Поэзия моей души

– О, Кищук! – на весь коридор крикнул Смирнов, увидев приближающуюся к классу Катю. – Привет, – махнула она. – Жива? – обступили её все. – Нет, разлагаюсь, – ответила Катя и приподняла руку. – Что, запах не чувствуется? – Ой, Кищук, – махнул рукой Краснов. – Тебе хоть бы что. Всё такая же. – Какая это? – поинтересовалась блондинка. – Кищук есть Кищук, – пожал он плечами. – Очень информативно, – оценила Катя и подошла к Стасу, что зевал, прислонившись спиной к двери кабинета. – Какие новости? – Наша фантастическая четвёрка распалась, – начал перечислять он, – Ольга Юрьевна всё так же прекрасна; я начинаю подозревать, что твоя лучшая подруга в тебя влюблена; и да, ты – главная шлюха в этом здании. – Ва-а-а-а-ау, – протянула Кищук и повернулась к классу: – Кстати, ребят, у нас в эту субботу выступление. Другими словами, нам с вами скоро… будет очень плохо. – Ой, не ври, – чмокнула её в щёку подошедшая Крис, – нагибать она любит только тебя. – О, Господи! – воскликнула Полина, повернувшись и увидев сидящую Лену. – Ты как так бесшумно зашла? – Взяла и зашла, – ответила Темникова и уронила голову на стол. – Пила что ли? – сощурилась Фаворская. – Нет. Еле как поднялась сегодня. Хочу спать. – Кищук, к доске, – не отрывая взгляд от журнала, холодно проговорила Шашина. – Ого, – опешила Соколова. – Что за неожиданности? Она только к концу четверти об опросах вспоминает… – Соколова, закрой свой рот, – взглянула на неё Дарья Георгиевна. – Кищук очень долго теперь обрабатывает информацию, а ты заполняешь её голову лишним. – Остались вопросы? – рассказав основной материал, спросила Ольга Юрьевна, и рука Еремеевой взмахнулась вверх. – Слушаю. – Правда, что в этом году Ваш класс решил поучаствовать? – Да. – Любите проигрывать? – улыбнулась девушка. – Люблю, когда мне задают вопросы по теме, – в ответ изобразила ей улыбку Серябкина. – По произведению вопросы есть? – Нет. – А как им появиться, если не читаешь, правда? – Кищук читает, и что-то в жизни ей это не помогло, – пожала плечами Альбина, и по классу раздались смешки. – Дождусь я сегодня хоть одного ответа или нет? – спросила Дарья Георгиевна, листая каталог с духами. – Если поднимете хоть раз глаза на карту, то да, – уже выходила из себя Катя, держа указку в руке. – Что ты сказала? – повернулась к ней Шашина. – У Вас и со слухом проблемы? Мне кажется, здесь попахивает профнепригодностью, а не ароматами жасмина, – указала она подбородком на журнал. – Собрала свои вещи и вышла, – сквозь зубы проговорила преподавательница. – За что? – не понял Стас. – За хамство. – Вы её вызвали, задаёте вопросы, она отвечает, а Вы занимаетесь своими делами, после чего выгоняете её. За что? – повторил вопрос парень. – Астафьев, к доске. – Зачем? Вам нужен второй дубль? – Вышел! – рявкнула Шашина. – Да пожалуйста, – поднялся Стас, сбросил принадлежности в рюкзак и, повернувшись на пороге, добавил: – Готовьтесь проиграть в эту субботу. – Лучше тебе? – поинтересовалась Полина, подойдя к Темниковой. – Пару пережила, – с бледным лицом ответила Лена. – Осталось три. – Кофе? – предложила Серябкина, внимательно присматриваясь к ней. Темникова без лишних вопросов взяла из её рук стакан. – Выходные удались? Не бережёшь ты свою энергию, – покачивая головой, вернулась Ольга в свой кабинет. – Даже женщина моей мечты сошла с ума, – проговорила Лена. – Это конечная.   – Я первый день здесь, а меня уже всё бесит! – кричала Кищук, спускаясь по лестнице со Стасом и Кристиной. – Живая что ли? – засмеялась Альбина во главе с подружками. Катя показала ей средний палец. – Облизать не хочешь? – предложила она. – Или слишком тонок? Могу добавить второй. Или тебе все три надо? – Да пошла ты, – проговорила Еремеева и прошла мимо, толкнув её в плечо. – Мы должны их уничтожить! – воскликнула Катя, повернувшись к друзьям. – А у нас ничего не готово! – По тебе Темникова скучала, – решила разрядить обстановку Соколова. Кищук медленно перевела свой взгляд на неё и произнесла: – Да. Твоя паранойя – именно то, что нам сейчас поможет, – и пошла вперёд. – Да правда, – ринулась за ней подруга. – Всю подготовку в субботу на твоё место смотрела. – Жалела, что не она мне голову пробила, – пробурчала Катя. – С возвращением, – улыбнулась Ольга Юрьевна, поприветствовав зашедшую в кабинет Кищук, но девушка окинула её таким взглядом, что Серябкина присела на стул и замолчала. Отошла она только к концу урока и, взяв телефон, напечатала Кате сообщение: «Выйди за пять минут до звонка и жди меня на нашем месте». Кищук просьбу выполнила, и Ольга, оставшись с ней наедине, осторожно гладила по плечам. – Что случилось? Катя рассказала всё по порядку, и Серябкина прижала её к себе, проводя ладонями по волосам. Кищук долго стояла, не двигаясь, а затем тоже обняла Ольгу и потянулась к её губам своими. – Всё хорошо, – прошептала Серябкина, оторвавшись от неё. – Я здесь, рядом. – Зайду после пар? – Конечно. – Оклемалась что ли уже? – приподняла бровь Темникова, увидев Катю. Кищук, нащупав пульс, несколько секунд помолчала, а затем проговорила: – Вроде как. Урок шёл своим чередом. Ребята по очереди решали задачи у доски, но Елена Владимировна полностью игнорировала присутствие Кищук в классе. Девушка, наконец, не выдержала и подняла руку. – Что, Катя? – обратила на неё внимание Темникова, и блондинка, впервые услышав своё имя из её уст, на мгновение растерялась, но вскоре пришла в себя. – Почему Вы не спрашиваете сегодня меня? Я обычно самый частный гость возле доски. – Отдых ещё никому не мешал, – проговорила Елена и вызвала вновь Стаса. Катя отправила Кристине сообщение: «Шашина с Темниковой поменялись телами». – Никита приехал. Может, тебя довезти? – заглянула Полина в кабинет к Темниковой. – Я ещё не закончила, – проверяя тетради, ответила Лена. – Ты неважно выглядишь, – переживала Фаворская. – А ещё не могу вспомнить, когда у меня был секс, – взглянула на неё Темникова. – Дальше что? – Как знаешь. Долго не сиди. – Я доберусь до дома самостоятельно, не паникуй. Катя, отсидев алгебру, направилась в сторону кабинета Серябкиной. Настроение от первого учебного дня после перерыва было странным, и мысль, что сейчас она поедет домой, а не к Ольге, давила на неё каменной плитой, лишая надежды на спасение её ушедшего в минус настроения. Кищук машинально взглянула в окно и отметила, что впервые на своей памяти видит такой октябрь в Сибири. Солнечный, тёплый, словно затянувшееся бабье лето. Девушка уже собралась зайти в класс Ольги Юрьевны, сообщив той о своём приходе, но вдруг остановилась у порога, заворожённо смотря на открывшуюся ей картину. Оля сидела за своим столом в опустевшем классе. Её рабочее место было прямо напротив огромного окна, которое сегодня не было закрыто жалюзи и поэтому весь солнечный свет, всё то яркое и нежное тепло уходящей осени было направлено на Ольгу. И она сидела, держа ровно спину и сосредоточенно заполняя журнал, а в глазах Кати в это время выглядела самой настоящей Богиней Солнца, купающейся в его лучах. Серябкина была в пушистом (и, была уверена Кищук, зефирно-мягком) свитере. Распущенные волосы от контакта с шерстью слегка наэлектризовались, дополняя эту солнечно-тёплую картину. Кате вдруг пришла в голову мысль, что Ольга сама похожа на солнце, её личное согревающее светило. – Ты похожа на солнышко, – тихо проговорила Кищук, зайдя в класс. Серябкина от неожиданности вздрогнула, но, увидев перед собой Катю, улыбнулась. – Ты хоть знаешь, сколько весит солнце? – спросила она бархатно-мятным голосом. От всей этой картины: Оли, словно