33 года до н.э.
Вода забавно журчит и бьётся о камни. Она холодная и приятно остужает кожу; по рукам и ногам бегут мурашки. Речушка отчаянно бурлит и пенится, будто ругается и сгоняет незваного гостя с самого своего центра. Голова тяжёлая от долгого стояния на солнцепёке — макушка горит и, когда проводишь по ней рукой, кажется, что сейчас сжаришься заживо. Поясницу тянет; рыжеволосый юноша склоняется к бурлящей стылой воде и опускает в неё кувшин. Вода кристально чистая, бежит из источника с высокого холма. Берега реки неглубокие, наоборот, её можно пересечь в три шага. Дно не песчаное; между пальцев ног забиваются мелкие гладкие камешки, правда, порой попадаются неровные и острые, о которые запросто можно содрать ступни в кровь. Речушка резво мчится вперёд и впадает в огромный залив, располагающийся внизу за обрывом. В этом заливе юноша обожает купаться, когда не бывает лишних дел. Кругом равнина, усыпанная пучками выбивающейся из-под песчаной земли травы. Если поднять голову вверх, можно увидеть заходящий огненный диск, прячущийся за облаками и отдающий на них розовые и оранжевые тени. Солнце играет бликами на глади морской воды, сияет и блестит, утопая за горизонтом. Злые закатные лучи, казалось, сговорились даже с воздухом — он неприятно обжигает горло, стоит только очередной раз вдохнуть его. С того места, где стоит юноша, заметны и островки с новыми колониями недавно переселившихся людей, иногда туда плавают корабли, и все желающие могут перекочевать в другое поселение, тем самым помогая цивилизации расширить свои владения. За холмом видна часть города — невысокие, одно- и двухэтажные здания из камня и глины, тесно лепившиеся друг к другу и образовывающие в этой области Старый квартал — в новых, чуть дальше в низине провинции, строятся большие участки, принадлежащие аристократам, стоят загоны для скота, рядом с ними помещения для трудящихся не покладая рук рабов и множество лавок с разносортным товаром. В долине неугомонно гуляет тёплый ветер; шустро пересекает плато, пробивая насквозь пропитавшееся зноем тело, и улетает далеко ввысь, за каменистые холмы. Парню на миг кажется, что ветер зовёт его по имени. Этот голос, шорох горной травы и журчание источника под ногами — этот звук зовёт его домой; снова. В то место, в которое он скорее всего никогда не сможет вернуться. — Чуя! Рыжеволосый вздрагивает, еле удерживая в руках свой кувшин, и выпрямляет спину, поворачивая голову на оклик. Откуда-то снизу, пыхтя и отдуваясь, бежит невысокий парнишка. Он приветственно машет рукой и то и дело останавливается, упирая руки в колени и стараясь отдышаться. У него по-странному белые, будто выгоревшие на солнце волосы, спадающие на правую часть его лица неровной чёлкой, одна из прядей которой чёрная — сильно выделяется и заметна издалека. — Привет, Ацуши, — Чуя слегка улыбается, поддерживает обеими руками кувшин под дно, прижимая его к груди, и наблюдает, как белобрысый вытирает со лба пот, хватая ртом горячий воздух. — Что-то случилось? — Н-нет, просто искал… тебя… — Ацуши, всё ещё тяжело дыша, выпрямляется, поправляя свой хито́н — кусок белой ткани, плотно стянутый на груди и достающий до колен, такой же красовался и на его рыжеволосом друге. — Новое задание? — Чуя выходит из реки с ужасной неохотой — ступни вновь касаются разгорячённой песчаной земли, а мелкие камни дерут кожу. — Госпожа Озаки ничего не говорила, — белобрысый паренёк сначала хмурится, но потом мотает головой. — Как ты? Сегодня на дворе не видел тебя. — Хотелось отдохнуть, — рыжий, выглядывая из-за громоздкого кувшина, старается не навернуться, начиная спуск с холма. — Я слышал, что хозяин уехал. — Да, сегодня он не следил за нами. Многие не работали, — тот спешит следом за собеседником. Чуя и Ацуши — рабы в этом городе. Это понятно по внешнему виду — аристократы и воины тоже носят хито́н по пояс или по грудь, но только у них хито́н имел с одной стороны отверстие для руки, а с другой он скреплялся на плече застёжкой или пряжкой; на их ногах обуты сандалии — у рабов же обуви, как правило, нет; в волосах — чаще у женщин — виднеются дорогие украшения в отличие от девушек-рабынь. Здесь, в Афинах, очень много аристократов, пробивающихся к власти путём народного признания и одобрения. Все они лгуны и мошенники, немногие, становясь императорами, заботятся о жизни простых граждан, тех же женщин или рабов, которым права голоса вообще не дают. Их