whatever my princess wants

      Чуя старается придерживаться одного простого правила: секс на работе запрещён. Где бы они с Дазаем ни были, сколько бы времени в запасе у них ни оставалось, как бы медленно ни тянулся день, — никакого секса. Накахара усвоил это после того, как едва не попался на глаза своим людям, в тот момент будучи припёртым Дазаем к кирпичной стене и на все лады выстанывающим его имя.       Ожидание — гадкая штука, Дазай — профессиональный провокатор, а Чуя просто не до конца понимает, в чём дело, но к Осаму его тянет так сильно, что впору с ума сойти. Особенно если всегда держать в голове мысль о том, что подобное безумие обоюдно-взаимно, и Дазаю, несмотря на все его уловки, тоже до одури трудно терпеть.       Именно поэтому, только-только закончив со всеми делами, Дазай и Чуя надолго запираются у себя и трахаются до полного изнеможения. Накахара кричит, почти срывая голос, и нисколько не боится быть услышанным. Во-первых, никому и в голову не придёт, что вот так стонет именно он, и никто не отважится сунуться к Осаму с вопросами. Во-вторых, Дазай не раз говорил, что ему нравится, когда Чуя не сдерживается. В-третьих, всё это слишком хорошо, чтобы помнить о хреновой звукоизоляции.       Перепробовав кучу разных игрушек и кучу разных поз, Чуя пришёл к выводу, что эксперименты — крутая штука. От очередного фаллоимитатора, растягивающего его задницу, Осаму приходит в не меньший восторг, чем он сам. Это — превосходная причина ни в чём Дазаю не отказывать, даже если сначала его идеи кажутся невероятно ебанутыми. И даже если сегодня он почему-то опаздывает на добрых полтора часа, заставляя Чую поглядывать на часы чуть ли не каждые пять минут. Сукин сын, вдобавок ко всему, не отвечает на телефон. Чуе остаётся только надеяться, что никаких форс-мажоров не произошло.       — Не приедешь в ближайшие сорок минут — сам тебя найду и придушу, — сообщает Чуя автоответчику, отпивая из бокала вино, — и мне плевать, что там за дела такие. Ты мог предупредить.       Стоит только отключить вызов, как дверь гостиничного номера открывается, и в комнату входит Дазай. Чуя внимательно и настороженно оглядывает его с ног до головы, ища следы крови на одежде, и в итоге приходит к выводу, что Осаму цел и невредим. Значит, ничто не оправдывает его опоздание.       — Вижу, ты в порядке, — заключает Накахара, опустившись в кресло и поставив бокал на маленький столик рядом. — Тогда какого хера так поздно? Про пробки заикаться не смей — их там нет.       — Ты прав, — охотно соглашается Дазай, кивнув головой. — Пробок нет. Всего десять минут пути.       Чуя подсчитывает: тридцать минут от пункта, изначально числившегося в планах Дазая, до этого отеля. При самом удачном раскладе — двадцать пять. Быстрее никак. Кто-то, очевидно, путается в собственных показаниях.       — А откуда ты, собственно, ехал? — Чуя вопросительно вскидывает бровь, особенно не рассчитывая на то, что Дазай, этот пронырливый гад, скажет правду.       Дазай оборачивается через плечо, а потом, пошарив рукой во внутреннем кармане пиджака и что-то достав оттуда, подходит к Чуе. Медленно, зараза, и выбешивающе вальяжно. Манерный ублюдок.       — Из магазина.       — Какого, блядь? Это стоило такого опоздания?       — О, ещё как.       Дазай плавно опускается на колени перед Чуей, по-прежнему сидящим в кресле, и на ладони протягивает ему что-то небольшое, в свете ночника тускло блестящее тонким позолоченным ободком. Чуя, приглядевшись и наконец-то осознав, что за «подарок» притащил Осаму, задыхается от возмущения, разгорающегося чистым пламенем под сердцем.       Помада. Губная, мать её, помада. Господи.       — Совсем поехал? — шипит Накахара, уставившись на Осаму с убийственной злостью в глазах. — А дальше что? Юбки и чулки? Платья?       Дазай усмехается и откручивает колпачок. Цвет отвратный. Цвет уличной девки. Блядский красный. Такой насыщенный, что Чуя брезгливо морщит нос, представив его на своих губах.       — Осаму, — продолжает он, заметив, что сказанное им не произвело на Осаму никакого впечатления, — хочешь размалёванную шлюху — сними. Я не против. Вот правда. Даже поучаствовать могу.       — Чуя, — мягко произносит Дазай и внаглую, игнорируя колкий холод чужих глаз, берёт Накахару за подбородок, — размалёванную шлюху я не хочу. Тебя хочу. Как мою шлюху.       