4
Днем после завтрака, на который меня, наконец-то, пустили, я зашел к старшей сестре (мне сказал медбрат). Но не успел я пересечь порог и облокотиться на стену, как в руку мне врезались острые иглы, проткнув её насквозь, как длинные тонкие скальпели. Потеряв сознание на пару секунд, но оставшись на ногах, после я увидел, что все стены в таких же тонких длинных лезвиях, но могу поклясться, их не было в ту секунду, когда я вошёл! Обратив внимание на израненную руку, я хотел закричать, но не смог. Старшая сестра безучастно посмотрела на меня и велела зайти после обеда. Посмотрела так, будто ничего не произошло, и моя рука была цела и невредима. Но ведь это было не так! Кровь текла по руке, пачкая рукав куртки, а затем и стекая на пол. Казалось, что вся боль мира сконцентрировалась в моих пальцах, но старшая сестра не видела этого! не видела моих испуганных глаз, полных боли. Будто бы я зашел к ней как обычный человек, даже улыбающийся и не держащий рукой живот, потому что руки больше не было. Я думал, что снова отключусь, но вместо этого сквозняк закрыл дверь и стены начали сближаться. Я закричал, что было мочи, но сестра только открыла окно и… выпрыгнула. Я остался стоять посредине комнаты и кричать, вот только крика моего не было слышно, а к окну подобраться не было возможности, я будто застыл на месте. Ноги будто приросли к месту, на котором я стоял. Прошло порядка двух или трех минут, пока я стоял, зажмурившись, в ожидании смерти от острых шипов на стенах, и вот они достигли моего тела. Холодные, острые как бритва. Я почувствовал сначала лишь легкую дрожь от прохлады — от того, что они прикоснулись ко мне, и время будто остановилось. Я чувствовал себя внутри большого гроба для, «укомплектованного» тысячью острых игл, которые, чуть двинешься, вопьются и проткнут тебя насквозь. И ты задохнешься в крови, что польется из твоих ран. Мгновение — и иглы с хлопком пронзили мои внутренности. Крик, который наконец вырвался из моей груди, оглушил меня и наверняка вырвался за пределы этого адского помещения, за пределы всей больницы. Наверняка. Краешком сознания я молился, чтобы меня услышали. Я жаждал освобождения от этих пыток. Но другая часть меня хотела этого, хотела этого очищения, будто весь мир вокруг в одночасье превратился в чистилище. Я чувствовал эти иглы везде: в мозгу, под ребрами, на теперь уже пустом месте из-за отсутствия желчного, чувствовал их в руках, ногах, в каждой мышце. Прекратив кричать, я попытался открыть глаза, и — о, чудо! — мне это удалось. То, что я увидел, любого могло повергнуть в шок — я увидел иглы. Они на самом деле впивались в меня, в каждый сантиметр, кроме моих глаз. Будто это дьявольская пытка, чтобы я всё видел, всё чувствовал, но не мог умереть от болевого шока. В тот момент я понял одно: иглы врезались очень быстро, за какую-то тысячную долю секунды, и теперь, когда я всё прочувствовал и даже увидел, они продвинулись ещё дальше, чтобы выпустить из меня всю кровь — всю, до последней капли… Я не хотел этого видеть, и уж, тем более, чувствовать, но это была моя пытка, моё избавление от грехов. Закрыв глаза, я понял, что кровь уже начала капать, причем настолько быстро, что я чувствовал, как постепенно ее становилось всё меньше. Я чувствовал, как вены и артерии пустели, слипались, как легкие, в безудержной агонии, насквозь проткнутые, еще пытались вдохнуть хоть один мизерный глоток воздуха… но всё прекратилось также внезапно, как и началось. И вот уже передо мной всё та же старшая медсестра, а я держусь за абсолютно чистую — конечно же, фигурально чистую, — стену. Поговорив пару минут о моем самочувствии, она даже помогла мне добраться до моей кровати. Чудесная женщина! Добравшись до кушетки, я лег, абсолютно измученный, ощущая едкий комок в горле от воспоминаний и до сих пор чувствуя покалывание игл на коже. Немного успокоившись, я решил вздремнуть до обеда.***