являющейся продолжением солнца; её голоса, проникающего прямо в глубины сознания – у Кати пошли мурашки по коже, отчего она прикрыла глаза и судорожно вздохнула. – Значит, лучик. Ты мой Лучик, – шепнула она, смотря Серябкиной в глаза. – Ёжика отогрел Лучик? Катя кивнула. – Ёжик такой вероятности не исключает. Оля встала со стула и обняла девушку, вдыхая в себя запах её волос. – Родители приехали? – спросила Ольга, целуя Кищук в макушку. – Угу. Поэтому мне надо домой. – Значит, до завтра? – спросила Серябкина, сильнее обняв Катю, буквально вжимая её в своё тело, словно мечтала оставить на нём её отпечаток. Кищук, потянувшись к Оле с закрытыми глазами, чмокнула её в губы. – До завтра. – Прошу, – широко улыбаясь, открыл Антон дверцу перед Кристиной. – Какой-то ты весёлый, – заметила девушка, пристёгиваясь. – Это ты какая-то грустная, – чмокнул он её в щёку и надавил на газ. Соколова пристально смотрела на него. Он, перехватив её взгляд, вновь улыбнулся и, взяв её руку в свою, прикоснулся губами к ладони. Катя зашла в дом, до последнего надеясь на то, что родители уехали снова. Она взглянула на себя в зеркало и заметила, что тональный крем возле скулы смазался, и теперь в глаза бросался синяк. Она начала искать косметичку в сумке, но услышала за спиной мамин голос. – А вот и Катенька вернулась, – девушка, сглотнув, повернула к ней голову и выдавила из себя улыбку. – Как отдохнули? – Замечательно, просто прелестно, – ворковала женщина. – Да, дорогой? – Да, – появился и отец. Мама подошла к Кате и, смотря на неё зачарованными глазами, гладила по волосам, но, судя по скорости изменения выражения её лица, дотронулась до пластыря на лбу. – Это что? – резко поменялся её тон. Мать пригляделась и повернула Катино лицо ещё ближе к себе. – А это?! – Упала, – проговорила она. – Как? – допытывалась мать. – Да вон, – указала Катя подбородком, – с лестницы нашей. Прям как в детстве. В комнате повисла тишина. Девушка, затаив дыхание, смотрела матери в глаза. Женщина отвесила ей звонкую пощёчину. Рядом в следующую секунду появился отец и, притянув её от Кати к себе, ударил по лицу тыльной стороной ладони. Девушка инстинктивно отпрянула от них обоих и побежала к себе на второй этаж. – Катя, Катя! – кричал мужчина, следуя за ней. Она захлопнула дверь и закрыла её на замок. Он начал тарабанить: – Катя, Катя! Я случайно, случайно! Открой. Я не трону тебя. Кищук достала большую сумку и забросила туда вещи вперемешку с учебниками и тетрадями. Сердце бешено колотилось в грудной клетке. От воспоминаний, что, казалось, давно потерялись в памяти, тряслись руки. Она вылетела из комнаты и врезалась в отца. – Пусти меня, – попыталась отбросить она его руки от себя. Он перестал её держать, показывая всем своим видом, что он не сделает ничего плохого. Катя сбежала по лестнице, направляясь к выходной двери. – Куда ты? – не отставал он. – Не могу с вами находиться, – вылетела она на улицу. Музыка гремела на всю квартиру. Недоеденный ужин остывал на столе, пока на кровати парень и девушка целовались, гладя друг друга через одежду. – Ты что, выпил? – спросила Кристина, оторвавшись от него. – Немного. У друга был день рождения, – ответил Антон и опустил губы ей на шею. – Ты вёл машину пьяным? Ещё и меня туда усадил?! – Да где я пьяный? – посмотрел он ей в глаза. – Успокойся. Антон вновь накрыл её губы своими и расстегнул ширинку своих штанов. Парень открыл ящичек тумбочки и выудил оттуда продолговатый тюбик. Он вытянул перед собой ладонь Соколовой и выдавил на неё немного смазки, после чего опустил её руку себе в штаны. Он сам задал нужный темп движений и прикрыл глаза. Кристина, обхватив ладонью его член, двигалась вверх-вниз, слегка сжимая его. Почувствовав возбуждение, Антон резким движением перевернул