Человеческое

      Беглый взгляд задерживается на гладких чертах; и никак не может сойти с чужого лица.       Хрупкий голос, наливающийся робостью, покрывает щеки шлейфом румянца.       Она берет ее руки в свои ладони, ожидая маленьких пальчиков без набожных колец, аккуратно подстриженные ногти и теплоту, а получает ледяной металл — дерзкий, острый, могучий — совсем ей не подходящий.       Она по инерции поднимает на нее глаза — и ничего не видит; точнее того, что хотела бы. И это нормально — решает она, все же сомневаясь.       Она с материнской заботой хочет обнять ее, прижать к сердцу, в тишине прошептать что-то зыблемое, шуршащее, почти неслышное.       Но не решается — независимо от реакции это будет лишним именно сейчас — сейчас это будет жалостью.       И ее ледяные руки — да и не они совсем — прячутся за перчатки. Бодлер не знает, что это за потеря, а Вайолет с привычной — обученной — гуманностью знает, что лучше, промолчав, спрятать руки за спину — она не боится чужих глаз, но свои ей осточертели.       Каттлея ей улыбается. Не потому, что нужно, а потому — что хочется. Это не акт поддержки в силу жалостного утешения. Это… искренно, хотела бы она верить.       Вайолет все равно.       Но она будет стараться улыбаться для нее, ей, чтобы однажды, вспомнив стершиеся когда-то лица, Вайолет и сама… улыбнулась.       Это не эгоизм. Это попытка показать свою доброту и уже — поддержку независимо ни от чего, потому что Каттлея видит — ну нужно ей теплое, человеческое.       И пытается донести это до всех, кому может доверить это самое теплое, человеческое.       В первую очередь она хотела бы знать, кому Гилберт мог доверить это человеческое, потому что сама Вайолет — не мирская по духу, да и по телу физическому — отчасти тоже.       И кому оно, человеческое, было нужно? Вайолет даже не знает, насколько оно нужно именно ей; но кто-то — неравнодушный — да видит — и будет прав.       Кое-что из этого «человеческого» просвечивало через бледную кожу: Вайолет хочет дождаться не ратификации, а момента, когда ей нужно будет, не выкручиваясь за счет переделки мыслей, передать в письме чужую, хмельную от счастья улыбку, а не то, что повлечет за собой материнские слезы.

— the end —