По волчьему следу

      Бабуля дала с собой хорошие запасы. Изуку тут же находит крепкий мешочек с сухими цветками ромашки — о, то, что надо! Свои уже почти закончились, он сам по себе тот ещё магнит для синяков, шишек и ссадин, поэтому ромашка всегда была в деле, а новую так засушить и не успел. И не надо смотреть, что цветок обычный и на грядке, как сорняк, вырасти может! От многих бед спасёт.       Но сначала воду надо нагреть, да и не только для отвара лечебного. Изуку осторожно косится на молчаливого Кацуки и вытаскивает из сумки закоптившийся котелок. Кацуки явно не настроен на разговор, то, что его в пещеру у реки привёл, где сам устроился — уже хорошо. Но вот смотрит волком настоящим, каждое движение взглядом провожает, и огниво прыгает у Изуку в руках — так они трясутся от этого всего.       От этого жутко от самого себя и истерично смешно. С эмоциональной выдержкой у Изуку так себе, поэтому он замирает зашуганной мышью, когда Кацуки аккуратно — видимо, стараясь особо не тревожить бок — придвигается к нему и молча протягивает ладонь к кучке сухих веток. Рыжие искры слетают с его пальцев, и через пару секунд вовсю трещит яркий весёлый огонь.       — Неумеха, — цыкает Кацуки и, добредя до своего угла, где виднелась лежанка из разлапистых еловых веток, ложится на спину.       Изуку не обижается — что правда, то правда. Да и весь страх, волнение, неловкость топит восхищение — вот это магия! Но хлопать удивлённо глазами тоже времени нет, надо и инструменты прокипятить, и отвар сделать. Уж с этим Изуку справляется быстро, и Кацуки молча наблюдает за ним из-под ресниц.       Изуку процеживает отвар и намачивает чистую тряпицу. Аккуратно протирает рану на боку, да и про ссадины мелкие не забывает. Всё не так уж плохо, Бабуля хорошо Кацуки подлатала, просто неаккуратный он, вот край раны и приходится снова обработать да хорошо зашить.       Изуку осторожный, да что в этом толку — больно всё равно. Он слышит это по шумному дыханию, видит по выступившим на лбу капелькам пота. Но он и умелый, поэтому справляется быстро, до заката управляется, а тот уже скоро и путается лапами надвигающейся ночи в верхушках сосен. Кацуки засыпает быстрее — наверное, он даже и инструменты не успевает убрать, а тот уже, немного приоткрыв рот, тихо сопит. Не спокойно и не беззаботно, конечно, нет. Изуку на такое и не надеялся. Кацуки спит недоверчиво, сжав правую ладонь в кулак и нахмурив брови.       Зато теперь его можно рассмотреть, не опасаясь злого взгляда, и Изуку аккуратно опускается на колени на земляной пол пещеры рядом с еловой лежанкой и аж дышать перестаёт — не разбудить бы. И смотрит, изучает, впитывает взглядом.       Кацуки загорелый, поджарый и измождённый. Изуку ведь лекарь, и сейчас он не может ничего поделать, только читать рисунки шрамов на коже. Тонкий розовый едва видной нитью пересекает и метку соулмейта, и Изуку… Изуку не хочет знать, как и почему. Он и так не знает, что ему делать теперь со своей родственной душой, ещё больше тревог он не выдержит, запутается до той грани, когда уже не найдёшь нужного кончика нитки, чтобы распутать этот клубок мыслей.       Кацуки ещё больше хмурит брови во сне, и усталость на его лице ещё больше сгущается тенью, обостряя скулы. Изуку грустно думает о том, сколько же пришлось пережить такому же парню, как он, что усталость гложет его изнутри, не отпуская. Он ведь всего лишь человек. Да, какой-то там мистический, точно особенный, но… человек же?       Изуку тоже человек, он может совершить по-человечески что-то глупое и необычное. Он думает об этом, только уже подавшись вперёд и мягко зарываясь пальцами в спутанную светлую чёлку.       — Руку откушу, — сонно бормочет Кацуки, так и не открывая глаза, но голос всё равно звучит угрозой. А Изуку почему-то странно смешно — он не боится.       — Неа, — шепчет он, но всё равно опасливо зажмуривается, полагаясь только на осязание. А оно не подводит — волосы у Кацуки мягкие, как мех волчонка, распутываются в прикосновениях пальцев, и Изуку двигается чуть вниз, гладит подушечками горячий лоб.       — Да что же ты делаешь, чёрт тебя дери, — непонимающе ворчит Кацуки, и Изуку приоткрывает один глаз, встречаясь с колючим багряным взглядом. Глаза Кацуки поблёскивают красными огоньками в полутёмках, и это завораживает. Изуку и не понимает сразу, что надо бы что-то сказать, так и гладит чужой лоб самыми кончиками пальцев.       — Сны хорошие приманиваю, — выдыхает он, и во взгляде Кацуки чётко читает: «Вот дурак же». Удивительно, но он так и не отталкивает его ладонь, и Изуку чувствует, что улыбается. Странное чувство это, метка на запястье снова пульсирует, но не так бешено и больно, как недавно. Просто подрагивает чуть, как мамины любимые занавески в летний день, когда и ветерка совсем нет.       Это странно, над этим надо бы подумать, а ещё хочется спать. Изуку смешно от самого себя — вот ведь, себе же сны и приманил, кажется, сейчас бы сесть в угол да накрыться плащом, и всё, придут они, только глаза закрой. Но Кацуки вдруг отодвигается к краю своей лежанки и хлопает ладонью.       — Ты это, ну… Только сегодня. В благодарность. Спи, короче. Но руки точно откушу, если раскинешь на меня, понял?       Изуку просто рад, что Кацуки решает с ним поговорить, и от усталости всех тревог точно не понимает ничего. А утром странно, тяжело, горячо — Кацуки, повернувшись во сне на здоровый бок, закидывает на него руку и утыкается носом в плечо. И спит так крепко и спокойно, что Изуку даже не боится его разбудить, когда осторожно прикасается ладонью к тёплому лбу. Вот же, прогнал он вчерашний болезненный жар, а, может, и лес волшебный своего волка тоже лечит.       Выйдя из пещеры, Изуку довольно потягивается. Уж что там ему снилось — не помнит он, но спалось так крепко и хорошо, что сейчас хоть снова весь мир на одном дыхании обойти, сил столько! А ещё хочется есть, и Изуку с энтузиазмом оглядывает узкую, но быструю речку. Ну, дома он хорошим рыбаком был, тут-то тоже выйдет. Вон, и палка подходящая, только край ножиком обстругать.       Сняв рубашку и закатав штаны аж по колени, Изуку смело заходит в воду, сразу цепляясь взглядом за яркую чешую лениво проплывающей у ног рыбёшки. Ух, а вода студёная! И правда, как дома, вот же благодать! Но рыба тут вредная, не хочет быть завтраком, всё ускользает, и Изуку не сразу понимает, как нога едет по скользкому камню, и он плюхается в воду. А с берега раздаётся смешливое фырканье — Кацуки. Надо же, так увлёкся, что его и не заметил.       — Вот ты правда неумеха.       Изуку поджимает губы на смешливый упрёк, думая о том, что характер у его соулмейта ой непростой. Он оглядывается через плечо, и обида сходит на нет. Лицо у Кацуки просто не такое хмурое, как вчера, сейчас оно выспавшееся, посветлевшее и даже немного весёлое. А ещё он заходит в воду, даже не закатив потрёпанные штаны.       — Тут волчий лес, вот для волков здесь и добыча, — скалится он, поднимая из воды упавшую палку, перехватывает поудобнее и, как по волшебству, начинает вытаскивать рыбу одну за другой и откидывать на берег. Изуку только рот и разевает, так и забыв о том, что сидит в воде. Он смотрит на Кацуки снизу вверх, и тот закрывает собой яркий солнечный круг и поэтому словно светится по краям рыжим светом. Сам по себе… волшебный такой.       — Так и будешь тут сидеть? — с интересом спрашивает Кацуки, выловив с десяток рыбёшек. — Вставай, что ли?       Он немного медлит, мнётся, но всё-таки протягивает ладонь, и Изуку вцепляется в неё своей изо всех сил. Пальцы у Кацуки длинные и мозолистые, а ещё крепкие и сильные, уверенные — ведь так же можно сказать? Потому что Кацуки легко тянет его вверх, и Изуку уже через пару секунд стоит на ногах, растерянно всматриваясь в его лицо и ловя ответный изучающий взгляд. А потом лицо Кацуки близко-близко, почти что нос к носу, и Изуку бы отшатнуться от неожиданности, а он не может. Глаза Кацуки, багряные огоньки, так и ворожат, так и манят.       — У тебя что, эти… — Кацуки задумчиво хмурит брови и щелкает его пальцем по носу. — Ну, не помню я, как точки эти звать.       — Веснушки, — полузадушенно сипит Изуку от непонятного волнения и веселья.       — Во! — соглашается Кацуки с таким довольным видом, будто это его заслуга. –Тут это… нет такого. Первый раз вижу.       — Ну, меня солнце любит — так говорят, вот, — смеётся неловко Изуку, и Кацуки вновь задумчиво оглядывает его.       — Ясно всё с тобой, — тянет он и кивает на берег. — Пошли уже, жрать хочу.       