девушку на живот и стянул с неё юбку вместе с колготками. Кристине это не понравилось, и она попыталась оттолкнуть его от себя. – Да успокойся ты! – крикнул он и сжал её за горло. Пока Антон копошился с собственными штанами, она дотянулась до тарелки и ударила ею со всем содержимым по голове парня. Даже не посмотрев, что с ним, Кристина, быстро накинув одежду, выбежала на улицу. Серябкина, лёжа на животе, бездумно щёлкала каналы. Лень напала на неё настолько внезапно, что Ольга даже не успела сообразить, что можно было каким-либо образом увернуться. Теперь, не справляясь с бездельем, девушка медленно падала в сон, как вдруг в дверь позвонили. Серябкина, не торопясь, поднялась и, посмотрев в глазок, открыла. – Завтра наступило раньше, чем я думала, – улыбнулась она, но, внимательно присмотревшись к Кате, вновь сделалась серьёзной. Кищук стояла, сжимая в руках набитую вещами сумку. – Заходи. – Можно я у тебя поживу немного? – попросила Катя. – Конечно, – забрала у неё сумку Ольга. – Сколько хочешь. Уже стемнело. Темникова, сжимая в руках руль, уже несколько раз клевала носом. Голова раскалывалась, тело тряслось от холода, и зевота всё никак не давала Лене покоя. Девушка, припарковавшись возле ближайшей к дому аптеки, вышла из машины. – Ещё работаете? – спросила она у фармацевта. – Да, через десять минут закрываемся. – Не буду Вас задерживать, – заверила её Темникова. – Просто дайте мне что-нибудь, чтобы мне полегчало… – От чего полегчало? – внимательнее присмотрелась к ней девушка. – Наталья, – прочла имя на её бейджике Лена, – я Вам врач что ли?! – Жалобы какие? – Мне плохо, – смотря ей в глаза, ответила Темникова. – Это моя основная жалоба. – Вы принимали что-то? – Принимала, – кивнула Лена. – Жестокую реальность на вкус. Как-то горьковато. – Издеваетесь? – Нет. Девушка. Мне реально очень плохо. С самого утра. – Жалобы какие? – повторила Наталья вопрос. – Головная боль, слабость, – начала перечислять Темникова. – Температура есть? – Какая-то, наверное, есть, – предположила Лена. Девушка покачала головой и протянула ей градусник. – Пользоваться умеете хоть? – Умею, – проговорила Темникова и села на диванчик под внимательным надзором фармацевта. – Стас, это к тебе! – крикнула сестра, и Астафьев, повернувшись на кресле, увидел на пороге своей комнаты Кристину, которая, прикрыв за собой дверь, тихо спросила: – А можно убить человека, ударив его тарелкой по голове? – Ну, чисто теоретически… вряд ли. – Ты уверен? – Эксперимент ставить не будем! – сразу предупредил он. – Знаешь первое правило, когда пьёшь виски? – наливая, спросила Серябкина. – Пить его со своим классным руководителем? – предположила Катя. – Пить хороший виски, – ответила Ольга, пододвинула к ней бокал и подняла свой. – С любимым, – сделала акцент она, – классным руководителем. – Девушка, девушка, – услышала Темникова и с трудом открыла глаза. – Десять минут, – пробормотала она, – закрываетесь. Я иду-иду, – попыталась она подняться, но не сумела. Наталья протянула ей стакан с водой и таблетку. – Это что? – Парацетамол. – Я к таблеткам как-то, – начала Лена, но её перебили. – Пейте! – Темникова проглотила лекарство и запила. – Вас как зовут? – Елена, – представилась она и протянула руку, которую Наталья пожала. – Очень приятно. Елена, Вы, – Темникова не услышала конец предложения, задремав вновь. – Спасибо, что проводил, – остановилась Кристина возле подъезда. – Да не за что, – ответил Стас. – Заходи, и я пойду. А то мало ли… – До завтра, – пошла к двери Соколова, но резко повернулась и обняла его. – Расскажи мне всё, – попросила Ольга, проводя пальцами по её руке. – Абсолютно всё. Катя сначала отвела взгляд, затем сделала большой глоток и посмотрела Серябкиной в глаза. – Я слушаю, – прошептала Оля. – Мне