Звериная любовь

Стоя у окон, Настасья смотрела на темнеющий двор. Свет берегли, и светильники горели редко, но ярко. Много света было лишь в окнах барских комнат — гости ещё не разъехались. Полутёмная горница казалась большой клетью для птицы. Запах сена ещё больше навевал сравнение с гнездом, клетью… Только улететь, упорхнуть отсюда было не можно. Внизу сновали белёсые фигуры дворовых крестьян, в выси — в высоких окнах барских комнат — мелькали тёмные строгие фигуры гостей, норовящих отойти от хозяина под предлогом вдохнуть прохладного воздуха. И лишь где-то посерёдке этого разделения, в воздухе, повыше от стылой земли и девичьей горницы, но ниже барских комнат, стояла она -маленькая, белая, как неприкаянная душа, застывшая в непонятной ей юдоли…. Спускаться вниз не хотелось, и даже было неприятно и боязно помыслить, что однажды придётся спуститься вниз… к другим, к таким же как она. И в то же время было тревожно, что она уже не хворая, а её оставляют здесь — в тёплой верхотуре уютной горницы, где приятно пахнет не сыростью, а сеном и травами… Значит, держать и далее намерены на особом счету, но какой ценой? Ведь всё в этом доме имеет свою цену… и пользу. Даже эти господа-солдаты, медленно снующие за янтарём светлых высоких окон с овальными навершиями. Отчего они норовят выйти из-за стола с яствами? Отойти прочь от хозяина… Их-то что гнетёт в этом доме? Вот один отворил причудливые окна, словно ставни, и вышел на небольшой выступ, опёрся ладонями на ограждение каменных перил… Настасья озадаченно вгляделась в фигуру военного. Его порыв был понятен — словно сама душа всё сознавала, хотя рассудок не мог точно объяснить, что это именно за действие, для чего… Ясно было лишь, что это чувство — словно чувство взмаха подрубленных крыльев, чтобы напомнить телу, что крылья есть, были сильнее, шире… Как хочется взмахнуть чем-то незримым, в одном порыве подлететь вперёд, прочь от постылого и злого! Как справно и широко этот гость взмахнул вверх руками, наваливаясь на створы, распахивая высокие окна и словно крупной птицей вплывая на балкон. Но стоит сумрачно, тяжело смотря вдаль, словно тревожась и опасаясь. Но чего? Настасья не особо вглядывалась в лицо военного, но оно казалось тяжёлым, гнетущим, хищным — с неровным боковым остовом лица, казавшимся злым из-за горбатого острого носа и надменным из-за тяжёлой челюсти с выдвинутым подбородком. Словно раненый орёл, с молчаливой ненавистью взирающий на чужие высоты, застыл в сумраке. Отблески света испещряли пятнами русые волосы, делая их схожими с оперением орла. Бледное лицо озарялось светом свечей, но глаза то ли утопали в тени глазниц, то ли были пугающе чёрными. Вдруг мужчина поднял лицо, повернув его в сторону, и Настасья отшатнулась, увидев, что его глаза и впрямь полностью темны — словно таят в себе широкие тёмные радужки на всю ширину ока. Однако господин быстро отвернул лицо, посмотрев вниз. Приподнявшись на цыпочках, Настасья увидела, что на закуток двора, ведущий к горнице с дворовыми девушками, вышла Глафира. Господин подался вперёд, оперевшись на перила и посмотрев на неё подобно хищной птице с ветви. Чувствуя неясное опасение, Настасья подумала, что Глафира — единственная, кто дружна с ней здесь, и будет тяжко, если чья-то воля уведёт от неё единственную подругу…. Отойдя от окна, Настасья представила пред собой образ гостя-военного: его уверенный шаг прочь от хозяина, его рывок к свободе, воздуху. И то, как он бесстрашно, не робея от гнёта чужой силы, стоит на каменном выступе. И, словно так же, как хозяин Грузино, сродни с ним, хочет величаво стоять на высоте, на вышине, над всеми, кто внизу… Но перво-наперво этот знатный господин хотел бежать. Или ей показалось? Настасья повернулась вбок, поглядев на белёсые стены каменного барского дома, но диковинный гость уже