я знаю

12.06.2008

Нож, как рассказывал конченый пацифист Витя, охотничий. И с этим клинком ещё дед его ходил на охоту, кажется, даже сам то ли выковал, то ли как-то оформил это орудие. Холодное оружие, конечно, нормальные люди в жилых домах не хранят, но именно этот дед Виктора любил, затачивал, следил, чтобы тот всегда был в состоянии боевой готовности. Следил, даже когда семья их перебралась от хлебных для охоты угодий тайги в излишне гуманную Москву. Следил, пока не преставился. Отец Вити же, в память о детстве и из уважения к предкам, держал нож на видной полке и протирал пыль с ножен. Как орудие убийства оказалось в квартире Вити, который с трудом выдерживал анатомические подробности на парах, оставалось загадкой. Рома не спрашивал — с тех пор, как он наткнулся на ножны, в голове была только одна мысль. Тогда ещё было прохладно. Виктор, кажется, помимо анатомии в излишне подробном виде, боялся закрытых окон. И квартиру наполняли весенняя сырость, свет от фонарей, голоса алкоголиков из сквера. Это всё мешало уснуть. Роман и так не слишком жаловал чужие квартиры, особенно если их владельцы ночью лезли обниматься и сопели в ухо. Конечно, эта квартира отличалась, эта должна была стать хоть немного "своей". Из-за отношений с владельцем, из-за того, сколько времени тут провёл Роман. Так и происходило, до той зимы. Так и было на, кажется, невыносимо короткий миг, пока он мог нормально жить. Сейчас же всё, на что хватило Ромы, если говорить по-честному, — это поднять и повести своё тело на хорошо знакомую кухню за кофе. Рома не вглядывался, раньше не вглядывался, в стеклянный сервант. Всё решила случайность. Шум раздолбанного ведра на колесах, спотыкающегося о все кочки двора, заставил поморщиться. Фары ночного уродца осветили комнату и излишне ярко блеснули в отражении начищенной (серебряной?) тарелки. Больше свет был не нужен. Стеклянные дверцы открываются беззвучно. Пальцы касаются твердых ножен, кожа распознает на них узоры, это похоже на рисунки по дереву. А вот ручка ножа совсем другая, на ней нет украшений. На ней есть обмотка, усиливающая трение и мешающая выскользнуть из руки в неподходящий момент. От прикосновения к ручке сразу становится понятно, что в этих ножнах не мертвое чудовище, а затаившийся хищник. И хищник, как ему положено, требовал крови. Ножны освобождают лезвие, по форме напоминающее широкий лепесток, одна часть которого заужена, с раздражающим лязгом. Секунды, на которые лезвие касается металлической окантовки ножен, заставляют сжать зубы и запускают мерзкие мурашки в стыке затылка и позвоночника от невыносимого звука. Пальцы бегут по полотну, но не касаются острого кончика. Холодное, гладкое, с чувствующимися, хоть и старательно затертыми, щербинками. Пальцы бегут к спинке, страшновато сразу коснуться острия металла. Но ожидания обманываются — эта часть, хоть и заострена хуже, оказывается рабочей. Сразу на трех пальцах остается след от лезвия — широкий, но неглубокий, выпускающий кровь. Боль ощущается не сразу, но потом проходит жаром от поврежденных кончиков пальцев в кисть, от кисти к локтю, потом в плечо и разливается на всё тело. Разливается чем-то жгучим, резким. Разливается непередаваемым ощущением удовольствия. Наслаждением, не дающим глубоко вдохнуть, заставляющим чуть сжаться, облизнуть губы. Тогда хотелось чуть повернуть клинок, чтобы он был под острым углом к полу, чтобы, когда Рома прижмет пальцы к острию сильнее и капли крови выступят на лезвие, они покатились вниз, к полу. Чтобы они оставили полоски на полотне ножа, от одной мысли о которых в горле пересыхало, а сердце билось быстрее. Тогда загорелся свет — и Рома, оглушенный, будто застуканный за чем-то постыдным, быстро нашелся со словами. Соврал, показательно смутился от излишнего любопытства, стерпел пластыри на пальцах. И, наутро, вернулся к нормальной жизни, снова легко изобразил, что ничего не происходит. Но той ночью в голове окончательно сложился костяк плана. Суицид, без романтизации, должен был выполнять всего две задачи. Что очевидно, но не первозадачно — закончить одну неуместную жизнь. Что не очевидно, но мешало выбрать метод из-за важности — нужно было сохранить лицо. Если будет опознание, он не хотел, чтобы мать видела распухшую от воды черно-синюю кожу. Не хотел, чтобы ей показали кровавую кашу на асфальте. Обосранные штаны, сиреневая полоса на шее и вываленный язык тоже не украшали. Дольше всего он думал о таблетках. Достаточно просто достать и применить. Главное — пить сразу много и быстро, чтобы не отключиться