кажется, я родилась какой-то не такой, – призналась Кищук. – Лет с тринадцати я начала думать, а что бы было, если бы мамину яйцеклетку оплодотворил другой сперматозоид? И что было бы, родись я на час раньше или позже? На день? На неделю? Была бы я другой? Были бы другими остальные? Было бы другим всё, что сейчас меня окружает? Ольга сглотнула и добавила им ещё виски. – Они меня не любили, – проговорила Катя, смотря куда-то мимо Оли. – Зачем я вообще родилась? Для чего или кого? Знаешь, сколько раз я задавала себе этот вопрос? Они были женаты до меня три года. У мамы было два аборта: один за два года до моего рождения, второй через полтора после. Но почему они оставили меня? Для статуса? Для создания иллюзии правильной семьи? – отпила она из бокала. – Всё детство они скандалили. Мама била посуду, кидалась на папу, он со злости избивал её, после чего она рыдала в голос на весь дом. А потом они так же громко и противно мирились. Я, чтобы этого не слышать, бренчала на синтезаторе. Папа приходил, просил не мучить их уши и уходил. И снова эти стоны, скрип, шлепки и дыхание. Кищук прикрыла глаза, будто слышала это всё вновь. Серябкина придвинулась к ней ближе, продолжая гладить по руке. – Но однажды они перестали так громко и часто скандалить. В один прекрасный день я поняла, что они завели себе любовников, – с грустью улыбнулась Катя. – Но не таких, как до этого – на одну ночь, а настоящих, к которым есть желание уйти от надоедливой жены и противного мужа. Я даже была рада, потому что в тех отелях и съёмных квартирах они трахали кого-то, а не мои мозги. Крис до сих пор считает моего отца хорошим человеком и не знает про его любовниц, про него самого. И я, пожалуй, не буду разрушать идеальный образ моего отца перед ней. Катя опустошила бокал и подвинула его к Оле. – Моя мама – это воплощение женской истеричности, неадекватности и беспощадности. От этого она то ударяется в религию, то пьёт, то садится на овощную диету и пытается посадить на неё и нас, то уезжает в горы и живёт там отшельником, то попадает в какую-то секту с людскими жертвоприношениями. Моя мама – это тот человек, который выберется из любого дерьма и виду не подаст, – сжимала кулаки Катя. – Из хорошего я только помню те редкие моменты, когда она позволяла сидеть на её коленях, её вкуснейшую уху и вишнёвые пирожки, – улыбнулась Кищук. – Это единственное, что она умеет готовить. Серябкина вновь налила ей виски и дала бокал в руку. – Мой папа – это карьерист, ворочащий не только миллионами, но и человеческими судьбами. Если я попрошу дом в Монако, яхту или машину за пятнадцать миллионов, то это завтра же будет у меня, в придачу с новеньким айфоном. Я не прошу, потому что мне это не надо. Но в папе есть хоть капля ответственности за меня. Он холоден, жесток и властен. Ни разу в жизни он не обнял меня от переизбытка чувств ко мне, – Ольга гладила её шею. – Я сама его обнимаю иногда, а его ответные объятия быстрые и бесчувственные. Но он и не орал, не выедал мой мозг чайной ложечкой и не сталкивал с лестницы. Катя на некоторое время замолчала и беззвучно пила, отведя свой взгляд. – В шесть лет я решила, что он робот и поэтому так себя ведёт, – продолжила Кищук. – Но в двенадцать я увидела его с его внебрачными детьми. Он их обнимал, целовал, подкидывал к небу, а потом уверенно ловил, от чего они ещё громче хохотали. Он дарил им всю свою отцовскую любовь, а не откупался деньгами. А я стояла за деревом и плакала, – Серябкина почувствовала, как становится всё больнее. – В тот день я их возненавидела и до сих пор не смогла простить. Ненависть, боль и злость ушли. Но прощение на их место так и не пришло. Пришла пустота. Ольга придвинула её к себе и, запустив руку в волосы, поцеловала в лоб. – Маме с папой никогда не было