В ожидании весны

      У сестры губы тёмно-красные, искусанные до крови, а в глазах один холод, обманчиво-зелёный, как заледеневшая трава. Когда в тронном зале захлёбывается криками очередной провинившийся (или же невиновный, у брата своеобразное представление о правосудии) Томмен смотрит не на него и не на Джоффри, восседающего на вершине трона, — только на сестру, равнодушную и скованную. Когда-то она много плакала, но не теперь. Томмену почти жаль: иначе он имел бы право сесть у ног сестры позднее, вечером, и утешающе прошептать почти забытую ерунду. Ему нужно это обычное проявление привязанности как воздух, стылый, горький, но необходимый, чтобы не потерять себя совсем. А он теряет. И Мирцелла себя тоже теряет — именно второе больнее вдвойне.       У сестры кожа белая, словно восковая, а на ощупь нежная — так и тянет прикоснуться. Синяки на ней неправдоподобно яркие, чужеродные, неестественные. Старший брат находит в них какую-то непостижимую красоту, недоступную Томмену. Джоффри вообще видит прелесть в вещах, которые у Томмена ранее вызывали ужас, а теперь чувство гадливости и обречённой тоски по прошлому. Он давно уже не узнаёт себя в зеркалах — из их глубины на него взирает мрачный, никогда не улыбающийся Джоффри (настоящий Джоффри улыбается и даже хохочет, глядя на дело своих рук). В глазах Мирцеллы тоже Джоффри и тоска вместо света. Томмен всё ждёт весны, надеясь, что она вернёт сестру к жизни. Видеть Мирцеллу такой ожесточённой, взрослой больно. И он даже предпочёл бы её не видеть вовсе, но это невозможно не только потому что он скован клятвами и повязан белым плащом, но и потому что проще укусить свой локоть, чем не видеть сестру дольше, чем один день.       У сестры шея тонкая — одно лишнее движение — сломается. Томмен хочет коснуться её, чтобы удостовериться, что под кожей бьётся жилка, и сердце стучит всё также ровно, а не застыло камнем в груди. Он сделал бы это осторожно, не сжимая пальцев, как Джоффри, не запрокидывая голову Мирцеллы назад, не для того, чтобы насладиться покорностью — затем, чтобы понять: она всё ещё с ним, рядом, а значит, в этом мире есть хоть какой-то смысл.       У сестры улыбка, что солнце в небе, но в зимнюю пору оно так редко появляется из-за туч, что впору забыть, как оно выглядит. Томмену кажется, что только ради этой улыбки он и живёт, ради тех крох тепла, что она обещает. Мирцелла улыбается так нежно только ему, ну ещё, быть может, Сансе и маленьким Герольду с Джоселин, но они не в счёт.       У сестры движения плавные, грациозные, отточенные годами. И вся она будто нездешняя, вот сейчас раскроет крылья и улетит. Тяжёлое платье держит на земле, заставляя врастать в камни постылого замка, золотой венец — благо не королевский — как последний гвоздь в крышке гроба. Её рука — в руке мужа, совсем невзрачного рядом с ней. Томмен ему не завидует: Мирцелла принадлежит Джоффри, совсем немного Томмену и ни капельки супругу, выставленному рядом лишь в качестве декорации.       У сестры руки холодные, но заставляющие кровь быстрее бежать по жилам, когда она утешающе сплетает свои пальцы с его или гладит по голове, ероша светлые кудри. Томмен не трогает волос Мирцеллы: запускать в них пальцы — прерогатива Джоффри, и это одна из многочисленных причин, почему Томмен его ненавидит. Ненавидит, но продолжает ничего не делать. Единственная на это причина также носит имя на букву «М».       Джоффри не боится находиться рядом с вооружённым младшим братом-белогвардейцем — поразительная беспечность, если учесть, кто их отец. Интересно, он хоть понимает, по какой тонкой линии ходит, доверяя Томмену все свои секреты? Для Джоффри это игра, волнующая и пряная. Он играет с ним, с сестрой, и однажды — Томмен знает — это закончится очень плохо.       Но сначала нужно дождаться весны.