Дорогой Джон

Утром выясняется, что Шерлока нет дома. Всю первую половину дня Джон готовится к отъезду: собирает вещи, ходит за продуктами — делает все то, что делают родители, собираясь оставить ребенка одного. «Только не сожги дом, дорогой». После обеда Джон открывает ноутбук и пытается разобрать по полочкам «Дело о берилловой диадеме». И он серьезно подумывает еще раз изменить название, прибавить в него что-нибудь о глупом и запутавшемся отставном военном враче. Для начала решает отбросить в сторону всю ненужную информацию и сосредоточиться на главном. Он смело отметает правительственную возню, дело Рональда Адэра и все связанное с русской мафией, сосредоточившись на основном. Джон не верит в версию Майкрофта о том, что кража — дело рук экономки, и сомневается в словах Шерлока о том, что все подстроил Майкрофт или Эрсен. Он понятия не имеет, кого подозревать. Теоретизировать, не имея данных, опасно, а Джон вовсю пытается. Он ищет мотив, но не представляет, что можно выручить с продажи украшения, кроме денег. Не мог же Майкрофт прокрасться в дом Закревского, мастерски взломать сейф и похитить ожерелье, чтобы позже понаблюдать из первых рядов за русской мафией. Шерлок моментально вычисляет преступников, ведь это так «элементарно». И Джон никогда не считал себя глупее других, но рядом с Шерлоком его всегда одолевает тяжелое сознание собственной тупости. Ведь он слышит то же самое, что слышит Шерлок, видит то же самое, однако каким-то образом Шерлок знает и понимает не только то, что случилось, но и предвидит будущее. Если бы у Шерлока было достаточно данных, то он бы давно разгадал тайну. А Джону, побывавшему на месте преступления, говорившему с потерпевшими, все это по-прежнему представляется непонятной нелепостью. «Истинный мыслитель, увидев один-единственный факт во всей полноте, может вывести из него не только всю цепь событий, приведших к нему, но также и все последствия, вытекающие из него». Джон никогда не считал себя мыслителем. Джон перебирает факты и ждет озарения. Джон потерял счет чашкам выпитого кофе. Он достает из запасов Шерлока никотиновый пластырь и лепит себе на предплечье. Потом добавляет еще один. Бродит по квартире, пытаясь собрать путающиеся мысли. Открывает пачку M&M`s и начинает выбирать из кулька желтые конфеты. — Джон, ты дома? В кухню влетает Шерлок. Кажется, что с ним проникают запахи приближающейся осени и прохладный ветер с улицы. Джон устало трет глаза. — Что-то пишешь? — Шерлок заглядывает в ноутбук, впрочем, без особого интереса. Забрасывает в рот пару высыпавшихся на стол драже, отпивает кофе из Джоновой кружки, открывает холодильник. Шерлок везде. Джона пугает, когда тот в таком деятельном настроении. — Я был в полиции. Я дал им список с двадцатью шестью фамилиями, среди которых наш убийца. Инспектор — самый там толковый — был, кажется, впечатлен. В этом весь Шерлок. Стремится впечатлить все больше людей, безжалостно забывая об уже впечатленных. — Не представляешь, как приятно обнаружить в Скотланд-Ярде адекватного человека, не купленного Майкрофтом. Я обещал поужинать с ним сегодня. — С Майкрофтом? — С инспектором. Не запомнил его имя. Я предложил ему соединить наши гипотезы за ужином. Не люблю заниматься делами в Скотланд-Ярде. Заскочил сменить рубашку. — Ясно. Шерлок возится в своей комнате. Джон ставит на плиту наполненный кофейник. Это ведь не ново: Шерлок срывается куда-то ради дела, зная (он не мог не заметить собранных чемоданов), что Джон уезжает. Это не ново, только отчего-то опять нехорошо тянет в груди. Хлопает входная дверь. Джон остается в квартире один. Тихо