Звериная любовь

С отъезда хозяина из Грузино прошло две недели, но дворовые ходили настороженные и опасливые, словно барин вовсе и не уезжал. Прежние дворовые тихо, в пол-шепотка стращали недавно прибывших дворовых, советуя всегда думать, не сделать ли чего дурного, и не сделать ничего ли дурно… В этом доме лишь хорошую работу принимают, а за плохо сделанное наказывают. «Барин уехал, а отражение осталось…» — тихо говорили бабы, кивая на отражение управляющего в небольшой реке, стоящего на пригорке. Другие дворовые девки, прибывшие недавно с Настасьей, пугались, и Настасью забавило, как отражаются их глаза, круглые как плошки, испуганные, в той же воде. «Да уж верно… Всех под себя выстругивает… Злым лезвием…» — подумала Настасья, поднимаясь над корзиной белья и оглядывая местность подле реки. Места были красивые, богатые на краску природы. Лишь воды было много подле имения и сырость казалась тяжёлой, пронизывающей. Неделю назад несколько дворовых девок начали кашлять, после долгих и тщательных стирок белья в холодной воде, слабея от тяжких разнообразных работ — все занимались несколькими делами. Захворавших в этом доме дюже ругали… Все здесь должны были быть полезными и отдавать все свои пригодные качества для справной работы. Настасья не так давно почуяла первый тяжёлый кашель. Благо, захватила побольше сушёных целебных трав… Успела собрать в прежнем имении и высушить в лето, бывшее таким спокойным по сравнению с этой новой, тревожной и грозной порой. Да и других тихонько врачевать приходилось… Увидев, как Настасья пьёт пахучий сбор, другие девки начали выспрашивать и просить питья, чтобы не заболеть и не прогневать управляющего. А вот молодой конюх прозвал Настасью «ведьмачкой»: за зелёные очи и за целебные отвары. Может, Настасье казалось, но, отправляя её на разные работы, управляющий скрыто заставлял её работать мало по каждому делу, быстро поручая другой девке заменить Настасью. Поручения управляющий отдавал сухо и холодно, бросая как приказ солдату, впрочем, как и всем остальным дворовым и крепостным. И вот сейчас, увидев, что Настасья шагнула к полным корзинам выстиранного белья, управляющий крикнул другой дворовой: — Подмени. И, когда понесёшь, не споткнись, как прошлый раз… — мрачно буркнул он. Авдотья быстро подлетела к корзинам, склоняясь перед корзинами и перед Настасьей… Настасья отчего-то замерла, всматриваясь в согнутую в крутую дугу спину дворовой девушки… «Вот так и перед тобой скоро все они склонятся будут…» — прошелестело над ушами Настасьи, словно ветер донёс голос кого-то невидимого. Настасья обернулась, но увидела лишь работающих позади неё крестьянок и управляющего. Управляющий читал какое-то послание, а рядом с ним стоял, мяв в руке шапку, мальчишка-посыльный. Управляющий всматривался в строки с важным и крайне серьёзным видом. На его доселе суровом и беспристрастном лице царил тихий покой и величавое повиновение слуги, чтящего своего господина за честь услужить ему всем своим существом. Дойдя глазами до каких-то строк, управляющий непонимающе нахмурил лоб, но быстро сменил удивление на беспрекословное согласие. Прикрыв широкие белые веки, он выразил безмолвную солидарность. Резко подняв лицо властным взмахом, управляющий крикнул дворне: — Живее каждый! Хозяин скоро приедет! Пошевеливайтесь! Закончите эти дела — выдадены будут вам новые! Настасья подхватила лёгкие платы ткани, сушившиеся на деревянных распорках. Управляющий быстрым шагом спустился с пригорка, приближаясь к стирающим женщинам, четко, уже на ходу, осматривая, как исполняется работа. Проходя мимо Настасьи, управляющий коротко бросил: — Закончишь — пойдёшь за хворостом. И, — управляющий повернулся на каблуках высоких сапог, становясь в пол-оборота вплотную к Настасье. — Рук, смотри, не поцарапай. Велено тебя поберечь. Особо не утруждать. Работаешь исправно, говорится… — с быстрой хищной улыбкой еле слышно промолвил управляющий, приблизив лицо к лицу Настасьи, прекрасно зная, что работает Настасья не так уж много. Этот холодный шёпот словно обжёг