Улыбка Дазая не оставляет Чуе никаких сомнений — больной, блядь, ублюдок, абсолютно поехавший, и нечего тут больше добавить. Чуя старается отстраниться, вжаться в спинку кресла, но чужая рука держит крепко, и чужие пальцы больно вдавливаются в щёки.       — Пошёл ты нахуй, — хрипло выпаливает Накахара, и результат это даёт диаметрально противоположенный желаемому — у Осаму глаза загораются недобро, и в них искрит ёбаный ад. — Я серьёзно.       — Я тоже серьёзно, мальчик мой.       Мальчик. Его мальчик. Ебануться.       Тогда на какой хер нужна эта краска на губах?       — Отъебись, я не в настроении играть в твои дурацкие игры, — произносит Чуя, но уже менее уверенно, потому что вторая рука Дазая, держащая помаду, неумолимо приближается к его лицу.       — Дёрнешься — шею сверну.       Осаму угрожает, улыбаясь почти ласково, но у Чуи нет ни единого повода не верить. Дазай не бросает слов на ветер. В этом Накахара убеждался снова и снова, когда своих же людей этот мудак ставил к стене и открывал по ним огонь. Причём стрелял так, чтобы не убить сразу, а оставить истекать кровью. Грёбаный садист.       Чуя замирает. Маслянистая дрянь ложится на губы ровным и плотным слоем. Дазай красит осторожно, не вылезает за контур ни разу и, закончив, отстраняется, чтобы разглядеть получше. Чуя злой, ужасно злой, и оттого восхитительный — взгляд яркий, ледяной, острый, как сталь всех его ножей, и искренне ненавидящий, а скулы — скулы нежно-розовые, тронутые румянцем лихорадочного гнева.       — Красиво, — шепчет Дазай и, как зачарованный, вновь тянется к Чуе. На этот раз — за поцелуем. Чуя отворачивается, но ровно до тех пор, пока Дазай, явно не настроенный на уговоры, не стискивает его челюсть. Накахаре даже кажется, что от такого резкого поворота головы у него что-то щёлкает в шее, но боли ощутить не успевает — губы Дазая накрывают его губы, а язык грубо толкается внутрь.       — Помнишь, — выдыхает Осаму и, медленно поднимаясь с колен, тянет Чую наверх за собой, заставляя встать тоже, — помнишь, как было в первый раз? Честно, я охренел тебя скручивать. Тогда-то и понял, что хочу тебя всяким. Просто хочу. И сопротивляющимся, и покорным, и… с помадой.       — Извращенец, — выплёвывает Чуя, чувствуя, как помада размазывается по подбородку.       Дазай целует мокро, кусает, свободной рукой лапает по-хозяйски бесстыдно сквозь брюки. Это — то, как Чуя проигрывает. Не заметить его стояк трудно. Тем более человеку, который так хорошо знает его тело.       — Что поделать? — усмехается Дазай, стискивая член Накахары через плотную ткань. — Такой уж я есть. Да и кто… скажи мне, кто тебя не захотел бы?       Вкус на языке гадкий, вкус какой-то пластмассы или вроде того, но Чуя с лёгкостью о нём забывает. Точно так же Дазай забывает о тюбике, упавшем на пол и укатившемся куда-то под кресло. Он с упоением целует Чую, пачкаясь красным, и трогает его везде, мысленно проклиная тесные шмотки, под которые так трудно забраться вслепую. Ни одна девчонка с густо подведёнными чёрным глазами и вымазанными брусничным губами, заманчиво шептавшими всякие приторно-сладкие пошлости, и близко не была к Чуе. Здесь ведь всё дело, всё чёртово проклятье, именно в контрасте, на котором умело играет Накахара, — мужская твёрдость литых мышц граничит в нём с обманчивой мягкостью черт и деланно сучьей манерой вести разговор. Чуя мог бы взбеситься в любой момент, положиться на отточенные до совершенства боевые навыки, и Дазаю пришлось бы туго, но… но Чуя его, ничей больше, и в спальне он предпочитает перед Осаму стелиться. Потому что ему нравится. Потому что ему хочется. Потому что он доверяет.       — Давай, Чуя, для меня, — проговаривает Дазай севшим от возбуждения голосом, и, положив ладони на напряжённые плечи Чуи, оглаживает их с нажимом. Накахара поддаётся, опускается перед Дазаем и совершенно по-блядски трётся щекой о его пах. Поднимает взгляд, устремляет его на Осаму и пальцами подцепляет пряжку ремня, чтобы расстегнуть. И только её. Остальное он делает зубами, даже пуговицу так расстёгивает, надавливая подбородком на скрытый от него одеждой внушительный стояк.       Осаму плывёт. Мысли в голове путаются, как бы он ни старался упорядочить их, и от вида Чуи, спускающего с него брюки вместе с бельём, по телу дрожь бьёт чистым электричеством. Налитый кровью член шлёпает по животу, пачкая кожу сочащейся из головки смазкой, и тут же его обхватывают холодные тонкие пальцы.       — Так быстро возбудился, — Чуя улыбается, закусив припухшую нижнюю губу, и ведёт по стволу. Движения неспешные, тягучие, и у Дазая в глазах темнеет от накатывающей волнами похоти.       — Весь день о тебе думал.       — А потом Мори зовёт тебя бездельником. Лучше бы работал, Осаму.       — Я своё сегодня отработал. Твоя очередь.       Чуя смеётся, а потом касается кончиком языка головки. Обводит, как будто лишь пробуя на вкус, и сглатывает скопившуюся во рту слюну. Облизывает влажные от смазки пальцы и опять принимается лениво ласкать ими подрагивающий член, испытывая на прочность терпение Дазая. Тот держится, по-прежнему предоставляет Чуе какую-никакую свободу, но в какой-то момент ожидание становится невыносимым. Дазай собирает в кулак волосы Чуи, чтобы видеть его лицо полностью, и давит на затылок.       — Сдаёшься? — спрашивает Чуя, вскинув бровь.       — Сдаюсь.       Чуя удовлетворённо кивает и языком проходится по выступившим венкам. Обхватывает губами головку, втягивает чуть глубже, трёт её об щёку и что-то довольно мычит.       — Блядища, — небрежно бросает Дазай, зная, что правды в этом ноль целых и охренеть-как-мало-десятых, и толкается вперёд. Чуя крепко вцепляется пальцами в его бёдра, но глубже всё равно берёт, вымазав чувствительную кожу разводами помады. Член легко проскальзывает в его расслабленную глотку.       — Дело привычки, да? — продолжает Дазай, ловя на себе гневный взгляд Чуи, и тут же об этом жалеет — чужое горло стискивает его так, что хочется выть.       Если рай на земле существует, то Дазай его видит периодически. Он в глазах Чуи, в его голосе, во всём, что он делает, чтобы заставить Осаму стонать. Сам Дазай, впрочем, собственных стонов не слышит — кровь шумит в ушах и грохает пульсом по вискам слишком громко.       Чуя отсасывает самозабвенно, напрочь забивает на всё остальное и даже не замечает слёз, собравшихся в уголках помутневших глаз. Таким Дазай готов обожать его вечно. Носить на руках до скончания времён. Вышибать мозги каждому, на кого только Чуя укажет. Поклясться в верности, привязанности и любви. В чём угодно. Но клятва потенциального самоубийцы мало чего стоит. Так что Дазай просто зарывается пальцами в густые волосы, путается в них и запрокидывает голову, расфокусированным взглядом беспомощно уставившись в потолок. Раз. Два. Три. Десять. Пятнадцать. Похуй. Так хочется смотреть вниз, на Чую, на то, как его скулы краснеют сильнее, и как его припухшие губы скользят по стволу. И, сделав это, Дазай думает, что если всё-таки и есть у него шанс подохнуть счастливо, то лишь в руках Чуи.       Осаму несёт нещадно. Он выдаёт кучу бессмысленных фраз и то гладит Чую по волосам, то больно вцепляется в них. Накахара смотрит на Дазая из-под мокрых ресниц и замирает.       — Блядь, Чуя, — протяжно стонет Дазай и толкается в чужую глотку сам. — Когда-нибудь ты сведёшь меня с ума.       Накахара позволяет Осаму многое. Наверное, даже слишком. Но обычно он возвращает всё в двукратном размере. Так что даже если представить, что Чуя не любит доставлять Дазаю удовольствие, то к его действиям легко подбирается другой, более корыстный мотив. Дазай ведь трахает так, как никто другой не способен, и ради этого Чуя вполне может позволить ему вбиваться в горло.       Чуя заглатывает до упора, почти дотрагиваясь носом до чужого лобка, и останавливается вот так. Слюна стекает с его подбородка, и глотка сокращается рефлекторно. Кажется, ещё чуть-чуть, и вывернет наизнанку, но Накахара подавляет этот позыв и издаёт ужасно развратный хлюпающий звук. Насаживается ртом на член Осаму — дальше уже просто некуда — и задушенно всхлипывает, посылая охуительно сильную вибрацию, от которой Дазая дрожью прошибает и в спине выламывает.       Чуя давится, не успев отстраниться, — горячее и густое растекается по нёбу. Единственное, что ему удаётся сделать, — не проглотить. Он выпускает чужой член изо рта и, собрав всё семя, высовывает перепачканный белым язык.       — Показываешь, какая ты потаскуха? — Дазай усмехается, переводя дыхание. — Глотай уже.       Чуя медленно мотает головой. Тогда Осаму наклоняется и целует его, пачкаясь слюной, спермой и какими-никакими остатками злосчастной помады. Нисколько не брезгуя, вылизывает чужой рот, пока Накахара не отталкивает его ладонью. Дазай вопросительно вскидывает бровь.       — Даже не представляешь, как сильно придётся постараться, чтобы я простил тебе всю эту дрянь, — шепчет Чуя и опять тянет Осаму к себе.