ушёл обратно в залу — чтоб вновь играть в услужливость хозяину, заискивая как более мелкий хищник пред более сильным… А ведь убежать хочет, силы набрать и убежать… Свою власть держа. Думая так, Настасья ухмыльнулась и подошла к постели. Сев на её край, Настасья приложила ладони к вискам, судорожно задумавшись обо всём тяжком, давящим душу с того самого дня, когда она заслышала зловещий и недобрый разговор управляющего. Казалось, что горящие угли медленно ворочаются на сердце, опаляя его осознанием беды, гибели, боли. Все тут сродни хищному зверью: волку, ястребу, орлу… Есть ещё прозорливые и холодные аспиды, мелкие змеи — управляющие и старосты в деревнях… мелкие злые наместники. И словно на каждом шагу капкан, который хорошо умеет обходить лишь это зверьё. Словно застенки темницы незримо стоят в этом стылом воздухе… Отчего-то чудится прохлада даже здесь, в теплой комнатушке… Что-то заставляет дышать осторожно, тихо. «Да, прозорлив и зорок, как гибельная птица ястреб, управляющий… И клевать остро и больно он мастак… Хорошо понять дал, что бегство почует, а беглых изловит. Крепкими когтями держит всё барское, ни одну вещь не упустит из своего взора… Хороший надзиратель. И темница крепкая…» — подумала Настасья, обводя взглядом постройки двора, виднеющиеся из окон. Шумно выдохнув, она приложила ладони ко лбу, ставшему горячим от досады. «Словно каждый шаг угадывает… Звериное чутье. Кружит везде как ястреб. Там, где волку ступать неповадно… Словно лес кругом, а не хозяйство барское», — горько усмехнулась Настасья, кривя рот в недоброй улыбке. Полумрак стал мутнеть из-за «наледи» слёз на глазах. Время словно застыло. А перед глазами был лёд, хотя слёзы были горячи. Казалось, что перед ней ледяная пелена, которая покрывает всё в комнате: стены, пол, стол… И будто ледяная стена стоит прямо перед ней. Вздрогнув ресницами, Настасья оглядела ладони, отняв руки от лица. А ведь она не застыла: кожа не стала белёсой, а в жилах течёт кровь… Вон как тревожно забилась жилка над ладонью. Нет, она живая. Этот ледяной дом не убил её, не заморозил злыми чарами, не застудил злым мороком, заставляющим застыть, омертветь душой многих тут… И не убьёт впредь. Надо не только выжить здесь, но и жить. Начать жить ещё полнее, сильнее, дыша свободно и вольно… Вольно? Или хотя бы вольнее? Настасья легла на неразобранную постель и закрыла глаза. Ведь можно быть немного вольнее… Как тот господин военный, упорхнувший хотя бы на миг прочь от Хозяина этого дома. Как он смотрел прямо, без робости, на угодья этого злого дома с злыми порядками. Да полно думать об этом господине… У него такое же белое, нелюдимое лицо — будто маска из светлого холодного камня… словно ещё одно ледяное изваяние в форме предстало перед Настасьей… Закрыв глаза, Настасья подумала об прежнем, потаённом и смелом, когда ещё были мысли о том, чтобы покинуть этом дом… так или иначе. Теперь же эти помыслы надобно оставить. Открывать глаз и видеть стены угодий, ненавистных и гнетущих, не хотелось. Где-то вдали стихали все шумы двора, переговоров и шагов дворовых… Хотелось уснуть. Чтобы стихла боль на душе, унялась жара в щеках и тугая напряжённость в теле. Сумрак перед глазами начал видеться как тёмная вода, непременно холодная, остужающая… Из сладкой тёмной завесы дрёмы вырвал, вытащил, словно из приятной толщи стылой воды, шум быстро отворяемой двери. Настасья вздрогнула на постели, открывая сонные глаза. Управляющий застыл в проёме, быстро оглядев Настасью. — Рано спать легла, — бросил он на ходу ворчливые словеса, шагнув вперёд. Обернувшись быстро, порывисто, управляющий затворил дверь и остался стоять на прежнем месте, словно показывая, что не имеет намерения говорить долго и вскоре уйдёт. Однако ж он не хотел, чтобы его следующие слова были слышны девкам внизу…. Управляющий равнодушно