раньше времени, ведь в общежитии всегда есть риск, что кто-то зайдет в комнату. Всегда можно было выпить простой уксус, если не выйдет достать таблетки. Даже плевать, что это не та боль. Жгучая, разъедающая, которую легко представить, но не приятная. Её тоже можно было стерпеть, в угоду простоте метода. Но потом, будто в предупреждение от Судьбы, медицинская практика вынесла несколько тел, хозяева которых совсем недавно считали так же. Перекошенные предсмертной судорогой, со следами пены у рта, с выкаченными стеклянными глазами и пахнущие блевотиной. Они вызывали раздражение и, определенно, не подходили для того, что покажут матери на опознании. Если оно, конечно, будет. Раньше, каждый раз, что-то было не так. Когда хотелось шагнуть с крыши, он одергивал себя. Это выглядит слишком импульсивным, такой шаг оставляет слишком большую вероятность снова открыть глаза. Одна бдительная старуха, живущая под крышей высотки — и его или поймает пожарный тент, или полиция скрутит как нарушителя спокойствия. А подобрать нужный дом — в достаточно тихом районе, с открытым чердаком, выше десяти этажей — оказалось слишком сложно. Да и, если ему даже никто не помешает, перспектива стать небрежным гадким пятном на асфальте не радовала. Утоплению мешало знание анатомии — слишком уж медленно, слишком мучительно. Лежа на кровати в общежитии, когда в комнате не было соседа, он зажимал уши и представлял, что вокруг вода. Представлял, что вышел на Воробьевых, поднялся на мост. Представлял холодный ветер, шаг через ограду и прыжок к грязной воде Москвы-реки. Брезгливость просыпалась тогда, когда сознание услужливо рисовало вкус воды. Горько-соленый, с оттенками бензина, пробуждающий желание отплеваться в большей степени, чем желание жизни. Тогда он, хоть и не хотел, представлял запах грязной воды. И тогда же осознавал, что последнее, с чем он соприкоснется, не должно быть настолько мерзким. Ехать в область и искать реку чище всё так же глупо и излишне трудозатратно. Собственная смерть не должна приносить столько проблем. Он пытался разобрать этот план и после переезда, но думать о самоубийстве в доме Виктора казалось слишком постыдным, на уровне мастурбации в храме. Рассматривать здесь другие варианты не получалось, и, откровенно говоря, обнаружив нож именно тут, Роман сильно удивился, но всё же принял и этот знак судьбы за данность. Роман быстро смирился с мыслью, что единственный выход — вскрыть вены. В принципе, это не играло роли. Да и не казалось трудным, он прекрасно знал, как реагирует на боль. Знал, где проходят вены и что сделать, чтобы их точно задеть. Оставалось только определиться с орудием. Лезвия для бритв могли порезать пальцы, могли застрять, сломаться. Говоря короче — могли подвести, дав секунду замешательства, за которую реально потерять волю. Ненадежно, но более эстетично, чем студенческий скальпель с зеленой пластиковой ручкой. Кухонный нож заточен только с одной стороны, да и то паршиво. Кончиком трудно проколоть плоть, захват неудобный. Слишком много недостатков. И план замер — необходимо было найти орудие. Тогда, когда Виктор заклеивал мелкие порезы на пальцах пластырем и ругался на нож, хмурился, бубнил о том, зачем такое хранить в квартире. Тогда на кухне пахло дождем и сигаретами с чужого балкона, а у Романа в голове оформился план. Орудие идеально. И дело за малым: остаться с ножом хотя бы на пять часов. План складывался красиво, ровно, и Роман согласился ждать своего часа, слепо веря, что тот настанет. Должен настать, ведь в голове такая красивая идея. Друзья говорили, что он стал приятнее в общении. Близкие друзья радовались, что Рома наконец отошел от похорон отца, на которые ездил зимой. Витя быстро забыл о странном инциденте. И Роману оставалось только поддерживать их иллюзию, что всё хорошо. Смеяться, гулять. Мысль, что всё скоро закончится, окрыляла, давала второе дыхание. Сколько он ждал? С тех чертовых пятнадцати? Теперь казалось, что всё так и было. Казалось, что то желание уехать во что бы то ни стало, желание учиться — всего лишь обманная защитная реакция. Как амеба сжималась в соляном растворе, так и он тогда сжался. Думал, что сможет убежать, спастись. Теперь было смешно. Валера наконец расставил всё по своим местам. Тогда, после похорон отца, Рома только слушал брата, доказывающего, что в их семье не тот блин вышел комом. Брата, который, должно быть, впервые в жизни говорил Роману его собственные мысли. Грубовато, но доступно, раскладывая по полочкам. Полочка с родителями, которых он заставляет