Звериная любовь

Над Грузино уже начинало смеркаться. Однако крестьяне ещё не окончили работ, да и ложиться им было положено нескоро. Тихие переговоры дворовых, негромкие звуки от их различных занятий раздавались сквозь приоткрытую дверь небольшой пристройки, расположенной позади залы. Эта пристройка, представляющая собой балкон, спрятанный за широкими колоннами, была устроена специально: отсюда было удобно наблюдать за тем, что происходит во внутренней части основного здания усадьбы. Другой балкон — более широкий и парадный, украшал фасадную часть здания, находясь у совсем другой стены залы, где часто работал над важными бумагами граф. Поездка не принесла ему особого удовлетворения, так как вновь пришлось наводить порядок в ходе дел одного подопечного ведомства. Да и встреча с братьями вышла не очень душевной… Казалось, что лишь он один памятует об смерти остальных детей матушки, об маленьких сёстрах, об других братьях, умерших столь рано… «Одни ведь мы остались у неё, к лицу ли нам ссориться и себя не беречь? А младшему брату изводить своё здоровье вредными излишествами. Ни в чём меры не знает… И на колкие слова да упрёки очень уж щедр стал», — ворчливо думалось Графу. Было только Граф хотел ещё раз прозорливо и метко подметить для самого себя, что братья могли бы уж рвения приложить поболее, чтобы не злиться тихо с его достижений и ждать от них себе послаблений и спасения, но снова пришли на ум недавние мысли о здоровье младшего брата. «Лекаря своего, чтоль, послать?» — подумал Граф и потянулся к старинным книгам, кои часто получал в подарок от определённых знакомцев. Какая-то перебранка донеслась снизу, со стороны внутреннего широкого двора. Мужские смешливые окрики перемежались с грозным, громким и каким-то низко-грудным женским голосом. Казалось, что женщина что-то крикнула на иноземном языке. Кто-то из мужиков громко прокричал: «Волчица! Волчица!», но вместо бабского визга и криков пугливых крестьян (а они уж были научены страшиться быстро и мудро) раздался бранливый бас конюха. «Это что ещё такое? — недовольно поморщился Граф и потянулся к медному звонку, чтобы позвать управляющего. — Устроили шум. Совсем страх потеряли! Играть удумали, а не работать! Ещё и конюха втащили в свои вопли!» Управляющий явился крайне скоро, словно уже спешил доложить Графу о беспорядках, которые уже к тому времени быстро стихли. Но Граф помнил всё, особо происходящее в его владениях, к которым причислялся и любимый дом в Грузино. Управляющий остался стоять на пороге, не решаясь сделать шага вперёд, пока не обдумал, что сказать об из ряда вон выходящей ситуации: давно не шумели ругливо дворовые. Очень уж давно… даже если повод для перебранки находился весьма весомый. — Изловили зверя? — шутливо спросил Граф, не отрывая взгляда от старинной книги и небрежно закинув ладонь поверх драгоценного переплёта. Он показывал, что намерен перелистнуть страницы, вчитаться дольше в книгу, и дать немного времени уважаемому им управляющему, что бы тот мог умело и правильно оправдать своё упущение и подробно поведать о случае во дворе. Управляющий ценил деликатность Графа, умеющего внимательно и правильно слушать отчёты, давая возможность оправдаться и доказать, что заслуживаешь прощения, милости, не роняя силы суровости графа, очень не хотевшего показаться перед нижестоящими чрезмерно мягким и всепрощающим. «Одного простишь — так другие поспешат прощения у тебя изловить», — не раз говорил управляющему Граф. — Зверёк быстро удрал, — недобро усмехнулся управляющий, поддерживая шутку Графа, — но шум из-за себя поднял. Граф вопросительно взглянул на управляющего, с редким для него непониманием в серых холодных глазах. Управляющий сложил руки на груди — Да девка острая на язык оказалась. Дворовая, а пошла наших охотничков учить силки ставить. — Изловили мало, раз уж девка их учить решилась? — хмыкнул Граф, отводя взгляд на желанные неизведанные строки книги. — На днях приём учинить желаю, а дичи мало, судя по отчётам… — Граф бросил быстрый взгляд на стопку бумаг — донесений о сборах и добычи всего за день в его