Звериная любовь

Офицеры, сидя в неспешно влекомом конями экипаже, с искренним интересом рассматривали мелькающие по бокам пейзажи: сменяющие друг друга леса и луга; хотя всю дорогу сетовали и удивлялись, отчего графу сподобилось прямо с обеда вырвать их на эту поездку. Графу понадобилось, как всегда неожиданно и непонятно для всех, проверить работу приказчиков, старост и крестьян в одной из соседней деревень. А то, что с другими людьми граф не утруждал себя церемониться — так то офицеры давно знали. Один лишь Корнелий Валерьянович охотно воспринял поездку, желая поучиться хозяйственному умению, о коем граф назидательно и самодовольно говорил за столом чуть менее часа назад. — Скромны угодья, не велики, да… — посетовал граф, бросая непритязательный взгляд в сторону полей. — Но и малое требует к себе большого внимания и участия, — проговорил он более жёстким голосом, окинув недоверчивым взором офицеров: с намеком на имеющиеся в их подчинении небольшие взводы. Двое офицеров подавили смешок, прекрасно видя немалые размеры «скромных угодий». Граф частенько, в угоду только ему понятным целям и юмору, любил прибедниться — то насчёт своих владений, то относительно своих личных качеств, то касательно своего властного положения…. Приказчик, сопровождаемый небольшой горсткой крестьян, уже спешил навстречу из-за ворот над въездом в деревеньку. Видимо, крепостные заприметили рано приближавшийся барский экипаж. Офицеры равнодушно смотрели на простых людей, боявшихся солдат, с которыми приехал барин, — да ещё, судя по мундирам, важных солдат… Граф поднялся, оглядывая вышедших к нему крестьян, выискивая взглядом старосту. Офицер, сидевший с краю, выглянул вниз, стараясь увидеть новые, выписанные из-за границы, рессоры. Однако увидел лишь важного гусака, подошедшего со своей ватагой к экипажу. Переведя взгляд вверх, офицер заметил, что начальник стоит, вытянув длинную жилистую шею и деловито осматривая свою покорную стаю подобно этой деловитой птице. Глазами офицер указал приятелю на графа, а затем на крупного, длинношеего гусака, бесстрашно и капризно смотрящего на них. Офицеры переглянулись, тихо усмехнувшись, но наткнулись на укоряющий взгляд другого офицера — Корнелия Витовтова, высоко почитавшего своего командира. — Полезно иногда внезапно нагрянуть, по-суворовски, — проговорил, оглядываясь на офицеров, граф, и отворил дверцу экипажа. — Не успеть никому тогда приготовиться к смотрам. Знакомо, господа, не правда ли? — граф приподнял и резко опустил чёрные, густые, с гордым размахом, брови. Офицеры прекрасно поняли, что граф имеет в виду и смотры войск, намеренно выбрав это чисто военное словцо. Приказчик, уже пробегающий староста, крестьяне — все они прекрасно слышали слова графа, а значит, — подумал он с удовлетворённым спокойствием, — не станут болтать попусту и изворотливо лукавить. Уже дадено им понять, что изворачиваться бесполезно. Однако ж приятно явиться нежданно, как в военных «угодьях», когда не ожидают проверки и всё есть на своих местах, как было установлено принятым укладом жизни люда в этом хозяйстве. Конечно же, что-то особо примерно делали, ожидая нежданного приезда: этого не отнять из дел людской хитрости…. Не очень понимая своей цели нахождения здесь, офицеры начали выходить из экипажа, стараясь не испачкать сапог. Получать придирки за внешний вид, к коему трепетно относился граф, не хотелось. — Так вот и управляемся, не без помощи посторонних лиц, ибо не можно мне быть везде и всегда, — начал говорить граф, теперь уж придавая важности своему положению. — Но управление всегда требует чужих крепких рук и внимательных глаз. Граф обернулся к офицерам, призывая тех поменьше глазеть по сторонам. — Ну, что у нас на день сегодняшний? — любезно обратился граф к приказчику, с хищным нетерпением потирая ладони без перчаток. Один из офицеров подумал, что крестьяне стоят будто навытяжку, и лишь гуси не стремятся на этом