Проповедь тихим шелестом разносилась по этажу, будто аммиачный дымок, под своей тяжестью распространяющийся по полу коридоров и палат. …Наш мир создал больной ублюдок, который хотел, чтобы мы поклонялись власти, которая над нами, и унижали тех, кто ниже нас, заставляя становиться той же властью, которой мы поклоняемся. И так тысячелетия за тысячелетиями, без начала и конца мы гонимся за призрачной властью, подобно мартышкам в клетке, над которыми производят опыты с бананами, которые надо достать, при этом причинив остальным ужасные страдания. И мы пользуемся этим шансом, воруем чертовы бананы, чтобы нас осуждали другие, кричали, что мы не правы, что мы не должны так делать, вернее, что мы не имеем на это право. Но где же справедливость? Заключается ли она в том, что окружающие всего-навсего боятся? Боятся, что их окатит ледяным фонтаном негодования, когда другие внезапно ворвутся на вершины славы за вожделенным бананом? Пусть даже они сами не имею понятия о том, что существует этот чертов ледяной дождь, но ведь о нем ходят легенды. Так заведено, вот и все. Неписанный закон предков. Но разве нужно жить по законам и все время бояться идти в бой? Ведь неизвестно, что будет в наших руках во время этого боя — автомат или снова лук и стрелы. Нельзя знать, что ты несешь в свой дом мед, которым воспользуется пасечник, если он выходит за рамки твоего восприятия мира. Не ограничивай себя, дай волю своим суждениям и желаниям. Пусть будет так, как ты хочешь. Ошибайся, набивай шишки, пусть тебя окатывает треклятым ледяным дождем, но ты будешь развиваться, будешь идти вперед и не бояться будущего. Реального будущего. Самого-самого реального, а не того призрачного, которого так безуспешно хранили твои предки. Ты не будешь бояться твоего будущего. Только твоего. Почему какой-то повесившийся автор должен становиться великим автором, просветителем? Почему какой-то наркоман, вдруг возвысившийся до высот бизнеса должен становиться эталоном, к которому все стремятся? Если ты прогнил изнутри, не учи других жить. Культ поклонения истлевшим поколениям — вот, что тормозит развитие. Пока мы живы, мы способны на многое. Растопить лед в океане, загрязнить атмосферу до критического повышения уровня углекислого газа, способны создать новым материк, состоящий целиком только из наших отходов, уничтожать бесконечно прекрасные леса и коралловые рифы, вместе с их обитателями. Мы способны выбрасывать мусор на орбиту нашей планеты, способны начинать войны и истреблять миллионы и миллиарды человек, изобретя микроскопичекого киллера-убийцу, который сделает всё грязное дело за нас, освободив нас от необходимости «пачкать руки». Мы способны только на разрушение. В нас заложено это на уровне генов. Встроено в наши молекулы ДНК. Теория гневного уничтожения всего окружающего присутствует в нас с самого рождения, мы обречены убивать всё вокруг только потому что принадлежим к данному классу млекопитающих. Мы такие только потому, что мы — люди. Прогнившие, упертые, не верящие ни во что, эгоистичные и своенравные ублюдки. Измученные, утомленные, неровным строем мы вышагиваем по поверхности бренной планеты, созданной для насилия над всем живым. И разве есть что-то максимально большее, чем так боль, которую мы несём в себе? Большее, чем боль, которая ежедневно разрывает нас — незаметно, но основательно? Нет, и не существует ещё такого наркотика, способного ослабить эту боль хотя бы на йоту. Этой планете предназначено быть Адом, Содомом и Гоморрой, пылающими в огне. И из каждого человека на планете сочится магма, которая создается в пылающих источниках, в сердце и в разуме, который привязан к этой планете, как к огромному кораблю, летящему никуда в практически пустом бесконечном пространстве. И имя нам — «Никто». Неоутопическая история пробуждения духа просвещения загнивших умов, вывернутая