угодьях. Управляющий хрипло выдохнул. — Спрос ещё получат. Ещё их комнат не проверил сегодня. Шёл проверять как раз… — Данила-конюх заступиться решил? — равнодушно вопросил Граф, не прерывая чтения книги. — За волчицу — глухо коротко засмеялся Граф — За лошадьми бы лучше смотрел. А не выбегал бы за волчицей. — С каждого спрос сегодня будет… — серьёзно, размеренно роняя каждое слово, отозвался управляющий, почтительно склонив ниже голову. — Не осерчайте, батюшка Алексей Андреич. Да и быстро всё улеглось, сами умолкли, я выйти из-под навеса не успел уж, а они затихли. — Кто? — резко, спокойно, но с мрачностью в голосе, задал вопрос Граф, бережно и мягко перелистывая страницу книги. Управляющий понимал Графа давно уж без лишних вопросов, без уточнений, а порой и без слов. — Настасья. Та, коя была… — начал было ответствовать управляющий, но был прерван приказом Графа. — Ко мне. И побыстрее. Хочу чтение закончить до ночи — отстранённо обронил шелестящее-спокойные слова Граф, поднимая голову и бросая взор на лилово-багряные сумерки за окнами. ____________________________________________________________ Управляющий неспешно отворил дверь и, не дожидаючи, когда войдёт Настасья, осанисто пошёл вдоль коридора. Настасья помедлила, глядя на полу-тёмный порог, до которого неохотно доползали пятна света от камина и небольшого количества свечей в комнате. Граф не сразу заметил, что кто-то ещё находится в зале. Заметив тёмную фигуру, стоявшую на шаг впереди порога залы, граф быстро выпрямился, принимая привычную для разговора с подчинёнными строгую, величавую позу с прямой осанкой и деланной небрежностью в теле. Выпрямляясь ещё сильнее, граф локтем невольно задел стопку новых книг. Одна из них упала на пол. Не дожидаясь движений от прислуги, граф быстро склонился над столом, протягивая длинную руку к книге. Книга по истории Древнего Рима, чьё изучение было модным нынче, оказалась открытой на истории знатной царственной римлянки Агриппины Младшей, прозванной жестокой и коварной волчицей, не жалевшей никого подле себя. Отчего-то мраморная, бесстрастная маска округлого скуластого лица с упрямым подбородком и жестоким изгибом небольшого рта показалась знакомой в своих очертаниях. Не сразу отведя взгляда от изображения гордой римлянки, заклеймённой множеством проклятий ещё при жизни, граф поднял книгу и выпрямился, садясь удобнее за столом. Недвижимая тень, к его удивлению, маячившая у входа в залу, так и не шелохнулась: не поспешила поднять книги вместо хозяина, не охнула, не сделала даже движения вперёд. Настасья стояла безмолвно, сложив руки на животе в крепкий замок, склонив голову, покрытую плотно тёмным платом. На оробевшую от страха дворовая девка не походила. Но глаза упрямо прятала, смотря не мигая и равнодушно в резные деревянные узорчатые плиты паркетного пола. Граф зорко заприметил, что Настасья внимательно смотрит на его отражение в блестящей поверхности хорошо начищенного паркета, избегая нужды отодвинуть края платка или же поднять взгляд. В полумраке очертания Настасьи таяли, скрывая фигуру в полумраке, а заходить в свет камина девка явно не желала. Словно хотела быть в тени, бесполым и скорбным существом наподобие монахини-странницы. Лёгкий аромат трав, пахнущих обычно знойным летом, сладко-горько, дурманяще пронёсся с дуновением ветерка от приоткрытой двери. Показалось, что девушка сделала шаг, но не вперёд, а как-то странно в бок. Почувствовав горький запах полыни, Настасья поняла, что выдала движение: так как, видимо, шелохнулись складки её одежд, в карманах которых лежала любимая полынь, прозванная травой ведьм, да ещё немного разных сладковатых на запах трав. Графу неведомо отчего вспомнилось лето, луга подле родового имения, сладко-пахучие травы в лесных рощах, куда он любил уходить, будучи тихим и чуждающимся людей ребёнком. Ночная осенняя прохлада перестала ощущаться в и без того всегда холодных руках графа. Словно тепло стало идти сильнее от камина. Качнув головой в сторону, граф, не тратя слов, подозвал к себе Настасью. Почему-то захотелось увидеть лицо той: оно помнилось очень смутно, как-то