы исчезли, и я снова отключился. Когда я «проснулся» второй раз, то обнаружил себя стоящим перед зеркалом в туалете. На секунду мне показалось, что всё моё лицо в шрамах, но, моргнув, всё исчезло. Умывшись, я попытался прийти в себя, но ощущение нереальности доставляли до боли знакомые звуки из закрытой кабинки. Видимо, какой-то мужик удовлетворял себя. Решив ему не мешать, я вышел из уборной. Только я закрыл дверь, весь пол, вернее каемки плиток, стали похожими на что-то вроде огня или лавы. Мне показалось, что это какой-то прикол, просто пол разукрасили. Но потом стало жарко, и, стоило мне наступить на «лаву», как мой тапочек мгновенно нагрелся. Пришлось идти только по плиткам, на цыпочках. Какой-то пациент спокойно прошёл мимо, смотря на меня как на сумасшедшего и даже покрутил пальцем у виска. А я видел, как горят его тапочки и светлые носки, но он, почему-то, не чувствовал этого! Как только я добрался до своей палаты, всё исчезло. И даже пол стал обратно одноцветно-серым. Мне показалось, что я схожу с ума. Именно так оно всё и было. Но вот наконец, настало раннее-раннее утро, и я отключился.