наизнанку, пережеванная тысячами ртов и вторящаяся другими тысячами. Уводящая в никуда теория хаоса, побуждающая и дальше служить властям, перестав думать своими головами. Эти ужасающие слова будто въедались в кожу, впитывались в клетки мозга, впечатывались в память, ощущались кончиками пальцев. Отзеркаливаясь от стен, звуки множились вокруг меня, подобно туману. Я пытался закрыть руками уши, но от этого легче не стало. Я лежал, пригвожденный к кровати этим чертовым безумным гудением, и хотел умереть. Каждая частичка меня хотела смерти, ровно настолько же я хотел сбежать, хотел вновь очутиться в родном доме, обнять маму и сказать, как я ее люблю! Не вытерпев, я поднялся с кушетки и вышел из палаты. Мои соседи спали, мирно посапывая, и даже не слышали этого гудения. В коридоре тоже никого не оказалось, все двери были закрыты, открытым оставалось только окно. А раз так, я решил прогуляться по этажу. Гул голосов стал уменьшаться, и в конце концов исчез, оставив после себя оглушающую тишину, которую я прерывал разве что своими шагами. Добравшись до столовой, я обнаружил, что и она закрыта. Решив дойти до женского отделения, просто ради прогулки, я пошёл дальше. Идти было сложно — невероятно болел живот, но обезболивающее мне вколют только на ночь, поэтому надо терпеть. Оказалось, что в женском отделении в тихий час ещё тише, чем в нашем мужском, потому что многие громко храпели, скрипели матрасами, переворачиваясь и шмыгали носами. Одна из палат, которые, как я потом понял, были платными, поскольку там лежали по одному, была приоткрыта, и я, по воле любопытства, конечно же заглянул туда. Ко мне спиной сидела девушка с длинными, светлыми и явно крашеными волосами, опустив руки, кровать же была придвинута к окну. Что-то меня зачаровало в этой незнакомке, хотя бы потому что она не повернулась на мое усердное шарканье по коридору и скрип двери, который раздался, когда я зашел. Она явно была в трансе, ну или же в крайней задумчивости. Что же такое могло привлечь девушку, ведь за окном всего лишь лес? — думал я, тихонько шагая к ее кровати. Когда я подошел ближе то увидел, что мышцы на ее руках едва заметно движутся — ага, значит у нее еще и нервный тик, какой-нибудь! Подойдя ещё ближе, всё также держась за живот, я понял, почему шевелились её руки — не замечая меня и всего, что происходит вокруг, она упорно маструбировала. Выдохнув, я уставился на женщину, которой, кстати говоря, оказалось лет тридцать. — Черт подери, — вырвалось у меня, — да что же тут происходит? Женщина никак не отреагировала на мои слова, хоть они и были произнесены достаточно громко. Я посмотрел в окно, на секунду показалось, что там отражались сцены из порно — множество мужчин и женщин прилюдно совокуплялись, даже ожесточенно, используя друг друга по полной, откровенно наслаждаясь своей содомией; но, когда я в растерянности проморгался, всё исчезло. Женщина так и продолжала смотреть в ту самую точку, не отрываясь. Как вдруг — а может быть я просто не заметил — ее губы начали беззвучно двигаться. Решив не мешать, я развернулся, готовясь отправиться восвояси. Но женщина вскочила и схватила меня за руку, рванув на себя, так что я чуть не впечатался в стенку, еле удержавшись на ногах. — Что вы творите! — Воскликнул я, скорее от удивления, нежели от боли, которая внезапно охватила весь мой живот от резкого поворота. Но ответа я не получил, зато женщина притянула меня к себе, жадно вцепившись в мои губы и усаживая меня на свою кровать. — Эй, дамочка, потише! Мне нельзя, я же только что после операции! Моих слов она не слышала или же не понимала. Оторвавшись от неприятного поцелуя, я отстранился. Ее раскрасневшееся лицо уже покрывали первые морщины, но она была вполне симпатична, и будь я здоровее, чем сейчас, вовсе не отказался бы от такого стечения обстоятельств. Но ведь доктор ясно сказал: никакого