Настасью. Значит, её, правда, берегут от особо тяжкого труда. Рук велят не поцарапать. Значит, она нужна бодрой и пригожей… Точнее её тело. Мысли как тёмные мелкие птицы молниеносно пронеслись в голове. — Хорошо… — сжав яркие губы в тонкую нитку, ответила Настасья. — Всё будет исполнено -добавила она, склонив голову. Словно этих слов и ждал от неё управляющий, очень уж задержавшийся подле неё тёмной тенью. Обычно он раздавал указания за пару мгновений, походя, не останавливаясь у дворовых и крепостных. Пересудов Настасье не хотелось, вот и произнесла слова, показавшиеся ей ненавистным приговором. Управляющий неверяще взглянул на неё и перевёл взгляд на гнущих спину, полоскающих бельё крестьянок, а затем назидательно окинул взором Настасью, строго сжав жёсткую линию рта. Словно вопрошал: «Так же хочешь?» Быстро повернувшись, управляющий пошагал жёстким, размашистым шагом к крестьянам. _____________________________________________________________________ Осенний лес пестрел яркими красками: новгородский край был особенно золотист в своей осени. Казалось, что Настасью окружают золотые стены, а ноги устилает багряный покров из опавшей листвы. Ещё несколько дворовых собирали хворост, часто аукаясь меж собой из-за боязни потеряться и не вернуться в усадьбу ранее положенного времени… Потеряться Настасья не боялась: лес с детства знала хорошо во всех его тайнах. Лес — везде лес, и в каждом лесу есть общие заветы: не верить тому-то, например неприметному возвышению вроде насыпного холмика, могущему оказаться крутым обрывом над рекой, или же не рваться за яркими ягодами к неприметным оврагам, облюбованным часто для логов лесного зверья… И много ещё разных заветов. Подобному ловкому и осторожному зверьку, Настасья неспешно пробиралась сквозь лесные угодья. Возвращаться в усадьбу не хотелось. Хвороста Настасья набрала быстро: знала, где больше всего хвороста в лесах, и где лучше, суше он… Поодаль перекликались другие дворовые. Настасья прислонилась уставшей от частых наклонов спиной к стволу старого дуба. Хотелось вобрать этой мощи, нерушимой силы, к которой многие боятся приступиться. У которой многие ищут защиты, пропитания, укрытия… По пути, идя сквозь лес, Настасья многое обдумала, гневаясь на всё, ненавидя терзающие тяжёлые думы. Чувство унижения впервые стало таким всеобъемлющим и невыносимо горьким. Раньше можно было стерпеть необходимость сносить это всё… Но тот негласный приказ управляющего, его безмолвная угроза… То, что её ждет за отказ обычная тяжкая участь остальных дворовых. Или… Настасья устало закрыла глаза, прижавшись затылком к шершавой коре дуба. Он словно что-то внушал, что-то сулил, как взрослый неразумному дитя. На что посмотреть? Как гнут спины дворовые? А есть нечто другое? На плечо Настасьи что-то упало. Под ногами она увидела несколько желудей. Настасья подняла глаза наверх, к мощной кроне дуба. «Кто высоко уселся — того сложно достать…» — вспомнились слова покойного деда Евтуха, бывшего отличным охотником. — Мне бы забраться высоко… Чтоб никто не посмел тронуть… — еле слышно проговорила сама себе Настасья, вглядываясь в манящую высь дубовой кроны. — Сильный, крепкий… Самый высокий в этом краю… — произнесла Настасья последние слова и осеклась, поняв, что почему-то начала думать о барине. Что ж, от этих мыслей не убежать, даже на время, — подумалось Настасье. И от этого злого дома не убежать… Или всё же можно, дедушка? — вопрошала она, обходя широкий дуб. Тревожно оглянувшись, прищурив глаза, Настасья оглядела стену лесного угодья. Покачав головой, крепостная прикусила губу и опустилась на землю. Сев у корней дуба, прячась как мелкий зверь, Настасья обхватила руками колени и задумчиво посмотрела на хворост. — Так и меня подняли с родного места и унесли вдаль… Для своей нужды. По своей прихоти. Приглядели ещё, — Настасья злобно пнула сухую ветку из снопа хвороста. — Димитрий давно выбирает наиболее справных… Моё имя граф услышал так, словно слыхал ранее, -произнесла хриплым злым шёпотом Настасья и уронила голову на