Душа не рождается и не умирает. Как человек, снимая старые одежды, надевает новые, так и душа входит в новые материальные тела, оставляя старые и бесполезные. Того, кто пребывает в теле, невозможно уничтожить. Поэтому ты не должен скорбеть ни об одном живом существе. «Бхагавад-гита»
Специи кружились в чашке звёздной россыпью, запахи мускатного ореха, корицы, гвоздики и жгучего перца тянулись ко мне белым дымком, но даже их целебная сила не могла справиться с шафраном. Я поднёс масалу к губам и, обжёгшись, почти не ощутил боли. Думать было больнее. Сейчас, пока я бессмысленно рассматривал своё отражение в чае, мой истинный решал судьбу моего города. Мы толком не успели поговорить — Джагеннат сразу отправил меня сюда, ждать, поставил двух безмолвных бугаёв-таташей на стражу, прислал слуг с напитками, фруктами, сладостями, и на подушку рядом со мной положили нежно-розовое шёлковое сари, потому что мои открытые одежды, удобные для боя, «слишком неприличны»... Абсурд. Я не понимал, сколько времени прошло. Внутренние часы дали сбой, низ живота горел — каждый вдох отдавался агонией, вожделение мешало медитировать, мысли вязли в желании, как в зыбучем песке. К счастью, мой запах оставался приглушённым. Учитель вбил в меня это умение намертво. Но Джагеннат ведь всё равно понял… только потому, что мы истинные?.. или он тоже занимается духовными практиками?.. Я отставил чашку и потёр ноющие виски. Чтобы достичь Пробуждения, нужно отказаться от желаний тела, отринуть свои желания, своё эго. Поэтому я всегда боялся встречи с истинным и, одновременно, жаждал её. Я представлял его идеалом в облике риши — мудрого аскета в платье из рогожи, с раскрытым лотосом в руке. Он должен был разумными доводами и чистотой своего сердца навсегда успокоить мой гнев, должен был помочь мне достигнуть мокши — Освобождения. Я мечтал, что мой истинный будет выше и сильнее меня. Выше духом. Сильнее в вере. Как Учитель. Но Джагеннат… Джагеннат нарушил клятву, и его вероломство болью отзывалось в груди. Нет. Нельзя спешить. Нужно услышать мнение другой стороны. Я пересел на ковёр и принял асану полулотоса. Сделал несколько упражнений пранаяма, заставил кровь отлить от чресл, сосредоточился на точке в центре лба, на пурпурной чакре… За окном утихали ветры. Рассеивались тучи, и в комнату падал алый свет уходящего солнца. Всмотревшись в его красоту, я наконец почувствовал желанное спокойствие. — Что это?! Камы размахивают мечом и занимаются йогой! Неудивительно, что боги насылают на нас бури. Я открыл глаза, вышел из асаны и, сложив ладони вместе, поприветствовал своего истинного как положено. Если бы я, будто безмозглое животное, бросался к нему каждый раз, едва заслышав возбуждающий запах, Джагеннат просто не смог бы меня уважать. — И о чём же ты размышлял, мой маленький кам? На приветствие он не ответил, но я не придал этому значения: в Самбхале, наверно, другие обычаи. — Где Макта? Усевшись на кушетку и не отрывая от меня внимательного взгляда, Джагеннат потянулся к фруктам. — Торчит в комнате твой друг, плачет. Скорбит по мужу, как и должен. Я благородный чоти, беззащитных камов не обижаю. Наконец, он выбрал крупную карамболу. Её плоды бывают ядовиты, могут даже убить человека со слабым желудком, но Джагеннат без опаски впился зубами в жёлтую плоть. Прозрачный сок потёк по его губам, подбородку, шее… Мне пришлось укусить себя за щёку, чтобы подавить вожделение. Я вглядывался в символы, по которым бежала влажная блестящая дорожка. Таинственные знаки покрывали всю кожу: и на лице, и на шее, и на предплечьях… Кажется, я где-то видел такие крупные, инкрустированные алмазами наплечники. И ни разу ещё я не видел таких красивых сильных рук… Разозлившись на себя, я сказал: — Почему ты нарушил клятву? Тон получился холодный, но Джагеннат вновь ухмыльнулся. Похоже, это было его любимое выражение. — Какую? «Не войти в город насильно»? Меня пригласил ваш Иша! «Не мешать уйти»? Так разве лично я кому-то мешаю? А мои солдаты не клялись. Нет-нет, я благородный человек и никогда не нарушаю клятв. На секунду мне показалось, что в его речи есть смысл, что, по сути, он прав… Но я одернул себя. Этот чоти, пышущий самодовольством, просто жонглировал словами, грубо и бесчестно. А ещё пахнул так одуряюще, что я чувствовал себя пьяным. — Зачем тебе наш город? Из-за оазиса? — О! Всё не так просто, мой маленький кам! От очередного унизительного обращения меня передёрнуло, но Джагеннат, наверно, не заметил. — Я пришёл вас спасти, в этом мой священный долг. Но тебе не стоит забивать такими сложными вещами свою очаровательную головку. Теперь я буду о тебе заботиться. Он вдруг поднялся, в несколько шагов подошёл ко мне и навис сверху — я в жизни не видел таких высоких людей. Его ладонь сжала мой подбородок, чёрные как уголь глаза прожгли насквозь. — Для начала приведём тебя в порядок. Ты должен достойно выглядеть на нашей свадьбе. Свадьбе?.. Я разомкнул губы, чтобы спросить, но он впился в мой рот глубоким поцелуем. Дыхание спёрло. Вместе с воздухом перестала циркулировать и прана — жизненная энергия — слабость охватила всё тело, не было ни сил, ни желания противиться… Джагеннат отпустил меня только когда услышал: — Просим прощения, господин. Вы срочно нужны нам. В комнату ввалились и бесстыдно пялились на нас несколько чоти. Джагеннат схватил меня за волосы, повернул к своим солдатам, будто хвастался конём, и мне пришлось столкнуться с их одобрительными сальными взглядами. Тогда мой истинный бросил: — Оденься нормально. И ушёл, широким шагом, гордо расправив плечи. Нисколько не смущённый. Будто ничего не произошло. Дверь закрылась. Я остался наедине с шёлковым сари, возбуждением, вкусом ядовитой карамболы на языке и ужасом. Только что этот дикарь опять разбил мою концентрацию вдребезги.***