нервничать. Полочка с разбитыми надеждами семьи. Полочка с тем, что такие, как он, не найдут места в мире. Полочка с позором, который непременно появится, если в городе узнают о том, какой Роман урод. И как такой мог появиться в нормальной семье? Пожалейте мать, посмотрите, до чего столица довела этого некогда милого мальчика. Полочки складывались, тянулись вверх — и ни на одной не было ничего хорошего. Здравомыслящий человек, возможно, нашел бы контраргументы. Здравомыслящий человек не стал бы слушать. Но Рома тогда, слушая, как его самые страшные догадки называют правдой, смог только понять одну вещь. Такие уроды, как он, жить не должны. И дело не в ориентации, дело не в поведении. Дело в стечении обстоятельств. Неутешительном, но верном, подогревающем правильные (он был уверен — правильные) настроения. И, раз уж тогда Валерию не хватило духа ударить сильнее или дотащить брата до моста, придется всё делать самому. Шанс пришёл до того, как Роман начал переживать. И это лишь убеждало: есть мысли, которые нужно воплотить в жизнь. Есть идеи настолько красивые, настолько греющие душу, что их нельзя оставлять только идеями. Окна квартиры снова были открыты, теперь впуская летнюю пыль, машинные выхлопы и всё тот же запах раздражающих чужих сигарет. Рядом с ковриком, собиравшим пыль у входной двери, белый лист, на котором ровным, спокойным почерком выведена записка. Роман в ней никого не винил, не просил прощения, не говорил о мотивах. Сухо сообщал, что тело в ванной, и приписал, на всякий случай, телефон скорой, по которому нужно позвонить. Самые любопытные потом полезут в общежитие и найдут желтый дневник в твердом переплете. Дневник, из обрывистых записей которого, начатых ещё раньше того, как Валера увидел лишнего, можно будет сложить нужную картину. Виктору же это было незачем. Пусть только вызовет скорую и не жалеет, что доверил поливать цветы именно Роману. Цветы, впрочем, были политы. Квартира убрана: всё так, как предпочитал Виктор, и даже чайные ложки, к неудовольствию Ромы, справа от плиты. На своём месте не хватало лишь ножа. На ванне закреплен плотный слой прозрачного полиэтилена, чтобы хозяину квартиры не пришлось смывать кровь. Дырка сделана только над сливом, чтобы хоть как-то минимизировать запах. Виктор должен был вернуться следующим утром, и Роман корил себя только за то, что не знал, как быстро тела начинают пахнуть. Оставалось надеяться на ночной консервирующий холод. И на то, что в квартире снова будет пахнуть дождем. Он уселся на клеёнку в одежде, надеясь, что тело не станут вскрывать. Всё ведь очевидно, разрешения сдаться науке он не давал, да и зачем прибавлять работы. Роман складывает ноги по-турецки, снова разглядывает нож. Обмотку, на которой ещё остались бордовые следы чьей-то крови. Следы того, кого, должно быть, давно съели и чью шкуру пустили на утепление дома. Думая об этом, Роман усмехался. Он, должно быть, самая легкая и бесполезная жертва, с которой встретится это лезвие. Оставалось надеяться, что это не слишком большое пятно на репутации столь прекрасного, холеного инструмента. Правая рука ложится на бортик ванны, левая перехватывает ручку в обмотке. Удивительно удобно, в пальцах он оказывается как родной, для него, Романа, и сделанный. Детское желание поиграть, попробовать, как это будет. Он подцепляет кожу руки между локтем и плечом кончиком острия, только чуть прокалывая, и тут же, как иголкой ткань, продавливая ненужную плоть, обнажает острие в паре миллиметров, разрезает менее заточенным лезвием кожу. Кровь появляется моментально. Кажется, даже так получилось повредить пару сосудов. Кровь стекает по руке на клеёнку нелепо жирными каплями, напоминающими грибной дождь. Кровь рисует кривую полосу на руке Романа. Он, наконец, снова ощущает жар и боль. Не отрезвляющую, не пугающую. Странную, желанную и невыносимо приятную боль. Боль, которую хочется утолить — и теперь это, наконец, доступно. Роман делает ещё несколько таких же коротких стежков, быстро, в порыве эгоистичного желания чувствовать то, что так бьёт по мозгам после каждого из них. Но рядом с веной замирает, проводит по локтевому сгибу острием. Не царапая, только пачкая, оставляя над веной тонкую красную полосу, намечая, где нужно резать. Ещё два стежка между локтем и запястьем, уже смакуя каждую секунду. Сердце бьется в глотке — и он готов поклясться, что видит, как собственная кожа медленно, приветливо расступается под лезвием ножа. Жирные капли разных оттенков красного пачкают джинсы, но это простительно. Куда больше печалит