***
Луи ест совсем немного и через силу, в противном случае отказ еды может добавить к его графику еще нескольких врачей. Почти сразу после завтрака, когда за ним приходят чтобы отвезти на ЕМТ, он впервые за утро вспоминает о том, что застрял тут. Мир слез, лекарств и боли. Честно, Луи страшно. Он не хочет становиться частью этого. Ему не место тут. Он, черт возьми, собирался стать футболистом. А сейчас сидит в инвалидном кресле в одной из больниц Лондона. Это конец. Это определенно точно конец. Внутри с новой силой загораются чувства — едва ли не все, которые он ощущал после аварии. Бессилие, злость, ненависть к себе и к миру. Луи просто жалкий. Жалкий, жалкий, жалкий. Может, он и выиграл одну из самых важных для его команды игр в прошлом году, но теперь проиграл всю жизнь. Нет больше мечты, команда вовсе не его, а будущее заканчивается желанием не проснуться следующим утром. Подпись на его бумагах уже стоит, и кто знает, сколько таких подъемов ему придется пережить. Хотя никто и не давал гарантию, что дома было бы легче. За те несколько недель, которые прошли между больницами, Луи успел только возненавидеть свою комнату, потому что с ней было связано слишком много хорошего прошлого, пару раз пережить панические атаки, что случались каждый раз, стоило понять, что жизнь теперь не обойдется из помощи родителей. Наверное, если бы не срывы, его бы не отправили сюда. Хотя, а кому он вообще такой нужен? Парню приходится сосчитать до пятнадцати, медленно вдыхая и выдыхая, чтобы взять себя в руки. Не хочется спровоцировать очередной срыв и получить дозу успокоительного. Луи осматривается сторонам, пытаясь отвлечься. Получается плохо. Невозможно отвлечься от плохих мыслей, смотря на людей в таких же колясках, на капельницы и слыша вой сирены за окном. Ужасное место. Шатен крепко зажмуривает глаза, едва ли не до фейерверков перед ними. <I>Прими то, что у тебя есть. Цени это. Цени каждую мелочь.</i> Как можно принять и ценить то, чего у тебя нет? У Луи больше нет ничего, лишь одиночество. Даже родители бросили его здесь, решив таким образом избавиться. Их можно было понять. Раньше таким сыном можно было гордиться. Перспективы, возможности. Теперь остался просто пепел. Лучше бы он умер на месте. Эта мысль посещает парня четвертый раз за день, хотя нет даже двенадцати утра. А может, и вовсе не покидает. Кстати, о двенадцать утра… — Мистер Томлинсон, проходите, ваша очередь, — парню кажется, что весь мир смеется над ним.***
За окном пролетает очередной сухой лист, приземляясь куда-то на асфальт. Сорок первый. Да, Луи считает. Листья падающие считает, крошки от печенья на столешнице и дни, прожитые без надежды. А может, лучше было бы считать минуты. Они и так длятся бесконечно долго. Сорок второй. Он бы записал это в свой блокнот, дописывая какую-то нелепую метафору, но это была не его комната и даже не его палата. — Луи, ты меня понял? — перебивает мысли врач, поднимая взгляд со своих бумаг. А что тут понимать? Паралич нижних конечностей без возможности восстановиться. Это все уже знают. — Да, понял, — все же отвечает парень, все равно думая о своем. — Мы сделаем все возможное, чтобы вытащить тебя из этого, договорились? — слова надежды без намека на нее. Лучше сразу разрушить все замки из облаков, иначе потом больнее будет падать. — Время вы назад не вернете, — выдыхает Луи, уже зная, что ему пропишут психиатра. Скорее всего. Депрессию лечить, если ее поставят. (Когда ее поставят, если говорить точнее.) Даже уехать из кабинета после этих слов не получается, что могло бы выглядеть вполне эффектно. Медсестра останавливает его коляску, ожидая, пока врач отдает картону, после чего выезжает с ним в коридор, добавляя «я помогу». <I>Жалкий. Никчемный.