Ночь прошла без сна. Трижды прислужник уговаривал меня облачиться в «подобающие одежды», проколоть нос и уши, заплести косу, надеть кольца, браслеты, нарядный пояс «от лучших мастеров Самбхалы»… В конце концов мне пришлось накричать на мальчишку, чтобы он убрался. Всё тело пылало. Хотелось отбросить всякий стыд и рвануть к своему истинному. В шорохе ветвей за окном я слышал уверенные, твёрдые шаги, в шуршании одеял — скрип открывающихся дверей, в прохладном сквозняке — жар тела Джагенната… С ужасом я ждал, что он придёт и вновь, будто демон, отберёт мой самоконтроль. Но Джагеннат больше не появлялся. Будто за несколько лагху диалога всё выяснил, будто я не имел права знать, какая судьба ждёт меня и мой город… нет, нет! должно быть, я всё-таки неверно понял его, ведь он предназначен мне богами, карма не ошибается… Повторяя эту мантру вновь и вновь, я до рассвета проворочался на мокрых от пота простынях и заснул только под утро. А днём мне наконец позволили зайти к Макте. Я хотел поговорить, извиниться за многолетнюю ложь, я надеялся, что мой добрый друг поможет навести порядок в моих мыслях, но первое, что я сказал, увидев его: — Нет! Нет, ты не станешь! Макта поднял огромные, подведённые сурьмой глаза. Его пробор был покрашен синдуром, как положено всем замужним камам. Серьги сверкали в носу и ушах, звенели колокольчики в косе, а на груди лежало золотое ожерелье с крупными алыми гранатами. В цвет им переливалось красное свадебное сари, на окольцованных руках и ногах знакомо звучали браслеты и знакомое мехенди с павлинами украшало кожу. «Стану» — всем обликом отвечал Макта. Не обращая внимания на слуг и охранников, я попытался поймать его руки, но мой друг отшатнулся, покачал головой. Хранил молчание, как принято перед ритуалом. — Рамеш этого не хотел бы! Он вновь не ответил, и мне оставалось лишь растерянно смотреть, как слуги обхватывают талию Макты сверкающим тонким поясом. Один из них предложил мне прохладный апельсиновый сок — я почти взял кувшин, чтобы вылить своему другу на голову и испортить приготовления. Но тот, словно почуяв, выставил расписанные хной ладони. «Уважай моё решение». Что мне было делать? Что сказать? От ужаса я растерял все слова! Когда мы уже шли по коридору в окружении стражи — я едва их видел, я почти не осознавал окружающий мир, — моё отчаяние наконец обрело форму: — Макта, послушай! Рамеш любил тебя, думаешь, он не желал тебе долгой и счастливой жизни?! Жрецы обещают тридцать пять миллионов лет блаженства, но почему ты им веришь? Они не были в посмертии… Они постоянно ошибаются! На тебе нет греха, который надо очистить!.. Из любви к Рамешу, не поступай так! …и из любви ко мне. Этого я не сказал. Только смотрел в бесстрастное лицо, прикрытое прозрачным анчалом. — Ты боишься вдовства, да? Боишься, что брат тебя не примет? Но я никогда не оставлю тебя, клянусь!.. Обещание встало комком в горле. Хотя на мне не было «положенных одежд» и украшения я сложил в ящик, чтоб даже на глаза не попадались, но Макта теперь прекрасно знал, кто я. Весь дворец знал. — Прости, что лгал тебе. Я не хотел делать тебя своим сообщником… но я найду способ, чтобы тебя не изгнали из касты. Я поговорю с Джагеннатом. Он послушает, он мой истинный! — Дальше сати идёт один, — приказал брахман. Я и не заметил, что мы с Мактой уже вышли в сад и оказались под сенью высоких груш. Раньше столько раз гуляли здесь, читали книги, слушали, как придворный певец соревнуется в музыкальном искусстве с птицами, в детстве играли под сейвами… А теперь впереди лежала дорога к площади. Вокруг погребального костра ждали воины с копьями, жрецы и толпа зрителей. — Самоубийство не очистит твою карму! — Я вновь схватил его за руку, ощутил холод и безразличие стальных браслетов. Моё плечо сжала стальная ладонь стража. — С чего ты взял, что следующее рождение будет лучше? А если оно будет хуже?! Ты можешь родиться неприкасаемым, или зверем, или травой… — Нет никакой кармы, — так, что слышал лишь я, прошептал Макта, — и нет никакого следующего рождения. «Нет такого греха, который стоил бы смерти ребёнка». Он выдернул руку и шагнул к своей окончательной — как он верил — смерти. А меня оттянули назад. Я остался. Оглушённый. Я стоял и смотрел, как брахман стягивает с лица жертвы анчал, как Макта передаёт родственникам все украшения, расплетает косы и под руку с палачом обходит вокруг дров три раза. Потом высыпает из подола раковины и рис, которые тут же подбирают нищие, ведь