до меня никакого дела. Бабушкам и дедушкам тоже. Няни, гувернантки, учителя – всё моё воспитание они перекинули на них. Одну я очень любила, – прижавшись головой к Олиной груди тихо рассказывала Катя. – Её звали Алеся и она была из Киева. От неё вечно пахло пончиками и карамелью. Но потом, когда я начала к ней сильно привязываться, её уволили. Папа объяснил это тем, что любить нужно только своих родных, а чужим в сердце не место. В пять лет я потеряла первого человека, которого любила. После этого случая я плакала три дня и почти ничего не ела. В это время мама даже стала для меня настоящей мамой: сидела около меня, читала мои любимые сказки про спящую принцессу и включала в сотый раз «Фунтика». Этот мульт я обожала до одури и готова была смотреть его дни напролёт. Даже просила подарить мне поросёнка, чтобы я за ним ухаживала. В общем, этот мультик я любила так же сильно, как и маму в детстве. Помню, как мне нравилась сидеть у неё на коленях. Она редко меня пускала, потому что я ей мешала, но когда пускала – это был праздник. Я пропускала её светлые волосы сквозь свои крохотные пальчики и теребила бусы. Иногда она меня гладила и целовала в лоб. Я любила, когда она так делала... По коже Серябкиной побежала мурашки, и она сжала Катину руку в своей. – А потом, – села ровно Кищук, – на мой седьмой день рождения, случилась вещь, которая всё в моём маленьком внутреннем мирке перевернула с ног на голову. Гости уже разошлись, мама с папой были подвыпившими. Я сидела в своей комнате и разбирала подарки. Помню, что тётя подарила мне огромный набор лего. Я любила его собирать. Этот процесс заколдовывал. Взгляд в схему – поиск нужных деталек – состыковка. Я так на это залипала. И вот сижу я, любуюсь на эту коробку, как тут влетает мама и сходу заявляет: «Твой папочка опять собрался по шлюхам! Иди, любимая дочь, останови этого идиота!». Я тогда очень испугалась, хотела зареветь и спросить, кто такие шлюхи и почему мой папа к ним собирается, но почему-то не смогла. Смотрю на неё, а она хватает меня за руку и толкает к выходу. Я начинаю кричать, что мне больно. А она мне: «Ничего, мне тоже было больно, когда я тебя, бесполезную, почти сутки рожала. Да лучше бы я аборт сделала!» – и с этими словами она толкает меня. Я оступаюсь и лечу с лестницы, а дальше темнота. Ольга прикрыла глаза. – Я слушаю, – повторила она Кате. – Очнулась я уже в больнице. Рядом сидели мама с папой и взволнованно глядели на меня. И знаешь, какая была первая фраза, которую сказал папа, когда я очнулась? – будто действительно ждала правильного ответа Катя. – Нет, он не спросил про моё самочувствие. Не спросил, болит ли у меня что-то. Он сказал: «Катя, дочка, сейчас придёт дядя милиционер, и ты должна сказать ему, что ты сама, нечаянно упала с лестницы». Для меня это было странно – врать. Тем более милиционеру. Тем более про то, что я упала сама. Но папа сказал, что если я скажу про маму, то её злые дяди заберут в тюрьму... Катя сжала в руках бокал. – Взамен моей лжи папа пообещал, что он будет покупать мне всё, что я захочу. Но я не хотела всё. Я хотела, чтобы они меня любили, – Кищук опустила голову и смахнула упавшую слезу. – Из серьёзных повреждений у меня было лишь сотрясение мозга. Родители решили, что я всё забыла, что я сама же поверила в их ложь. После этого случая у меня долго болела голова, начались проблемы с нервной системой и мучили кошмары. Но тот день был отправной точкой от наивного ребёнка до девочки, которая рано повзрослела. Я поняла уже тогда, в свои семь лет, окончательно поняла, что они меня не любят. Но я уже не плакала. Я просто привыкала жить так, как есть. С папой, который «ходит к шлюхам». С мамой, которая «верещит, словно ошпаренная». Я-то их любила, понимаешь? Всей своей детской любовью