колени. — Поберечь велел… — Сломать ещё хотят… — Настасья вздохнула, наступая ногой на хворост, — сжечь дотла… Всё сожгли, всё отняли… Ни дома, ни родных, ни покоя, ни воли — чётко чеканя каждое слово, стиснув зубы, говорила Настасья. Плечи предательски дрогнули, всё тело затряслось в мелкой дрожи плача. Давно Настасья не рыдала — уединенно, сильно, не боясь выдать слёз и рыданий. — Ненавижу… Весь люд. Всех людей… И судьба злая у меня… Хоть самой злой становись. И стану! — вскинула заплаканное лицо Настасья, — за всё! Что было, что отняли… — Настасья мрачно клялась сама себе, стиснув ладони. — Помню и это чёртово племя людей… Степняки, угоняли наш люд… Южный, иноверный народ… До сих пор боятся у нас татар… Помнит народ их плен — полон и нагайки… — горячо, сквозь слёзы говорила Настасья, вспоминая старинные тёмные нагайки, висящие на стене под кривыми саблями в широкой зале нижней горницы барского дома. — Ох не зря шепчут, что род барина от татар идёт… Вспомнив о тех плётках, Настасья засмеялась, утирая щёки от слёз. На хуторе жило и несколько приезжих татар и были они беззлобными. Лишь в их избах висели нагайки и сабли, впрочем как и у многих казаков. Плели они нагайки только как-то иначе, чтобы сносу не было и жёстче казацких били… Склонив голову вбок, Настасья закрыла глаза. Где-то перед сомкнутыми веками появлялись расплывчатые лица татар с хутора, с ярмарок: с блестящими на солнце, жёсткими на вид, как конский волос, чёрными волосами, колючим прожигающим взглядом, цепкой хваткой жилистых рук. Слуг они не жаловали, постоянно твердя, что у них на родине хозяин заменяет слуге всё, и вся жизнь раба - угодить господину. И в наказаниях рабов жалости не знали… Отчего-то вспомнился облик хозяина имения, в то утро, когда Настасья видела его так близко, помогая вытереть лицо после бритья. Вспоминались жёсткие, чёрные, непокорные волосы на голове, жёсткие щёки, острые скулы сурового, недоброго лица с прожигающими глазами, хищный и гордый размах чёрных густых бровей. И цепкие жилистые руки, словно отяжелевшие, затвердевшие от клинка сабли или плети, от частых ударов орудием по кому-то. Эти руки удивили Настасью: руки господ она представляла иначе - мягче, нежными и белыми как гусиный пух, без выпуклых жгутов крепких жил, без торчащих бугров острых костяшек. Где-то вдали перекликались девушки - взволнованно и опасливо, а чуть поодаль щебетали птицы - весело и беззаботно. Воля и неволя были так близко... Казалось бы, вот лес - вольные угодья, ни стен, ни ограждений. Но отчего даже здесь она чувствует себя невольной, как и в барском доме? Ни окрика управляющего, ни крепких ворот, а отчего-то власть хозяина и здесь плотно лежит свинцовой печатью на сердце… Хотелось на мгновенье забыть об имении Грузино, об его крепостных, об дворе и работах, не вспоминать ни хлёсткого окрика управляющего, ни строгой, острой в угловатых очертаниях фигуры барина с лицом непрощающего и строгого святого с тёмной иконы. Прелый запах листвы, горьковатый запах смолы и мха успокаивал как в детстве. Рядом был лес, а не имение, земля, а не дом с его ограничивающими стенами. Настасья не заметила как начала засыпать, опираясь ладонями на шершавые корни старого дуба. Как не часто ей удавалось выбраться ближе к природе, отойти дальше от усадьбы, уйти от людей к деревьям, травам и зверям... Настасья медленно водила ладонями по дубовым корням. Ладони поднималась, словно сами по себе, всё выше, и вот уже руки стали водить по растресканной грубой коре ствола дуба-старожила этого леса, высоко возвышавшегося над остальными деревьями. Настасья вдруг обнаружила, что теперь уже сама сидит на одной из высоких ветвей могучего дуба, крепко держась за другие зеленеющие ветви, словно ласково обвивающие её тело, удерживающие её на одной величественной высоте с собой. Внизу стоял дедушка Евтух, довольно смотря на внучку. Не зная чему, Настасья смеялась довольно и звонко, бросая вниз монеты, какие-то разноцветные каменья, обрывки бумаг, исписанных чьей-то рукой, словно милостивая барыня, бросающая свои