шипит кофейник, рекламная музыка с какого-то сайта подвывает ему в такт, за окном ноет сирена скорой помощи. Всхлипывает вдруг телефон — смс-напоминание о скорой встрече от Джима. Джон медленно закрывает ноутбук. Солнце уже доползло до той точки, когда на кухне от него нет спасенья. Оно проникает во все окна, обшаривает каждую поверхность, каждый уголок, освещает мириады танцующих в воздухе пылинок, и приходится щуриться — на что бы ни смотрел. Джон сбегает в темную неприветливую гостиную и сидит там, пока часы на каминной полке не начинают ныть и скрипеть, возвещая о том, что пора собираться на встречу с Джимом. До клуба Джон добирается быстро. Когда он называет таксисту адрес, тот поднимает брови и улыбается во весь рот. Позже становится понятно, почему. Около невзрачной двери толпятся люди в блестящей коже: курят, смеются, кто-то надевает на себя угрожающего вида ошейник. Над ними мигает и переливается надпись «Кнут». Проходя мимо, Джон отчего-то чувствует себя неловко. Клуб — темное помещение с маленькой сценой и редкими столиками около нее. У стен установлены шесты, кое-где вделаны большие железные кольца. Через широкие сплетающиеся под потолком трубы перекинуты разной длины цепи. Среди этих цепей мелькают тусклые лампочки, которых явно недостаточно для освещения всего помещения. Ярче всего освещена барная стойка. Там Джон и находит Джима. Тот весело болтает с барменом, поглаживая кончиками пальцев тонкий длинный стек в своих руках. Джим ослепительно улыбается, и глаза его… что, действительно? — Привет, Джон! …подведены черным. — Симпатичное место, да? — Да, весьма приятное. Джим привстает на высоком барном стуле и, перегнувшись через столешницу, цепляет бармена за кожаный ремень. Что-то шепчет ему на ухо. Тот кивает. — Я попросил клубничный джем, — говорит Джим Джону доверительно. — Я знаю, вы неравнодушны к клубничке. Глаза у него сияют, может, так кажется из-за странного освещения, а, может, из-за темных, размазанных кругов подводки. — Послушайте, — Джон вздыхает. — Вы наверняка понимаете, что не расскажу ничего нового. Зачем я здесь? Что вы от меня хотите? — Посидите со мной немного, — говорит Джим. Бармен ставит перед ними два многослойных шота. Джим щелкает щегольской зажигалкой. Пламя в темноте красивое, высокое, правильной формы. — Давайте, Джон, одним махом. — Джим лихо опрокидывает шот в себя. Джон глядит на Джима, его горло, на то, как движется его кадык, когда он глотает. Джон думает, что на трезвую голову определенно не сможет дожить до отъезда. И пьет. Нёбо обжигает, а на языке разом горько, кисло и сладко. — Теперь расскажите мне все, — говорит Джим. Устраивается, подперев голову рукой, нежно смотрит на Джона. Кажется, глаза у него стали еще ярче. Джон чувствует себя ужасно глупо. — Уверены, что не хотели бы организовать как-нибудь вечеринку гениев? Или, может быть, поговорить в общем чате? — О, это будет так скучно! Совсем невесело, совсем. Вы же не сердитесь, что я попросил вас со мной встретиться? У-у-у, Джон, не сердитесь, я больше не буду. Или буду. Не знаю. Я такой непостоянный! А вы очень славный, давно хотел познакомиться поближе. Бармен ставит перед Джоном креманку с клубничным джемом. — Попробуйте, — говорит Джим. Мама учила его быть вежливым. Поэтому Джон не опрокидывает креманку Джиму на рубашку. Еще мама говорила, что с психами лучше не спорить. Отправляя в рот ложку за ложкой, Джон передает Джиму слова Майкрофта про смену власти в русской мафии. — Как прекрасно, — восхищается Джим. — Как замечательно! А Майкрофт здорово устроился: сидит себе в первом ряду, ждет