расплываясь в бледных жемчужных очертаниях, ускользая в туман, но во время отъезда графу неизвестно по какой причине вспоминалась эта дворовая. Помедлив, Настасья шагнула вперёд. Граф уже отвернул лицо, начав перебирать бумаги. Несмотря на полумрак и скудный свет от камина вдали от стола и сверкание свечей на канделябрах стен, граф без труда читал бумаги, что удивило Настасью. Блестящие, серые как сталь в кузнице отца, холодные льдистые глаза бегло изучали бумаги, цепко и неотрывно. Но Настасья понимала, что барин не забыл приказа подойти к нему ближе. Краем глаза, граф видел как подходит Настасья, немного удивившись этой резковатой, тяжеловатой походке словно ожившей мраморной статуи: без вертлявой грации сродни ужимкам кокеток из высшего света, без тягучей шаткой волнистой поступи девок-молодок из крестьян имения. Что-то солдатское, уверенное и отчаянно-упрямое было в этой поступи, в самом выполнении приказа делать эти шаги до барина. Казалось, что девка норовит шарахнуться от барина прочь, намеренно чеканя уверенный твёрдый шаг. — Я люблю тишину и покой. И не люблю, когда нарушают тишину в моём доме. Таков уклад ясен всем и соблюдаем всеми, — неспешно, низким, глубоким, словно скупо отмеряемым из глубины нутра, голосом, начал говорить Граф, не отрываясь взглядом от бумаг. Настасье показалось, что тёмная вода, взвешенно отмеряя силу, прибывает к её ногам, окутывая её губительно и неспешно, словно приберегая сильные удары. Так змея подползает — не быстро, извиваясь и приберегая силы для хлёсткого броска. — Виновата, барин… — выдохнула Настасья, глубоко склонив голову. — На одну Вашу милость уповаю… По глупости своей осерчала на люд дворовой… Теперь уж Вы вольны осерчать на меня… Граф не дрогнул, сидя, как и прежде, подобно застывшему изваянию, в пол-оборота к Настасье. Будто бы не слышал слов. Свет от свечей и от каминного огня причудливо озарял лицо барина, оставляя тёмными некоторые участки лица: тени пролегли под глазами от длинных ресниц, скулы, оттенённые игрой света, стали ещё острее, а на губах будто застыла непримиримая жёсткая линия злой насмешки или же загадочной полуулыбки змеиного рта. — Уж что я волен делать, мне и без чужих слов ведомо, — безучастно отозвался граф, дергливым движением подтряхнув бумаги в длинных тонких пальцах, лишённых, на удивление Настасьи, перстней и колец. — Что ж тебя разозлило так? Граф повернул лицо к Настасье и, не дожидаясь ответа, махнул второй ладонью, свободной от документов, на стул подле себя. Ещё не отошедшая от сковывающего морока, окатившего после замечания о дозволении Настасьей себе лишних слов-указок о воле дел графа, Настасья сильнее оторопела от веления сесть рядом с ним. — Волков не люблю, отец мой, граф-батюшка милостивый… — промолвила Настасья, садясь осторожно на край стула, чувствуя смущение и непонятный стыд во всём теле, скованную робость во всём сердце, во всех мыслях. — С детства ребята на хуторе дразнили волчонком, затем уж волчицей как возросла… Заинтересованно граф приподнял чёрные, густые, с гордым изломом брови и обратил пристальный взгляд серьёзных глаз на Настасью, молча вопрошая. — Людей сызмальства чуждалась… — продолжила тихо говорить Настасья, сложив руки на коленях, боясь выдать дрожи, крутившей костяшки ладоней, — в лес убегала… Однажды нашли меня спящую в чаще. Дитём была, про охранявшего меня волка лепетала, чёрного, с железными глазами — невольно грустно усмехнулась одними уголками губ Настасья. — А в ваших краях волчицами прозывают баб строптивых… Вот я и вечером услыхала брань такую о себе. Детство вспомнила невольно… — Настасья осеклась, почувствовав тяжёлый, неотрывный взгляд тоже каких-то железных глаз графа. Блеск из глаз исчез, оставив неприятную серость, не выдававшую цветом того, что на душе барина. Вот её глаза совсем иное дело: когда злится — совсем уж зелёные становятся как смарагды, их ещё изумрудами кличут, а когда грустна — блекнут до зелёно-сизых, а уж коли радостна — очи словно первая листва, светло зеленые как листья берёз. Да и родилась в месяц березень, март на наречии теперь уж