***
Гэвин Рид, известный разгильдяй старшей школы Детройта, был в этот день крайне доволен собой. Гордой походкой он возвращался в класс, весь в ссадинах и синяках, со следами кровоподтёков под носом — только что из драки с двумя парнями, что были старше его на год. Гэвин вышел победителем и даже успел слинять быстрее, чем кто-то из учителей спалил его на месте преступления — это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, и парень наслаждался собой и своим достижением, рассекая школьные коридоры. Он уже представлял, как уверенным пинком раскроет дверь в класс и как бы невзначай пройдёт мимо красавицы-одноклассницы Келли (которая нравилась ему уже достаточно давно и внимание которой так отчаянно пытался привлечь Рид), красуясь своими боевыми ранениями. Но пинать дверь не пришлось: она была раскрыта, и из кабинета раздавалась куча откровенно ржущих над чем-то голосов. — А-ха-ха-ха-ха! Вы это слышали? «Я увидел тебя, как парус среди волн морских…» О-ой, умора! Это же надо, этот чудила Гэвин!.. Рид замер совсем рядом с дверью в класс, услышав, как написанные им строки озвучивал откровенно насмехающийся Рик — этот идиот с отвратительным характером, который, чёрт возьми, хорошо разбирался в химии и за это пользовался огромной популярностью, ведь давал списывать. Этот придурок… откуда?! — «В моём сердце и желудке в день Бабочек сотня порхает. И даже если прячусь в тень, От тебя меня в жар бросает». Рик читал это, чуть ли не захлёбываясь смехом. Гэвин опасливо заглянув в класс, чувствуя, как его трясёт, а щёки покрываются алыми пятнами: он чертовски злился, но влететь в кабинет и разнести всё не осмелился — ему было действительно стыдно и даже страшно. У Рика, возвышающегося над толпой слушающих его одноклассников, в руках была старенькая толстая тетрадь Гэвина, в которой тот уже год записывал свои собственные стихи. Конечно, Рид никому не рассказывал об этом увлечении, но поэзию он очень любил. Ему нравилось, как рифма и ритм превращают обычные предложения в нечто прекрасное, что бежит, как ручей, имеет свой путь и особый посыл. Он раньше писал различные короткие юморные стишки, чаще всего посылая кого-нибудь куда-нибудь, но вскоре, благодаря новой учительнице литературы, которая смогла пробудить в Гэвине интерес к предмету, увлёкся классикой и сам перешёл на более серьёзные темы. Писал он не часто, но если писал, то вкладывал в строки всю свою душу, описывал сокровеннейшие мысли о важных на его взгляд вещах. А последнее стихотворение, которое сейчас с таким издевательством декламировал Рик, было посвящено Келли. Чёртова тетрадь! Очевидно, Гэвин беспечно оставил её на парте, когда выходил покурить — не думал, что задержится и что за пять минут кто-нибудь проявит интерес к заваленной парте Рида. И ведь подписал тетрадь зачем-то. Идиотина. Вокруг проклятого Рика сидели почти все, и каждый поддерживал образовавшееся веселье, едва не плача от смеха. Гэвин в ужасе заметил и Келли среди тех, кто сидел близко к Рику. Она смеялась чуть ли не громче всех. Это оказалось ударом под дых. Рид почувствовал странный тяжёлый ком в горле и крепко сжал зубы. — «Ты прекрасней, чем весь белый свет. Любоваться тобой хочу всю жизнь. Я надеюсь, ты не скажешь «нет» И сможешь меня в ответ полюбить». Рик закончил несчастное стихотворение, и тетрадь выпала из его рук — парня буквально трясло от смеха. И Келли рядом с ним смеялась, смеялась так громко, что у Гэвина звенело в ушах. — И в кого же наш чудик Гэвин так втюрился! — сквозь слёзы смеха вопрошал толпу Рик. — Такую чушь написать! Бедная девчонка! — Ха-ха-ха, да уж! — Келли, отсмеявшись, сказала уже спокойней, но с какой-то слишком злой насмешкой (как показалось Гэвину), — не хотела бы я получать подобные стихи! И правда, бедная девчонка! Парни, сидящие вокруг Рика, улюлюкали и тоже выкрикивали какие-то едкие комментарии, перечисляя возможных адресатов послания. Гэвину хотелось с невозмутимым лицом зайти в класс, спокойно забрать тетрадь, а потом избить всех этих мудаков до полусмерти, даже не взглянув в сторону Келли. Но его буквально трясло от ярости и обиды: он ощущал, как горький ком внутри давил всё сильнее, заставляя глаза наполняться влагой, и это будет слишком неловко — разреветься во время драки. Гэвин был готов свалить как можно дальше от этого класса, от школы, может, даже от города — он бы просто бежал, пока не выдохся бы, но его заметил Рик, повернувший голову к двери. — О, эй, а вот и наш мамкин романтик! Эй, Гэвин! Рид рванул вглубь коридора, чувствуя влагу в глазах и закусывая губу до крови. Было пиздец стыдно за такую