</i> Желания ехать на другие обследования нет. Возвращаться в палату — тоже. Да и желания жить нет. Тем не менее, Луи проводит еще полтора часа, знакомясь почти со всеми врачами отделения. Отвратительное утро. Ну, если у парня без ног вообще может быть доброе утро. Ровно к обеду его возвращают в палату. Медсестра, имена которых он не запомнит, кажется, никогда, обещает принести ему еду и выходит из палаты. Луи сосредотачивает внимание на своем соседе. Не то чтобы он думал о нем все утро, но когда человек, с которым ты проводишь большую часть дня теперь выглядит так, будто это последние часы его жизни, начинаешь невольно уделять этому немного больше внимания. Гарри лучше — он уснул, а на его лице выражено умиротворение. Это, наверное, хороший знак. — Он не умрет на моих глазах? — спрашивает Томлинсон, когда ему ставят поднос на тумбочку у кровати. — Кто, Гарри? Нет, не волнуйся, он живее всех нас, — Луи все еще помнит Гарри утром и все еще не уверен, но все равно кивает. — А ты постарайся съесть хотя бы половину обеда и больше ни о чем не беспокойся. Дверь с легким скрипом закрывается. За ней остается только запах больницы, обеда и спящий парень на соседней кровати. Томлинсон только берет ложку в руки, как тут же роняет ее от неожиданно раздавшегося голоса. — Я не собираюсь умирать, не бойся. — А вот я мог бы. Только что, — Луи драматично хватается за сердце. — Я думал, ты спишь. — Я спал ровно до того момента, как ты зашел в комнату. Ты слишком громкий. Прошлый Луи бы пошутил, но у этого Луи не было ни желания, ни сил. Больница лишает этого всего, оставляя лишь черную дыру внутри, которая засасывает все, и отчаяние. В комнате наступает тишина, та самая, тягучая и неловкая, что будет длиться вечность, а любой неверный звук ухудшит ситуацию. Голубоглазый не знал, стоит ли общаться с парнем после этой ночи. Стали ли они немного ближе или это была лишь минутная случайность. — Ты… эм… тебе лучше? — все же спрашивает Луи. Возможно, он пытается отплатить за прошедшую ночь хотя бы простой заботой. (А Гарри ведь может считать за правило «То, что произошло после полуночи, остается после полуночи».) — Да, волне. Тонна таблеток и несколько капельниц всегда вытягивают из такого состояния, — никто не услышал, но последнее предложение было сказано с надеждой. Гарри хотел, чтобы это продолжало работать. Он хотел жить. Луи вспоминает о своем обеде. У него осталось еще семь минут. — Ты уже обедал? — Почти. В дни, когда мне хуже, меня кормят какой-то простой едой, которой вообще не хватает. Ну, кроме тех случаев, когда от любой еды тошнит. — Хочешь часть моего? — спрашивает Луи, не добавляя «в благодарность за помощь». — Но тебе же не хватит, — Гарри хмурится. — Все нормально. У меня тот случай, когда от еды тошнит, — это едва ли не первая усмешка после аварии, и это может быть хорошим знаком. — Бери все, что захочешь. Только тебе придется подойти. Луи впервые за пять минут вспоминает о своих ногах и когда уже, черт возьми, эти мысли перестанут приносить боль и ненависть? — Без проблем, — брюнет отвечает просто, не выражая раздражения, потому что вовсе не чувствует его, как могло казаться Томлинсону. Встает он, правда, медленно, проверяя, не кружится ли мир вокруг него. В итоге Стайлс берет себе одну булочку, не желая перебарщивать. — Законы больницы — дерьмо, но в них иногда есть смысл, — объясняет он, немного откусывая. — Спасибо. Луи смотрит на него — улыбка, расслабленное лицо и что-то бессознательное притягивающее — сравнивая с тем, как он был этим утром. Два разных человека и не иначе. Томлинсон не хочет снова видеть первого, но этого вряд ли удастся избежать. А может, он и сам таким станет когда-то, под давлением больницы. Было что-то ночью или не было, сейчас между ними все еще огромная пропасть неловкости, поэтому Луи молчит до того момента, как его увозят на первую встречу с психологом.***