окинул скучающим взглядом Настасью, начавшую вставать с постели. — Наверх пойдёшь, — холодно, качнув головой, произнёс он словно в сумрак, смотря в окна, на темнеющие балконы барских любимых комнат. — Барину пред сном читать велено. Настасья выпрямилась, сделавшись как прямая струна, но голову не решалась поднять. Ей не хотелось, чтобы управляющий видел её лица. Не решаясь сделать шага, Настасья ждала, когда управляющий негласно даст дозволение ей идти. Но тот медлил, стоя неподвижно и прямо как каменное изваяние. И что он хотел донести до неё? То, что ему ведомо, что барин повелел дьяку обучить её чтению? Но разве управляющий не знал того, получая наказ отпускать Настасью на богомолья? Не раз она задумывалась, с довольным тихим ехидством в сердце, а ведает ли управляющий, что она делает в церкви? Сказал ли ему, всезнающему управляющему, барин то, что сказал ей, простой девке? Иль что-то ускользнуло наконец-то от ледяных, пустых глаз этого цепкого ястреба? А может, граф лишь сейчас сказал, что зовёт Настасью для чтения, а значит, ранее, обучил её читать… На мгновение Настасье также подумалось, что управляющий думает о том же, о чём и она: о том неясном, неопределённым для точного назначения, положении этой особенной дворовой. Особенной… Особенная… Неожиданно манящим показалось это слово, хоть и мало понятным. Не раз управляющий выговаривал крестьянам с насмешливым укором: «Особенные вы, что ли?» А может и да, особенная! — с гулким злобным смехом отозвалось нечто тёмное, прячущееся в уголках души Настасьи, выпалив в сознание мысли-слова упрямым нажимом, накатившим резко потоком и быстро осторожно откатившимся назад, в тьму неясных сторон рассудка — дальних, непонятных, толкающих порой на необъяснимые желания. Отчего-то управляющий показался умалённым в его власти. Всего лишь тем, кто отдаёт приказы, и то не свои… «Не свою волю несёт, чужую, — помыслила Настасья, подняв голову выше на самую малость. — Но всё же несёт, доносит до нас барскую волю, приказывает нам своими устами…» А коль барской воли боятся — то и его, приказчика нашего, побаиваются… В сердцах, негласно, Настасья необъяснимо для себя назвала управляющего «приказчиком». Уж больно злоба бушевала в душе на него за тот приказ, что он принёс ей, донёс до неё. И как донёс! Всё тот же холодный лик… Неужто не противно почти что сводней быть? Иль… даже зависти нет у него? Взор всё тот же — словно лазоревый лёд застыл. А может, не по его сути блажь такая, что граф себе нынче устраивает? Всяко бывает со здравием у люда… Настасья тихо ухмыльнулась, быстро прикладывая ладонь ко рту — будто смущалась, стоя нерешительно и робея. Собственные пальцы показались почти что горячими. Словно невиданная лихорадка начинала ходить неистовой пляской в крови… Управляющий, всё так же глядя перед собой пустым взором, резко повернулся решительным движением, преграждая на короткий миг путь перед Настасьей, и направился к двери. Закрыв за собой дверь с гулким хлопком, он словно давал понять, что Настасье стоит погодить с шагом, выйти одной. И идти одной до покоев барина. Настасья растерянно отвела ладонь от лица, опешив от неожиданности. И это всё, что он сказал? Просто бросил чужой приказ и спешно ушёл. А что для неё значит это повеление, он понимает? Вихрь негодования и злых мыслей раздражал душу, смятенную от неясного страха, от цепкой злобы и от непонимания… Как они оба могут так холодно и жёстко, словно опускаючи об пол хлыст, отдавать повеления? Без единой перемены в лице! Будто не живой душе повелевают, а скотине… Или неживой душе? Все как полуживые бродят здесь, боясь радость или тоску выразить! Под ход таких мыслей Настасья шагала по зале спешно и взбудораженно. Словно два хищных зверя кружили подле, хриплым лаем указывая на тиски силков, ловушки и веля ползти к ним. А