слабость. Но свалить не получилось. Рик нагнал его, а за ним вывалилась добрая половина класса. — Стоять, Рид! — Гэвина схватили за плечо и заставили развернуться. — Ну же, всем крайне любопытно, кому ты поэмы сочиняешь? Да ещё с таким пылом! Как там было? «Сотни бабочек в желудке»? Толпа взорвалась смехом, и Гэвин с размаху ударил Рика в челюсть. Тот отшатнулся. — Ты чего творишь, мудак?! Спокойно говорить совсем не умеешь?! — А ты какого хера в мои личные вещи полез?! — взревел Гэвин, вновь бросаясь на одноклассника. Толпа, окружившая парней, загалдела; Рик повалился на пол. Но избить обидчика до полусмерти Гэвину не дали: приятели Рика тут же бросились на Гэвина, сокращая его шансы на победу. Домой этим вечером Рид вернулся с подбитым глазом, окровавленной губой, кучей синяков по телу и с абсолютным нежеланием ещё хоть когда-нибудь рифмовать слова и превращать свои мысли в стихи. Тетрадь осталась валяться в помойке рядом со школой.***
Детектив Рид, конечно, никогда не считал себя счастливчиком, но порой в жизни каждого должен быть момент, когда приходит осознание: раньше всё было просто прекрасно — до того, как наступил этот пиздец. Для Гэвина «этот пиздец» наступил в момент появления в его жизни RK900. «Я андроид, присланный из Киберлайф» уже звучало для детектива, как «Ударь меня», а после фразы «Меня назначили вашим напарником» рука чуть ли не сама полезла за пистолетом: то ли выпалить всю обойму в этого пластикового придурка, то ли сразу пустить пулю себе в лоб, чтоб не мучиться. Впрочем, уживаться им всё равно пришлось. RK900 переименовался в Рика («Ричард, сэр. Если Вы не хотите, чтобы я называл вас «Гэв» в ответ на «Рика», разумеется»), занял соседний с Гэвином стол и даже умудрился ни разу не ударить детектива в нос, хотя весь отдел был свидетелем того, как Рид порой напрашивался. У Гэвина чувство ярости быстро сменилось чувством пофигизма и пассивной ненависти, у Ричарда чувств не наблюдалось вообще, но из-за высокомерной физиономии казалось, что он так же тихо ненавидел детектива, так что вскоре всё пошло более-менее гладко — насколько что-то вообще могло быть гладко с Гэвином Ридом. Перепалки из-за мелочей (и не совсем мелочей), презрительные взгляды с обеих сторон, — но, тем не менее, накапливающийся архив успешно решённых дел. Только самое первое совместное задание было откровенной лажей, затем они научились работать сообща, пусть и с упрёками-издёвками. Однако до нормальных напарников и тем более до «очень-близких-напарников» а-ля Хэнк и Коннор им было довольно далеко. И, возможно, было бы далеко все будущие годы, которые Гэвин был способен проработать в полиции, если бы не тот факт, что Рид так и не забросил окончательно эти грёбанные поэтические опыты. Грёбанные, потому что сам детектив ужасно бесился, когда просыпался с похмелья и понимал, что опять исписал страницу кривым почерком во время того, как напивался в одиночестве. Он бесился не меньше, когда писал что-то трезвым: сначала чувствовал прилив вдохновения и желание попробовать, но затем, перечитывая то, что получилось, ужасно разочаровывался и молча проклинал себя. Гэвин, конечно, никогда не считал свои стихотворения идеальными, но после старшей школы его не покидало чувство, что всё, что выходило из-под его руки — говно на палочке. Он сказал себе: «Ну нахер это всё», но не мог не писать, когда накатывало — хотя искренне старался делать это как можно реже. Первые годы после старшей школы Гэвин честно не писал (ну разве что пьяным), но лет через десять перестал бороться с собой, позволяя вдохновению делать своё дело чаще, чем хотелось бы. Наученный горьким опытом, Рид не раскидывался листками со стихами в отделе и вообще старался не допустить появление своих творений на работе, но, к его величайшему сожалению, вдохновение довольно часто находило Гэвина именно за рабочим столом. Обычно детектив выкидывал то, что написал, чуть ли не сразу же: высвободил свои мысли, облегчил душу, значит, можно бросить и забыть; иногда же таскал мятые листки с относительно удачными стихами в карманах джинс и складывал в отдельную спрятанную папку дома (которую временами порывался сжечь к чертям собачьим). Из-за Ричарда Гэвин долгое время не мог писать стихи на работе: эта жестянка постоянно находилась рядом и сверлила своим жутко надоедающим взглядом, так и выискивая, до чего бы докопаться. Это бесило и мешало сосредоточиться. К тому же, меньше всего хотелось, чтобы эта чертовски идеальная машина обнаружила его кривые стишки. Уж этот-то пластиковый ублюдок сразу рассчитает количество слогов, размеры и какую-нибудь