представления. Только кто же займет место Закревского? — Не знаю. Сын? — Эдуард мелковат. Но кто, если не он? — Бармен ставит перед ними еще по шоту. — Давайте же выпьем за русских! Джон с тоской провожает взглядом еще один шот, залпом пьет свой. В клуб стекаются люди. Бармен делает музыку громче, теперь голос с потолка гораздо отчетливее поет про кровь-любовь. Джим соскакивает со стула, покачивает в такт бедрами. Джон замечает, что его футболка заправлена в черные кожаные брюки. — Вы такой милый, Джон, — мурлычет Джим. — Хочу вам кое-кого показать. Он хватает Джона за руки и тянет за собой на танцпол. И упираться — глупо, а следовать… — Расслабьтесь, — говорит Джим, обвивая его руками. От Джима пахнет горько и терпко. Джон вдруг понимает, что они танцуют на пустом танцполе и на них все смотрят. — Видите того парня? Это Эдуард Закревский, вероятный преемник власти. Эдуард Закревский сидит в темном углу, разглядеть его почти невозможно. Единственное, что подмечает Джон — полуодетую девушку у него на коленях. — То есть вы тоже пробрались в первые ряды? — Скорее, к черному ходу. — Джим смеется, исполняя изящное танцевальное па. — Удивительная, исключительная семья Закревских. Это история новой Карениной. Роман в восьми частях на современный лад. — Почему вы так считаете? — Все счастливые семьи похожи друг на друга. Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Все смешалось в доме Закревских, — декламирует Джим. Цепляет Джона за локоть и тащит обратно к барной стойке. — Вы наверняка не знаете удивительной истории этой семьи. В девяностые годы Арсений Закревский приехал в Россию, женил на себе красавицу Анну. Они прожили вместе пару лет, Анна родила сына. А потом влюбилась, странно, безумно, рухнула с головой в чувства. Она сбежала от Закревского с любовником, но от таких, как он, не сбегают. Через некоторое время Анна вернулась обратно в семью, а ее любовника больше никто никогда не видел. И нет, она не бросилась под поезд, она нашла радость в крошке Эллис, дочери Закревского от первого брака. — Которая сейчас в Филадельфии? — В Филадельфии? Ничего подобного. Наперекор отцу она вышла замуж за парня, работающего в закусочной. «Маккейн Фудс», знаете? Те, что устанавливают на автобусных остановках пахнущие запеченной картошкой лайтбоксы. Еда там отличная, а вот платят, видимо, маловато — в общем, Закревский теперь делает вид, что у него нет дочери. — Какая чудесная история. — О да. Люблю семейные саги. — Он вдруг становится ужасно деловым: — Знаете что, Джон, вы мне нравитесь. Что бы вы сказали, если бы я предложил вам партнерство? — О нет, только не это. — Но вы обещаете поразмыслить об этом на досуге? Клянусь, со мной вам скучно не будет. Да и квартирку я бы вам получше подыскал. Вежливость, Джон. — Я обязательно подумаю над вашим предложением. — Буду ждать. — Джим кладет руку Джону на колено и несколько секунд смотрит ему прямо в глаза. На танцпол за его спиной подтягиваются люди, музыка становится еще громче. Взгляд Джима выдержать невозможно. Джон и не пытается: он наигрался в игру в гляделки еще в детстве и предпочитает не поддаваться на подобные провокации. — Держите, они вам понадобятся. — Джим вкладывает что-то в руку Джона. Прохладные железные наручники с маленьким ключиком на цепочке. Выглядят совсем как настоящие. Пока Джон недоуменно их разглядывает, Джим ретируется на танцпол. Джон переводит взгляд на дергающихся под музыку людей — Джим танцует зажигательнее всех — и идет к выходу. На пути домой его охватывает неясное волнение, какое-то смутное предчувствие. Почему Закревский сказал, что его дочь