В ожидании весны

      Мирцелле пришлось подобрать подол своего роскошного (будто сегодня праздник) платья, чтобы его шлейф, сползающий по ступеням к самому подножью трона, не измазался в крови. Неаккуратные багряные пятна отвратительно смотрелись бы на нежно-голубом шёлке, затканном золотыми и алыми цветами.       Тишина, установившаяся в тронном зале, давила на уши сильнее едва затихших захлёбывающихся воплей казнённого, чьи остатки уносили невозмутимые золотые плащи. Решение утаить от короля часть налогов стало для бывшего лорда Роджерса роковым: ему по кусочкам отрубили ноги, затем руки, и лишь в конце голову — Джоффри предпочитал насладиться страданиями в полном объёме. Казни теперь были редки, но всегда очень зрелищны. Джоффри требовалось определённое количество криков и крови, чтобы накормить бушевавшего внутри него хищника. Но даже этого никогда не было достаточно, чтобы усыпить обуревавшую брата жестокость.       Хорошо, что Санса сегодня осталась в покоях: она была на сносях, и зрелище чужой такой жестокой смерти могло повредить ей и ребёнку. Она уже потеряла одного, увидев, как человека насаживают на кол. Сама Мирцелла почти равнодушна к чужой боли: когда часто видишь смерти, они перестают тебя волновать так сильно. Собственное безразличие горчило: она прежняя не позволила бы вершиться несправедливости. «Когда-нибудь ты станешь наслаждаться», — обещал брат.       — Все свободны, — властно приказал король, и придворные поспешили покинуть тронный зал, довольные, что сегодняшняя жертва не они. Лансель скрылся первым. Он никогда не был смелым, наверное потому до сих пор и жив. Но что-то бродило внутри него, прорывалось иногда во взгляде, резких жестах и словах. Это сулило беду.       — Ты тоже можешь идти, — уже мягче обратился к обернувшейся сестре Джоффри. Его взгляд обещал… Эту ночь он проведёт в её постели. Мирцелла клялась себе когда-то, что он получит только её тело и ничего более, но Джоффри запустил свои пальцы намного глубже, сковал холодом сердце, заставил думать о себе беспрестанно. Её мир давно за гранью морали.       — Брат, — прощаясь, кивнула Мирцелла. Поднялась со ступени и осторожно начала спускаться вниз. Длинный шлейф пришлось намотать на руку, чтобы не запутаться в многочисленных юбках и не упасть. Кровь растеклась перед троном, и Мирцелла к своему неудовольствию поняла, что спуститься, не замарав наряда, не удастся. Томмен молча прошёл к трону прямо по крови — он никогда не был брезгливым, а уж служба в Королевской Гвардии и вовсе лишила его этой слабости — и, встав ногой на первую ступень, подхватил сестру на руки, чтобы легко перенести через запачканные каменные плиты. Мирцеллу не переставало удивлять, как сильно нынешний Томмен был не похож на себя прежнего. Пухлый, добродушный мальчик обратился в красивого молодого гвардейца с равнодушным взглядом зелёных глаз. Джоффри сломал его, выпотрошил из него веру и милосердие, не спасло даже заступничество сестры. Её младший брат никогда не любил бои, равнодушно относился к фехтованию, а стал одним из лучших бойцов Вестероса, талантом явно пойдя в отца, настоящего отца.       «Я сумею защитить тебя от него», — зелёные глаза были слишком серьёзны на детском лице. Не защитил. Да и зачем защищать от короля его родную сестру?       Обычно гвардейцы шли немного позади членов королевской семьи, которую они поклялись защищать, но Томмен с Мирцеллой шли вровень. Сквозь застеклённые арки было видно, как медленно падает на столицу снег. Зима стояла уже восемь лет, и население Блошиного конца полностью вымерло. С Севера и Перешейка давно нет вестей: вполне возможно, там все замёрзли насмерть. Так всегда бывает зимой: слабые умирают, чтобы сильные выжили.       Мирцелла остановилась у окна. Сад, который она так любила когда-то, утонул в снегу, и лишь кое-где из сугробов торчали уродливые тёмные ветви погибших кустов. Говорят, знаменитые розовые поля Хайгардена помертвели, а пустыни Дорна более похожи на северные луга.       Томмен замер за спиной так близко, что отклонись Мирцелла немного назад, непременно прижалась бы к его груди.       — Как думаешь, скоро весна? — нарушил он молчание. Томмен говорил теперь редко и почти исключительно с ней одной. В вопросе слышался какой-то подвох. Может быть его там и не было, но вот Джоффри неприменно бы запрятал в невинных словах что-нибудь мерзкое.       — Я не знаю, — вздохнула принцесса и прижала ладонь к холодному стеклу. — Я уже почти не помню, каково это: бегать по траве или купаться в море.       Неужели весна никогда не настанет? Неужели вечно придётся терпеть и бояться? Неужели совсем нет никакой надежды?       — Ты такая измученная в последние дни. Совсем бледная.       Она обернулась к младшему брату, задев того плечом. Ему было всего семнадцать, а глаза уже были усталыми и серьёзными. Не стоило ему идти в Королевскую гвардию. Надо было бежать, бежать от Джоффри, бежать от полного пороков двора, бежать от самой Мирцеллы… Томмен медленно поднял руку, провёл пальцами по её скуле. Принцесса поддалась ласке, прикрыв глаза. За какие грехи она так наказана? За что ей такая судьба: никогда не жена, никогда не мать, и даже её любовь к братьям извращённая, больная?       