любила, – Катя всё-таки не справилась и теперь сидела спокойно, пока слёзы медленно текли по щекам. – Однажды летом я проснулась от ужасной жары и обнаружила себя, лежащую в крови. Мне тогда было тринадцать, но никто ни про какие месячные мне не рассказывал. Поэтому я, полная ужаса, побежала в гостиную, откуда слышался мамин голос, и с порога заявила ей: «Мамочка, у меня кровь! Я умираю!». К нам тогда приехали какие-то высокопоставленные гости. В комнате воцарилась гробовая тишина. Мама покраснела, прошипела моё имя и, взяв меня за руку, повела наверх, отчитывая за «безобразное поведение». Там она мне устроила головомойку про поведение в обществе, про мою глупость и незнание женского организма. Затем кинула мне какую-то упаковку, буркнула про то, что теперь со мной такое будет каждый месяц и ушла. Через минуту ко мне, плачущей, зашёл папа, сказал успокоиться, сходить в душ и повёз меня в больницу. Там добрая тётя рассказала мне про менструацию, овуляцию, женский цикл и зачатие. Выписала таблетки на случай болезненного периода, дала рекомендации на критические дни и ПМС и поздравила с тем, что я стала девушкой. С чем там было поздравлять – мне было непонятно. Это сейчас мне смешно, – улыбнулась Кищук, – а тогда я первое время думала, что однажды из меня вытечет вся кровь, и я умру. Серябкина медленно выдохнула. – Так шли годы. Я росла и с каждым годом чего-то чистого и тёплого во мне оставалось всё меньше. С каждой маминой истерикой сад, который цветёт в каждом ребёнке, вял. Сначала по цветочку, потом по три, затем умирали целые поляны. С каждым папиным холодным взглядом и отношением ко мне деревья в этом самом садике сбрасывали листья и высыхали. А потом, в какой-то день, непроницаемые синие тучи закрыли моё внутреннее солнце. В конечном итоге во мне не осталось ничего. На свой шестнадцатый день рождения, который я справляла одна из-за наказания за смену очередной школы, я поняла, что во мне пустота. Я сидела на чердаке, пила вкуснейшее вино и понимала, что во мне огромная чёрная дыра, которая засасывает всё хорошее, происходящее вокруг и со мной. В шестнадцать я разучилась чувствовать. В комнате вновь повисла пауза. – Через полтора месяца я пришла сюда. Сразу после зимних каникул, – вспоминала Катя. – Сразу в этот дебильный класс. Первая, с кем я пообщалась, – была Полина. Она тут же завалила меня тестами, из которых я узнала, что я меланхолик, у меня нормальная самооценка и интеллект выше среднего, и своей болтовнёй. Впервые за долгое время я искренне улыбнулась. У неё ещё тогда были духи с нотами ладана, но не церковного, от которого кружится голова, а какого-то приятного, которым невозможно надышаться из-за его прекрасности. Через неделю Полина сунула мне в сумку запечатанную коробочку того самого аромата и подмигнула. Той холодной зимой я впустила в свой мёртвый садик первого человека за долгое время. Им стала Полина. Я часами сидела после уроков на её столе, пока она расшифровывала результаты очередного теста. Один меня очень поразил. Это был тест на тип восприятия. Я оказалась кинестетиком – человеком, который воспринимает всё через ощущения. В большинстве своём через прикосновения. Я раньше, до этого дня, никогда не замечала, что мне и взаправду надо всё потрогать, хотя сама я терпеть не люблю, когда кто-то посторонний меня касается. Но я люблю трогать шершавые стены, гладкую поверхность стекла, нагретый солнцем фасад, кору деревьев. Но помимо этого я люблю слушать шуршание фантика, пение птиц, вдыхать в себя полную грудь воздуха, который меня окружает, смотреть человеку в глаза при разговоре. Я часто выпадаю из реальности, концентрируясь на внутренних ощущениях, и в это время всё внешнее доходит до меня словно через тягучую массу. Полина тогда долго смеялась