Иерусалимский синдром

Глава 24 Смерть Нерии повлекла за собой последствия, которых все давно уже ожидали и опасались — резкий отток людей из общины. Впрочем, все давно к этому шло, и его гибель была лишь последней каплей — споры и распри стали слишком частым явлением во время субботних послемолитвенных проповедей (их не удалось избежать даже на похоронах и поминках Нерии, но об этом я совсем не хочу вспоминать), и многие захотели отделиться от двора, в котором слишком уж часто стали происходить слишком уж скверные события. Перевозочный грузовик теперь стал обычным явлением на улицах квартала. Синагога, по словам Лерера, который вернулся вскоре после похорон, не закончив путешествие, теперь практически пустовала, и это было самым явным признаком умирания общины. Уезжали многие — но не все. Остались те, кто знал, что переезд лишь проглотит драгоценное время перед концом, и не тратили его на такие пустяки: Гиллель с семьёй, Элькана, Малахи. Я гадал, будет ли Авшалом среди тех, кто уедет, или же останется рядом с семьёй и друзьями. Он остался. Праздники закончились, и внезапно оказалось, что у меня на руках осталось всего два месяца жизни, а я до сих пор не придумал, что хотел бы сделать напоследок. Да, хорошо бы провести больше времени с семьёй. Сделано — теперь каждые выходные я ездил к отцу, который был удивлен таким неожиданным проявлением у меня семейственности. Даже спросил, не собираюсь ли я подумать о своих собственных детях, если так часто стал брать на руки Ноама. Да, можно видеться чаще с Авшаломом. Тут от меня мало что зависело — частоту наших встреч определял он. Но даже этих нескольких часов в неделю мне хватало, чтобы быть счастливым — ещё полгода назад я и помыслить не мог о таком. Да, попутешествовать. Я брал машину и в выходные исполосовывал на ней всю страну вдоль и поперек. Но это не было чем-то, что я мечтал сделать. Скорее, то, что было сделать до́лжно. И поразвлекаться. Пара баров и ночных клубов — и меня уже тошнило от этого пункта в списке дел «напоследок». Во-первых, идти мне было не с кем, а одному — скучно. Во-вторых, в одном из клубов меня подловил Эзра и спросил, знает ли Лерер, что я здесь. Разумеется, Лерер знал. А ещё он знал, что мне эти развлечения — поперек глотки. А ведь раньше я любил клубы. В остальном моя жизнь продолжалась, как и раньше — без изменений. Зато за ее пределами, во внешнем мире, творились очень странные дела — странные, если не знать, что именно последует за ними. Изменения климата, изменения политические, даже географические. На фоне постоянных землетрясений, наводнений, аномальной жары и аномальных холодов обострились международные конфликты, и горячие точки по всему миру нагревались до состояния кипения. Количество самоубийств в эти дни зашкаливало — должно быть, люди неосознанно предчувствовали что-то, хотя их и лишили возможности знать — для их же блага. В начале ноября на мне появилась ещё одна, последняя надпись. Проснувшись и увидев на теле знаки, которых никогда ранее не видел — были ли они вообще плодом человеческого разума? — я с тоской стал дожидаться скорой и мучительной смерти от внутренних ожогов. Но ничего не случилось. Не было ни боли, ни жжения. Ничего. Я так и не понял, в чем была на то причина, но старался лишний раз не думать об этом. Снимки знаков я послал Элькане и Лереру. Оба позвонили мне в панике, воображая, как я корчусь в предсмертных муках. Я успокоил обоих, спросил, знакомы ли им эти символы. Как и ожидалось, ни в этот день, ни в последующие, мы не нашли ничего похожего ни в одном архиве истории письменности. Может, где-то что-то и было — но не в пределах нашего доступа. Как бы хорошо ни хранились внутриобщинные тайны, вскоре обо всем стало известно и за пределами квартала, слух пошел по всем хасидским и даже литвакским дворам, и теперь я чувствовал себя очень неуютно за пределами тех немногих мест, где мог находиться, не натыкаясь на пристальные и порой весьма недружелюбные взгляды. Я не знал, что стало с Гершоном, и даже не пытался расспрашивать о нем других. Какая теперь уже разница… Пару раз меня на улицах подлавливали те, кто ему сочувствовал. Однажды подошли сразу двое (кажется, я видел их в тот вечер у Йоэля в гостях, но не был уверен), один из них был очень похож на Гершона — должно быть, брат или что-то в этом роде.  — Привет, узурпатор.  — Угу.  — Почему бы тебе не уехать отсюда? — спросил второй.  — Потому что это ничего не изменит.  — Пока ты здесь, нам нечего надеяться на спасение. Ты — самая падшая из душ, узурпатор.  — Это ты сейчас цитируешь учение другого лже-Мессии, если я не ошибаюсь — мягко сказал я*.  — Думаешь, если прочёл статью в Википедии, это даёт тебе право спорить с нами о том, чего не знаешь? — зло осведомился родственник Йоэля.  — Нет. Твой брат убил невинного человека — значит, он теперь такая же падшая душа, как и я. Пропусти, нам не о чем говорить. Как ни странно, они меня отпустили. Но после этого я старался не ходить пешком по улицам своего старого района. Я очень старался не прислушиваться к слухам, не читать и не смотреть новостей, но порой это было невозможно. В середине ноября от одного из землетрясений среди бела дня обрушилась часть Стены, что вызвало всеобщую панику в стране и даже за ее пределами. Городские власти реставрировали стену быстро и оперативно в тот же день, но тихие шепотки постепенно превращались в кликушество. Я опять перешёл на добровольный домашний арест, продал машину, чтобы не светить свой адрес, и теперь Авшалом и Элькана приезжали ко мне, если хотели меня видеть. Пару раз ко мне в дом стучались непонятные субъекты (я не открывал) на двери опять появилась надпись «Смерть лже-Мессии» (ее я успел стереть достаточно быстро — дома почему-то нашелся растворитель). Кажется, некоторые люди ничему не учатся. Я лишь надеялся, что это был не Йоэль. Его мне хотелось видеть только в одном виде — мертвым, или хотя бы гниющим в тюрьме. Я серьезно обдумывал ещё один переезд, но потом понял, что это просто бесполезно. Внезапно во мне появилось иррациональное желание завершить все текущие дела, хотя в этом не было никакого смысла — это было все равно, что тщательно расставить книги по алфавитному порядку, прежде чем бросить их одним махом в горящую печь — хотя есть любители и такого времяпровождения. Как оказалось, я был одним из них. На работе я из кожи вон лез, чтобы полностью закончить свою часть в проектах, в которых был задействован. Дома выкинул почти все, что было лишним, оставив лишь несколько самых необходимых вещей. Вот потеха-то будет, если конец света отменится — придется покупать все заново. Вечером двадцать восьмого ноября ко мне пришли Авшалом, Элькана, и… Малахи. Вот уж кого не ожидал увидеть у себя дома. Странно, но они втроем теперь неплохо ладили — делить им больше было нечего. Чёрно-белая троица сидела в моей комнате, как небольшая стайка нахохлившихся ворон, и я даже в Лерере в эту секунду видел всего лишь еще одного доса. Они беседовали между собой, а я отмалчивался — говорить совсем не хотелось. Интересно, как они находили в себе силы вести светские беседы за день до смерти? И зачем пришли? Заранее посидеть самим по себе шиву? Лерер посматривал на меня с тревогой. Я подумал, что он пошел на огромную жертву, проведя последний свой вечер со мной, а не с детьми. Впрочем, назавтра он собирался поехать к бывшей жене и остаться с ней и детьми дома под предлогом семейных обстоятельств, вместо того, чтобы везти в школу. Разумно. Любопытно, сколько ортодоксальных жителей Иерусалима поступят точно так же.  — Янон — обратился ко мне Элькана, словно подытоживая нашу последнюю встречу — мне было приятно иметь с тобой дело. Ты достойно нес на себе свое нелёгкое бремя — хоть и не стал таким, каким многие из нас ожидали. Но мы понимаем, что это было бы излишним — и не тем, что от тебя требовалось. Спасибо, что позволил нам жить с открытыми глазами. Я кивнул, понимая, что мой голос меня предаст, если я попытаюсь что-то ответить. Рав Малахи откашлялся. Они все будут теперь произносить заупокойные речи в честь меня?  — Мы мало были знакомы… — так и есть. Они говорят обо мне как о покойном. Кажется, Малахи и сам это понял — мы не на похоронах, Янон, и я не буду произносить сейчас речь о тебе. Скажу лишь об этом мире. Мы все любим его. И любили. Он хорош — не зря слово «хорошо» упоминается целых семь раз в рассказе о сотворении мира — и жаль, если все так закончится. Но мы смиренно примем решение Создателя — каким бы оно ни было. Наверное, ожидалось, что теперь слово возьмёт Авшалом, но тот молчал. После неловкой паузы я решил тоже что-нибудь сказать.  — Я тоже люблю этот мир. И эту жизнь. Насчёт Создателя не уверен. Будем надеяться, что… что все пройдет быстро — закончил я неуклюже. Они криво усмехнулись. Мда, так себе пожелание. Лерер же промолчал. Немногим позже раввины засобирались и простились — они хотели побыть со своими семьями напоследок. Авшалом остался. Мы не пошли в постель. Даже не ложились спать — он сидел на моем единственном стуле с какой-то книгой в руках, я — на кровати с смартфоном. Скорее мы походили на родственников умирающего, терпеливо ждущих у смертного ложа. Может, следовало провести эту ночь как-то по-другому, но я словно оцепенел, и двигаться не хотелось. Лерер тоже почти не шевелился, хоть сидеть несколько часов на стуле было весьма некомфортно. Кажется, перед рассветом я всё-таки задремал, проснувшись от того, что Авшалом трясет меня за плечо.  — Просыпайся, нам нужно выходить. Опять трясет, боюсь, что дом скоро может начать рушиться. Я встал, успел даже умыться, прежде чем вновь начались толчки и покачивание. Значит, помру небритым. Ненавижу, ненавижу землетрясения! На улице потряхивало все ощутимее, но пока ничего непоправимого не произошло. Мы прошли улицу до конца, до того скверика, где иногда курили по вечерам, наслаждаясь иерусалимской осенью. Лерер привычно вытащил пачку, я так же привычно взял у него сигарету, и мы закурили стоя, хотя мне очень хотелось сесть — на ногах оставаться становилось все сложнее. Тряска стала ещё сильнее, и я понял, что мои руки тоже трясутся — от банального страха смерти и накатывающей паники. Вчерашнего оцепенелого спокойствия как не бывало. Авшалом смотрел прямо на меня, а я вспоминал тот единственный вечер, когда он признался мне в любви, в первый и последний раз.  — Ты знаешь, что такое «сжатие», Янон? — спросил он, словно мы находились в тихой и уютной библиотеке, а не посредине улицы, которую тащило и вело, как алкаша на родео.  — Очередная каббалистическая ересь? Ты решил провести мне урок религии прямо сейчас? — у меня стучали зубы, и больше всего хотелось схватить, спрятать от происходящего, спасти хотя бы одного человека — его.  — Ты прав — это каббалистическая ересь про сжатие бесконечной сущности Создателя, для возможности, собственно, процесса созидания.  — Помню, мне об этом говорил Нерия в день своей смерти. И зачем ты мне это рассказываешь? Думаешь, за приятным разговором мы и не заметим, как сдохнем? — я нервно рассмеялся.  — Ты боишься?  — Разумеется, боюсь. Больше всего я хочу свернуться калачиком на полу и чтобы это все оказалось просто жутким сном.  — И я — признался он спокойно.  — Поэтому решил болтать тут всякий бред? Лишь бы не думать о том, что скоро все кончится?  — Да. И ещё, я всё-таки очень хочу рассказать тебе про сжатие.  — Валяй. Хотя знаешь, мне было бы приятнее, если бы ты просто помолчал. Или нашел лучшее применение своему языку. Скажем, засунул бы его мне в рот.  — Я подумаю об этом — невозмутимо отозвался он — а теперь послушай, я расскажу всего в двух словах. Ты даже ни разу не успеешь зевнуть.  — Ну расскажи — сказал я со вздохом, понимая, что от моего ответа ничего не зависит.  — Ты ведь помнишь, что Элькана говорил обо всем происходящем, как о процессе исхода? А я — как о прогрессирующем слабоумии, хоть и рисковал прослыть за это богохульником?  — Помню, хотя и то и другое звучит одинаково мерзко. Ну и что? Какая разница, от чего нас раздавит, как букашек. Он открыл рот, чтобы ответить, но тут толчки стали сильнее, и я увидел, как по асфальту возле нас пробегает глубокая трещина. Меня всего пробрала противная дрожь — зрелище было страшным — куда страшнее, чем в фильмах-катастрофах.  — Тут рядом есть парк без асфальта, пойдем туда — сказал Лерер будничным голосом. Схватил меня за плечи и потащил вперед, более не заботясь о том, как мы выглядим в глазах посторонних. Спотыкаясь и стараясь держать равновесие, мы кое-как добрели до парка. Мы были далеко не одни — со всей округи туда набежало множество людей, и теперь все стояли на поросшем травой невысоком холмике и подавленно молчали. На меня посматривали неприязненно, как и все последние недели. Хорошо хоть, что пока не подходили с претензиями.  — Не обращай на них внимания — посоветовал Авшалом, все ещё придерживая меня за плечи — послушай меня, Янон. Это ненадолго.  — Ты нас специально притащил в такую толпу? Подстраховаться, чтобы я не полез к тебе в самый ответственный момент с поцелуями? А если меня решат отметелить за то, что накаркал им тут конец света?  — Поверь мне, Янон, никакая толпа не помешает мне поцеловать тебя, когда придет время — серьезно сказал Лерер — и никто к тебе не притронется. Все давно уже признали твой статус, хоть и особой любви к тебе это им не добавило. Кто же мог знать… — он засмеялся, не договорив, и наконец стало видно, что ему страшно не меньше моего.  — Чертов дос — беспомощно простонал я — чего ты хочешь от меня?  — Хочу сказать тебе — то, что происходит сейчас, это не исход, а совсем наоборот.  — Угу. Он встряхнул меня, настойчиво глядя мне в глаза.  — Это не исход, понимаешь? Это возвращение. И нам остаётся все меньше и меньше места. Божественный свет — ты ведь знаешь, что это такое? Если он восстановится до изначального состояния — мы все исчезнем.  — Что за бред ты несешь, Лерер?  — Смотри — он наконец отпустил меня и протянул руку, указывая куда-то за мою спину. Я повернулся, присмотрелся и понял, что вижу в воздухе небольшое пятно, как будто кинопленку прожгли кончиком сигареты. Пятно очень быстро росло, и я с ужасом понял, что это. Никакое землетрясение не может разрушить этот мир до основания. Но растущее черное пятнышко прямо посреди мироздания сделает работу быстро и качественно.  — Божественный свет, Авшалом? Скорее похоже на божественную тьму. Я приблизил к дыре руку, и почувствовал, как она пульсирует — будто с внешней стороны ее насильно накачивают водой из огромного насоса. Прямо по воздуху вокруг нее пошли трещины, и я понял, что ещё пара секунд, и я просто сойду с ума от этого зрелища. Ни один живущий человек не должен видеть такое. Пятно росло. Я обернулся на Лерера, увидел, что его лицо бело до синевы, даже губы побледнели. Он протянул ко мне руки — наверное, чтобы снова обнять, но я отшатнулся — сам не знаю, почему. Услышал отчаянные крики вокруг нас — люди тоже заметили трещины в пространстве, и понимали, что именно по этим трещинам весь мир через пару минут пойдет по швам. Скоро мы все исчезнем. Я, родители, Ноа, Эден, мой малыш-брат. Авшалом. Небо будто бы превратилось в мутную темную воду, набухшую над нами — словно прямо над нашими головами ожил древний океан, и не было больше никаких звёзд, солнца, луны — ничего не было. Абсурдность происходящего, ледяная несправедливость, даже какая-то безумная безжалостность — словно нас всех сейчас просто выкинут — сгребут и выкинут в черный