подворье выстроиться в ряд. «А что, а это мысль! — решил охочий до куража и забав Николай Петрович. — Научить бы моих гусаков выстраиваться в ряд по приказу. Вот же потеха будет! А приказ отдавать этим гнусавым, вечно недовольным нутряным голосом!» — мысленно добавил он с лукавой улыбкой, глядя на графа, дотошно и неспешно испрашивающего приказчика. Осторожно, по-учтивому неспешно и аккуратно, Корнелий Валерианович ходил по чужой земле. Отчего-то по этой «вотчине» ступалось даже более дисциплинированно, чем по коридорам военного ведомства, бывшего также под надзором графа. Казалось, что порядок здесь тоже застыл незримым надзирателем в воздухе. Другие офицеры стояли поодаль, подле графа, вслушиваясь в то, что читал граф из поднесённых отчётов. Лёгкие снежинки падали с неба, однако граф словно не замечал холода, стоя без парика, с неуставной причёской, состоящей лишь из чёрных, густых волос, смотревшихся из-за упрямых, вылезающих остроконечных прядей хохолком хищной тёмной птицы или шерстью немного взъерошенного волка, вышедшего из густой чащи. Офицеры стояли, важно скрестив руки на груди и застыв с церемониальным видом, будто находились недалеко от плаца. До крестьян, замерших в причудливых позах ожидания -приказа или наказания, дозволения вернуться к делам или допроса — казалось, никому пока не было дела. И звенящее ожидание непонятной всем, кроме графа, ситуации, было тяжёлым, надвигающимся как грозовые тучи, могущие и пройти мимо, не тронув никого своей мощью. Будучи выходцем из довольно бедного дворянского семейства, занятого более науками, чем делами хозяйства и управления, Корнелий Витовтов заинтересованно и без зависти осматривал графские владения. Вот только это подворье, дома, леса казались более княжескими владениями, нежели графскими. Да и сам хозяин сейчас напомнил князя. Может оттого, что на нём не было парика? Наверное, князья тоже так алчно наблюдали за своим двором, домами, хозяйством и полями. Редко нынешние баре делают столь тщательные смотры, долгие выездки в свои деревеньки… Темнеющий вдали остов высокой, широкой в плечах, фигуры графа представал в сознании иначе: словно князь в тёмных мехах, с непокрытой головой — черноволосой от текущей в жилах крови жестокосердных ордынцев, — властно, по-хозяйски, невероятно свойски и привычно, обходит владения. И как нонеча, так и в этом видении снежинки не тают на холодном и строгом лице, белеют как пепел или мудрая седина на чёрных висках князя, будто снег падает на такое же ледяное изваяние. «И то верно, словно князь с дружиной решил своих крестьян проведать», — с добрым весельем подумал Корнелий Витовтов, подходя к другим офицерам и графу. Граф, не поворачивая головы, словно чутьём зверя завидев подошедшего сзади Витовтова, сделал пригласительный шаг в сторону, бессловесно повелев присоединиться к слушанию. Поразительное чутьё графа, слышавшего и видевшего всё даже на расстоянии, удивляло многих, вызывая порой злые сопоставления со зверем, змеем, волком… Да и любовь к уединённости и внезапные перемены настроения до преследующе яростного добавляли, по мнению авторов прозвищ, верности этим сравнениям. Кивнув офицерам в знак окончания речи, граф направился к дому деревенского старосты. Редко позволяемые, сдержанные притоптывания ног офицеров, начавших зябнуть (вот же изнеженные! Не стояли часами на плацу пред цесаревичем Павлом!), стали раздражать. «Как кони перетаптываются! Тоже чуят тепло и корм». Офицеры и вправду пожалели, что простодушно надеялись, будто их тут же поведут в какой-нибудь из домов, и оставили шинели в экипаже. Один Витовтов справно старался не замечать холода, как граф. Замедлив шаг, на ходу внимательно слушая торопливые, волнительно быстрые, но чёткие донесения старосты, граф думал о своём: одновременно с речью старосты в голове чётко шествовал ряд мыслей, связанных с прошлым, с родовым имением… Ведь сколько в краю бокового зрения