милости в толпу в праздный день или от хорошего настроения. Дед Евтух, довольно щурясь, деловито огладил бороду: - Высоко забралась, внученька… Выше всех наших, кого я помню… - Теперь меня сложно изловить будет? - засмеялась звонче Настасья, крепче держась за ветвь дуба и прижимая ту к своей груди. - Не достанут и не обидят? - Не даст в обиду, не даст… Силой своей укроет - кивнул дед Евтух на широкую крону дуба. - Но сама силу набери! - назидательно проговорил дед Евтух и по-казацки подкрутил ус. - Не бойся никого, Настуська. До тебя сейчас только змей доползти сумеет… - Змей? - спросила спешно Настасья, оглядываясь. Дед Евтух уже куда-то исчез, когда Настасья повернула голову в ту сторону, где стоял старый казак. Настасья увидела, что сама стала меньше, будто бы превращаясь в маленькую девочку, и, помня о змее, начала спешно спускаться вниз по ветвям дуба. Земля показалась излишне сухой, а дёрн перемежался с песком. Глянув под ноги, Настасья увидела, что босая идёт по незнакомой степи. Скудные кустарники густо мелькали по бокам. Отодвинув рукой куст с колючей листвой, Настасья зажмурилась от яркого света. Свет вскоре погас, уступая место сумраку. В сумраке виделись пёстрые стены странного жилища, какие-то женщины сновали по необычному дому, а одна из них омывала руки грозному тёмноволосому, загорелому мужчине. Женщина повернулась, загородив хозяина дома. Повернувшись, она обратилась уже в другую. Эта женщина в восточных ярких одеждах отошла в сторону, и Настасья увидела уже другого мужчину. Видение задрожало, превращаясь в пёстро-тёмную рябь посреди пугающей тьмы. Вскоре разноцветные пятна начали сгущаться и растекаться, образуя картины, сменяющие друг друга как яркие птицы. Перед глазами проносились странные небольшие дома и белые дворцы, жаркие степи и залитое солнцем море, всадники на полях, и тут же взор видел неспешно ходящих вдоль светлых стен вельмож в шелковых южных одеждах. Вельможи в новых видениях сидели за невысоким столом или же гуляли по саду. Одно было одинаково: рядом с важными господами в ярких блестящих одеждах дорогой ткани смиренными тенями стояли подле женщины, пряча лицо и склонив низко голову. Женщины в видениях прислуживали господину, или же кротко внимали, боясь поднять лица и сжимаясь в тугую струну от страха. Их страх, боязнь чем-то прогневить хозяина, даже стоя недвижимо подле него, почтение, выраженное с исступлённой тревожной угодливостью в лице - словно передавались липким и тяжким мороком к душе Настасье. Ей стало неимоверно жаль этих женщин как жаль кого-то, бывших сродни ей… Впервые она испытала такую душераздирающую жалость. В одном из видений непокорную женщину господин ударил по щеке хлёстким ударом наотмашь, и Настасья вздрогнула во сне. Видения померкли как тёмная вода от тряски. Сумрак вполз в спящее сознание. Во тьме засверкали яркие звёзды. Где-то вдали раздавался тихий шум воды. Говорили, что так шумит море… Настасья поднялась с сухой земли, удивляясь, как изменились деревья… Лес поредел и рядом возникла небольшая роща доселе невиданных деревьев. Выйдя на каменную тропку сада, Настасья осторожно оглядывалась. Неужели её сонную принесли из леса? И ещё положили в сад? Где она теперь, когда проснулась… Неужели около имения есть такие сады? И отчего-то так тепло, когда осень? И этот шум воды… Подле Грузино много воды, но она так не шумит: то набегая кромкой на берег, то дразняще отбегая назад… Перед глазами показались белые стены чьего-то имения. Белые камни блестели совсем иначе, чем на грузинском доме... Громкий вздох раздался где-то совсем близко. Настасья подняла голову и остановилась, увидев незнакомую женщину, стоявшую на выступе из стен, которые крестьяне называли как-то чужеземно… в два слога, кажется балкон… Женщина была невысоко, но казалось, что она стоит словно на краю обрыва. Уж больно отчаянно она смотрела вниз, словно не видя ни Настасьи, ни чего-либо иного. В рыжеватых волосах женщины сверкали золотые цепи и золотой серп луны. Наверное, она любит ночь, если носит месяц в волосах, вот