интима две-три недели, если не хочешь вернуться обратно в хирургию, но уже с перитонитом. Улыбнувшись, дамочка схватила мою руку и направила ее между своих ног, поняв, что я отказываюсь или услышав мои слова о том, что я после операции. Выдохнув, что не придется кричать и убегать, как идиоту, я всё же решил помочь этой странной особе, в крайнем случае, не противиться ей. — Вколи мне… — прошептала она, ловко орудуя моими пальцами между своих ног. — Что? — Вколи мне! — Чуть громче повторила она, подняв голову и посмотрев мне в глаза. На ее лице не отражалось никаких эмоций. — Вколи мне этот чертов морфий! — Но здесь… другие препараты для обезболивания! — Я был обескуражен не только ее просьбой, но и всей ситуацией. — Вколи мне! Вколи! Больно. Больно. Больно! — Повторяла она с повышением голоса, всё также не отнимая моей руки от своей плоти; казалось, еще немного и она закричит. А если она закричит, то сбежится персонал и подумают, что я к ней пристаю! Ситуация становилась всё более абсурдной. — Тише, тише! Я позову медсестру, только не кричите! — Сказал я умоляющим шепотом и резко убрал руку, готовясь встать. — Вколи мне! — Снова потребовала она. — Морфий! Мне нужен морфий! — Только не кричите! — Взмолился я, поспешно вставая с чужой кровати. — Не кричите, прошу вас. Барышня замолчала, снова отвернувшись к окну и продолжив свое грязное дело. С трудом добравшись до дверей, я вышел из палаты, тут же направившись в туалет, чтобы вымыть руки. Всё казалось таким абсурдом, непонятным, вульгарным, бесконечно пошлым и отвратительным, что первая мысль была: отмыться от этого. Жаль, что нельзя встать под душ! Вымыв руки, я немного успокоился. Потом вспомнил про морфий, но не стал беспокоить медсестер. Что бы они обо мне подумали? Что я заглядываю в женские палаты? Ну уж нет. Держась за стену, я вернулся в свою палату, второй раз за день выбившись из сил. Никогда бы не подумал, что, будучи спортсменом, буду так плохо ходить и быстро уставать! С облегчением выдохнув, когда голова достигла подушки, я прикрыл глаза, решив больше не засыпать, а просто тихонечко ждать обед. Но мои мысли считали иначе. Покоя мне не было. Я думал, что будет дальше. Содом и Гоморра сгорели, так неужели и я буду гореть? Что меня ждет? Доживу ли я до вечера? С этими мыслями я отключился и проспал обед, проснувшись только к ужину, когда меня разбудил медбрат. — Ужинать! Соседи уже встали со своих кроватей и отправились в столовую. Я осторожно поднялся, собираясь с мыслями, протер глаза и тоже решил пойти на ужин. Когда я миновал двери палаты сознание снова помутилось, и все, кто шли в столовую показались мне вытянутыми к потолку гигантами, худыми и длинными, с ужасно непропорциональными руками и ногами, шаркающие своими отвратительными подошвами по полу и оставляя на нем царапины, как отметины на пути, чтобы по ним потом вернуться обратно. Коридор наполнил зловонный запах серы и гари, появившийся будто из самой преисподней. Я закрыл нос, ещё раз протер глаза и пошел ужинать вместе с этими монстрами. Догнав их, видение растворилось, и фигуры снова приняли облик людей, трое из которых были моими соседями по палате. Ночью я пал, как убитый. Действительно желая умереть, и эта мысль поглощала меня изнутри. Она пожирала меня, как огромный монстр пожирает свою жертву, медленно и неторопливо, уже убедившись в том, что ей не сбежать. И нет никакого средства, чтобы остановить это. Нет никакого оружия, чтобы убить монстра и освободиться. Под утро пошел дождь, такой сильный, что разбудил меня. Монотонные громкие удары капель гудели какой-то небесной симфонией, завораживали, от чего я невольно поднялся с кровати и подошел к окну. Природа вся будто затихла, полностью отдавшись шуму дождя, а он в свою очередь, гремел, будто большой симфонический оркестр, переливаясь разными мелодиями. Вскоре нас позвали завтракать.