темнеет домов, голов крестьян… А когда-то во владении их семьи была жалкая горстка душ, мало крестьянских домов, и хозяйство вели скромно, будто в насмешку жизненных обстоятельств принадлежали к дворянам. Тогда ему, маленькому дитяти, казалось с пугающим трепетом чего-то смущавшейся души, что крестьяне видят положение их семьи, возвышавшееся над зажиточными крестьянам лишь чином, происхождением. Отдавая крестьянам приказы или слушая родительские, дитя иль отрок Алексей внимательно и неотрывно всматривался в лица крестьян, пытаясь уловить подвох, насмешку, недостаточное почтение или изъян подчинения…. Неловко было ходить по небольшому подворью, видеть скудный ряд крестьянских домов и поднимать бесстрастное, неизменчивое в своём выражении лицо на отца, шагавшего рядом. Иногда отец тяжко вздыхал, словно жалел, что мало дала ему преображенческая служба. Как-то раз сам себе отец сказал, что «Преображенская карьера совсем уж мало преобразила его». Смысл Алексей уязвлённо понял, не сомневаясь, верно: отец имел в виду, что мало выправил себе, будучи на военной службе. Неприятно было думать, хоть достопочтенный сдержанный отец никогда не говорил этого, что батюшка стыдится малого наследства, оставляемого детям, сыновьям… Дочерям бы ладно, скудное приданное не беда, сёстры нажили бы более-менее сносное состояние и хорошее хозяйство через брачную партию, а вот сыновья, трое наследников — иное дело, более печальное. Когда-то давно, лет двадцать назад, отец обходил владения, шагая как солдат и делая смотр как хороший управляющий, вместе с Алексеем. Хотел приучить сына справляться без управляющего? А теперь отца уж нет в живых, Алексею самому полных 29 лет и вот он сам обходит свои собственные владения, широту и богатство которых не мог предположить ранее, до службы у венценосного Павла, щедрого на милости верным слугам. Впервые для себя граф пожалел, что рядом нет глядящего на него отца… Отца, идущего подле него и его солдат, точнее даже офицеров, бывших к тому же выходцами из куда более знатных семей, чем их семья. Дойдя до дома старосты, взявшись за край двери, угодливо открытой приказчиком, граф невольно бросил взгляд вбок, на край блестящей, покрывшейся коркой льда, лужи. Ноги, опасаясь неверного шага, опасаясь поскользнуться, отвели от опасности, словно в годы учёбы, когда на него скидывали камень и другие тяжёлые вещи озорничающие собратья по учёбе, никогда не считавшие его за ровню. В блестящей поверхности словно на один миг отразился знакомый на первый взгляд абрис, остов широкоплечей фигуры отца, на коей и обычная одежда сидела будто форма; очертания гордо поднятой темноволосой головы, крепкие жилистые руки всадника, на которые еле налезала форма в годы обучения в пажеском корпусе, а контуры лица исказила отеческая, скупо отмеренная в изгибах твёрдых мускулов, улыбка… Словно отец оказался рядом, взирая с одобрением и похвалой на достижения сына.Так почудилось на одну секунду и видение отогналось ясным рассудком, любящим точность и достоверность. Или он, граф, правда невольно улыбнулся, выдав своё чувство довольства? _______________________________________________________________________ Премного благодаря, офицеры засобирались уезжать из Грузино. Граф гостей не задерживал, на что намекал вид стоящего подле дверей усадебного дома управляющего. Тот безмолвно и угрюмо застыл за колонной сумрачной тенью, дожидаясь своего череда слушать что-либо от барина. Гостям явно давали понять, что на церемонии прощания с хозяином им дано мало времени, так как его уже ждут иные заботы — разговор с управляющим, например. Офицеры, почтительно воздавая благодарности за приём и уроки управления хозяйственными делами, достойные перенятия и последования их мудрости, намеревались отправиться обратно в казармы. Витовтов было поспешил развернуться, чтобы догнать других офицеров, но, уже занеся ногу над мраморной белой ступенью, был остановлен