whatever my princess wants

      Чуя быстро закрывает за собой двери, не давая Дазаю разглядеть себя в свете, льющемся из коридора, и ненадолго останавливается у самого порога. Переводит сбившееся дыхание. Заправляет за ухо растрепавшиеся пряди. Напоминает себе, что сам решил выкинуть что-то подобное, и наконец-то поворачивается туда, где должен быть Дазай, — к просторной двуспальной кровати с массивной деревянной спинкой, которая навевает множество приятных воспоминаний. Все её неровности Чуя за последний год успел изучить собственными руками — колени ведь разъезжаются, когда Осаму наваливается сзади слишком сильно, и нужно держаться хоть за что-нибудь, чтобы не…       Накахара улыбается и приказывает себе успокоиться. Сегодня он намерен править балом, а значит, Дазаю предстоит изрядно потрудиться, если тот собирается получить хоть что-нибудь из этого. Чуя даже не уверен, что именно он подразумевает под «этим». Себя самого, одетого в шлюшьи тряпки, или эмоциональную разрядку. Причём последнее необходимо обоим. Потому что от Дазая, едва ли не коронованного ублюдка, ждут слишком многого, а Чуя попросту заебался отвечать перед боссом за каждый уродский косяк, допущенный бестолковыми исполнителями. Неплохо было бы забыть о делах хоть на один вечер. И неплохо было бы попробовать кое-что новенькое.       Собственно, для этого Чуя распустил волосы и вырядился так — в чёрное платье с корсетом и пышными юбками, кое-как прикрывающими на прошлой неделе исполосованную ремнём задницу. Вдобавок ко всему, как небольшой, но чертовски приятный сюрприз, — чулки в мелкую сетку, которые Накахара, перебирая вслух самые витиеватые выражения, еле-еле сумел надеть, не порвав. Чуя знает — потаскушки, которых Дазай периодически трахает, одеваются так же. А ещё он знает, что ни с одной из них Осаму не теряет контроля, ни с одной из них не отпускает себя по-настоящему, и потому ревновать нет смысла. К чему портить кровь друг другу из-за маленьких прегрешений, когда в действительности для этого есть миллион иных причин?       Чуя думает — будь что будет, и к чёрту всё остальное, пока неважное, намеренно забытое за дверями. Нужно уметь получать удовольствие от того, что есть. И необязательно любить Дазая, чтобы хотеть его так сильно, что практически ни при каких условиях эту потребность не удаётся свести к нулю. И Дазаю необязательно любить Чую, чтобы каждый раз подталкивать его к тому состоянию, когда он кричит, срывая голос, и забывает даже собственное имя. А большего и не надо.       — Трудный день, ага? — спрашивает Дазай лениво, и Чуя, сориентировавшись по голосу, понимает, что угадал — Дазай действительно сидит на краю постели, и его силуэт, когда глаза привыкают к темноте, можно легко различить.       — Не труднее, чем любой другой, — парирует Чуя и ступает вперёд. Он умеет двигаться бесшумно, если нужно, но чёртовы юбки шуршат сейчас с каждым шагом, и это бесит. Дазай, правда, наверняка успел что-то увидеть, захватить общий план хотя бы краем глаза, но Чуя так и не расстался с тщеславным желанием получить порцию чужого удивления и восхищения. — Подожди. Не включай свет, пока не скажу, — произносит он, подойдя совсем близко и остановившись между разведённых колен Осаму. — Придушу, если включишь раньше времени.       — Честное слово, сделаю, как скажешь, — Дазай издаёт мягкий смешок и, потянувшись к Чуе, пальцами вскользь цепляет шнуровку корсета. — Что это на тебе?       