в Филадельфии? Так стесняется неформатного зятя? В сотый раз Джон перебирает известные ему факты, составляя их то так, то эдак. А потом вдруг замечает в одной из подворотен вывеску с жизнерадостным с логотипом «Маккейн Фудс» и все понимает. Таксист послушно разворачивает машину и, кажется, даже прибавляет скорость, потому что в глазах начинает рябить от проносящихся мимо домов. Возможно, не стоило кричать: «О Боже, да!» и «Это же элементарно!» Из такси Джон вылетает на всех парах, но у калитки «Черных вязов» останавливается. Легенды нет, дельных мыслей тоже. Кричать с порога: «Я знаю, что вы украли ожерелье!» — явно не лучший вариант. Он мнется у калитки еще немного, старается успокоить несущееся вскачь сердце. Пару раз глубоко выдыхает, а потом звонит. Секундная тишина кажется вечностью, а потом дверь со знакомым скрипом открывается. Спеша к дому, Джон лихорадочно придумывает причину, по которой его должны впустить. Особняк все ближе, а дельных мыслей нет. Джон невольно замедляет шаг. Но и эта дверь ему открывается, у порога Джона встречает миссис Толлер: — Добрый вечер, доктор. Проходите, прошу вас, — улыбается она. А Джон не понимает, чем заслужил такую несказанную удачу. — Надеюсь, вы не обиделись, что я не впустила вашего друга? Мне запрещено впускать в дом незнакомых людей. — Нет, что вы. Это разумные меры безопасности. Джон ежится, вновь оказавшись в пустом холле. Каждое сказанное здесь слово передразнивает эхо, а высокие потолки и темно-красные ковры усиливают ощущение, что находишься в музее или театре. — Хозяина нет, вы можете подождать его в гостиной. — Я хотел бы поговорить с миссис Закревской, — говорит Джон. Экономка удивленно поднимает брови. — Пожалуйста, — добавляет Джон. Она учтиво кивает, провожает его в гостиную. Джон не рад оказаться в этой комнате снова. Он садится в кресло у незажженного камина и, пользуясь неожиданным одиночеством, трогает огромную железную сахарницу, которая так и стоит на столе. — Это самовар, — раздается сзади. — Дань русской культуре. Джон отдергивает руку. — Я знаю. Мне сказали. Добрый вечер, миссис Закревская. — Бога ради, не ломайте язык! Можно просто Анна. Она грациозно усаживается в соседнее кресло. Длинное черное платье ниспадает с ее колен красивыми складками. Джону нравится Анна. Понравилась еще с той мимолетной встречи в коридоре, он только сейчас это понял. От нее веет силой и слабостью одновременно. — Я рада познакомиться с вами, доктор Уотсон. — Просто Джон. — Хорошо, Джон. А где же ваш друг? — Друг? — Слухи о знаменитом детективе проникли и в наши края. Я знаю о пропавшем ожерелье, и совсем нетрудно догадаться, что мистер Шерлок Холмс заинтересовался этим делом. — Скорее, это моя инициатива. — Вот как? — Анна складывает руки на груди, глядя в мертвый, потухший камин. — Так чем я могу вам помочь? — Я знаю, что вы взяли ожерелье. — Вот как? — повторяет она. Голос ее становится мертвым, безжизненным. — Я не собираюсь идти в полицию. Анна расправляет складки на платье. — Чего вы от меня хотите? Денег? У меня их нет. — Нет, и в мыслях не было! Я просто пришел сказать, что… знаю. Джон вдруг понимает, как глупо это звучит. И вся ситуация: они вдвоем в этом огромном, богатом, несчастном доме, в неуютной гостиной, сидят перед черным зевом камина. Но почему-то в компании Анны он чувствует себя комфортнее, чем с Майкрофтом и Закревским. Честнее. Анна вздыхает: — Не желаете чаю? — С удовольствием, но... Послушайте, мне, наверное, не стоило приходить. — Наверное, не стоило, — соглашается Анна, наливая воду из самовара. — Но, раз уж пришли… У вас есть вопросы? — Один