точнее, к одному из зверей. «Да и нас за зверьё держат, за зверушек, что крепко в силках усели». Выйдя из своей комнатушки, показавшейся впервые «келенкой» — светлой, тёплой, невинной обителью, Настасья резко повернулась вбок, стараясь не видеть лиц девушек, сидевших и стоявших внизу… где холоднее, где проще и самое главное, ниже… чем там, где была она чуть ранее. Спускаясь по лестнице, Настасья чувствовала жар в щеках, осознавая, о чём догадываются другие девки, но робко молчат. И пусть молчат. Ещё не так молчать будут… Не только от управляющего доведётся приказы им слушать… Приказ… Вот сила, вырвавшая её из родного дома, из дома добрых господ и из этой тёплой клетушки повыше чем постели остальных дворовых девок… И сила, ведущая её как скотину на погибель. Приказ.Чужой и неумолимой. Всем людом правит Слово Божье и барское слово, а барское слово — это приказ и есть для простых людей. «Простых», — сама себе безмолвно повторила Настасья, оглянувшись украдкой на горницу, где жили дворовые… «А потише произнёс словеса, что мне барин читать велел… — сказала сама себе безмолвно Настасья. — Будто то сила повыше зова к другим девкам… Ведь звал же других? Пока я болезная валялась…» — задумалась Настасья, но быстро отогнала такие помыслы, неприязненно фыркнув. ____________________________________________________________________ В проём приоткрытой двери Настасья увидела темнеющую фигуру барина, одетого в военную форму. Освещаемый огнём свечей и камина, граф сидел неподвижно. На плечах золотистыми отблесками мерцали эполеты. Подходя неспешно к покоям барина, Настасья издали заприметила что-то блестящее, мерцающее как звёздочки на небосклоне, над тёмными плечами барина. А то оказались лишь части тёмной формы… А ведь взаправду вспомнилось о звёздах на тёмном небе… О серебристых лучах этих чудных светил, дарящих людям надежду и указывающих спасительный путь… Как высоки и холодны звёзды! Граф сидел вполоборота, облокотившись на спинку стула. Гости разъехались, и вновь чувство пустоты, ненавистное с детства, начинало тихо и нудно глодать изнутри. Непонятное чувство — будто чего-то отчаянно не хватало. Но подавлять это чувство, как, впрочем, и многие другие, удавалось легко — он будто гасил пламя свечи одним щелчком пальцев над фитилём. Оставался лишь холодеющий мгновениями длиной шлейф тепла… и вновь наступала приятная прохлада внутри души, холод от отсутствия ощущений, которые дарят людям чувства, эмоции… Задумчиво смотря на ночное небо, сверкающее множеством звёзд, граф думал отвлечённо о череде людей, прошедшей перед ним за день: из писем родственников, из отпечатков в памяти лиц гостей… Об знакомцах при дворе… Да и ещё одно лицо белело вдали, за гранью порога: стоявшая поодаль проёма двери дворовая девка, робевшая зайти. Ну и пусть посмотрит на него, наконец-то не склоняя лица, не пряча глаз — как прячут лица и глаза многие… Может, начнёт привыкать к нему, а то всё норовит отшатнуться, словно от прокажённого, заклеймённого каким-то проклятьем, пороком… Да все норовят так отбежать, отшатнуться, даже сдерживая порыв — но душой стоят далеко от него, графа Аракчеева. Будто он пугает, словно привидение или нечистая сила. Впрочем, бесом давненько уж втихую ругают… На этой мысли граф тихо усмехнулся. «А впрочем в этом есть даже нечто приятное… Иная сила, посторонняя, люд пугает тем, что вездесуща, тем, что от этой силы ничто не скроется, ни одно прегрешение, ни один помысел… Пусть сравнивают с такой силой и ведут себя приличествующе им всем». Тут граф резко, в один порыв туловища, повернулся вбок, прямо воззрившись на Настасью, и махнул ладонью: — Проходи. Нечего в дверях маячить как душа неприкаянная. На словах о душе, утратившей покой, граф радушно улыбнулся в одно мгновенье и быстро сменил улыбку на привычную жесткую нетерпимую линию губ.