Чуя молчит. Он устал отвечать на вопросы, и особенно на те, которые перестают быть таковыми, если немного подождать. В данном случае — всего пару мгновений, которые нужны Чуе для того, чтобы взять руку Дазая и положить её себе на бедро поверх нейлоново-шифонового пышного безобразия юбки-американки. Осаму бесцеремонно сминает ткань и тут же абсолютно нахально, не получив разрешения, ныряет пальцами под неё, находит тугую подвязку чулка и, до упора оттянув, резко отпускает. Звук раздаётся воистину прекрасный. Звонкий. Хлёсткий. Кожу обжигает короткая вспышка приятной боли, не идущей, впрочем, ни в какое сравнение с той, которую приносит ремень Дазая, когда Чуе надоедает вырываться и строить из себя жертву чьих-то больных сексуальных фантазий.       Дазай удовлетворённо хмыкает. Чуя задерживает дыхание, пытаясь не дойти до всей той ругани, что вертится на языке, а потом всё равно зло шипит:       — Я не говорил, что можно…       — Извини, — Осаму идёт на мировое поразительно легко, и Чуя верит в это с трудом. — Мне было интересно, нацепил ты женское бельё, или это только подвязки.       — Только подвязки, — бурчит Накахара, с трудом отдавая себе отчёт в том, почему говорить громче вдруг не получается.       Дазай прижимается щекой к чужому животу, к жёсткой шнуровке, и вновь забирается руками под платье. Прощупывает кромку чулка, идёт вверх по внешней стороне бедра и скользит к выступающим тазовым косточкам, горизонтально перехваченным эластичным материалом. У Дазая длинные пальцы, потрясающе ловкие, и Чуя старается не думать о том, что они заняты не совсем тем, чем стоило бы. Достаточно представить их внутри себя, и ситуация здорово осложняется — и без того возбужденный член трётся головкой о ткань этой блядской юбки. Накахара вздрагивает крупно и считает мысленно до трёх, стараясь выкинуть из головы всё и тем самым как-то остановить медленно расползающийся по телу жар.       Осаму цокает языком и закрывает глаза. Провокация чистой воды. Его ладони опускаются с чужих бёдер, упрямо игнорируя болезненно ноющий член, и вскоре он отстраняется совсем, словно потеряв интерес. Потом вдруг задирает подбородок, смотрит вверх, хотя выражения лица Накахары в такой темноте не разглядеть, и тянет:       — Ты пошёл и купил всё это, чтобы сделать мне сюрприз?       Чуя давится чужим нахальством. Слова Дазая предсказуемы донельзя, без них не обошлось бы, но ответить почему-то сложно. Голосовые связки не слушаются, в горле в принципе как-то сухо и тесно, точно шёлковую ленту на шее затянули сильнее. Накахара отрицательно качает головой.       — А что же тогда? — продолжает Дазай. — Заказал?       Короткий кивок.       — И что, много ещё интересных вещичек раздобыл, пока искал эти? Знаешь, я хотел бы увидеть их все и трахать тебя в каждой из них, пока не…       — Заткнись, — резко обрывает Чуя севшим голосом, — заткнись уже.       И Дазай действительно затыкается. Такое происходит редко. Случаи, когда Осаму закрывает свой болтливый рот раньше, чем доведёт окружающих до ручки, можно считать невероятными исключениями из общего правила. И Чуе становится ещё жарче — мысль о том, что Дазай послушался, бьёт в голову не хуже того виски, который они вдвоём пьют по пятницам всего за пару часов до того, как разругаться в пух и прах, расколотить сгоряча пару бокалов и пару хрупких статуэток и разбежаться по разным углам.       — Включи свет, — тон спокойнее, ровнее, ближе к приказному. Чуя почти уверен, что сумеет удержаться в этом положении, но ровно до тех пор, пока Дазай не дотягивается до ночника, и комната не наполняется тусклым светом, оставляющим слишком много теней по углам.       Чуя осознаёт — не его день, вообще не его, и незачем было дразнить Дазая.       Глаза тёмные, дурные, совсем пьяные от желания, прожигают насквозь. Шальной взгляд ложится предательски вспыхнувшим румянцем на лицо, спускается вниз по шее и доходит до пояса, после чего вновь медленно взбирается вверх. Дазай тянет губы в улыбке, красноречивей любых слов говорящей «Я-так-хочу-тебя-детка», и всё это как в замедленной съёмке — Чуя успевает поймать каждое движение расширенного зрачка.       — Покажись, — быстро произносит Дазай, и Чуе, наверное, впервые за последний месяц не хочется ему перечить. Накахара делает несколько шагов назад и останавливается, будучи совсем не против того, как откровенно и как жадно Дазай его разглядывает.       — Нравится? — спрашивает Чуя небрежно, будто невзначай пожав оголёнными плечами, и складывает губы в абсолютно блядской улыбке. Понимает — по охренительно тонкому льду ходит, но с Дазаем всегда так, и других вариантов не дано: либо не появляйся вообще, либо принимай всё, что Осаму в голову взбредёт. А голова у него, что бы там ни говорили, бедовая. Много в ней дерьма всякого. Уж Чуе ли не знать об этом?       — Нравится, — Дазай берёт с прикроватной тумбочки уже откупоренную бутылку вина, на ночь взятого вместо успокоительного и снотворного, и отпивает прямо из горла. Эти привычки сведут его в могилу, но Чуе особой разницы нет — ясно же, что до счастливой старости никому в мафии не дожить. — Повернись спиной.       Чуя делает так, как Дазай просит (если, конечно, слова человека, привыкшего по головам из огнестрела палить, можно считать просьбой). Сводит лопатки немного, наклоняется едва-едва, не забывая о чертовски сомнительной длине юбки, и через плечо оглядывается. Дазай сидит неподвижно, всё ещё держа в руке бутылку из толстого матового стекла, и на лице у него появляется давно знакомое выражение, которое никому, кроме Чуи, хороших вещей не предвещает.       — Ниже, Чуя.       — Я тебе стриптизёрша, что ли? Сними девку, и пусть нагибается так, как тебе заблагорассудится, — притворное возмущение на долю секунды искрит почти настоящей злостью, и Дазай безошибочно улавливает этот сигнал (ну, скажи ещё раз, что не любишь причинять людям боль). Он поднимается со своего места неспешно, почти вальяжно, а потом, в одно мгновение оказавшись чертовски близко, запускает пальцы в волосы Чуи. Обманчивая мягкость улыбки резко контрастирует с жёсткостью потемневшего взгляда.       — Это ведь совсем не сложно, мальчик мой, — ласково шепчет Дазай на ухо, прикусывая мочку, и в следующий же момент сжимает на затылке и оттягивает назад рыжие пряди, заставляя Чую резко запрокинуть голову. Беззащитность оголённой шеи, где кожа такая тонкая, что отчётливо видно голубой рисунок вен. Острый выступ кадыка, вздрагивающего, когда Чуя сглатывает. И чёрная лента, прошившая сознание Дазая ещё в тот день, когда он впервые встретил Чую. Всё это вместе составляет ту самую картину, от которой Осаму никуда не деться. Она стала чем-то вроде наваждения, являющегося в любое время суток, и её не утопить ни в крови, ни в вине. Выход-то всегда был один — признать поражение и падать, падать, падать вниз.       — Сказал же. Мне перед тобой крутиться не охота. Это долго и скучно. Я предпочитаю иной вид взаимодействия, — Чуя играет с огнём, но риск условен и сводится в конечном итоге к тому, ради чего он сюда и пришёл. — Опять же, найми стриптизёршу, и будет тебе счастье.       — А может, ты моё счастье? — Дазай наклоняется, оставив между своим лицом и лицом Чуи всего несколько сантиметров. Шальные глаза останавливаются на приоткрытых влажных губах, между которыми быстро проскальзывает острый кончик влажного языка. Осаму чувствует, как разливается внизу живота тягучее тепло. Чуя — то ещё проклятье. И рот его блядский — проклятье.       — Так ты ведь совсем не счастлив, Дазай, — Чуя деланно смеётся над тем, что шуткой никак не назовёшь, и тут же об этом жалеет — Осаму перестаёт тянуть вниз. Вместо этого тянет к себе. Накахаре приходится встать на носочки.       — Вот и сделай счастливым, — шепчет Дазай, и в его голосе звучит та самая угроза, которая Чую, вопреки всякому здравому смыслу, заставляет буквально с ума сходить от желания. Осаму усмехается недобро и впивается в губы Чуи грубым собственническим поцелуем. Долго, мокро и по-порнушному грязно вылизывает чужой рот. Сам Дазай на вкус — то самое вино, которое только что пил, и кровь.       