вопрос. Зачем? Анна поднимается из кресла, подходит к камину, нервно сцепив пальцы. Когда она оборачивается, Джон так и замирает с чашкой в руках, потому что никогда раньше не видел такого страшного, загнанного взгляда. — Из-за любви. — Анна улыбается, и Джону от этой улыбки почему-то становится не по себе. — Любовь бывает разной: страстной, платонической, всепоглощающей и даже бессмертной. Бывает любовь матери к детям. Бывает любовь к себе. А бывают сложные формы любви, например, беспричинная любовь к ребенку мужа от первого брака. Ну что тут скажешь, наверное, ненормально любить чужого ребенка больше собственного, но тем не менее. Анна закуривает, нервно выдыхает дым. И то, как она стискивает в пальцах сигарету… Ее хочется как-то успокоить. — Есть такие деревья, которые сначала растут нормально, а потом вдруг обнаруживают в своем развитии какое-нибудь уродливое отклонение. Это часто случается и с людьми. У нас, я бы сказала, это семейное. А Эллис… Хоть у кого-то в этом мире должно быть все хорошо. Кто-то должен быть счастлив. — Но я не понимаю… — Деньги, Джон. У меня все есть, кроме своих, наличных денег. Да мне они и не нужны, а вот Эллис… Знаете, она всегда мечтала жить на острове: высоченные пальмы, одинокие хижины прямо на пляже, прозрачно-синее море. Благодаря деньгам, вырученным за продажу ожерелья, завтра утром Эллис с мужем улетят на Маврикий, и там, я надеюсь, она сможет стать счастливой. Улыбнувшись, словно стряхнув с себя всю грусть, Анна салютует Джону чашкой с чаем: — За любовь! Джон кивает. — Но неужели вы думали, что ваш муж не заметит пропажу? — О, у него сейчас сложные времена. Кража — легкое развлечение по сравнению с тем, что происходит с его делами. — Я слышал, соболезную. — Соболезнуете мне? Не стоит. Я просто наблюдаю, жду, когда Карло перегрызет ему глотку. Может, и мне заодно. Он ведь не Карло на самом деле, он русский, Карл. Он сильный и наглый, он рвется к власти, а муж этого не замечет. Так что ждите, скоро услышите о нас в новостях. Или наоборот, никогда больше о нас не услышите: люди часто бесследно исчезают. Но я все же думаю, что ты жив до тех пор, пока тебя кто-то помнит. — Вас будут помнить, Анна, — говорит Джон. — Правда? — спрашивает она очень тихо. Джон кивает. Перед тем, как уйти, он оглядывается — издалека Анна очень напоминает всадницу с картины, юную, смелую, полную жизни. Джон сам выбирается из лабиринта коридоров, покидает особняк, и надеется больше никогда сюда не возвращаться. В темноте шелестят листьями вязы, и чем дальше Джон уходит от дома, от Кенсингтон-Пэлас Гарденс, тем спокойнее становится на душе. В такси он вспоминает Анну, ее любовь. Для самого Джона любовь всегда означала боль. Это особый сорт мазохизма — мучиться каждый божий день и стараться стать счастливым. Джон никогда не задумывался о той границе, где эта мучительная любовь превращается в чистую, беспримесную боль, он каждый раз тянул до последнего — терпение всегда было его сильной стороной. Но сейчас… Не исчерпала ли себя их с Шерлоком прогрессивная модель отношений? Джон представляет равнодушного, склонившегося над пробирками Шерлока и закрывает глаза. Прислушивается к себе. Здорово спать с тем, кого боготворишь, даже если ему нет до тебя никакого дела. С Шерлоком действительно здорово — сладко и больно. Рядом с ним по-прежнему замирает сердце, по-прежнему хочется смотреть на него, касаться его, целовать. Любить. Поднимаясь домой, Джон обнаруживает в своем кармане наручники и вдруг думает, что этот сумасшедший Джим на самом деле не такой уж и псих. В темной гостиной горит камин. Шерлок