На этот раз Изуку справляется с огнивом под одобрительное хмыканье, а ещё в сумке в дальнем кармашке находятся молотый перец и припрятанная сухая гвоздика, и жареная на костре рыба становится самой вкусной в мире. И лицо Кацуки, под конец уплетающего ещё собранную горсть земляники, становится совсем довольным.       — Ух, красота. Мне кажется, давно уже вкуснотень такую не ел, — сыто икает он, растягиваясь на траве меж деревьев именно там, где растекается пятно солнечного света. Изуку же прячется в теньке, присев у большого дерева.       — Как рана? — вспомнив, спрашивает он. За всё время Кацуки даже и не вспомнил о своём больном боку. Тот аккуратно давит ладонью на повязку.       — Кажется, за ночь зажила. Вот же… Два дня я тут провалялся — и ни капли не заживала, а ты притащился, что-то сделал, и всё, красота. Ещё чуть-чуть, и можно будет сваливать отсюда.       Это опасная и интересная тема, и на языке Изуку крутится аж несколько вопросов. Он осторожно даёт вырваться первому:       — Куда ты пойдёшь потом?       Кацуки молчит, только в небо глядит и задумчиво кусает нижнюю губу. Отвечает он только через пару минут:       — Да куда получится, — неуверенно тянет он, и Изуку понимает — он просто не знает. У него на самом деле нет места, куда он может пойти.       — За тобой ведь, ну… охотятся?       — Всё ведь ты знаешь, — цыкает Кацуки и поворачивается на бок, лицом к нему. — Да я уж привык со смертью на хвосте бегать. Просто так не дамся, хоть долго так и не набегаюсь.       — Но… ты ведь сильный. Ты ведь шаман-волк! Мне…       — Бабуля рассказала, да понял я уже. Хорошая старушенция, эх.       — Я к тому — ты ведь сильный же. Ты можешь дать отпор, — запальчиво выдаёт Изуку, но Кацуки смотрит на него со странной тоской.       — Я выносливее и быстрее многих, могу создать огонь в ладони, но я один. Да никто меня и не учил всяким шаманским штучкам. Поэтому я могу убегать — пока что.       — Ты не один, — резко выдыхает Изуку. — Я… я ведь нашёл тебя.       Метку на этих словах словно жжёт огнём, и в голове остаётся одно желание — так же упасть на нагретую солнцем траву, подкатиться к чужому боку и уткнуться Кацуки лбом в плечо. Изуку не понимает, как он жил без этого ощущения раньше. Ему много рассказывали о связи соулмейтов, но это смутно получалось представить. А сейчас бы он и не смог сам описать. И не стал бы даже описывать — эти ощущения принадлежат лишь им.       Кацуки снова хмуро молчит несколько минут, и Изуку ловит каждое его слово, когда он начинает говорить:       — Изуку, ты это, ну… Если ты помрёшь со мной за компанию, то твоя мать или подружка будут плакать. Тебе бы…       — Моя мать плакала уже тогда, когда я год назад решил отправиться тебя искать. У меня никогда не было подружки, потому что я знал, что буду тебя искать. И теперь — нашёл, — Изуку говорит это так уверенно, словно хочет и Кацуки этой верой заразить. Потому что это… Это изнутри идёт.       Но Кацуки снова вздыхает:       — Вот уж судьба тебе подгадила, раз ты меня нашёл. Не, будь я девчонкой, было бы проще, может. Но я парень, рядом с которым находиться нельзя, понимаешь? Я не особо понимаю в этих родственных душах, метках, но на соулмейта мечты я точно не тяну. Что ты делать-то со мной хочешь?       — Я… Я просто буду рядом. Я помогу. Мне неважно, кто там за тобой охотится, — тихо говорит Изуку, не понимая, почему и Кацуки не может это понять. Это желание — оно настолько ясное и настоящее, разве его надо объяснять? Но Кацуки поворачивается на другой бок, и Изуку упрямо смотрит ему в спину, прямо на ломаный рваный шрам меж лопаток.       — Я ещё сил немного наберусь, так и уйдём отсюда. Из лесу тебя выведу, а там… Пойдёшь домой. Сразу. Без соулмейта вроде как живут, а вот рядом со мной подохнешь быстро. На мне и так много смертей висит, не хочу и твою брать на себя.       — Но я же… Я ведь тебя нашёл, — беспомощно бормочет Изуку, а метку раздирает болью, словно зверь по ней какой когтями скребёт. Или же волк зубами рвёт.       — А я тебя об этом не просил. Ты обуза, — отрезает Кацуки, и Изуку, привалившись спиной к шершавому стволу, прикрывает глаза. Крепко сжимает губы, чтобы от боли в запястье не заскулить. Это странно, но не хочется, чтобы Кацуки было так же больно, как ему.       И пока что он может думать только об этом.