всё, чего коснулся сати, — благословенно… Стучали барабаны. На жаре труп Рамеша начал разлагаться, и даже благоухание сада не могло перебить омерзительный смрад. Мой друг, поднявшись на костёр, приложил ступню мужа ко лбу, потом лёг рядом и дал знак брахманам. Вспыхнуло пламя. Жрецы читали сутру, а их помощники подбрасывали хворост и подливали смолу, чтобы лучше горело. До самого конца Макта не закрыл глаза. А я… Его последние слова врезались в память раскалённым клеймом. В ушах звенело. Я пытался проснуться и с ужасом понимал, что не сплю. Несколько часов после ритуала я провёл у окна: мне казалось, что за стенами дворца горят мириады костров, и во мне тоже что-то сгорало. Я не спас его. Не вытащил ни из дворца, ни из пламени. Многие годы я потратил, чтобы научиться стрелять из лука, владеть кхандом и копьём, править колесницей… и что? что толку от меча, если никого не можешь им защитить? Нужно было давно уйти из города, предаться аскезе, как Учитель, освободиться от физического мира, в котором я всё равно ничего не мог изменить… Кажется, огнём сати Макта очистил мою душу. Я больше не чувствовал возбуждения. Не злился. Не чувствовал голода и жажды. Все чувства и все телесные желания придавило, будто великой горой Меру, которой боги когда-то, на заре времён, пахтали океан. Тогда они добыли не только напиток бессмертия, но и калакуту — самый страшный яд. — Вас господин зовёт, — проблеял мальчишка-слуга, несмело заглянув в комнату. Да. Это было хорошо. Прежде чем уйти, я должен был поговорить с Джагеннатом. Если он хочет быть раджой, править и бороться, то нам не по пути. Он должен отпустить меня. К счастью, в этот раз Джагеннат был один. Он поселился в покоях Рамеша и притащил сюда, кажется, всё золото, какое только нашёл во дворце и городе: статуэтки, чаши, вазы, канделябры, подносы, зеркала в драгоценных рамах… У изголовья широкой постели, на ковре из львиной шкуры, стоял золотой Танцующий Шива. Его круглое лицо озаряла добрая улыбка, третий глаз сиял алмазом, а неподалёку от бога в уголке блестел выпуклым боком ночной горшок. — Заходи, маленький кам! — весело крикнул мой истинный. — Угощайся! Обеденный стол устроили здесь же, и сейчас Джагеннат, сидя на горе пёстрых подушек, с аппетитом уминал жареную курицу. В моей памяти всплыл дым погребального костра, широко распахнутые глаза Макты, запах жжёной плоти… К горлу подкатила тошнота, и только справившись с ней, я смог ответить: — Я соблюдаю ахимсу и не ем мяса. — Теперь будешь, — добродушно сказал Джагеннат. — Нужно есть много мяса, чтобы родить тысячу здоровых чоти-сыновей. — Тысячу… сыновей? — Ха-ха! Что? Ты ещё не понял? Он вытер руки о дхоти, оставив на светлой ткани жёлтые жирные пятна, поднялся и вновь снисходительно воззрился на меня сверху вниз. У него было всё то же лицо с крупными мужественными чертами, всё тот же пронизывающий насквозь чёрный взгляд, тот же настойчивый запах… Навязчивый. Мне надоел шафран. И дворец, и весь город, и все люди в нём. Я просто хотел уйти. Немедленно. — Разве ты видел когда-нибудь человека выше ростом, чем я? Сильнее, чем я? — Этот неотёсанный дикарь напряг мускулы на руках, демонстрируя крепкие выпуклые мышцы. — Я — Калки, непобедимый аватар бога! Я — Спаситель, о котором говорит пророчество! Я тот, кто смоет грязь с лица земли. Буря не случайно свела нас с тобой именно сейчас: ты увеличишь мою армию моими сыновьями! — Буря… свела нас? Моя растерянность его рассмешила. От мощного хохота, кажется, даже стёкла в зеркалах задребезжали. — Судьба всегда ведёт избранных, глупенький кам! Буря настигла нас в пустыне и принесла мне твой чудесный запах. Тогда я понял, что на верном пути, что мне нужно в город у священной Плотины… Жаль, в песчаных вихрях потерялся мой любимый тигр — я столько кнутов на него перевёл! Если бы я въехал на нём, как ездит сам Господь — все сразу поняли бы, что я Калки! Тигр? Значит, то израненное существо, которому я не смог помочь… — Видишь, на моей коже — знаки неуязвимости, — как ни в чём не бывало продолжил Джагеннат. — Они защищают меня от любых ран. Я непобедим! Ничто не может причинить мне вред! Он взял нож для фруктов — не острый, но крупный, из хорошего металла — и вдруг смял его в ладони будто бумагу. Железный комок жалобно звякнул, упал на пол и покатился к босым ногам Шивы. — Отец всю жизнь занимался подвижничеством и перед самой смертью заслужил божественные дары. Он дал мне бессмертие! О Милостивый. Вот почему Рамеш проиграл. — Ты вызвал нашего раджу на дуэль, зная, что у него нет шансов?! — Да! — радостно кивнул этот варвар. — Скоро вся долина будет моей и везде будут храмы в мою честь. Я убью всех раджей, всех, кто воспротивится Спасению, и стану махараджей. И, конечно, истреблю неприкасаемых — не должно быть грязи в Чистой Эпохе… — Он говорил, захлёбываясь восторгом, а у меня волосы на затылке вставали дыбом. — Ха-ха! Да я могу и в одиночку любую армию уничтожить и любой город завоевать, ведь я неуязвим! Но великому правителю всё-таки положено великое воинство. Подмигнув, будто хорошо пошутил, он вновь сел за стол и руками разломил арбуз. Сок пролился на пальмовый