— Луи? Приятно с тобой познакомиться. Меня зовут Линда Моррис, но ты можешь звать меня просто Линда, как тебе комфортнее, — это уже пятая или шестая мистер-миссис, и Луи точно не запомнит их всех. Но у Линды теплый голос, а в кабинете стены оттенка топленого молока и пахнет лавандой, что можно считать за плюс. Тем не менее, у Томлинсона все еще тревога. Ему кажется, что его сейчас непременно начнут допрашивать или гипнотизировать. Ну, что там еще делают в фильмах? — Я — твой личный психолог и я надеюсь, что мы найдем общий язык, — женщина улыбается. — Каждый сеанс будет длиться час десять, и все, что от тебя требуется — говорить или отвечать правду о том, что ты чувствуешь или думаешь. Луи помнил, как в тех фильмах пациенты в шутку издевались над своим психологом: отвечали какой-то бред или вовсе притворялись, что у них шизофрения. Но он не уверен, хватило бы у него моральных сил на это. Тем более, фильм — красивая картинка, а это — реальная жизнь. В фильмах актер снял сцену и пошел на обеденный перерыв, а Луи сейчас сидит с параличом ног в кабинете настоящего психолога, а не человека, что едва ли закончил школу и которому дали выучить текст. И от этого уже никуда не уйдешь. — Луи? — от ее голоса парень приходит в себя. — Да, я слушаю, — видимо, его голос звучит так устало, что женщина черкает пару пометок в свой блокнот. Отлично, Луи сейчас поставят минус за невнимательность, потому что: — Нет, не слушаешь. Я спрашивала, сколько ты уже здесь находишься. — У вас ведь должно быть где-то записано. — Я бы не задавала этот вопрос, если бы не хотела услышать ответ именно от тебя. — Много. Не знаю. Может, неделю или около того. — Ты не следишь за временем? — А разве есть смысл? — Хорошо, — она поджимает губы. — Как ты думаешь, зачем ты здесь? — Родители решили от меня избавиться, — Луи старается сделать вид, что ему плевать, хотя ему на самом деле больно. Порой сложно оставаться сильным, когда ты на грани полного разрушения. — Почему ты так думаешь? — А как иначе? Как бы вы сами поступили на моем месте? Когда сначала сын дарит надежду, а потом в один момент все рушится. Представьте, как им больно. — А тебе, Луи? Тебе разве не больно? Чертовски больно. И эта боль сопровождает его с самого первого дня за чертой «после», порождая ненависть и желание умереть. — Мы обсуждали не эту тему, — спокойно отвечает Луи. Возможно, специалисту с виду понятно, что это лишь хитрый ход, но это все, на что парень сейчас способен. — Да, ты прав. Твои родители. Как ты считаешь, любили ли они тебя и любят ли до сих пор? Томлинсон выдыхает, прикрывая глаза. Он уже понимает, что в конце сеанса в нем не останется никаких сил.***
Больница — это место, где начинаешь радоваться банальных мелочам. Тому, что ты проснулся, встал с кровати или тебя не стошнило после сегодняшней еды. Так же чувствовал себя Гарри, потому что хлеб, которым угостил Луи, не сделал ему хуже. Тем не менее, состояние прея было где-то далеко от определения «в порядке». Он прочел несколько страниц книги, сделал себе заметку о том, что нужно выучить на урок литературы завтра и очень долго смотрел в потолок, трещины на котором уже знал наизусть. И последнее, что он хотел бы в этом дне — чтобы кто-то заходил к нему в палату. Чтобы Луи заходил к нему в палату. Гарри хотел побыть один после очередной утренней борьбы с самим собой. Точнее, с борьбой внутри него. Луи, возможно, не худший сосед, но, Боже, у них что ли не было других палат? Стайлс выдыхает, понимая, что его нытье ничем не поможет, и переводит взгляд на дверь, наслаждаясь последними минутами одиночества. Их проходит ровно семь. Первое, что зеленоглазый отмечает, когда коляска появляется на пороге — Томлинсон выглядит вымотано. Лицо бледное, глаза мутные и потухшие, без единой из звезд в них. Конечно, понятно, почему. Гарри помнил свой первый сеанс у психолога, когда ему хотелось пролежать несколько лет подряд в кровати. Это утомляет. Высасывает все силы, точнее. Поэтому Стайлс предпочел молчать и ни о чем не спрашивать, когда они остались наедине. Гарри знал о больницах немного больше, чем нужно, но ничего не знал о Луи, а Луи, в свою очередь, был потерян в месте и во времени. Но, тем не менее, это был первый раз, когда один из них понял без слов, а другой поблагодарил так же, без слов.***
