Aussi libre que moi

Первый раз он встретил её в Париже, городе любви. Неторопливо и медленно она повторяла уже заученные движения, до боли эротично, до боли открыто, до боли прекрасно. Но он мог видеть сквозь все атрибуты этого шоу, что каждое движение уже не было живым. Не осталось чувственности, не осталось её восхищения, осталась лишь работа, которую она выполняла. Брайан мог сказать, что простой обыватель никогда не увидит этого, но он, человек искусства, цеплялся за это взглядом, словно это была небольшая ошибка, сбой, запинка в чем-то прекрасном и особенном, которая никак не могла его оставить. Чувственность, присущая этому городу, словно куда-то исчезала в этом месте. Дита уносила её вместе со своими отточенными движениями, идеальными фальшивыми улыбками. Он мог поклясться, что упустил слишком много: побывай он на её шоу десяток лет назад и её чувственность бы захлестнула его; заставила поэта влюбиться в образ, который создала затронутая до глубины душа. Но сейчас он, медленно потягивая коньяк, словно завороженный следил за её плавными движениями, чувствуя, что главное он уже успутил. Хотя, вероятно, это было и к лучшему. Он приехал сюда для любви. Каждая брошюра, каждый успешный турагент вещали о том, что Париж обязателен для посещения. «Париж — город любви!», — улыбался сотрудник, планируя, как продать очередной паре билеты подороже. Люди верили, приезжали сюда, дышали этой фантомной любовью, оставляя ему только дым, который уже прочно укоренился в его лёгких. Он всегда опаздывал, приходил к концу спектакля, когда для него уже ничего не оставалось. Брайан тоже хотел обманывать себя, но, вероятно, он был выше этого, потому что получалось у него, откровенно говоря, паршиво. Любовь была, он знал это. Но любовь была столь многогранна, а он был ограничен. Он любил Стефана, он был готов отдать за него многое; они шли в этой жизни вместе, зная, что та дружба, та связь, которая уже установилась за это время, не потерпит предательства: они не могут прекратить общение, не могут предать друг друга. Но это была другая любовь, сейчас, смотря на это с высоты, на которую его забросила жизнь, казалось, что в ней никогда не было места для сексуального желания, потому что их физические оболочки уже не были важны в этой связи, это было родство душ. И, шагая по вечерним улицам Парижа, он всё же мог видеть любовь. Это было редкое, пугливое чувство, но оно было и ему хотелось верить, что эти люди сохранят его. Оно, словно прекрасная дева в белоснежном наряде, терялось в толпах всего остального: вульгарной похоти, трогательной заботы, привязанности, долга. Совмещая в себе всё вместе, оно мелькало на юных лицах, подобно самому прекрасному благословению. И самым печальным фактом, что делало это чувство ещё более уникальным и раритетным, было то, что оно было доступно не каждому. Это было очевидно и правильно, ты не мог спорить с этим. Париж мешал его мысли, заполнял лёгкие дымом, словно приворожённый он гулял по улицам этого города, не в силах насытиться атмосферой, которая исходила от каждого строения, человека, заведения. Конечно, он преувеличивал, но это было в его крови, ведь он был поэтом. Он чувствовал это слишком остро, искал спасение от одиночества в узких и пустынных улочках, ведь в толпе его бы обязательно узнали. Париж был наркотиком. Париж был мечтой. Он никогда не говорил в заведениях по-французски, хотя хорошо знал этот язык. Уезжал он всегда без сожаления, но с горечью. И всё равно знал: остался бы хоть на чуть-чуть и Париж бы поглотил его. А он не мог себе этого позволить, потому что когда-то давно, ещё в юности обещал себе. А обещание — обет, который ты обязан соблюдать всю жизнь. Ведь что останется в этом мире святого, если даже человек перестанет быть верным своему слову? Ему казалось, что он никогда больше не встретит эту женщину в элегантных старинных нарядах, что так легко раздевалась на публику. Но Париж, вероятно, считал иначе. Медленная и пронзительная, чувственная мелодия сама собой появлялась из-под его пальцев, а слова словно предназначались этой песне тысячи лет назад. Это произведение было подобно откровению измученной души, слишком