Потому что Чуя никак не может удержаться.       Потому что Чуя кусает, не заботясь ни о чём.       Единственное место, где Накахара готов стелиться перед Дазаем, — спальня. Так что он практически не сопротивляется, когда Осаму бросает его на постель, нависнув сверху, легко надавив на затылок и тем самым намекнув, что лучше даже не начинать брыкаться.       — Если бы ты видел то, что вижу я, — шепчет Дазай вкрадчиво, нетерпеливо задирая юбку и смачно шлёпая ладонью по отставленной заднице.       — То я был бы последним извращенцем, — протягивает Чуя, стараясь не представлять, как по его коже расползается красный след.       — Вечно портишь момент, а потом орёшь на меня. Вот почему я предпочитаю делать так, чтобы ты орал на мне.       Чуя открывает рот, намереваясь возразить, но, во-первых, понимает, что с сорванным голосом он так часто ходит вовсе не из-за собственной манеры отдавать приказы, а во-вторых, где-то позади с громким щелчком открывается верхний ящик прикроватной тумбочки, и с совсем тихим — маленький флакон со смазкой. Накахара расслабляется. Лучше уж так, чем доставить себе массу неприятностей и одновременно с этим подкинуть Дазаю лишний повод самодовольно ухмыляться.       — Боже, почему раньше не додумался нацепить эти тряпки? — спрашивает Дазай хрипло, и Чуя ощущает прикосновение холодных, обильно покрытых смазкой пальцев между ягодиц. Осаму приставляет сразу два ко входу и медленно надавливает указательным. Кольцо мышц поддаётся не сразу — Чуя давно не оказывался в таком положении, а потому Дазаю стоит быть осторожнее. Тем более что Накахара сегодня заслуживает хорошего обращения, несмотря на кровь, слабо сочащуюся из нижней губы Осаму.       — Такой узкий, — отчётливо проговаривает Дазай, и Чуе очень хочется его ударить.       — Конечно, — шипит Накахара. — Групповуха с тремя ведь была в прошлом месяце.       Подобные фразы никогда не воспринимаются серьёзно. Даже при условии, что Дазай время от времени трахается на стороне, Чую к другим нисколько не тянет. Пофлиртовать — пожалуйста, а вот прикоснуться — ни за что. Дазай это знает превосходно, но всё равно отвечает очередным шлепком по ягодицам — теперь куда более тяжёлым, с оттягом. Чуя выгибается в спине и утыкается лицом в подушку, чтобы заглушить гортанный стон. Ноги разъезжаются сами, колени скользят по простыне, и даже слабеют так, что впору растянуться на постели, но Дазай успевает подхватить ладонью под живот и удержать на месте.       — Зачем? Всё равно будешь кричать как сука. Как моя маленькая хорошенькая сука, — Дазай вводит палец до первой фаланги и останавливается. Останавливается не за тем даже, чтобы дать Накахаре привыкнуть, а за тем, чтобы полюбоваться открывающимся видом — разведёнными ногами в сетчатых чулках. Этими блядски красивыми, стройными ногами, которые так привычно и так приятно закидывать себе на плечи, когда Чуя извивается и извергает сотни изощрённых проклятий в адрес Осаму.       — Ну же. Скажи мне, какой я мудак, — елейно проговаривает Дазай и толкается глубже — до второй фаланги. Мышцы раскрываются тяжело, даже с таким большим количеством смазки, и всё это лишний раз напоминает Дазаю о том, почему именно Чуя, а не кто-то другой.       — Ты… — цедит Чуя сквозь плотно сжатые зубы, приподнявшись на локтях и подавшись бёдрами назад, — конченый мудак. Абсолютно больной, мать твою, ублюдок, который…       — Который трахает тебя, Чуя.       Крепкое выраженьице ввернуть не удаётся. Стон вырывается наружу сам, как бы Накахара ни старался сдержать его. Хорошо, что хоть так. Потому что обычно хочется громко выть забитой глоткой, прося Дазая перестать миндальничать и наконец-то выебать до того, чтобы на следующий день с постели встать не получилось.       — Что-то хотел сказать? Давай заново, — снисходительно предлагает Дазай, и указательный палец скользит внутрь до конца. Следом, уже гораздо легче и быстрее, — средний. Осаму то выскальзывает наружу, то вновь погружается внутрь неторопливо, растягивая тугие мышцы, и Чуя бессильно выдыхает — нужно больше, Господи, просто нужно больше. Пальцев слишком мало. Они не заполняют так, как член Дазая, — целиком, до упора, до потрясающе реального ощущения, что ещё чуть-чуть, и станет больно. Тело выламывает мелкой дрожью, и Чуе теперь не до того, чтобы огрызнуться. Слова смешиваются в голове, соединяются по слогам неправильно, и максимум, что можно сделать, — простонать чужое имя. Это единственное, что приходит на ум.       Видеть Чую таким податливым, слышать его голос, зовущий и неожиданно мягкий, — всё равно что подписаться на самую изощрённую пытку. Его можно брать снова и снова, но главное удовольствие заключается в том, чтобы делать это лишь тогда, когда Чуя, окончательно слетев с катушек, попросит сам. Потянув за волосы, Дазай заставляет Чую подняться ещё выше и запрокинуть голову. На покрасневших щеках лежат тени от длинных ресниц, а губы, восхитительно красные и влажные, закушены. В глазах ни намёка на мысль — одна немая просьба, разливающаяся нефтью расширенного зрачка по яркой радужке. От Чуи, помимо шампуня, пахнет чем-то таким, чего Дазаю никогда распознать не удаётся. Наверное, это и есть его собственный запах, который можно ощутить особенно явственно, если уткнуться носом в шею.       — Что тебе нужно, Чуя? — голос подводит Дазая — ломается, падает к концу фразы, обрываясь на заветном имени. Сознание — сосуд, заполненный разрозненными образами и ощущениями. Всё как в калейдоскопе — огонь рыжих волос, белизна выгнутой спины, выступы лопаток и позвонков.       Чуя сам оборачивается через плечо и смотрит на Дазая просяще, а потом двигает бёдрами навстречу его пальцам. Насаживается на них бесстыдно, не разрывая визуального контакта, пока волосы не спадают на лицо и не закрывают его почти полностью. Дазай свободной рукой заправляет их Чуе за ухо, кое-как, наспех, а затем берёт его за подбородок, заставляя сильнее повернуть голову, и проталкивает пальцы между припухших губ. Накахара открывает рот шире, когда Дазай подушечками надавливает на язык, и расслабляет гортань. Движение пальцев во рту и в заднице практически синхронно. Чуя давится, громко всхлипнув от удовольствия. Взгляд становится влажным, подёрнутым пеленой, и в уголках глаз собираются слёзы. Слюна обильно стекает по подбородку, по руке Дазая, и всё это так хорошо, что даже не стыдно скулить затраханной сукой.       Каждый стон заставляет горло Чуи вибрировать, и Дазай вспоминает ту же самую вибрацию вокруг своего члена. Это всегда до одури глубоко, горячо и мокро — впору пожалеть о том, что не поставил Накахару на колени. Осаму уже невтерпёж, брюки жмут ужасно, но доводить Чую, доводить во всех смыслах, — просто прекрасно, и это стоит того, чтобы ещё немного потерпеть.       У Чуи дрожат руки, но он продолжает самозабвенно насаживаться на чужие пальцы. Дазаю кажется, что ещё секунда, и выдержка полетит к чертям. Он отнимает руку от лица Накахары, напоследок грубо толкнувшись в глотку, и расстёгивает брюки. Чуя как будто бы вздрагивает, услышав позади шорохи, и разочарованно стонет, когда Дазай вынимает из него пальцы. Внутри теперь так пусто, что несколько секунд ожидания представляются вечностью, но наконец-то член Дазая ложится между ягодиц, трётся размашисто, и Осаму приставляет крупную головку к растянутому входу.       — Давай уже, — нервно выпаливает Чуя, кусая губы и понимая, что больше не выдержит всех этих игр. Стоит ему двинуться назад, и всё будет в порядке, но Дазай ведь не даст — удержит.       — А попросить? Я слышал, что нормальные люди говорят «пожалуйста».       — А при чём тут мы и нормальные люди? — Чуя раздражается откровенно, не скрывая злости, и нетерпеливо ведёт бёдрами, но никакого результата это не приносит — Дазай даже не реагирует.       — Ну, — Осаму усмехается, — не ломай мои надежды. Просто попроси. Это ведь не сложно. Правда?       Толкнувшись бёдрами, Дазай едва-едва проникает внутрь и замирает в таком положении, хватая ртом воздух. Узкое кольцо мышц сдавливает головку до тянущей боли. Влажная от пота рубашка противно липнет к спине, и Осаму наконец-то снимает её, отбрасывая на пол. Чуя тем временем кое-как удерживается на четвереньках — ноги становятся ватными. Он ждёт, когда Дазай прекратит страдать хернёй и войдёт глубже, но этого не происходит. Накахара понимает — и не произойдёт, пока не прозвучат нужные слова.       В комнате повисает тишина, вязкая, липкая, она расползается по стенам и глушит шумные выдохи Накахары. Наконец, он сдаётся и протяжно стонет, перемежая отборную ругань с всхлипами так, что в конечном итоге расслышать «пожалуйста» трудно, но всё же можно. Дазай тянет Чую на себя, впившись пальцами в его бёдра, а затем, надавив ладонью ему на спину и тем самым заставив опуститься грудью на постель, входит до упора. Чуя оглушительно вскрикивает, вжимается лицом в подушку, но остановиться не пытается. Наоборот, неразборчиво шепча что-то, начинает двигаться сам.       Иногда Дазаю кажется, что если бы он позволял Чуе больше, то тот не слезал бы с него целыми ночами. Зависимость — вот как это называется, и бороться с ней необязательно. Гораздо лучше уступать ей опять и опять.       Осаму вбивается в Чую резкими толчками, наваливается на него практически всем весом, утыкаясь носом в шею и вдыхая такой знакомый запах. Накахара не соображает совсем, скребёт короткими ногтями по простыне, находясь на грани разрядки, и Дазай перехватывает его член у основания. — Ещё рано. Потерпи ради меня, — выдыхает Осаму на ухо и снижает темп, толкаясь теперь гораздо медленнее. Чёртовы юбки шуршат, мешаются, а корсет больно трёт чувствительные соски, и Чуя близок к тому, чтобы выть беспомощно на одной высокой ноте. От гордости мало что остаётся, когда Осаму проникает так глубоко. Кровь шумит в ушах, сердце в груди грохает тяжело, и дыхание сбивается.       Дазай полностью выходит из Чуи, а затем единым слитным движением проскальзывает обратно. Рука Осаму скользит по чужому члену, собирая сочащуюся из головки смазку, и охренительно сильно сжимается на стволе. Накахара заходится беззвучным криком. Напряжение в теле собирается и скручивается в спираль, которая вдруг разжимается. Перед глазами стелется мутное марево, и потрясающее чувство наполненности наконец-то находит своё продолжение в крупной дрожи, разбивающей тело, и приятной усталости. Немногим позже Чуя ощущает, как в нём разливается горячее и густое, и Дазай наваливается грудью на его спину. Они лежат вот так совсем недолго. Осаму быстро приходит в себя и вынимает член из растянутой задницы Чуи.       Сперма, перемешанная со смазкой, вытекает наружу, вниз по бёдрам, пачкая юбку и чулки. Чуя ругается себе под нос, а затем, развернувшись, сгоряча отвешивает Дазаю пощёчину.       — За то, что кончил внутрь, — рычит Чуя и брезгливо вытирает подтёки уголком простыни. — Столько раз говорил не…       Осаму тянет губы в смутной улыбке, перехватывает затем запястье Чуи и подносит его кисть к губам, осторожно целуя пальцы. Чуя, опешив, удивлённо смотрит перед собой. Такой нежности, нахлынувшей на Осаму внезапно, впору испугаться. Этому нет объяснения, и Чуе приходится наспех смириться с тем фактом, что даже люди вроде Дазая иногда нуждаются в чём-то подобном.       — Всё, чего пожелает моя принцесса, — смешливо произносит Дазай и, притянув Накахару к себе, обнимает.