негромким, спокойным, ловчески-хватким в своём повелительном тоне, голосом графа: — Корнелий Валерианович, а Вы погодите… Кажется, Вы что-то хотели у меня уточнить? Витовтову почудилось, что незримая, цепкая сила отшвыривает его обратно. Кивнув обернувшимся товарищам, негласно дозволяя им не дожидаться его и отправляться к своим солдатам, Витовтов повернулся к графу. — Вы ведь не так давно в новом расположении, — сухо, сдержанно и даже неприязненно произнёс граф, пристально всматриваясь в лицо офицера, о котором ему было ещё мало известно и который впервые был на обеде в Грузино. Донесений и неофициальных рекомендательных отчётов графу было мало. Да и что-то неясное, таинственное, своё, непростительно индивидуальное, не обезличенное гатчинским режимом, было в этом, на первый взгляд открытом, лице офицера с польско-литовскими корнями. Ещё и несколько сослуживцев путали его фамилию, называя то Ягайловым, то Витольдовым. Ведь в памяти русского народа засела Куликовская битва, связанная с именами литовских рыцарей и князьев Ягайло и Витольда — или Витовта, как иначе звали последнего. Чужеземных по происхождению было проще подгонять под свой свод правил. Немцы любили порядок, воспринимая подчинение ему как нечто естественное, заложенное в своей природе; прибалты, выпестованные порядками властного и жесткого рыцарства, как показал пример его управляющего «Густавовича», тоже не создавали лишних хлопот и не требовали траты большего количества времени на подгонку их нрава под свой характер; а вот поляки, сказывают, весьма спесивы… И имя довольно вычурное, неудобное для обращения подчинённых. Впрочем, порицаний служба этого нового Витовтова не вызывает, обращение с подчинёнными должное, как и надобно с ними вести обращение. Лишь бы поменьше помнил о своих королевских да княжьих родственниках: а то вся польская братия любит вспомнить о том, что они-де потомственные шляхтичи и с королями роднились… Любит везде народец уповать на одну знатную кровь, не желая возвеличить свои другие качества и личностные добродетели… Несколько мгновений, безмолвно, ведя разговор лишь со своим молниеносным, чётким строем мыслей, граф всматривался в «паршиво-неясные» тёмно-синие глаза Витовтова. Мысленно обозвав эти глаза «паршиво-неясными», граф подметил, что в них, как в любых очень тёмных глазах, сложно увидеть перемену истинного настроения, распознать настоящую реакцию, ибо зрачки плохо просматриваются на тёмном «полотне» радужек. Собеседники с чёрными глазами или с такими тёмно-синими, как прусская синь мундиров фридриховского войска, заставляли сильнее вглядываться в их лица, так как темнота глаз скрадывала часть выражений чувств, эмоций их владельцев. Вспомнился пиетет императора, когда Павел назвал глубоко-синие глаза Фридриха Великого «сапфировыми», веля художнику нарисовать портрет прусского короля-воина «наиболее достоверно». Помнится, тогда император прибавил раздражённо «Не голубые! Синие! Сапфировые! Темнее!» — словно опасался увидеть на портрете такие же выпуклые, большие, но голубые глаза матери… Вспомнив эскиз портрета, стоявший в большой зале дворца, граф, словно это произошло минуту назад, вспомнил, как, стоя позади императора, всматривался в жёсткое, недоверчивое и не внушающее доверия, лицо короля с тёмными синими глазами, в которых ничего нельзя было прочесть. Теперь стало понятно, кого ему сейчас напомнило лицо этого Витовтова: тот же острый нос с надменным «горбом», свинцовые тёмно-сизые глаза, лишённые выражения и проблеска подлинной мысли, тяжёлая челюсть римского легионера, презрительно-плотно сжатая линия небольшого рта. И имя напоминает о древнеримском патриции. Что-то все в последние два десятка лет помешались на античности… В честь мыслителя Рима или какого воина назвали его? Из такой «породы» выходят хорошие командиры: спеси много таят в себе, гордость заставляет рваться ввысь… Как бы орёл не начал забывать подходящего