лист, там ещё лежали куриные косточки. Я вдруг понял, где видел крупные, инкрустированные драгоценными камнями наплечники: на статуе Спасителя. Но ведь все богатства Калки были метафорой. Символами его душевных качеств, его чистоты. Благородности. Аватар бога не нуждался в защите и в волшебных дарах. Аватару не нужны нечестные приёмы… Зато они нужны демонам. Я вспомнил. Кровожадных асуров Шумбху и Нишумбху, завоевавших небеса, благодаря дару Создателя не мог убить ни один муж или зверь. Но справедливость всегда торжествует, и в конце концов их победила богиня. Женщина. Злого Хираньякашипу по условию дара не мог одолеть ни зверь, ни человек, ни бог, ни асур — и тогда его растерзал дэв Нараяна в облике полульва-получеловека. Безжалостный Таракасур был неуязвимым для всех, кроме сына Господа, и тогда у Господа родился сын и покончил со свирепым демоном. — Боги никому и никогда не дают бессмертия. — Какая умница! — Джагеннат окинул меня сальным взглядом, и я пожалел, что одет только в дхоти. Хотелось закрыться от этого взгляда всеми тканями мира. — Конечно, есть условие. Меня сможет убить тот, кто попробует мою кровь. Но, видишь ли, никто её не попробует! Чтобы меня победить, меня нужно ранить, а ранить меня нельзя! Ха-ха! Я обхитрил даже богов! Он вновь картинно и громко рассмеялся. В каждом его движении была эта нарочитость — будто Джагеннат уже сидел на троне махараджи, в окружении бесчисленных слуг, которые не отрывали от Спасителя зачарованного восхищённого взгляда. — Поешь. Мне нравится твоя необычная внешность, но вот твоя фигура… — протянул он. — Кам должен быть мягким. Надежда найти с ним общий язык таяла, а возмущение — росло. Конечно, стоило промолчать, дождаться ночи и улизнуть из дворца… Но я, к сожалению, не промолчал. — Твой отец добился для тебя волшебных сил, армию собирал тоже он, нашего раджу ты победил обманом. Чем ты гордишься? Своим планом по истреблению невинных?! — Вот правду говорят, что камы болтливей сорок, — вздохнул Джагеннат. — Ты им слово — они тебе десять! Вырывать бы вам языки при рождении, но вы тогда не сможете ртом радовать своих мужей. Обхватившее меня омерзение было как толчок в спину, и я рванулся к выходу. Дверь оказалась заперта. Сзади донёсся смешок: — Без моего разрешения ты не уйдёшь, привыкай к послушанию. — Я не стану твоим мужем! Он вновь вздохнул, будто терпел мою тупость только из жалости: — Ты мой истинный. Ни твоё согласие, ни согласие твоих родителей не нужно. Сколько ты будешь ломаться? Ломаться?! Развернувшись и сжав кулаки, чувствуя, как лицо краснеет от гнева, в котором сгорает и страх, и скорбь, я прошипел: — Лучше смерть, чем брак с убийцей и лжецом! — Тебе не понравилось сари. — Что?.. — Или украшения. В этом ведь всё дело? Но ты напрасно переживаешь — когда я завоюю три мира, у тебя будут все украшения и все сари, какие только захочешь… А пока можешь взять тряпки бывшего рани. Упоминание Макты стало последней каплей. В голове помутилось, я забыл и о неуязвимости Джагенната, и о том, что пришёл сюда разговаривать, а не драться. Я вложил в удар все силы и всё отчаяние, но мой кулак словно врезался в каменную стену. От боли руку свело, пришлось сжать зубы, сдерживая стон. А мой враг даже не шелохнулся — гадкая ухмылка, об которую я едва не сломал пальцы, стала шире. Он поднялся, обхватил меня за бёдра, легко притянул к себе и вжался пахом в пах, так, что я ощутил его возбуждение, резкий запах пота, вонь жареной курицы. — Какой ты строптивый. Но я-то вижу тебя насквозь. Как и все камы, ты просто ждёшь шанса подчиниться настоящему сильному чоти. Я вдруг понял, что он даже имя моё не спросил. Он, похоже, уже давно слушал только одного человека — себя, и от долгого общения с идиотом вконец отупел. Мне захотелось причинить ему боль — любым способом! Нельзя отвечать злом на зло, но, боги, меня ещё в жизни не переполняло такое отвращение. — Ты меня не сильнее, Джагеннат! — выплюнул я в довольную рожу. — Ты даже не представляешь, насколько ты слаб! Ты ничтожный собакоед, презревший дхарму, пышущий самодовольством, жалкий позёр и убийца, забывший о справедливости и чести! Как смеешь ты называть своё варварство «силой»?! Как смеешь претендовать на роль «Спасителя»? В облезлом старом шакале больше человеческого достоинства, чем в тебе! С его лица медленно сползло удовольствие. Взгляд стал холодным, густые брови сошлись на переносице. На мгновение я ощутил радость, даже гордость: будь что будет, главное, я смог ранить того, «кого ранить нельзя»! — Я благородный чоти и хотел подождать. Ты мне назначен, ты так или иначе будешь моим, — сказал он очень тихо и спокойно, как может только доведённый до белого каления. — Но ты одет как шлюха и ты ведёшь себя как шлюха, так что я поступлю с тобой, как поступают с непокорными шлюхами. Он, словно разъярённый бык, толкнул меня в грудь. Пролетев через половину комнаты, я рухнул на кровать, а Джагеннат навалился сверху, придавил своей тяжестью и злобой. Его ноздри бешено раздувались, зрачки стали огромными, добродушная улыбка превратилась в оскал. Остервенелым поцелуем он впился в мою шею — будто огромная кобра