над моим выражением лица, – тепло улыбнулась Катя, – и говорила, что я похожа на ребёнка, которому рассказали, что его принёс не аист, а тёмной ночью сделали мама с папой. Тогда я в сотый раз была рада, что с ней встретилась. После этого дня я начала по-другому воспринимать всё окружающее. Да и себя, по правде говоря, тоже. Кищук задумалась, а затем отпила ещё глоток и продолжила: – А через год с небольшим появился Егор. Не знаю, зачем я согласись стать его девушкой. Хотя... ладно, знаю. Я просто хотела согреться, потому что температура внутри меня стала равна температуре за окном – минус двадцать пять градусов по Цельсию. И это несмотря на март месяц. Я надеялась, что он сможет меня оживить. Время шло, но ничего не менялось. Я была рядом с ним красивым аксессуаром, который он временами выгуливал на вписки, а потом там же трахал где-нибудь в ванной или на кровати с ещё двумя целующимися парами. В какие-то моменты я ощущала себя шлюхой, но внутренний голос твердил, что я его девушка и секс со своим парнем – это нормально. Пусть в ванной чужой квартиры. Пусть с пятиминутной прелюдией, которая заключалась в лапании груди в бюстгальтере и слишком мокрыми поцелуями в шею. Пусть с ощущением наждачки между ног вместо хоть каких-то приятных ощущений. Про свой первый раз я каждый раз вспоминаю с содроганием. Он тогда был сильно пьян, а я напугана. Поэтому возбуждение ушло чуть ли ни в минус, и мне было так больно, что, казалось, я умру прямо под ним. Он вошёл резко, и одновременно с его рыком из моих глаз покатились слёзы. В эту же секунду я пожалела, что вообще решила расстаться с девственностью. Так что секс с ним никогда не приносил мне удовольствия. Я была рада, если хотя бы не чувствовала острую боль. Да и отношения, знаешь, не делали меня счастливой. Мне казалось, что мы с ним как та самая неправильная пара в фильме, при взгляде на которую возникает мысль, что они непременно расстанутся, потому что каждый, наконец, найдёт реально своего человека. Но шло время, а мы всё ещё были вместе. Он – потому что по статусу я ему подходила да и не трепала мозг, как его друзьям их девушки. Я – потому что ждала, что ещё вот-вот и льды начнут таять. Нам завидовала почти вся школа. А я мечтала, чтобы это, наконец, кончилось. Оля сжимала её руки в своих. – В моменты, когда мне совсем плохо, я пишу музыку, тексты или просто играю на фортепиано. Пью чай с мятой или мелиссой. Обожаю его, кстати. Рисую какие-нибудь узоры в блокноте, а потом сама их раскрашиваю. Вспоминаю счастливые моменты своей жизни, которых было не так много. Начинаю перебирать бисер и бусины в огромной коробке, которая стоит у меня под кроватью. Иду фотографировать в макро или на плёнку. Или просто ложусь спать, – пожала плечами Катя. Она смотрела Оле в глаза, в которых поселилась её же боль. Кищук хотелось не видеть этого, хотелось повернуть время назад и не начинать этот рассказ. Облизнув пересохшие вдруг губы, она произнесла: – В семнадцать лет я позволила ещё одному человеку дотронуться до своего сердца. И от этих самых прикосновений во мне стали расцветать новые цветы, а деревья, наконец, снова покрылись листвой. Клянусь, в этом саду даже запели птицы, – улыбнулась Кищук, – начали летать божьи коровки и бабочки, которых раньше не было. Я никогда не думала, что могу чувствовать столько и так. Не думала, что моё сердце с такой радостью примет эти прикосновения к нему. Моим лучиком солнца, который смог вывести меня из комы, – стала ты. Серябкина притянула её лицо к себе и нежно поцеловала в губы, пытаясь передать ей всю свою заботу, любовь и беспокойство. Она хотела, чтобы Катя знала, что всё плохое в её жизни закончилось, что теперь в ней есть Оля, и Оля сделает всё возможное, чтобы все Катины прошлые раны затянулись.