По волчьему следу

      Изуку приоткрывает рот, снова закрывает его, крепко сжимая губы, и только глазами хлопает, кое-как понимая, что выглядит сейчас очень странно и даже глупо. Ему бы сейчас расспросить всё-всё-всё, узнать, почему Бабуля так хмурит брови, а он только и может выдавить из себя сиплое:       — Как?..       Похоже, от недоверия и неожиданности даже горло подводит, только на это не хватает его. Хорошо ещё, что сидит он, а то колени дрожат так, что, наверное, на весь дом слышно.       — Вот же, мальчик мой, ты в историю теперь попал. Большую историю, долгую, но я быстро постараюсь рассказать. А ты не дрожи тут, я как закончу, тебе уходить надо будет. Да ты сам с места сорвёшься.       — Бабуль, ты же его что, туда отправишь? — охает испуганно Очако, и Бабуля недовольно шикает на неё.       — Расскажите, пожалуйста. Всё расскажите, — Изуку справляется, наконец, с голосом и крепко вцепляется пальцами в колени.       — Ты мне сам сначала скажи — о шаманах-волках знаешь?       Изуку мотает головой, и Бабуля, кивнув, начинает рассказ.       — Это мне бабка ещё моя рассказывала, когда я пигалицей была, а теперь сам смотри, сколько мне — вот сколько годов и прошло, а она ещё и старше меня была. А вот когда она маленькая была, другое время-то совсем было, да вот уже кончалось оно. Думаешь, это всегда тут холод да снега были, да лето хмурое? Тут край был красивый, чудесный край. Магия тут царила, вот потому и чудесный. Да только вот мира и гармонии в ней не было. Сами по себе маги, поди, не обычные, но были тогда ещё такие… особенные. Даже не люди, может, не совсем люди. Говорили, половина души у них волчья, и когда они умирали, то из человека так в волка и обращались, вот оно как, настоящими становились, кем были.       — Как оборотни? — тихо спрашивает Изуку, и Бабуля на пару минут замолкает, раздумывая.       — Да как тебе сказать. Просто — особенные. И сильные-сильные. Это маг тебе маленький ветерок наколдует, а шаманы-волки могли и бурю приманить, и солнце прогнать, чтобы луна скорей пришла. Держали они здешнюю магию в узде, свои уговоры у них с ней были, но вот не всем это нравилось. Боятся тех, кто силу большую в своих руках держит. Так и началась тут война, — вздохнув, Бабуля кивнула Очако подкинуть дрова в печь.       — Но ведь… Я не понимаю. Пусть эти волки-шаманы были сильными, они же не были плохими?       — Да верно ты всё говоришь, верно. И сильный не всегда плох, и не всегда прав тот, кто побеждает. Но тогда маги победили, да и сложно ли было? И воробьи сокола заклюют, если стаей большой соберутся. Племя шаманов небольшое было, и загоняли их, как волков, почти всех вырезали. Бабка моя говорила, даже место то, где племя их раскинулось, теперь Волчьим схроном зовут.       — И… не осталось никого?       — Да осталось, почему нет, уберегли часть, кто-то несколько детишек вывел, в другие края увёл. А магия с тех пор тут непокорная, злая. Простить не может, потому и метели колючие, и зима долгая.       — И вы никогда не думали отсюда уйти?       Бабуля задумчиво глядит на потрескивающую печь, словно не зная, что сказать. А отвечает Очако, грея ладони об кружку.       — Но тут же дом. Ты ведь сам скучаешь по дому, разве нет? И мы будем скучать, если уйдём отсюда. Да и так он много пережил из-за нашей жадности, как-то стыдно будет его оставить, — она неловко улыбается. — Тут хорошо на самом деле. Ночи от снега светлые, волшебные. И магия — она в воздухе просто. Тут почти все маги, зачахнут без неё.       — Вот и ты мудрые вещи начала говорить, пигалица.       — Да не пигалица я!       — Подождите, вы же так и не сказали мне, почему… То есть нет — у кого такая же метка? — запальчиво спрашивает Изуку, и Бабуля взмахивает ладонями:       — Да, совсем я дурная! Прости, старую, всё сейчас тебе расскажу. Так вот — спаслись несколько волчат. Бог знает, где они бродили и жили, но пара одна тут появилась лет так пятнадцать назад, наверное, уже внуки их. Хорошо тогда их тут приняли, верно Очако говорит — пережила много эта земля, а уж волки — больше всего. Они тут долго не остались, только на Волчий схрон сходили, почтили своих, да и лунной ночи дождались, говорили, вдруг луна им скажет что, подсказку даст — так и старики их делали. Мальчонка с ними был, маленький совсем, юркий и вредный, глаза багряные, так я их и запомнила, не видела ни у кого таких больше. Да и, думала, не увижу больше. А тут пару дней назад слышим — в дверь посреди ночи как скребётся кто. А это он, я по глазам сразу узнала. Замерзший весь, голодный, нога и бок все в крови.       — Что… случилось? — уже на грани слышимости выдыхает Изуку, чувствуя, как его с головой накрывает испуг.       — Да, Лиге он на глаза попался. Есть тут у нас несколько сильных магов. Не то чтобы они тут главные, но… слово их имеет значение. Как и их решение. Нужен он им зачем-то, может, магию его использовать хотят или просто угрозу в нём видят, он и сам не знает. Просто убегает, как волк от охоты. Так и сюда добрёл, да не просто так. Я ему только успела рану на боку зашить, а он еду с собой в котомку сгрёб с несколькими травами целебными и снова в путь собрался. Вот я же его ругать хотела, а он сказал, что в Забытый Лес пойдёт, ну как тут тогда…       — Забытый Лес? Что это?       — Место особенное, лес волшебный. Говорят, только шаманам туда и заходить можно, там сила их царит, а кто другой плутать там будет, пока от голода и бессилия не умрёт, но выхода так и не найдёт. Так и остался он у нас, как и Волчий схрон. Магия в этих местах особенная, осталась она, несмотря ни на что. Вот и пошёл он туда, мол, там исцелится быстро, да вот не знаю я… — вздохнув, Бабуля глянула в окно, за которым царила и кружила метель. — Забытый Лес точно никого к нему не пустит, только исцелится ли… Да и Лига тут кругами ходит, ищет его. Очако, проверь-ка.       Зажмурившись, Очако снова соединяет кончики указательных пальцев перед собой, и Изуку чувствует, как лёгкий ветерок лижет щёки и играет вихрами на макушке.       — Она с ветром на своём языке говорит, всегда он ей свои тайны рассказывает, — тихо бормочет Бабуля, и Очако, закончив колдовать и открыв глаза, серьёзно говорит:       — У границ деревни они, но это те, кого мы знаем. А вдруг новые люди есть?       — Да не об этом нам думать сейчас надо, — разводит руками Бабуля. — Ну, вот такая история, мальчик. А волка твоего я у Кацуки и видела, когда его подлатать хотела. Ну, так этого волчонка звать. Такая метка, как у тебя, ты мне верь, не спутаю её, не смотри, что старая.       — Я верю, — запальчиво говорит Изуку. Он понимает, что от него сейчас ждут решения, точнее, даже знают, о чём он попросит: — Как мне пройти в этот Забытый Лес?       — Да что там идти, вон, виднеется он, прямо так к нему и шагай, — кивает Бабуля на окно, и Изуку старается прищуриться и что-нибудь разглядеть в метели. — Я тебе сейчас соберу чего… Эх, страшно тебя посылать, все тут этого места боятся, но, раз метка твоя сюда тебя довела, то и с его магией разберёшься. Ты уж только мне одно пообещай. Ты уж… Волчонка отсюда этого уведи. Не дело это, что его, как зверя сумасшедшего, гоняют. Я уж не знаю, что там с этими соулмейтами, но раз уж соединены вы так, то не просто так это. Не станет тут волчье племя счастливым, не их это больше край.       — Я понимаю. Я и обещаю это, — тихо заверяет Изуку, крепко прижимая к себе старенькую, но точно надёжную сумку. — Вы сами только осторожны будьте. Не хотелось бы, чтобы, ну… Эта Лига поняла, что вы помогли и мне, и… Кацуки? — Изуку повторяет это имя про себя, облизывает губы, словно пробуя его на вкус. Красивое имя. И соулмейт у него точно особенный. Даже непонятно, чем он, совсем обычный, заслужил его.       — Да не нужны мы Лиге, мальчик, мы тут сошки маленькие, но вот волк… Ты уж метку получше спрячь да не показывай больше никому.       Изуку кивает, заматывая крепко запястье и накидывая просохший у печи и потому тёплый плащ. Бабуля ему ещё и шарф большой даёт, до макушки им замотаться можно.       А до Забытого Леса и правда, кажется, рукой подать. Вон, виднеется в снежной дали тёмным раскинувшимся пятном, и Изуку ускоряет шаг, пока метель снова не разыгралась. Приутихла она пока, снежинки падают легко и мягко, играют в отблесках жёлтого света из окон. Эх, права Очако была, красивая тут ночь, волшебная. Вот бы снова вернулся мир в этот край. Вспомнив о Лиге, Изуку осторожно оглядывается, но вокруг ни души. Эх, не спросил он, как эту Лигу узнать.       На самом деле ему надо много-много узнать и понять. История шаманов-волков крутится в голове, тревожит. И чем он, обычный парень без капли магии, поможет такому сильному необычному человеку? Да, пусть там его соулмейт и волк вроде как наполовину, но всё равно человек же?       Он и правда доходит до Забытого Леса быстро, словно это не он к нему идёт, а и сам лес спешит к нему навстречу. Лес как лес, небольшая чаща, и Изуку осторожно касается первого дерева ладонью — тёплое. Это магия в нём так греет? Вот же… Что внутри чащи — так и ни разглядеть, кажется, там только темнота без крошки света, и Изуку опасливо делает шаг вперёд. Шаг, шаг, шаг, ещё шаг… А за спиной уже стеной стоит лес. Но если голову поднять, то небо среди верхушек сосен чистое и светлое. И в лесу тоже светло, словно солнцем он пропитан. Изуку завороженно наблюдает, как какая-то серая птичка с громким щебетанием плещется в собравшейся в большом листе раскинувшегося подорожника чистой воде. Да, точно, волшебный этот лес и полностью живой.       