этом… Мать-покойница так и шутила, что у Настки глаза зелёные как берёзова листва токмо от того, что народилась в месяц березень. Замолчав, боясь досаждать графу глупыми россказнями, Настасья подняла на него прямой и искренний взор. Граф, оказалось, уже отложил свои бумаги, и сидел, опираясь рукой на столешницу. — А дальше что было? — без всякой участи в голосе спросил граф. Настасья подняла голову, не понимая, что хочет слышать барин. Граф качнул плечами и устало выдохнул, поясняя: — О себе далее расскажи. Знаю мало. Как жила, отчего уехали. Что в отрочестве было. Где-то ж ты научилась силки ставить, охотничьей мудрости. Людей моих неспроста ж учить решилась, — с добрым сухим смехом закончил речь граф. — Иль в забаву? «Мало? Значит, управляющий расспрашивал о ней у прежнего барина. О ней, об отце. И всё донёс графу», — быстрая мысль осенила Настасью в окончательной догадке и заставила настороженно съёжиться сильнее на стуле, не выдавая напряжения в теле. Как назло, лицо Настасьи зарделось, и девушка склонила голову ниже, отводя макушку ближе к плату, дабы скрыть смущённый румянец. Казалось, что в руках, ногах, в туловище появились крепкие стержни, а сидит она словно на скале адского царства, а вопрошает её сам бес в тёмных плотных одеждах, безучастный и неизвестно что желающий изловить в ответах простой девушки на его вопросы. Не дожидаясь ответа, граф протянул длинную руку и убрал от щёк Настасьи края платка. Настасья оскорблённо вскинула голову, но не подняла рук, чтобы вновь надвинуть платок. Граф безмятежно всматривался в несколько диковинные для здешних крестьянских лиц, да и для доселе виданных им всех женских лиц, черты наружности этой необычной малоросски. Примечательным было более всего, и это осознал граф только сейчас, что впервые за долгие годы кто-то смотрит на него без страха. Немой укор оскорблённой души читался так же в глазах, но не удивлял: часто так смотрели братья. «Я тебе не вещь диковинная… Хоть и твоя вещь, что уж там…» — мысленно промолвила Настасья, бесстрашно смотря прямо в глаза графа, вспыхнувшие тёплым огнём скрытого благоволения и неким юношеским любопытством. Нехотя граф отвёл руку от лица Настасьи и положил ладонь поверх второй руки, властно опирающейся на стол из тёмного дубового дерева. — Да больно сказывать, барин, — отвела в сторону взгляд Настасья, говоря на одном дыхании, — но извольте… Да только уж не доставит интереса иль веселья Вам мой рассказ, Алексей Андреич, — задумчиво закончила речь Настасья, сжав на мгновенье губы. Говорить Настасья решила для себя твёрдо, так как не хотела вызвать промедлением и молчанием очередного прикосновения тяжёлой, холодной руки графа, словно сплетённой из крепких жил и плотных мышц на манер хлёсткого, витиеватого плетения татарской нагайки. Казалось, что щёки горят от прикосновения льда или же заиндевевшей стали. Иногда Настасья любила перебирать железки-заготовки в кузне отца, дивясь на узоры инея, покрывавшиеся волнистыми змейками от мороза. — Коли сказывать больно-то считай, что легкое наказание тебе выпало. На дворе ты куда более речистой была уж, — беззлобно, но с потаённой хлесткой острасткой в непримиримом тоне голоса, проговорил граф. Настасья благодарственно качнула головой — Благодарю, барин… Спас меня мой язык, значит, а боялась, что погубит. Родилась я 16 лет назад… По лицу графа промелькнула тень недоверия. Глядя на развитую фигуру Настасьи и слушая её слаженную, осмысленную речь, было трудно поверить этим словам, да и взгляд девушки отличался необычной смышленостью для дворовой… Посему и хотелось узнать более, где жила эта упрямая душа, кто учил её этой речи. Неужто соседние господа столь глупы, что не уму и разуму учат своих подданных, а знаниям и мудрости? Дело не в силках: полегли мужики от войн или хворей, вот девица и выучилась справляться с мужским делом охотничьим. Умна не по годам. Лицо только округлое детски, а взгляд как у рыси… — таким был ровный ход чётких, ясных, сменяющих друг друга мыслей в сознании графа, смотрящего рассудительно и холодно на Настасью, робко рассказывающую свою историю.