клыками. Ещё и ещё раз. Чудом я смог высвободить руку, хотел ткнуть пальцем в безумно выпученный глаз, до самых мозгов достать… И не смог. Опущенное веко было как сталь. — Всё упрямишься! — прорычал Джагеннат, переворачивая меня на живот. Раздался треск. Он разорвал мою одежду, вдавил лицом в постель. Каждое прикосновение было как удар анкушем, которым погоняют слонов. Скользкие пальцы впились в мои бёдра, смяли ягодицы, будто он хотел вырвать и сожрать кусок мяса. — А течёшь ты как обычная сука! Воздуха не хватало. Ужас не давал сосредоточиться. Я не мог вспомнить ни одной мантры, не мог выйти из тела, чтобы не участвовать, не чувствовать, отстраниться, не быть здесь… Джагеннат вгрызся в мой затылок зубами — поставил метку. Потом за бёдра притянул ближе. Потом… Потом стало темно.***
— Шанти… «Покой». Ни волнений, ни страха, ни боли. Пустота. Он так долго искал это место. И теперь, когда нашёл, не чувствовал радости. Он больше ничего не чувствовал — он освободился от своего «я» и ото всех страданий. — Шудхи… «Очищение»? Нет. Здесь абсолютная тьма и безмолвие, нечего очищать. Здесь он свободен, здесь он останется навсегда. — Шваса… «Дыхание». Начало жизни, её главный элемент. Он не хотел к ней возвращаться! Голос, прекрати, прекрати звать его! Но голос припечатал: — Шакти. И я открыл глаза. Из распахнутого окна веяло ночной прохладой. Ветер играл со шторами — лёгкая ткань вздымалась и обнимала фигуру Господа, длинные мягкие кисточки казались продолжением его рук. Они шелестели у моего лица. Шептали. Полумрак освещали рыжие лампады, маленькие и круглые, как апельсины. Одну в руках держал мальчик-слуга — он сидел на кушетке, склонив голову набок и опустив ресницы, от которых по щекам тянулись тонкие тени. Шёлковая ткань вновь погладила меня по скуле. В голове было пусто. Я попробовал сесть и сразу переполнился: воспоминаниями, отвращением, болью — от макушки до пяток. Будто всё тело обглодали, как шакал обгладывает кость. — О, вы проснулись! — встрепенулся мальчик. — Позвольте, я вам помогу… Меня вывернуло наизнанку. Прямо на ковёр из шкуры льва. Сначала рвало кислым желудочным соком, потом горькой желчью, потом — прозрачной слизью, снова и снова. Когда рвать было уже нечем, мышцы живота всё равно продолжали сокращаться, будто я мог вытошнить то, что случилось. — Вот, — проблеял мальчишка. — Вытритесь… выпейте воды… Ванна уже готова, я только вас одену… Мне не хотелось пить. Не хотелось, чтобы ко мне прикасались. Если бы ноги держали, я бы пошёл сам. Но ноги не держали, по бёдрам стекало липкое, глотка горела — в ней снова стоял ком, и я сжал зубы, сдерживая новый приступ рвоты. Слуга кое-как завернул меня в сари. Придерживая под локоть, помог добраться до комнаты, где ждала полная горячая бадья. Я видел своё отражение: ожерелье из засосов на шее, груди, плечах… будто знаки неуязвимости наоборот. — Вы не расстраивайтесь. Знаете, как говорят? — пролепетал вдруг мальчик. — Схвачен крокодилом — ласкай крокодила. Я не знал. Мне было всё равно. Я взял люффу и попытался стереть следы, но они въелись глубоко, приходилось скрести кожу до красноты, ещё и ещё, потому что пусть лучше будут раны и шрамы, чем клейма. Мальчишка что-то говорил, я не слушал. Я понял, что разодрал затылок до мяса только по тому, что мочалка насквозь пропиталась красным. — Хватит! — вскрикнул слуга, отбирая у меня губку. — Перестаньте, пожалуйста! Он не понимал. Не видел, что я пропитан нечистотами. Всё тело свербело, чесалось, грязь забралась внутрь через каждый "поцелуй", прикосновение, через каждую пору — я вылил на себя всё мыло, какое нашёл, но оно не помогало, потому что знаете как говорят? даже девять манов мыла не отмоют угля добела, так что оставалось только выцарапывать ногтями, выгребать из-под кожи грязь вместе с плотью снова и снова… Мальчишка поймал мою ладонь, стиснул в своих и расплакался: — Пожалуйста, хватит! Господин меня убьёт! Вода стала розовой от крови. Над ней вился пар. Он пахнул жасминовым маслом. Я сидел в клубах жасминового дыма, будто в погребальном костре, где сгорел мой лучший друг. Эта мысль меня отрезвила. — Позови врача. Мальчишка подскочил, не поклонившись, выпрыгнул за дверь, пронёсся мимо бугаёв-охранников. Он был так перепуган, что не догадался кому-то передать моё поручение. А может, решил, что я никуда не денусь: других выходов из комнаты нет, третий этаж… Выбравшись из воды и обмотав кулак в сари, я разбил окно. Потом торопливо оделся — на красном шёлке почти не видно пятен крови, не потому ли на свадьбу надевают красное? — высунулся наружу и, уцепившись за барельеф, подтянулся на руках. Мне повезло — я схватился за хобот Ганеши, достаточно крепкий и выпуклый. Ниже на стене был высечен Сурья, и я, упираясь ногой в гриву солнечного коня, спустился дальше, к Кубере. На коленях бог богатства держал вину — когда я взялся за её гриф, четыре тонкие струны больно впились в ладонь. Потные пальцы соскользнули, но Яма удержал меня, подставив костлявое плечо. В самом низу подала нежную ладонь Сарасвати — дэви мудрости. Наконец, я оказался на мягкой траве и мысленно пообещал устроить пуджу во имя