После начала посещения психолога Луи меняется. Недостаточно сильно, чтобы начать вести себя сносно, но достаточно для того, чтобы это было заметно. Он чаще трогает свой блокнот, не делая никаких заметок, больше просто думает, рассматривая дерево за окном или свои пальцы. А Гарри все еще пытается понять его. В самом начале, на первых приемах у психолога, между тем, чтобы умирать от химиотерапии и от морального состояния, что на сеансах слышат не только его слова, но и анализируют действия, забираясь куда-то в мысли и подсознание. Конечно, все психологи так умеют, но это казалось довольно захватывающим. Гарри даже пытался найти информацию по этому поводу, но с того момента он запомнил лишь то, что главное — анализировать действия и обращать внимание на мелочи. У Луи таких мелочей было много, но Гарри хотел бы знать, что некоторые из них означают. Сегодня Томлинсон сидел, наблюдая за облаками в небе. Лицо было достаточно спокойным, а в ушах находились наушники. До занятий был еще час, поэтому Гарри мог позволить себе наблюдать. Но единственное, что он отметил за последние десять минут — длинные ресницы и синяки под глазами, которые хотелось сравнивать с лужами бензина или чем-то подобным. — Может, ты перестанешь меня рассматривать? — Луи внезапно поворачивается, вынимая наушник. Гарри вздрагивает от неожиданности, неловко кашляя и опуская глаза. — Слишком очевидно, да? — Я все еще не могу ходить, а не видеть. Тем более, твой взгляд можно даже слепому почувствовать, — в голосе нет оттенка ядовитости, и Гарри немного расслабляется. — Прости. Я не хотел в открытую на тебя пялиться… — Но пялился, — продолжает за него Томлинсон. К черту эту психологию и язык жестов. Гарри смыслит в этом ровно ничего. По его части неловкие ситуации вроде этой, когда он молчит, неуверенный в том, что следует говорить. — Ты хотел о чем-то спросить? — Луи спасает ситуацию, выдыхая. Интересно, он такой тяжелый потому, что еще не отошел от сеанса психолога? — Как все прошло вчера? — Стайлс не находит, о чем еще спросить. Шатен хмыкает. — Ради этого ты смотрел на меня двадцать минут? — он вскидывает бровь. — Нормально все. Он лжет. Очевидно же, что он лжет. Хотя Гарри тоже вряд ли стал бы рассказывать какому-то парню о своих проблемах. Да, они немного общались, да, они живут в одной палате, но они все еще незнакомцы. Незнакомцы, у которых только что случился самый неловкий разговор в жизни. Гарри дает себе слово, что больше ни за что не заговорит с Луи. Потерпеть месяц его компании не так и трудно. Один лишь месяц, и время уже пошло.***
— До следующего занятия вам прочесть «Портрет Дориана Грея» с первой по пятую главы, — говорит женщина, поворачиваясь, чтобы взять мел и написать задание на доске. Все звучит так обычный урок литературы, если не считать то, что вокруг до сих пор пахнет больницей, а в аптечке на столе слишком много лекарств. Никто не знает, кому может стать плохо в какой из моментов. — Никто не встает, сейчас я выберу одного, кто раздаст книги, — говорит мисс Флоренс, когда один из учеников встает. — Гарри, сможешь? Гарри кивает, поднимаясь со стула, после чего идет к столу с книгами, беря по три книги. Да, пару ночей назад он поднимал Луи, но это не значит, что можно так напрягаться каждый день. Книги в его руках потертые и старые, пропитанные запахом библиотеки и пыли. Гарри уже представляет, как будет листать первые страницы, делая поминки на полях. Да, это не его книга, но вряд ли надписи простым карандашом ее испортят. Тони упоминала об этом рассказе, гарантируя, что ему понравится. Гарри всегда ведь любил запутанные истории и странные метафоры. Последняя книга из стопки оказывается на столе, мисс Флоренс прощается со всеми, открывая двери и напоминая о задании. Несколько учеников останавливаются у входа, рассматривая расписание на стене. На сегодня у них еще биология. Стайлс думает, что и так знает об этом предмете слишком многое, выходя за рамки школьной программы. Да, в там в темах нет «образование, лечение и последствия лейкемии». — Ну что, ты наконец-то прочтешь эту книгу? — спрашивает Найл, подходя к зеленоглазому. Последний стоит у окна, опираясь на подоконник. Все кажется почти таким же, как в обычной школе: уроки, перемены, друзья. И словно они сейчас отсидят на