ему шестка и перчатки на хозяйской руке… Витовтов, стойко выдерживая цепкий, критический взгляд, явно оценивающий его и ищущий изьяны, почву для придирок, смотрел прямо, как прежде, то и дело кляня затейливость фантазии родителей, решивших назвать его именем, вызывающим своей проклятой приметностью и необычностью постоянное задерживание внимания начальства на его обладателе. Лично ему вспоминался лишь римский тиран и диктатор Корнелий Сулла, военачальник и правитель, автор жестоких и кровавых законов, который ухитрился выжить в суровых перипетиях судьбы и не быть умерщвлённым ранее времени…. Да и управляющий, с ястребиным взглядом и хищным тонким носом с загнутым кончиком, взирал не менее цепко и строго, напоминая северных прибалтийских рыцарей, стоявших подле польских и литовских предков, на гобеленах и картинах в родовом поместье. Прекрасно понимая, что находится подле усадьбы в античном стиле, Витовтов поймал себя на мысли, что ощущает себя стоящим на ступенях пред замком феодала, и словно собирающимся поступать на службу к строгому хозяину. Белые стены дома своей тяжестью и мощью сравнивались в восприятии с замковыми стенами владений предков. Несмотря на то, что те замки Корнелий видел лишь на старинных гравюрах и картинах, вывезенных с другими семейными артефактами дедом, отцом его отца… Что-то средневековое, суровое и простое до грубости, требовательное по-инквизиторски сильно и испытующе, нечто далёкое от просветительских идей снисхождения и лояльности, витало подле этого дома и исходило от этого дома, смешиваясь с духом княжьих вотчин и древнерусского уклада жизни, где барин был барином в традициях того времени. Махнув ладонью, не поворачиваясь к управляющему, граф начал сходить со ступень, чуть не толкнув плечом Витовтова. Граф ничего не сказал, направляясь вперёд, к дорожке ведущей к садовым участкам, но Витовтов понял, что хозяин пригласил следовать за собой. Как средневековый феодал или древнерусский князь — без церемоний, манер и этикета. Управляющий развернулся быстро — как солдат, храня выправку угловатой, как у железной куклы, фигуры, намереваясь более не ожидать графа, отложив задуманные отчёты до иного времени, когда граф закончит разговор с гостем. Шествуя вдоль мощённой разноцветным плоским камнем тропы, граф, оглядывая садовые угодья, будто не замечал собеседника, на ходу быстро и чётко бросая ему вопросы. Корнелий старался попадать в такт быстрому шагу графа, обстоятельно рассказывая о своей службе ранее, об устройстве и порядке уклада жизни своих солдат, о своей семье. Услышав, что супругой и детьми он ещё не обзавёлся, граф одобрительно кивнул — словно семья могла помешать несению службы на высоком уровне, а может и потому, что отнесся с пониманием… или Витовтову показалось, что по до селе непроницаемому лицу графа скользнула быстрая эмоция понимания относительно решения Витовтова покамест не заводить семьи? — Ну, а что имя такое диковинное? — спросил отвлечённо граф, поворачиваясь наконец-то к собеседнику, заслужившему этот поворот и иной тон беседы. — Родители фантазию проявили, — развёл руками Витовтов, шутливо-досадливо улыбнувшись. — На то их воля была уж. Сам таким инициалам не очень рад, — посерьёзнел он, заверяюще, с не высказанным сожалением об невозможности исправить имя, взглянув на графа. «Да уж… фантазии много было у родителей… А фантазий ещё больше. Хоть и негоже отца с матерью хулить. Но мир фантазий подменял им мир дел, подлинную действительность… От чего страдало управление домом и хозяйством… Такой дом, такое имение, как графское -просто мечта, белая, холодная, недостижимая», — подумал спешно Витовтов, бросив короткий взгляд на дом графа, чтобы смягчить звенящую обстановку этой особой проверки. — Ну, что тогда делать остаётся? — помягчел голосом граф, которого порадовал уважительный взгляд гостя на его дом. Обычно гости смотрели поражённо, завистливо, восхищённо, но никогда