Здешняя магия и правда греет — Изуку чувствует, как по шее бежит пот, и сдёргивает шарф, да и плащ заодно. А ещё метка под повязкой горит, не было такого раньше. Кажется, что она пульсирует изнутри, словно у него в запястье в сосудах не кровь, а кипяток, и Изуку, осторожно размотав ткань, с опаской смотрит на силуэт волка, теперь яркий, как никогда, словно выжженный умелым мастером на его коже.       Его соулмейт близко. Изуку повторяет его имя: «Кацуки, Кацуки, Кацуки». Так хочется привыкнуть к этому имени, чтобы не запнуться, когда они увидятся. Впереди же — знакомый шум. Так лесные реки шумят, журчат мелодией по гладким камням и бьются о скаты крошечных берегов. Дома у него такая же, там в детстве он часто пытался поймать юрких мальков. Забытый Лес так похож на его родной пролесок рядом с деревней. Вот же… Магия. Она самая.       А вот и река — серебристая лента с жемчужными переливами. Чистая, прозрачная, Изуку готов поклясться, что видит каждого малька. Вот бы ополоснуть лицо этой водой, сварить на ней чай из трав. Ноги словно сами к берегу идут, а потом… Изуку видит.       Да, это он. Кацуки сидит на коленях на берегу, опустив левую руку чуть ли по локоть в воду. Левую. Его метка так же горит, как и у него? Изуку, затаив дыхание, смотрит на него во все глаза. Кацуки его пока не заметил, но он может разглядеть его осунувшееся лицо, светлые взъерошенные волосы, пересекающие живот линии бинтов. Кацуки только в потрёпанных на концах брюках, и Изуку кажется, что он видит даже капли пота на его загорелой шее и плечах. Кажется, что и дыхание его тоже слышит — сиплое, заполошное. Он точно не до конца пришёл в себя за эти два дня, и если его запястье так же, как у Изуку, рвёт жаром, как же ему плохо сейчас?..       Изуку хочет об этом узнать, спросить, что он может сделать. Или же не спрашивать ничего, но помочь тем, что он умеет лучше всего — он умеет лечить, забирать чужую боль. Тонкая сухая ветка оглушительно трещит под ботинком, когда он делает шаг, и Кацуки поднимает на него растерянный взгляд.       А ведь правду Бабуля говорила — багряные у него глаза. Обидно правда, что пока болезненно-злые.       — Ты кто? — хрипит он, тяжело поднимаясь на ноги, и Изуку кое-как уговаривает себя отвести взгляд от его левой руки. Ему почти не видно чужую метку, но она там есть, потому что жар от его собственной словно в кровь впитался.       — Я… — выдыхает он, не зная, что ему сейчас сказать, и в мыслях чернильная пустота. — Изуку. Я… друг.       — Друг, говоришь? — скалится Кацуки. — С моих друзей давно шкуру содрали и на стену прибили. Нет у меня друзей.       Движения у него острые, неловкие, но он всё равно сильный — Изуку и моргнуть не успевает, как Кацуки прижимает его спиной к большому дереву, вцепившись пальцами в горло. Хотя хватка у него слабая, ему точно тяжело дался этот рывок, и Изуку понимает, что может только податься вперёд — и Кацуки не выдержит, свалится кулём к его ногам. Но он не делает ничего, только разглядывает побледневшее лицо.       — Ты… Сюда попал… Не выйдешь отсюда, не твой это лес, — Кацуки дышит тяжёлыми рывками и морщится, и Изуку, приподнимая ладонь и чувствуя тёплые капли на коже, понимает — рана. Может, шов разошёлся, и он сможет это исправить, если бы только Кацуки ему это позволил. Он не знает, как сказать хотя бы: «Верь мне». Он точно делает что-то глупое, когда, медленно поднимая руки, аккуратно касается левой ладонью ссадины на чужой щеке. Кацуки видит его метку. Он знает это. Он видит, как прищуриваются запавшие тускло-багряные глаза. Он беспомощно приоткрывает рот, хочет отшатнуться, разомкнуть пальцы на его шее. Но Изуку быстро обнимает его за плечи, не давая отстраниться. Глупо это или нет — ему просто давно хотелось это сделать.       — Прости, я должен был раньше прийти. Я так найти тебя хотел.       — Катись ты… Мне… Мне не надо это. Ещё и за твою шкуру трястись, — зло ворчит Кацуки, прикрывая глаза, но Изуку и не думает обижаться.       — Сначала я твою подлатаю, а там уж подумаем, — улыбается он, поддерживая Кацуки, чтобы тот и правда не свалился на землю. Сейчас это главнее всего, даже если Кацуки обессилено рычит, что, мол, «делать ему нечего».       Да, он мало что может сделать. Но может.