подобную херню и мигом выдаст огромный отчёт о том, насколько стихи Гэвина Рида говённые. Ну его к чёртовой матери. Однако спустя некоторое время совместной работы с RK Гэвин-таки накатал матный стишок, посылающий Ричарда далеко и надолго — пока андроид был занят составлением отчёта по раскрытому делу. Рид даже решил положить этот стишок сверху всех остальных в своей папке дома — на случай, если когда-нибудь этому куску пластика что-то потребуется от детектива внерабочее время, и, ожидая собирающегося напарника, тот проявит любопытство и залезет в ящик. Затем Гэвин умудрился написать небольшое стихотворение, пока Ричард был занят беседой с Фаулером. А после снова находил моменты писать обрывками, пока андроид так или иначе был занят. Вскоре Рид почти совсем перестал бояться попасться своему напарнику во время творческого процесса. Зря. — Детектив Рид, что вы делаете? Разве вы не знаете, что нет необходимости писать отчёт от руки? — Гэвин вздрогнул, услышав над собой безэмоциональный голос напарника. Он попытался как можно незаметнее прикрыть спиной лист бумаги и его содержимое от внимательных серо-голубых глаз Ричарда. — Да пошёл ты, придурок, — огрызнулся детектив. Прикрыв ладонью написанные им строки, он обернулся и с вызовом посмотрел в лицо андроиду. — Иди лучше и сделай мне кофе, чмо. Раз тебе заняться больше нечем. — Мне, в отличие от вас, есть, чем заняться, детектив. Я пришёл сообщить, что вас вызывает к себе капитан Фаулер. Это насчёт недавно закрытого дела №3679. — Ага, разбежался, — Гэвин вновь повернулся к столу и глянул на листок. Под его рукой таилась недописанная строка. Рид ненавидел бросать дело незаконченным — тем более стихи. Но последняя рифма никак не шла в голову. — Щас подойду я к Фаулеру, не стой над душой. — У вас нет души, детектив. Я стою исключительно над вашим бесполезным телом. Капитан просил вас поторопиться. — Иди ты нахуй, — огрызнулся Гэвин. Сейчас ему не хотелось участвовать в перепалке. Он думал над рифмой. Немного отодвинув ладонь, детектив быстро пробежался глазами по последним строчкам, освежая их в памяти, как вдруг в одно мгновение листок перед ним исчез. — Настоятельно рекомендую вам немедленно отправиться к капитану Фаулеру, — холодно сказал Ричард, держа в руках листок и даже не глядя на него; не отражающий ничего взгляд устремился на Гэвина. Тот тихо выругался и вскочил со стула. — Не смей трогать мои личные вещи, грёбанный кусок пластика! — заорал Рид и хотел было замахнуться для удара, но остановился: уже знал, что бить андроида только себе хуже. — Пойду я к твоему долбанному Фаулеру. Как только отдашь мне листок. — Ваш листок никуда не денется. — Сука. Отдай. Листок, — прошипел Гэвин и попытался выхватить его, но Ричард лишь поднял бумагу над головой детектива. Чёртова высокая машина. Настолько уязвимым Гэвин себя давно не чувствовал. Именно в этот момент Ричард посмотрел на злосчастный лист. Его диод засветился жёлтым: пошёл процесс анализа и обработки данных. Гэвин набросился на напарника, ударил его под дых и по лицу, попытался вырвать стихотворение, но это не оказало никакого эффекта — он лишь оторвал чистую часть листка, и Ричард поднял его ещё выше, продолжая анализ. Гэвин выругался, подумав: «Ну за что мне это, блять?!», затем устало оглянулся вокруг, прикидывая, сколько человек в отделе станут свидетелями его позора, когда чёртова машина выдаст свой грёбанный вердикт. После этого надо точно забрасывать поэзию нахуй. Диод постепенно снова окрасился в голубой, и Ричард как-то медленно, словно неуверенно опустил руку с листом. Затем андроид посмотрел на Гэвина, но с непривычным выражением лица: обычно безэмоциональное, оно как будто бы выглядело несколько удивлённо. По этому скупому на мимику лицу было трудно сказать, но былая хладнокровность словно сошла с него. Диод вдруг снова мигнул жёлтым, и Ричард спросил: — Что это, детектив? — без упрёка; не тем раздражающим тоном, каким андроид любил докапываться, мол «Чем это вы тут занимаетесь, ленивый мешок с костями, Вам давно пора начать работать». Как будто бы с интересом. Гэвин аж прихуел. — Не твоё собачье дело, — огрызнулся Рид и выхватил свой листок, пряча его в карман. — Это называется «стихи», верно? Вид творчества у людей. Я совсем ничего не знаю о человеческом искусстве. Не думал, что вы творческая личность, детектив. Гэвин очень сильно прихуел. Он даже не знал, как на это реагировать. — Да я… да… да пошёл ты, пфлять! — и, развернувшись, как можно скорее помчал в кабинет Фаулера. Ричард остался стоять рядом со столом Гэвина, провожая того неопределённым взглядом.