всех богов. Потом. Когда смогу. Сейчас я мог только бежать. Шум ветра скрывал мои шаги — я спешил к стене, к гигантской сейбе. Её дочь, почти такая же высокая и ветвистая, росла по другую сторону. В детстве мы с Мактой часто играли под этими кронами, даже карабкались по толстым стволам наверх и разглядывали птичьи гнёзда. Тайком, конечно. Камам неприлично играть с таташами и уж подавно неприлично лазать по деревьям. Забравшись на мать-сейбу, я замер. Не дыша, я ждал, пока пройдёт караул. Несколько лет назад Рамеш хотел избавиться от сейб, но Макта заставил его передумать. Когда в жаркий солнечный день пришёл рабочий с топором, мой друг сказал: — Смотри. Дерево не отнимает своей тени даже у того, кто пришел срубить его. И Рамеш сдался. Он во многом готов был уступать Макте. Они оба не заслужили… Сглотнув комок, я убедился, что солдаты ушли, и тихо ступил с ветвей на стену. Оттуда прыгнул к сейбе-дочери, а по её тёплому стволу наконец спустился на землю. Залаяла собака. Из дворца донёсся шум, чей-то крик, и я помчался через знакомые узкие улочки так быстро, как мог. Кажется, сам царь гепардов даровал мне свои лапы, потому что город проносился мимо размазанным пятном, редкие прохожие шарахались в стороны. Ткань сари липла к ранам, от пота они горели, глаза слезились, но я продолжал бежать. Не думать. Не вспоминать. Остановился, только увидев убежище. Вслушался. Услышал бешеный стук сердца и стрёкот кузнечиков. Никакой погони. Значит, боги ещё со мной. Двери храма, как всегда, были распахнуты. Едва я вошёл под высокий купол, потоки прохладного воздуха обняли меня, погладили, успокаивая жар и боль. Через круглое окошко на каменные плиты проливался лунный свет, и в его лучах мандала сияла серебром. Учитель сидел в центре. Конечно, он знал, что я рядом, но не шелохнулся, ни звука не издал. Даже сегодня. Поприветствовав наставника и преклонив колени перед алтарём, я взглянул на закрытые лотосы — ветер бесшумно баюкал их на водной глади. Но даже в ночных сумраках, с замкнутыми лепестками, они светились чистотой. Столько раз я находил ответы в их сиянии. — Я пришёл попрощаться, Учитель. Я ещё не знаю, куда пойду. Но я не могу тут оставаться, он меня учует, найдёт. Воспоминание отозвалось вспышкой гнева в груди. Я был в храме, в святых стенах, в безопасности, я звал из души сострадание и смирение, а откликались лишь отвращение и ненависть. Я пытался найти красоту, но красоты не осталось. Я выдрал метки из тела, а они укоренились в моём сознании и, зловонные, теперь разрастались. Люди говорят, что демон отравил священную реку. Что, завалив её нечистотами, мусором, он сделал её болезнетворной, наполнил грязью, которая обрекла человечество на вымирание. Но разве грязь начинается не в людских головах? — Учитель… может…. Может, я перепутал запах?.. Этот… это существо не может быть моей судьбой! Любовь к нему не может быть моим долгом! Нет, Учитель… Пусть в пустыне меня сожрут стервятники, пусть убьют скорпионы и змеи — я не соглашусь. Джагеннат… Я не смог продолжить — от одного имени желудок знакомо скрутило, горькая желчь хлынула на язык. В памяти снова и снова воскресали скользкие, собственнические прикосновения, а слова моего насильника извивались в ушах, будто склизкие черви. Я ненавидел его. От ненависти становился ещё грязнее, осознавал это и всё равно ненавидел. Учитель молчал. Карма не ошибается. Но у меня не было ни времени, ни сил медитировать, чтобы разобраться. Глаза застилала обида и чувство беспомощности — чтобы они не пролились слезами, я уткнулся лбом в холодный пол. Почему я? Почему это случилось со мной? Я был уверен, что это может произойти с кем угодно, но только не со мной!.. За стенами шумел ветер. Мандала блестела в полутьме, и через неё там, внизу, под каменными плитами, мне отвечала земля. Я услышал. Я чувствовал, что она разделяет моё оскорбление: её травы, деревья, воды — всё пропиталось нечистотами. Я ощутил каждое семя, которое она лелеяла в своих недрах, каждый плод и каждый распустившийся бутон, я чувствовал каждого человеческого ребёнка — кама, таташа и чоти — рождённого из камского чрева. Обхватив живот и содрогаясь от боли — своей и чужой, — я чувствовал, как во мне в ярости восстаёт первая мать. Созидающая сила вселенной. Начало и конец всего сущего. Её частица — дар продолжать жизнь — досталась камам. Насколько нужно ослепнуть, чтобы считать нас слабыми? Но так было, и осознание выворачивало меня наизнанку. Насилие свершалось снова и снова, сейчас, вчера, каждый день, каждую ночь, вокруг и внутри. Агония становилась нестерпимой — мне захотелось закрыть глаза, заткнуть уши, вскочить на ноги, убежать… Я не двинулся с места. Я принимал наказание. Притворяясь другим человеком, скрывая свою природу, отказавшись от неё, я соглашался с тем, что она бессильна, и теперь моя глупость жгла меня очищающим пламенем. Но что я мог? меня не слушали раньше и не станут слушать сейчас… Тиски боли разжались так же внезапно, как возникли. Я опять мог дышать, мог видеть, слышать и осязать. Подняв голову, я бросил взгляд на алтарь, на своё искривлённое мукой и гневом лицо. Лотосы были