лежит на диване с закрытыми глазами. Его лицо расслабленно и безмятежно. — Привет, — тихо говорит Джон. Шерлок кивает. Забрасывает в рот шарик M&M`s из кулька, лежащего в кармане халата. Джон бесшумно проходит к дивану, садится на краешек. Под халатом у Шерлока ничего нет, Джон любуется его сильными икрами, босыми ступнями. Иногда Джону ужасно хочется рассказать Шерлоку о том, как тот красив, но Шерлок, пожалуй, не будет этому рад. Красота его не интересует. В груди нехорошо тянет. Джон закрывает глаза, медленно склоняется к нему, трется лбом о горячий висок; волосы щекочут губы и щеки. Шерлок пахнет горько, еле слышно — Джон никак не может надышаться. У него кружится голова. — Зачем ты это делаешь? — говорит Шерлок. В его голосе никаких эмоций, чистый интерес. — Поменяем правила, — шепчет Джон, бережно обхватывает тонкие бледные запястья и заводит руки Шерлока за голову. — Не нужно, меня вполне устраивает… Сухо щелкают наручники. Джон распахивает полы халата. — Что ты делаешь? — шепчет Шерлок одними губами. Взгляд у него испуганный. Джон целует его в бровь и не понимает, почему Шерлок его боится, почему такой умный человек до сих пор ничего и не понял. — Я люблю тебя, — говорит Джон, глядя в его светлые-светлые глаза. Шерлок не реагирует, просто смотрит, и Джон повторяет это еще раз и еще. Молчание в ответ недоверчивое, боязливое. В груди нехорошо тянет — еще одно молчание. Джон так ничему и не научился. Наконец Шерлок облизывает губы, собираясь что-то сказать, и Джон вдруг понимает, что не хочет ничего слышать, не хочет знать, что происходит в этой чертовой гениальной голове. Он понимает все это и касается губами шеи Шерлока. Тот шипит и откидывает голову, подставляясь под поцелуи. Тяжесть в груди становится невыносимой. — Не нужно, — шепчет Шерлок, подаваясь вперед и шире разводя ноги. — Не нужно этого… А Джон наконец целует и ласкает его так, как всегда хотел. Тяжесть в груди возрастает до предела и лопается, растекается горячим по венам, выпуская на свободу новые чувства. Сейчас Джон хотел бы вскрыть свою грудь, чтобы показать, как бьется и трепещет его сердце. — Если искусственно отключить одно из чувств, остальные усилятся стократно, — шепчет он, спускаясь поцелуями все ниже. — Фокус в том, чтобы расставить приоритеты, найти самое главное и работать с ним, а не с побочными сведениями. И свести Шерлока с ума оказывается не так сложно. Джон просто делает то, что так давно желал: целует везде, в самых запретных местах, вдыхает запах, чувствует вкус, оглаживает бесстыже, неудержимо расползающиеся колени. И это та картина, которую Джон хочет запомнить надолго. Выгнувшийся, кусающий губы, раскрытый Шерлок. Веки его трепещут, на скулах алеет румянец, влажная от пота челка собралась одной прядью. И музыкой — шелест срывающегося дыхания. — Ты красивый, — говорит Джон, прихватывает зубами кожу на его бедре. Успокаивающе гладит поджимающийся от каждого поцелуя живот. Шерлок жмурится, судорожно сжимает в кулаки скованные за головой руки. И когда Джон решает, что прекраснее этого момента ничего быть уже не может, Шерлок задерживает дыхание, а потом срывается в бессвязное, бездумное и путаное: — Люби меня, — шепчет он. — Давай же! Трахай меня, люби, делай все, что хочешь… Только не останавливайся, не оставляй… Дорогой мой… дорогой… Джон и не думает останавливаться: ночь длинная, можно столько всего успеть. Он и не представлял себе, что Шерлок может быть таким развратным: бесстыже подгонять, жадно насаживаться на пальцы и шептать, шептать всю эту сладкую чушь, что заставляет сердце сбиваться с ритма. Железно