очередном предмете, перешептываясь все время, а потом пойдут по домам, расходясь на следующей улице. Гарри забежит в булочную, покупая себе миндальный круассан, а вечером будет смотреть очередной сериал по Netflix. В мечты просачивается сирена скорой, что подъезжает к зданию, разрушая все яркие краски в голове. Остается лишь реальность. — Хм… да, — медленно говорит Гарри, еще оставаясь в мире своих иллюзий. — ты ведь сейчас не о книге думаешь, верно? — подмечает Найл. — Снова представляешь себе другую жизнь? И, конечно же, Хоран догадывается. Они знакомы достаточно, чтобы замечать такие мелочи. — Просто подумай, как все могло бы быть. Какой могла бы быть настоящая жизнь. Со свободой, прогулками по улицам, кафешками. А так я ни разу в жизни не был в настоящем кафе. Только больничной столовой. — Честно, я бы не выходил из больницы ради еды, — хмыкает Найл. — У тебя бы не было анорексии, — продолжает Гарри. — Ты бы мыслил иначе. — Слишком много если. Возможно, мы тогда вообще не были бы знакомы. Возвращайся к реальности, где у нас биология и на которую нам нельзя опоздать. Нет, мечтать — это не плохо. Это порой слишком больно. Вселенная лучше знает, что нам нужно, — вертится в голове у парня, и почти тут же возникает вопрос: А может ли Вселенная ошибаться в этом?***
За окном барабанит дождь, в палате холодно, потому что все еще не включили отопление, хотя на улице начало ноября, но Гарри все равно чувствует себя уютно. Одеяло на плечах, шапочка на голове — из-за Луи рядом он носит ее постоянно, — а в руках книга. Парень прочел лишь несколько страниц, но ему уже нравится. Строчка за строчкой образуют картинки в голове, перенося на несколько десятков лет назад. — Что ты читаешь? — голос раздается слишком неожиданно, мир в голове рушится и Гарри вздрагивает. Это первый раз, когда Луи заговорил с ним при нормальных условиях. Пару дней назад он игнорировал Стайлса, этим утром хамил медсестре, а сейчас просто спрашивает про книгу. Кажется, его вообще невозможно понять. — Эм… Портрет Дориана Грея, — отвечает Гарри, забывая про обещание, что дал себе несколько дней назад. Сложно игнорировать человека, когда тебе находиться с ним в одной комнате еще не одну неделю, и интересно, как у Томлинсона это получалось? — Правда? — голос Луи ни разу за время его переобувания в больнице не звучал так оживленно. Возможно, это верный подход к нему. — Я обожаю эту книгу. У меня есть очень много выписанных цитат. Здесь, в блокноте. Парень кивает на блокнот на тумбочке, возвращая взгляд к Гарри. — Прочтешь мне несколько? — просит парень прежде, чем успевает подумать. Слишком неловкая просьба для незнакомых людей. Но да, Гарри всегда мечтал, чтобы кто-то прочел несколько строк для него, потому что в своей жизни всегда читал только он. В любом случае, сейчас не лучшее время для исполнения желаний, и брюнет смущается, опуская глаза. — Что? — хмурясь, переспрашивает Луи, но позже все равно отвечает: — Нет, не хочу спойлерить тебе сюжет. Он, определенно, умеет уворачиваться. — Ты вообще любишь читать? — а Гарри не особо умеет, но старается закрыть тему с его глупой просьбой. — Ну, относительно, — отвечает Томлинсон. — До этого, — он неопределенно махает рукой, — я часто читал. Не нужно быть психологом, чтобы понять, насколько парню неприятно говорить об этом. На пару минут, когда они говорили о книгах, Луи расслабился, избавляясь от напряженности во взгляде. Сейчас же холодная сталь вернулась. — А… — но голубоглазый перебивает его, не давая даже начать: — Ты разве не должен читать? Гарри задается вопросом, считает ли Луи ошибкой то, что вообще заговорил. Но, как бы ни было, продолжать он точно не хочет. — Хм, да, точно. Стайлс возвращается к книге, думая, что они точно не поладят. Это третий разговор, и каждый из них наполнен неловкостью и недосказанностью. Абсолютно точно не поладят.***
— Луи, когда ты в последний раз расслаблялся и не думал о своей проблеме? — Во сне. Только во сне я не думаю об этом. (А еще те пару минут, когда я говорил со своим соседом… Гарри, вроде бы.)