открыты. Один белый лепесток упал, и по водной глади пошла рябь, разрушая отражение. Вот там был я, а вот, по воле маленького цветка, меня уже не стало. Мандала вспыхнула. И я вспомнил сутру. «Один йогин двенадцать лет практиковал медитацию, желая Пробудиться. Однажды, прервав аскезу, он направился по дороге и встретил больную собаку. В её брюхе была огромная рана, которая кишела червями, и йогин испытал к собаке величайшее сострадание. Но он рассудил, что и червям — невинным живым существам — нужна пища. Поэтому, отрезав часть своей плоти, йогин положил её на землю, а сам, чтобы случайно пальцами не раздавить червей, собирался очистить рану языком. Зажмурившись, он уже приблизил лицо к собаке, как вдруг понял, что ничего не может коснуться. Открыв глаза, йогин увидел Пробуждённого. — Почему ты столько времени не являлся мне? Я провёл годы, разыскивая тебя! — сказал йогин. — Я никогда не прятался, — ответил Пробуждённый. — Я всегда был рядом с тобой, но, не познав сострадания, ты был не в состоянии увидеть меня». Вновь поднялся ветер. Где-то готовили завтрак — я услышал запах карри. Услышал, как караульные на стенах ударили в медные пластины, объявляя скорый рассвет: как и всегда, солнце всходило после самого тёмного часа. Гнев ушёл. Его больше не было, как не было моего отражения на водной глади. Словно тот йогин, я понял, что долгие годы шёл неверным путём. Я вспомнил Джагенната, и, как молоко наполняет кувшин, меня наполнило сострадание. Ко всему, к каждой твари, к тому, кто причиняет насилие, потому что нет на свете существа более несчастного. Я должен был помочь ему. Я поднялся с колен. На месте Учителя был камень, увитый лианами, на месте храма — широкая крона пипала, поросшая густым мхом. Я благодарно поклонился обоим, и дерево, послушное ветру, ответило на мой поклон. Этот мудрый старый фикус с развесистыми ветвями скрывал меня от чужих глаз, но купол, мандалу, барельефы, алтарь и даже наставника я придумал сам. Я думал, что извне смогу получить Просветление, что кто-то другой — Учитель, боги, мой «идеальный истинный» — даст мне свободу. Но, оказывается, она всегда была внутри меня. Храм я носил в себе. Розовел горизонт. Звонкой песнью встречала новый день кукушка, и ей вторили первые жаворонки. Трава под моими ногами была мягкой, как шёлк свадебного сари, ластилась к босым ступням. Наполненный светом, я возвращался туда, где мне теперь хотелось быть. К своему истинному. Когда двое стражей ввели меня в комнату, Джагеннат вскочил с места. За его спиной была всё та же смятая постель и всё так же над ней мягко улыбался Господь, объятый алой тканью штор, будто пламенем. Сложив руки на груди и почтительно опустив глаза, я сказал: — Простите мои заблуждения. Мне было нужно время, чтобы осознать свой долг и свои обязанности. Но теперь я понял свою природу и своё назначение… Мой истинный не дал мне закончить, сгрёб в объятия, как всегда никого не стесняясь. — Я знал, что ты вернёшься, мой глупенький кам! Я уже простил тебя, как я могу не простить своего любимого жениха?! Он наклонился ко мне, обдавая нежным ароматом шафрана, и горячо прошептал на ухо — достаточно громко, чтобы слышали все: — Понимаю, тебе было сложно в первый раз. Всё-таки мои размеры… Но ты сам меня спровоцировал. Впредь я буду аккуратнее. Я уже простил его. — Хорошо, что ты осознал, как виноват. Я благородный человек и не держу зла, — добавил он. — А сейчас пусть тобой займутся слуги. Супруг раджи не должен расхаживать в таком виде. Он улыбнулся, и я ответил на эту улыбку. Мой бедный Джагеннат! Но я поклялся, что исцелю твоё сердце, я больше не сбегу, никогда не скажу тебе грубых слов. Мне жаль, что раньше я не понимал, как бывают бессмысленны слова. Среди окруживших меня слуг я узнал мальчишку, который когда-то, кажется, целую вечность назад, советовал мне ласкать крокодила. Бедняжка старался скрыть лицо анчалом, но всё же за тканью, вокруг опухшего глаза, был виден огромный багровый синяк. — Я так рад, что вы вернулись, — пробормотал он, помогая мне вновь отмыться от грязи, пота и крови. — Иначе бы, наверно… Под внимательными взглядами стражей он не стал продолжать. Теперь, по приказу Джагенната, рядом со мной постоянно были два воина-таташа, но их присутствие меня не смущало и не раздражало. Мой покой ничто не могло поколебать. Обычно перед свадьбой полагается встретиться с семьёй кама-жениха, взять даури — приданое, составить для супругов гороскопы, провести несколько священных обрядов… мой истинный опустил формальности и велел устроить церемонию сегодня же. Весь дворец украсили зеленью геодара, сладкий дым благовоний плыл по коридорам и комнатам, полы сверкали, начищенные до блеска. Пока слуги раскрашивали мои ступни и ладони хной, я смотрел, как за окном тянется вереница повозок с угощениями. Их везли к Плотине. На пересохшем русле со вчерашнего дня возводили арки, ставили стулья и столы — Джагеннат пригласил на церемонию всю армию, весь город: ведь, как известно, чем больше гостей на свадьбе, тем больше счастья и детей будет у молодых. Слуги поставили точку бинди на моём лбу, подкрасили глаза и губы, тонкой кисточкой