не смотрели уважительно, будто отдавая почтение хозяину, достигшему этого дома явно не одной милостью государя. Но всем проще думать, что для такого достижения стараться не надобно, заставляя себя возвыситься, а надо лишь оказаться удачливо в тени чужого высшего расположения… Граф шагнул в сторону, тоже устремив прямой, важный взгляд на дом, и продолжая говорить голосом, более исполненным благоволения: — Остаётся лишь полагать, что Вам не достались хотя бы склонности к фантазиям. Витовтов покачал головой, напряжённо переведя взгляд в сторону: — Не думаю… Иначе бы я раскинул подле своего дома маленький участок на манер фрагмента этого сада, — с тихой весёлой нотой, словно смеясь над своим помыслом, проговорил Корнелий, подняв серьёзные глаза на графа. — Нигде такой необычайности красот не видел, как у Вас. В жизнь бы такого устройства всего не придумал бы — проговорил Витовтов голосом, лишённым льстивых и угодливых интонаций — То не моя фантазия, — спокойно, даже довольственно от своего отчуждения от причастности к таким романтическим делам, как проектирование садов, дома, произнёс граф. — Да и задумка требует воплощения, почвы. А почву прежде всего подготовить надобно, удобрить вливаниями денег, внимания. Наш люд помышляет, что дворцы да замки из воздуха берутся, — посетовал с ворчливой нотой в голосе граф, проходя к деревцу, скинувшему ещё не всё листву. Витовтов совершенно не чувствовал какой-либо уязвлённости от слов графа, советовавшего людям не витать в фантазиях и не помышлять о замках, пока не возведут «фундамента». Всё же он был младше графа, пусть и всего на 4 года, но граф уже считался зрелым мужчиной, имеющим право на поучания даже из-за одного лишь своего возраста. Не хотелось бы только, чтобы граф и впрямь помышлял, что Корнелий Витовтов склонен предаваться фантазиям больше, чем мыслям о действительности. Будто чувствуя смятение души гостя, граф проговорил более приятельским голосом: — Да и Вам придётся, Корнелий, дом и сад строить не скромный, на римский лад. В саду поставить, поди, мечтаете статую Марса? — граф повернулся, заложив руку за спину. — Нет, — сдержанно усмехнулся, широко улыбнувшись, Корнелий. — Я и так его чествую справной, надеюсь, службой ему. Да и Марс — божеством, вызывающим мой особый интерес, по правде говоря… Хотя Вы можете и не одобрить этого. Граф заинтересованно оглядел Корнелия, в промелькнувшем недоверии озадаченно приподняв на миг брови. — Отчего же? Я люблю тех, кто справно служит, выражая почтение военачальникам лишь службой, без лести в виде всякой глупой поэзии…. Витовтов в мыслях отметил, что верно разглядел насмешку графа насчёт статуи Марса, коя позже им была названа «глупой поэзией». Граф быстрым взглядом окинул садовые статуи, средь которых не было ни античных божеств, ни муз и нимф, а лишь бюсты мыслителей и выдающихся воинов древнего мира. — И какое же божество древних вызывает Ваше более сильное расположение? Зевс? — граф перевёл пристальный взгляд на Витовтова, казавшегося честолюбивой личностью, несмотря на простые манеры и сдержанный скромный вид человека, умеющего незаметно и нетребовательно нести себя в этот мир. -Ох… — вздохнул Витовтов, потирая лоб, словно замахнулся на приступ высокого и недостижимого. — Куда мне до таких идеалов лезть со своей симпатией? Мы ведь можем тянуться сильно к тому, что понимаем… — Витовтов взглянул на графа. Граф сложил руки на груди, требуя продолжения размышлений гостя, решившего проявить себя философом. Корнелий прикусил губу тонкого рта, прицокнув. — Мне куда ближе и понятнее более скромный правитель. Невидимый Аид, — Корнелий почтительно склонил голову ниже, посмотрев на землю. — Жил обособленно, как я привык, сам выбрал такую участь по жеребьёвке трёх братьев, не очень других божеств жаловал. Точнее неуживчив был, нелюдим. Как я, — Корнелий вздохнул, довольно улыбнувшись сам себе. — И вовсе не был он богом смерти, хотя