Brambles — To Speak Of Solitude
Везде, куда ни посмотри — город без конца и края. С высоты птичьего полёта открывается ядовитая панорама: неоновые огни мигают и переливаются, горят в каждом окне и переулке — это жалкая пародия на свет с тех пор, как потухло небо. Холодный ветер резкими порывами треплет волосы, бьёт в лицо и шумит в ушах. Однажды светила прекратили свое существование, дав власть апокалипсису. Солнце, звёзды, луна — сгорели, остыли и лишили вселенную света и тепла, погрузив мир во мрак. Небо бесконечно чёрное, глубокое и бесконечное. От него веет космическим холодом, и, сколько ни смотри, не увидишь ни точки света. Вечная ночь, от которой нельзя проснуться.***
Нет никакого выхода. На краю города вообще ничего нет. Чонгук проверял — преодолев бесчисленное количество разноцветных районов и выйдя к трущобам, он прошёлся вдоль высокой покорёженной сетки, за которой остались руины заброшенной железной дороги. Один из последних возможных способов, чтобы покинуть это место, забыт и занесён снегом — а дальше, за сетчатым забором, — сплошное, бесконечное ничего. Темнота, в которой слышно лишь дикое завывание снежного ветра. Сколько ни иди, будет одно и то же. Чем дальше Чонгук пытался отойти от города, тем непрогляднее становилась темнота впереди. За спиной никак не исчезали огни — они манили обратно, в мнимую западню бессмысленного удовольствия, однако городские звуки постепенно заметало шумом снежной бури, отрезая путь обратно. Время превратилось в бесконечность. Ноги проваливались в чёрный снег, и, когда за спиной не осталось ни точки света, он погрузился в кромешную тьму — не видно ни выдыхаемого морозного пара, ни собственных рук, ни железных путей под ногами. Произнесённые вслух слова теряются в пустоте, отзываясь эхом внутри черепной коробки — от этого ничего вокруг становится так страшно, что Чонгук спотыкается, чувствуя, как он теряет равновесие и падает ладонями в ледяной снег. Кожаные перчатки промерзают мгновенно — мех на парке уже давно склеился и превратился в ледяные сосульки, укалывая незащищенную голову и лицо. Здесь бесконечность — однако Чонгуку кажется, что конец, и он медленно закрывает глаза, открывая их спустя минуту. Нет никакой разницы. Что под веками, что вокруг — чернота, сводящая с ума. Но ведь так не может быть. Где-то должен быть выход. Земля ведь такая огромная — территория их планеты распространяется на миллионы километров, и поверить в то, что существует один только Город — невозможно. Нужно дойти. Пускай тьма приведет его к свету. Он должен найти что-то, помимо прогнившей, ядовитой столицы, где крыши высоток теряются в сизых облаках — и, ведомый надеждой и необъяснимым знанием того, что он должен идти вперед, — Чонгук поднимается, жмурясь от колючих кусочков льда в воздухе и делая шаг. Он не знает, сколько проходит времени — но впереди, на горизонте, вспыхивают еле заметные огни: после долгой темноты они кажутся самыми яркими в его жизни, спасительным светом, его конечной целью. Тело едва ли двигается: замёрзший и обессиленный, он делает рывок, спотыкается, но поднимается вновь, срываясь в бег. Скорее, как можно скорее, ему нужно узнать, что же там, за манящим светом — не верится, что его цель наконец видна, приближаясь с каждым сделанным шагом. Ветер разгоняет облака, открывая шпили высотных башен. Небо над высотками озаряется неоновым северным сиянием — отражением всего, что происходит в городе, и, делая последний шаг и останавливаясь, Чонгук падает коленями в снег, упираясь стеклянным взглядом в начало автострадной дороги, загороженной пластмассовыми балками. За ней вырастают все те же гиганты-высотки, а в воздухе проносится эхо полицейской сирены. Куда ни иди — везде одно и тоже. Сделав круг, всё возвращается на свои места — за спиной всё так же шумит метель, а у края дороги сигналит чей-то автомобиль, мигая в снежной темноте передними фарами. Эта ночь никогда не закончится.