вывели изящный белый узор над бровями. Волосы умастили душистыми маслами, и запах жасмина, кажется, пропитал кожу насквозь. В косу вплели гирлянду из ирисов и ашоки, в нос вдели золотой нат с крупным алмазом, а в уши — тяжёлые серьги с перьями павлина. На большом пальце сверкало арси — кольцо с зеркальцем. Считается, что, проснувшись поутру, кам первым делом должен увидеть своё лицо — ведь ему радовать мужа-чоти красотой. Моё сари, расшитое колосками пшеницы, было алым, будто меня замотали в лучи закатного солнца. На руках, скрывая раны, звенели браслеты из железа, золота и слоновой кости. Им вторили паял — серебряные колокольчики на лодыжках. Каждый шаг рождал новую мелодию, и я с трудом противился желанию танцевать. Теперь, наверно, и меня стрекозы могли спутать с цветком. Как Макту. Затем, когда наряд был готов, я сел в повозку, запряжённую белыми конями в праздничной сбруе. Впереди и сзади, разбрасывая розовые лепестки, плясали танцовщики в пёстрых сари, барабанщики шагали по правую и левую сторону и отстукивали сакральные ритмы, чтобы привлечь богов. Но боги давно пришли. Я слышал их благоухающее дыхание. Наша счастливая процессия шла через город, оставляя за собой ароматный цветочный след. Когда голова уже слегка кружилась от запахов, я наконец увидел Плотину — огромную и чёрную, словно земные недра. На её фоне праздник казался особенно ярким: развевались цветные флаги на шатрах, песок был накрыт расписными коврами, гости пили, ели и танцевали, кричали музыкантам играть ещё веселее, ещё громче!.. А на моих украшениях играл ветер, вздымая края лёгкого сари. Отражался в арси. Джагеннат, вместе с брахманами, ждал внутри самого большого шатра. Пылали священные огни, пол был укрыт листьями банана и кокоса, и мой путь к жениху выложили из лепестков бугенвиллий. Ступая по этой влажной нежной дорожке, я узнал среди гостей Ишу и других юношей из высших каст — они жили во дворце Рамеша. Когда-то они клялись ему в вечной верности. Нет, я не винил их. Мой будущий супруг в богатом наряде, в наплечниках Спасителя, в высоком свадебном тюрбане стоял возле жреца. Этого брахмана я тоже узнал — он убил Макту. Он счастливо улыбался, и я не мог злиться. Обид не осталось. Осталось лишь удивление: почему раньше я был так слеп? Джагеннат не отрывал от своего жениха восхищённых глаз. Моя красота пронзила его сердце, и мне вдруг захотелось сказать, что это лишь малая толика. Что теперь я его понимаю, хочу танцевать для него, любить его, хочу состраданием исцелить его сердце… Брахман поднял руки. Начал священную мантру, под которую мы с моим будущим супругом обменялись гирляндами. Потом, чтобы умилостивить бога огня, мы поднесли рис жертвенному пламени — оно радостно вспыхнуло. Агни тоже приветствовал нас. Агни тоже желал нам счастья. После, обозначая своё главенство, Джагеннат окрасил пробор в моих волосах синдуром, и знакомый пепельный вкус осел на языке. «Нет никакой кармы». Мой бедный друг. Как жаль, что никто не развеял твои заблуждения. Оставалась последняя часть ритуала, и, поклонившись жрецу, Джагеннат взял чашу с вином. Её он решил выпить на Плотине. Закончить церемонию, держа своего истинного за руку, с высоты, словно бог, взирая на мир, который предстояло спасти. Я не спорил. Время споров прошло. Как Господь в полной форме состоит из двух половин — мужской и женской, так и Плотина состояла из видимой — физической — и невидимой частей. На физическую мы поднимались по ста восьми ступеням — своей чернотой они, кажется, поглощали свет, — и с каждым шагом воздух становился всё чище, а ветер всё яростнее шумел в ушах. Отсюда, сверху, люди всех каст, всех званий, всех полов были такие одинаковые… — Такие маленькие, — усмехнулся Джагеннат. Он протянул мне чашу. Я принял её без колебаний. Я любил его. Я любил целый мир. А влюблённый должен делать всё ради блага возлюбленного. Поэтому, больше не приглушая свой запах, я потянулся к жениху. Он ответил — не мог не ответить — тут же поцеловал меня глубоко и властно. Его язык ворвался в мой рот, будто скользкий червь, один из многих его червей, и тогда я поймал червя зубами и вырвал из глотки Джагенната. Упав, он схватился за шею, воззрился снизу вверх на меня. На свою карму. На бурю. Цветы в её гирлянде обратились черепами. Две её правые руки были сложены в созидающих мудрах, в верхней левой она подняла чашу с вином, а нижней левой схватила Джагенната за длинные космы, и жестом, полным сострадания, оторвала голову от тела — черви полились из раны вместе с кровью. Буря же, счастливая, что наконец может помочь, пустилась в пляс, и под мощными ударами её ног Плотина дрогнула. Пошла трещинами. Рассыпалась. Река, подгоняемая вихрями, хлынула в забытые русла, милосердно поглотила труп, его заблуждения и всю его армию. Рухнули свадебные шатры, мандиры, богатые дома брахманов, дворцы и статуи Спасителя, и тысячи падальщиков-грифов расселись на фикусах и баньяновых деревьях, посмотрели на гибнущую систему голодными пророческими глазами. Мировые воды разливались дальше. В них пластиковые бутылки, целлофановые пакеты и консервные банки неслись вперёд, смывая нечистоты.