греки даже боялись его имя назвать. Богом смерти был Танатос, а Аид лишь царствовал в царстве мёртвых. — Царствовал, — подметил граф, вновь выжидательно замолчав. — Всё же царь… — Зевсу своей властью он опасности не представлял. Умеренно царствовал, мудрый Аид, наверное… Держался в тени от общепризнанного верховного, — проникновенно произнёс Корнелий, понимая, что невольно вышел на опасный поворот беседы, и граф точно желает изловить его стремление к власти, высокой власти. Сиятельный собеседник поощрительно взглянул на Витовтова стальными серыми глазами, чуть прищурившись — как родитель, не сразу решивший показать доверие отвечающему дитяти. — Это хорошее умение. Держаться в тени. Не всем дано. Обычно все норовят вылезти из-за плеч начальника, свою власть подле его владычества выстроить норовят, обособиться. Не помнят княжеских междуусобиц, хотя все боярскими и княжьими корнями кичатся… — с холодной надменностью ответствовал граф, прошагав вперёд и огибая невысокую колонну, увенчанную вазой с вечнозелёным миртовым деревцем. Витовтов помедлил, замерев в непонимании, хочет ли граф оставить гостя, или же того, чтобы гость последовал за ним. Тот бережно дотронулся рукой, поднятой удивительно легко, в трепетной бережности, до веточек мирта. Высокий белый лоб графа исказила острая линия сдержанного огорчения. Витовтов настороженно «собрался» всем телом, ожидая зрелища графского гнева, о коем был наслышан. Хозяин вытащил из переплетения веточек миртового дерева одну из упавших ветвей, невольно обломившуюся от особо сильного прикосновения того, кто заведовал садовыми работами. Граф отвернул лицо, смотря вбок. Корнелий понял, что тот не желает, чтобы его досада была видна гостю и была бы расценена как проявление сентиментального чувства печали от урона, нанесённого маленькому деревцу. — Можете езжать к своим подопечным, — отстранённо и жёстко произнёс граф, глядя на дом. Предупреждая движение гостя к нему для слов прощания, граф вытянул вбок руку, застывшую в прямой бездвижной линии, словно граф держал в пальцах маршальский жезл, а не веточку маленького миртового деревца. Он будто ставил преграду, барьер, шлагбаум меж собой и гостем, не веля подходить ближе. Рачительный хозяин так сильно переживал урон его имуществу? Или этот мирт был столь дорог графу, являясь чем-то памятным или чьим-то подарком? Однако, не размышляя долго, Корнелий, прекрасно поняв повеление графа и жест расположения, быстро подошёл к нему, беря у того из повелительно протянутой руки ветвь мирта. Благодарно кивнув, Витовтов по-военному выпрямился, спешно развернулся на каблуках сапог и пошёл прочь к выходу из сада. В памяти всплыли уроки языка цветов. Мирт означал пожелание счастья, предложение дружбы, а также являлся символом веселья и жизнерадостности. Граф хотел пожелать гостю менее тянуться к безрадостному уединению от всех радостей жизни? Но такой совет было странно получить от вельможи, славящегося уединением и прозванного зверем в логове — из-за людского мнения, что бежать от общества может лишь дикий зверь… Это сказал некий мыслитель, помнить бы кто… Так думал Корнелий, осторожно вертя в пальцах веточку мирта. Вопреки догадкам Корнелия, граф помимо русского языка знал только французский, причём ненавидел, когда кто-то решал на нём изъясняться. Не имея представления о символике растений, он лишь хотел смягчить беседу, начавшуюся с жёсткого опроса и сыска недочётов и недостатков в личности нового подчинённого, через какой-нибудь незатейливый жест расположения. Да и как же все утомили говорить о чём-то безжизненном, отчуждённом, лишающим радости, удовольствия от попадания в его власть… Словно впрямь видят в этом сходства с ним, графом Аракчеевым. А ведь жизнь, цветущая и неугасаемая, на самом деле весьма прекрасна, очаровывая и его тоже. Отчего все думают иначе? Видят его не человеком, а мрачным и пугающим существом, подобно Богу царства неживых.