то, что долго играть, оставляя смешные красные точки, не выйдет. Он дает себе передохнуть, дает эмоциям стихнуть, подпускает спокойствие, окутавшее его с тех пор, как Витя дал ключи от квартиры. И, когда остается только пересохшее горло, снова обхватывает рукоятку ножа. Острие упирается в выступающую вену. Роман медлит, давая себе несколько секунд. Чтобы душащее возбуждение снова подкатило к горлу, чтобы сердце снова пропускало удары. Только это зрелище дарит излишне много эмоций — и, когда он наконец надавливает острием на вену, прокалывая её, сквозь сжатые губы вырывается тихий стон. Он не дает себе только закрыть глаза, заставляя смотреть, как лезвие ножа медленно скрывается под кожей. Роман не позволял себе и думать, что это зрелище будет настолько прекрасным. Но давит на лезвие, легко разрезающее плоть. Медленно, давая себе ощущать, что это последние минуты. Давит, пока клинок не натыкается на что-то плотное. Кость. Он какое-то время сидит неподвижно, давая себе привыкнуть, давая эмоциям стихнуть. Пальцы левой руки, от переизбытка чувств, мелко дрожат — и это отклонение от плана. Роман подхватывает клинок, начинает поднимать, извлекая из собственной плоти. Крови выступает чуть больше, чем он ожидал, и это заставляет любоваться. Не стоило себе этого позволять, нужно было спешить, поймать вену на левой руке и пробить, пока это всё так же приятно, пока шок не отступил. Но руки не слушаются. Уже не так глубоко, чтобы снова не упереться в кость, но разрезая мясо, он тянет нож вниз. Плоть за ним послушно расступается, выпуская струи горячей крови, которые уже не смотрятся на клеенке так нелепо. Он доводит лезвие до последнего стежка и снова начинает поднимать к вене, но мешает желание смотреть. Вскрывать свою руку сложнее, чем возиться с препаратом. Живые — пока живые — мышцы сопротивлялись. И жутко хотелось посмотреть поближе, как они сокращаются, как они выглядят, когда ещё залиты кровью. Но сознание, оглушенное болью и сопровождающим счастьем, выдает неверные мысли. Повороты ножа в ране, вместо того, чтобы раздвинуть плоть, разрезают её продольно. И почти прямой порез становится похож на кривую облезлую ель. Это расстраивает и, неожиданно, придает сил. Достаточно сил, чтобы провести лезвие чуть выше первого стежка, но не скрывая его, рядом. Новый разрез чуть успокаивает. Роман достает из руки нож и сталкивается с первыми трудностями. Конечно, сначала стоило резать ведущую руку. Правой и так было трудно управлять, а теперь, когда его начинало вести как пьяного, и вовсе невозможно. Даже правильно перехватить удобную ручку трудно. Несколько уколов мимо вены — вот, наконец, нож снова выпускает темную кровь. Боль уже едва ли ощущается, становится хорошо — и, гонясь за тем, чтобы лучше прочувствовать, он нажимает на нож сильно. Кожа расступается, кажется, в момент. Снова что-то твердое, снова лезвие приходится чуть вытащить. Он не видит, что разрез получается кривым, и рад этому. Голова кружится — и Роман валит это на эмоции, не могла ведь кровопотеря сказаться так быстро. Но то, что контроль над ситуацией ускользает, не стоит оставлять без внимания. Роман резко проводит ножом вверх по руке, окончательно портит картину. И без того кривой порез раздваивается, будто открывая ещё один путь на железной дороге. Секундный, последний, порыв решает — и рана по направлению к плечу оказывается длиннее, чем та, что ушла к запястью. Глаза закрываются, он чувствует затылком слабый удар о бортик ванной. Ещё выходит пошевелиться. Он вытягивает ноги, резко вытаскивает нож из левой руки. Глаза открывать уже не получается, да и не хочется. В голове откуда-то появляется невыносимая, пугающая легкость. В какой-то момент, будто отключается рядом шумящий системник, исчезает ощущение, что он дышит. Исчезает множество ощущений, и, без них, становится невыносимо легко. Невыносимо хорошо. Ощущения зажигаются, как сигнальные огни. Непредсказуемо и резко. Холод ножа, лежащего на животе, и сырость от промокшей в крови футболки. Кровь на джинсах, которая уже не кажется такой горячей. Боль в руках, уже не окрыляющая. Медленно бьющееся сердце. Неглубокое дыхание. Стянутая от слез кожа на щеках и шее. Холод в кончиках пальцев. Роман чувствует себя пьяно-счастливым, хочется смеяться, но выходит лишь улыбка и выдох облегчения — рядом с ним резко, и странно-важными, ощущаются пересохшие губы. Как на всякого пьяного, сон сваливается на Романа резко и мягко. Будто тяжелое одеяло, надежно укрывающее от того, что происходит вокруг, избавляющее от проблем.