и любуется на звёзды. Но почему так грустна? Что-то тянуло к незнакомой причудливо одетой барыне, одежды которой неясно напоминали чьи-то наряды… Да и большой дом был не таков, как имения прежних хозяев и их соседей. Где-то вдали играла неспешная музыка, но женщина не спешила к празднеству. Знатная госпожа опасливо повернулась назад, тревожно и цепко смотря в залу позади себя. Настасья заметила, что вбок лицо этой барыни похоже на её - тот же упрямый бугорок носа с горбинкой, острый подбородок, острые уголки бровей взразлёт. Женщина повернулась, и лунный свет озарил блестящие рысьим блеском зелёные глаза - Ненавижу… всех вас. Всё отняли.Всего лишили, - произнесла медноволосая (так её быстро назвала для себя Настасья) на малоросском языке. Настасья удивлённо поднесла ладонь ко рту, боясь, что эти слова выскочили из её рта. Неужели эта барыня из её краёв? Говор немного иной, чем у них на хуторе, но она говорит почти как она сама! Значит, эта барыня поймёт её, такую же далёкую от родины, ненавидящую всех на этой проклятой чужбине… Настасья спешно сделала шаг вперед, но отчего-то ноги не слушались её, словно что-то незримое, высшее, не пускало её вперёд. Настасья вытянула руку, но ладонь упёрлась в прозрачную преграду, будто та барыня находилась в другом мире, куда не было хода Настасье. Что за страшный морок? - с испугом подумала Настасья и вновь исступленно уставилась на начавшую говорить медноволосую барыню. - А ведь рабыней была… из простого люда, - размеренно, качая головой с распущенными волосами, говорила сама себе медноволосая. - Дом отняли, волю, гордость… Запуганной тенью сновала… Продали, приметив у других хозяев… Продали жестокосердному владыке… Быть одной из множества других девушек. Быть вещью, которую ещё держат в страхе… Каждый его взгляд за милость считать. А другая б мечтала, чтобы господин взгляд обратил, к себе позвал… Настасья охнула, понимая, что наконец узнала эту женщину, повстречавшуюся ей в книгах об Роксолане. Покойный барин читал ей об её землячке, которую, как говорят, тоже звали Анастасией… Медноволосая барыня подняла выше голову, продолжая разговор сама с собой. Барыня заговорила на турецком. Почему-то Настасья понимала, что это турецкий язык, но не понимала слов. Хоть в роду её отца и были турки, как бы не хотелось этого вспоминать их семье после того, как началась война… Настасья не понимала слов, но удивительным образом осознавала, о чём говорит её землячка, проданная когда-то точно так же для жестокого господина. Настасье казалось, что мысли Анастасии проникают в её голову, словно зарождаясь в её сознании. Анастасия ровно, стараясь не дрогнуть голосом, говорила о злых и завистливых людях во дворце, об том, как мечтает управлять всем этим домом и вести все дела в нём, как ещё правитель будет советоваться с ней, а все эти надменные владыки будут писать письма ей, бывшей рабыне, бывшей крестьянской девушке, и что она станет выше чем кто-либо в этом доме, наравне с властителем здешних земель. Уверенная поступь Анастасии, размеренно шагавшей вдоль навеса, горящий опасным огнём взор, сила отчаяния, унижения и тревоги, помноженная на жажду выжить, завораживали Настасью. Да и мысли Анастасии были словно отражением её мыслей… Много Анастасия говорила того, что наболело на душе Настасьи и выжигало душу, немилосердно тлея. Анастасия отвернулась на чей-то голос. Служанка подошла к ней и протянула большую шкатулку. Анастасия лениво махнула ладонью, даже не поворачиваясь к служанке. Служанка открыла шкатулку. Анастасия нехотя повернулась и небрежно достала из шкатулки край ожерелья с яркими красными камнями. - От повелителя, - тихо и понятно для Настасьи сказала служанка. Анастасия положила ожерелье обратно и захлопнула шкатулку. Громкий треск раздался сильно в ушах Настасьи. Яркий свет начал резать глаза, сменяясь тенью. Настасья чутко открыла глаза, услышав ещё раз звук треска. Две дворовых девушки шагали к ней по сухим веткам, недобро на неё смотря. Однако не решились спросить, отчего это она разлеглась здесь…