чувственно, слишком ярко, слишком открыто, неофициальный язык любви лишь подчеркивал это. Брайан уже слишком давно не писал работ на французском. Душа поэта обливалась кровью, смотря на своё детище, и Брайан чувствовал это каждой клеточкой своего тела, потому что это было про него. Это было откровение его израненной и потерянной души. И так уж сложилось, что этому произведению требовался видеоряд. Медленный и плавный, немного эротичный и такой, чтобы сквозь пелену фальши, которая постоянно застилает наш взгляд на этот мир, проскальзывала смущённая и робкая искренность. Такой была Дита. И Брайан понимал, что никто лучше неё не справится. Было в ней что-то такое, что заставляло всех верить в искренность её искусства, он знал, что остальные не увидят того, что видит он, а потому легко мог позволить ей стать лицом этой песни, мог позволить её движениям захватить публику, отвлекая от боли, что пронизывала это произведение. Они встретились в небольшом кафе. Во Франции всё было таким, романтичным и настраивающим на меланхоличный лад. Он чуть грустно рассматривал, как она приближается к его столику, потягивая свой латте. Было что-то смешное в том факте, что обговорить детали они решили лично, без менеджеров и помощников. Вдвоём, в Париже, когда Брайан надеялся, что больше никогда не увидит её фальшивой улыбки, ведь она — всего лишь часть чего-то большего, очередная крупица в картине мира, с которой Вселенная зачем-то опять сталкивала его. Она кивнула ему и села напротив, заказав точно такой же латте, хотя перед этой встречей Брайан читал в каком-то дурацком журнале, что она никогда не употребляет кофеин. Но он был уверен, что именно так и пройдёт эта встреча. Что она вновь улыбнётся этой фальшивой улыбкой, закажет себе кофе, закинет ногу на ногу и откинется на спинку стула, пристально рассматривая его и ожидая свой заказ. Он чуть отодвинул свою уже почти пустую чашку, последовал её примеру и откинулся на спинку стула. Он не начинал разговора и не ожидал этого от неё. Достав из кармана пачку сигарет, он закурил. Очередная вредная привычка, которая никак не могла свести его в могилу. Они сидели на веранде, вокруг почти не было людей: раннее утро всегда отпугивало посетителей этого круглосуточного кафе, которые отсыпались после бессонных ночей, проведённых в изучении города любви. Люди ценили в этом городе позднее время суток; никто даже не подозревал насколько Париж может захватывать дух ранним утром. Дым поднимался вверх, вновь окутывая его, и он подумал о том, что Дите совершенно точно пошла эта сигарета. Дым бы окутывал её каждый раз, когда она подносила фильтр к аккуратно накрашенным губам, чтобы сделать очередную затяжку, которая, как говорили эксперты, должна была приблизить её к мучительной кончине, после чего выдыхала этот ядовитый дым в воздух. Он бы вился вокруг неё, придавая её достаточно заурядным чертам, которые были спрятаны за тоннами косметики, необычайную загадочность. Он знал, что она была обычной. Подобно многим знаменитостям она сделала себя, и он гадал: обманула ли она сама себя? Поверила в свой образ, вжилась? Стал ли он её сущностью или же она жила в плену своих представлений, каждый день мечтая наконец-то достигнуть своего идеала? Была ли она по-настоящему свободной в этом огромном мире, который каждый день вещал нам про свободу, которой по факту то и не было. Людям не хватало смелости, чтобы быть свободными. Брайан не хотел начинать разговор, потому что знал, что это закончит их встречу. Он был готов часами сидеть так, молча рассматривая её, выискивая изъяны и достоинства. Она была предметом искусства и сейчас, без фальшивой игривой улыбки Дита была гораздо прекраснее. Но он знал, что лучше расставаться с вещами, когда они тебе ещё нравятся: об этом говорил ему его опыт. Была ли она исключением? Он не знал, но понимал, что не может позволить этому молчанию продолжиться: он прочитает её словно любимую книгу и не позволит себе узнать её в общении, а потому, откашлявшись, он произнёс: — Надеюсь, что наше сотрудничество будет продуктивным. И он был готов поклясться, что в этот момент улыбка, мелькнувшая на её лице, была искренней.