цивилизация состоит из нескольких самостоятельных и небольших городов-государств. Чуя, кроме своей родины, Крита, был только в двух — самых ближайших и расположенных вглубь полуострова — это Лебадия и Фивы. Лебадия — первый городок, где парень пробыл почти всё своё детство, прячась за юбку неродной сестры. Там он впервые увидел череду огромных горных вершин и зелёные раскидистые деревья, чего в Афинах, если не уходить от провинции, увидеть практически невозможно — здесь растут только карликовые и совсем невзрачные. А Фивы — второй, увиденный юношей город — наоборот, гиблое место, навалом преступности, варварства и тирании, немногие суются туда. Парня перевозили мимо этого города — ехали сюда, в Афины. Хоть Чуя и живёт здесь больше семи лет, он не может назвать это место своим домом. Его второе имя — Накахара, данное ему по отцу — он нигде не использует, потому что от рабов достаточно только имени или прозвища и не тронутые различными травмами руки. Чуя мог бы быть аристократом, если бы не завоеватели с других государств — его родители мертвы, ближайшие родственники тоже, он отдан на попечительство неродной сестре Озаки и является рабом с малых лет. Чуя никогда не отличался гордостью, не заявлял о себе — всё равно никто не поверит, да ни гор монет, ни каких-либо достижений у него нет. Он всю жизнь проведёт за собирательством или уходом за скотом на заднем дворе своего хозяина, не будет знаменитым воином или доблестным защитником, у него никогда не будет семьи, ему не дадут права голоса и в Подземное Царство его отправят с хито́ном или рабочей лопаткой — две вещи, с которыми он сейчас неразлучен. Закатное солнце больно обжигает плечи, сильнее напекает макушки возвращающихся обратно в провинцию парней. Благо, в городе над некоторыми домами перекинуты самодельные крыши из соломы — хоть как-то защищают от зноя. — Жа-а-рко, — хнычет Ацуши, опуская руки вдоль туловища. — Как Боги там, наверху, не сгорают от такой жары? — Они ведь под облачными крышами. — Над! — по-детски возмущённо восклицает белобрысый в ответ, на что рыжий только улыбнулся. Ацуши четырнадцать, он ещё беспечный и беззаботный, нравится их нынешнему хозяину. Временами его нытье и неконтролируемый плач переходит все границы, но оно и понятно — второе имя Ацуши — Накаджима, данное по взятой в плен матери, которая недавно скончалась от постоянного насилия над ней одним из безумных хозяев на окраине низины. А отца он не знал. Вскоре того аристократа судили и выгнали далеко за черту города. Да, строгое отношение к рабам безусловно поощряется, но уж точно не избиение и насилие. Чуя не раз слышал, что насилию подвергаются не только женщины, и старался не поднимать головы, когда его хозяин в который раз обходил своих подчинённых и выбирал себе «жертву», вот только юноша, в силу такого юного возраста, не догадывался, что аристократ забирал собратьев Накахары для повышения, а не для побоев или удовлетворения желаний своего тела. Чуя изредка слышал, что отдача порывам любви между мужчинами у них не приветствуется, а существует лишь для унижения одного другим; чтобы показать, что тот или иной стоит на голову выше оного, и спорить с ним бесполезно. — Ну когда же пойдёт до-о-ждь, — всё ещё неустанно ноет Накаджима, идущий по правую сторону от пыхтящего Накахары. Набранный кувшин драгоценной воды с источника довольно тяжелый, но Чуя никогда не слыл дохляком. С виду он очень тощий — плохо питается, хрупкий — у него крохотные запястья и лодыжки, небольшие мешки под глазами — плохо спит, немного сутулится от привычной работы на скотном дворе, но тягать ящики с виноградом, всякими фруктами, мелкой рыбой или мясом для него было делом обыденным. Он бы и в воины запросто затесался, если бы не такой расклад жизни. Он не раз представлял, как мог бы возвращаться с очередной битвы с победой, а дома бы видел радостные и счастливые лица детей и жены. Вот только, так никогда не будет. В город парни добираются, когда солнце уже скрывается за горизонтом, а Гелиос скачет на своей колеснице по небосводу, укрывая его тёмно-синей вуалью, через которую проступают блёклые точки одиноких звёзд и сама царица ночи — яркая голубая луна, сейчас скрытая от глаз рваными тянущимися по небу облаками. На юге их полуострова дожди большая редкость. Чаще всего здесь изнурительная засуха и нескончаемая жара. Выбраться искупаться в прохладном заливе получается всего лишь несколько раз за