гремят наручники, когда Шерлок в последний раз вскидывает бедра навстречу его рукам, замирает, выгнувшись под немыслимым углом, а потом стонет низко и протяжно и падает на диван. — Отпусти меня, — просит Шерлок между быстрыми, судорожными вздохами. Джон послушно расстегивает наручники. Шерлок вскакивает с дивана, оставляя на нем измятый, ставший бесформенным халат, идет к окну, потирая запястья. Медленно отлепляет от предплечья никотиновые пластыри и один за другим клеит их в ряд на оконное стекло. Берет часы с каминной полки, нажимает на какой-то рычажок, из открывшегося углубления достает пачку сигарет. Закуривает. Джон ложится, закинув руки за голову, и откровенно любуется им. Вспоминает, что именно в такого влюбился: в сильного, гибкого, своенравного. Разгоревшееся в камине пламя рисует узоры на его коже. Джон наблюдает, как Шерлок с наслаждением затягивается, выдыхает дым в открытое окно. И то, как он стискивает в пальцах сигарету… — Послушай, я не хочу в этом разбираться, — говорит Шерлок. — Не надо. Часы на каминной полке вздрагивают и, кряхтя и спотыкаясь, затягивают свою унылую мелодию. Шерлок подскакивает к ним, бьет их ладонью сверху. Часы замолкают. — Любовь,— заявляет Шерлок. — Я всегда полагал, что любовь — это опасный недостаток. Любовь — вещь эмоциональная, она противоположна чистому и холодному разуму. Эмоции враждебны чистому мышлению, а разум я ставлю превыше всего. Ты знаешь, я ненавижу терять контроль над ситуацией. То, что сейчас произошло, это было… — Это было прекрасно, — говорит Джон. — Это было отвратительно! Я ненавижу терять контроль! — Но ты стонал «еще» и «быстрее», и я подумать не мог, что тебе не нравится. — Ты же знаешь, что я против этого, — тихо говорит Шерлок. — Знаю. Шерлок бросает окурок в камин, вытягивается рядом с Джоном на узком диване, внимательно смотрит в его глаза. — Я ненавижу терять контроль, — шепчет он. — Но я люблю, когда его теряешь ты. И целует Джона в губы, медово и бесконечно. Джон и не представлял себе, что Шерлок так умеет. — Сними это, — шепчет тот, пробираясь руками к коже. Джон слушается, стягивает футболку и замирает, когда ощущает касания жадных прохладных пальцев, стаскивающих с него брюки вместе с бельем; приходится сжать себя, шумно втянув воздух. Шерлок глядит на него завороженно, словно Джон — самый интересный эксперимент в его жизни, нетерпеливо кусает губы, глаза его сияют, как если бы он был на пути к разгадке своего сложнейшего дела. Джон двигает рукой, не в силах отвести взгляд от его лица, от светлых, внимательных глаз. И когда прохладные пальцы обхватывают его ладонь, Джон отправляется прямиком на небо. — Ты ведь можешь не уезжать, — говорит Шерлок чуть позже. Они лежат на диване, разглядывают темный, вздрагивающий отсветами с улицы потолок. Джон мечтает о том, чтобы эта ночь длилась бесконечно, чтобы Шерлок всегда обнимал его, как сейчас. — Но я уже купил билет. Кроме того, я должен о многом подумать. Шерлок возится рядом, устраиваясь удобнее. Вскоре его дыхание становится медленным, размеренным. Осторожно, чтобы не разбудить его, Джон дотягивается до лежащего на полу одеяла, укрывает себя и Шерлока. Уличные тени причудливыми узорами ложатся на занавески, расчерчивают широкими полосами пол. В полумраке коробки и инструменты Шерлока кажутся инопланетными монстрами. Тихо потрескивает пламя в камине. Джон думает, что у них замечательно уютная гостиная, а старый продавленный диван в сто раз удобнее его широкой кровати. Почему он только сейчас это заметил? Джон счастливо вздыхает, трется щекой о мягкие кудри Шерлока и закрывает глаза.