Пальцы Томмена скользнули ниже, к шее, опустили высокий воротник платья. Мирцелла открыла глаза, зная, что видит брат. На бледной коже остались следы от жадных поцелуев короля. Джоффри не был ни нежным, ни терпеливым. Он лишь брал, ничего не желая отдавать взамен. Мирцелле казалось, что скоро он вычерпает её до дна и выбросит, как опустошённый мех с вином. Смерть не будет лёгкой: Джоффри не откажет себе в последнем развлечении.       Томмен помрачнел:       — Он убьёт тебя когда-нибудь.       — Нет, — мягко возразила Мирцелла. — Я не позволю.       Ложь, но единственно возможная в этот момент. И не ложь почти — надежда, хотя в этом замке все надежды давно должны были отмёрзнуть.       — Я должен говорить это, я должен защищать тебя, — горько произнёс Томмен, отнимая пальцы от шеи сестры. На его красивом лице было написано страдание, невыносимое для Мирцеллы. Он не должен был мучиться, только не он. Она испорченная, плохая — ей и страдать. Она могла выбрать верёвку сотни раз и перестать подчиняться Джоффри хотя бы в выборе смерти, но вместо этого позволяла ему всё, даже не пыталась помешать.       Томмен повернулся спиной, тяжело оперся на стену. Его голос звучал глухо:       — Помнишь, ты читала мне в детстве историю про короля Эйгона, королеву Нейрис и Рыцаря-Дракона? Я ещё тогда спрашивал тебя, почему королева не убежала с тем, кого любит.       — Помню…       — Теперь я всё чаще задаю себе вопрос, почему Эймон не убил брата, глядя, как он мучает Нейрис. Почему позволил умереть той, кого любил, и почему за это им все так восторгаются?       Он обернулся, и Мирцелла невольно отступила назад: в глазах брата горел огонь, опасный, дикий, столь похожий на огонь в глазах Джоффри.       — Скажи мне только слово.       «Скажи, скажи», — отдалось в голове набатом. Мирцелла сглотнула вязкую слюну. Можно всё решить одним словом — и она будет свободна. Королём станет старший сын королевской четы, а Томмен… Томмен умрёт, потому что он не из тех, что убивают, таясь.       На негнущихся ногах она подошла к брату и заключила его лицо в свои ладони.       — Мы со всем справимся. Я не столь хрупка, как тебе кажется. Нужно только подождать… Всё образуется.       Томмен накрыл её руки поверх своими, проскользил ладонями, лаская, вниз, до плеч, затем ниже, пока не обхватил за талию. Мирцелла вздохнула и прижалась ближе, положила голову на грудь брата, ощущая щекой твёрдость доспеха и прохладу шёлка плаща. Белый безумно шёл ему. Джоффри предпочитал чёрный и золото, цвета дома Баратеонов. Томмен ходил в молочной броне, с белоснежным плащом на плечах. Злой брат и добрый брат. Тьма и свет. Две половинки души Мирцеллы, и она боялась, что однажды безумие Джоффри поглотит её с Томменом, а, может, уже поглотило. Если кто появится в коридоре, что он увидит? Всего лишь обнявшихся брата и сестру, почти ничего странного.       «Нас осталось трое».       «Трое». Сестра и два брата. Их было трое, и они были неразлучны, болезненно соединены, вплетены друг в друга. Джоффри отгородил их от матери, отправленной доживать свой век на Утёсе, от дяди (отца, конечно, но привычка врать перед всем двором въелась глубоко, поэтому дядя и только дядя) Джейме, освобождённого от места в Гвардии и выставленного в родовой замок. Джоффри так и не простил им правды своего рождения, хотя сам проводил ночи с родной сестрой. Он вообще предпочитал не замечать свои недостатки и ошибки, наказывая других за свои просчёты. Мирцелла знала: лорда-дедушку убил вовсе не дядя Тирион. В ночь после казни дяди Джоффри впервые пришел к сестре в спальню, чтобы навсегда сделать её своей: больше некому было запретить. Ей казалось, что в свете свечи она тогда видела мелкие брызги крови на рубашке брата. Он всегда брал всё, что хотел. Не Мирцелле его остановить.       — Давай сбежим, — выдохнул Томмен ей в ухо.       — Ты знаешь мой ответ.       Мирцелла отстранилась, но брат не пожелал разрывать объятья.       — Так измени его.       — Не могу, — умоляюще прошептала принцесса. Каждый такой разговор вынимал из неё душу.       — Чего ты боишься? Джоффри? Даже он не всесилен.       — Нас поймают. Непременно поймают. Он будет в гневе, и я боюсь того, что тогда произойдёт.       — Нас не поймают, я тебе это обещаю. Неужели не веришь?       — А даже если не поймают сразу, жить в постоянном страхе, убегать… Нет, я не могу.       — Разве сейчас ты не боишься?       — Это другое…       — Мирцелла…       — Пожалуйста, не надо. Молчи! — принцесса прижала пальцы к губам брата. Их услышат, и это будет конец, бессмысленный и мучительный. Лучше уж так, как сейчас, чем рискнуть и проиграть. Слишком велика ставка, слишком велик риск. Да и Джоффри умеет быть милостивым. Нужно просто его не злить. И ждать. Когда-нибудь ведь должно всё измениться? Но не сейчас: сейчас ещё слишком рано. А, может, наоборот, уже слишком поздно.