мусорный мешок — как мусор, который начал занимать слишком много места — сдавили мне горло. Это невозможно принять. Да, конец — но не такой. Не такой! В ушах зазвенело почти как тогда, сразу после смерти Нерии. Ещё секунда, и… Внезапно меня охватил знакомый, почти нестерпимый жар — такой, как я ощущал за последние полгода при каждом появлении на себе знаков — кроме самого последнего. Жаркая волна прошла по мне — словно высвободилась часть чужой, необъемлемой воли внутри меня, и я почувствовал себя батарейкой, которую долго заряжали в аккумуляторе, а потом наконец-то вставили в паз. Наверное, того, что накопилось во мне за годы, в течение которых в меня вписывали и вкладывали эту волю, как деньги в копилку на черный день, хватило бы, чтобы создать сейчас целый мир с нуля…но кому он нужен, этот новый мир? Не проще ли слегка подлатать старый? То, что медленно, но верно выдавливало кладку мироздания снаружи, словно притормозило. Одновременно ослабел и я. Посмотрел на свою руку, и увидел, что она вновь покрывается знаками, которые налезали один на другой, потом исчезали, и появлялись новые, которые тоже сменяли следующие символы. Я даже не старался прочесть их — вряд ли они были адресованы мне. Жар становился все сильнее, черная дыра в пространстве всосала в себя ещё одну порцию из тех закромов, которые наполнялись внутри меня более десяти лет, и мне в душу хлынул страх — потому что стало ясно, чем это все закончится. Жуткие черные трещины, которые извивались уже где-то в стратосфере, как вены на теле бодибилдера, словно съеживались, бледнели и истончались. Краем уха я слышал отчаянный оклик Лерера, доносящийся до меня будто бы издалека. Подумал, что он так и не исполнил свое обещание про последний поцелуй. Надо было думать раньше, а сейчас уже поздно было жалеть. Мне стало смешно и горько. Десять лет подряд я гордо (не буду врать себе хотя бы сейчас) именовал себя «мессией», готовясь к своей неприглядной роли в процессе уничтожения человечества. Я много раз воображал себе, как это случится: мировое землетрясение, которое я вызову силой своей воли; ядерный удар, который выплеснется из меня, сжигая весь мир; цунами, астероиды, наводнения. Все эти годы я, как последний мегаломаньяк, видел себя этаким аналогом антихриста, хоть и отрицал это, прикрываясь стыдливо, как фиговым листочком, титулом Машиаха, который на меня однажды налепили — или я сам это сделал, поддавшись-таки этому клятому синдрому? Выстраивал стройные теории, подводил базу под свою омерзительную роль. Но, в общем-то, даже не пытался ничего оспаривать. Только сейчас, в последние секунды своего существования, я наконец понял, что от меня требовалось, и мне захотелось смеяться, хотя по щекам моим катились слезы. Я был этаким предохранительным клапаном…или даже лучше: универсальным скотчем, вроде того, которым наскоро залепляли щели и прорехи в том фильме про Марс с Мэттом Деймоном. Вся моя роль сводилась к двум простым действиям, которые вдобавок не требовали от меня никакого активного вмешательства: предупредить и предотвратить. Этакая аварийно-сигнальная система под кодовым самоназванием «Машиах». Красная кнопка, да не та. Значит, все толкования Авшалома о «спасении» оказались правдой — а я потратил уйму времени, разубеждая его, вместо того, чтобы просто наслаждаться его присутствием рядом с собой. Наверное, он был единственным, кто понял все надписи правильно — но теперь это уже не имело значения. Как жаль, что знание пришло ко мне так поздно. Может, тогда я смог бы прожить свой последний год немного лучше. Подольше держал бы на руках брата, почаще бы брал сестру в Тель Авив, побольше слушал бы хорошую музыку и поменьше — сплетен о себе. Может, я смог бы завоевать свое место рядом с Лерером, не таясь от всех. А если даже нет — я мог бы…хотя бы смог бы выторговать у него на прощание один-единственный......