очень долгое время. К общественным купальням рабов не допускают, разве что именно как рабов, например, сменить воду, поднести фрукты или вино, убрать за посетителями. Бани и ванные встречаются самые разные — от весьма простых на свежем воздухе, где одежда и кувшинчики для масла вешаются на ветки дерева, до просторных — с бассейнами и выложенной по его периметру плиткой, где сменяется проточная вода, и отдельными помещениями парной. В общественные купальни стремятся не только для того, чтобы ополоснуться, но и чтобы поесть и поговорить. Так проводят досуг аристократы и император. Быть на службе у самого императора Афин — наивысшая похвала для раба, но Чуя не желает и не стремится, всё равно так высоко пробиться навряд ли получится. У рабов редко бывают свободные и выходные дни, но существуют поблажки хозяев, когда те сами говорят «иди, отдохни». Из-за этого чаще всего среди рабочих возникают конфликты, мол, чего это тебя похвалили, а нас нет, чего это ты прохлаждаешься, а мы продолжаем работать в поте лица. Но с хозяином не поспоришь, его слово — закон. В Старом квартале бывает очень шумно — у стен сидят уличные поэты, под ногами мешаются дети, вечером над лавками вытягиваются зазывалы, и каждый начинает расхваливать свой товар, говоря, что он у него самый качественный, и вообще во всей Греции лучше него не сыщешь. В такое время в этой части провинции лучше не появляться, если не хочешь схлопотать головную боль от ора и крика прихожан. Ацуши и Чуя стараются идти между домами, не сталкиваться с прохожими, несущими в корзинах еду, и не попадаться на глаза знакомым — поймают и точно будут расспрашивать, как прошёл день, или как дела у сестрицы Чуи. Накахара заворачивает за угол, блаженно выдыхая, потому что теперь они на безлюдной площади, и внезапно задевает плечом другого парня. Да он слепой, что ли? — Эй, смотри куда… Чуя собирается огрызнуться, но вовремя замирает. Он поднимает голову — тот, об кого он стукнулся, выше него — и сердце глухо бьётся в грудной, когда он слышит этот голос. — Не стой у меня на пути. Накахара застывает с приоткрытым ртом, большими от удивления глазами оглядывая впереди стоящего. Он знает его. Помнит ещё с юношества. О, Боги, зазнавшийся воитель всея Афин, Дазай Осаму. На парне тот же хито́н, только перекинутый через левое плечо и там же застёгнутый, и слегка рваные сандалии. У него тёмные волосы, обрамляющие красивое бледное лицо пушистыми прядями, блестящие карие глаза, надменный и отчуждённый взгляд и аккуратный вздёрнутый нос. Тело Дазая испещрено шрамами, былыми ранениями, следами от прошедших битв, воспоминаниями о доме — Осаму тоже родился не здесь, а далеко на другом острове, кажется, на Хи́осе. Отец жестоко убил его мать, а после в беспамятстве зарезался сам. Дазай долгое время воспитывался нерадивым дядюшкой, который не кормил его и издевался над ним, но после Огай Мори, нынешний император, отбил своего будущего воспитанника из кровожадных лап того бастарда и отвёз в эту провинцию. Дазаю всего лишь восемнадцать, как и Накахаре, а его имя уже разлетелось по всему полуострову. Обидно то, что никто не знает его прошлого, кто он, откуда он родом — он мог быть рабом когда-то давно, но стал воином, аристократом, одной из самых знаменитых личностей Афин. Они познакомились у моря, когда его неродная сестра Озаки гуляла с кем-то из аристократов, а двенадцатилетний Накахара, шлёпая по песку и набегающим на берег волнам, вдруг ни с того ни с сего остановился — его взор был прикован к темноволосому мальчику, стоящему от рыжего в каких-то десяти шагах и держащему в руках какую-то маленькую рыбку. Чуя тогда взвизгнул, когда Осаму протянул эту рыбёшку ему и, вместо, как ожидалось, подарка на первое знакомство, кинул её новому другу в грудь со словами «а ты, рыжий коротышка, никогда не вырастешь!». Накахара зарычал, в ответ обозвав Дазая рыбьей мордой, но только потом осознал, что говорит с новоиспечённым аристократом. В юношестве Дазаю запрещали играть с ним, ведь Накахара был всего лишь рабом. Чуе было обидно до глубины души, потому что Осаму задирал нос и хвастался тем, что уже заимел на своей службе мальчика на побегушках. Поэтому, когда они виделись на улицах, парни непременно затевали возню и дрались, кусая и пиная друг друга. Но сейчас что-то было не так; они не виделись довольно долго, несколько сезонов прошло. Накахара бы очень хотел с Дазаем дружить, хотел хоть немного узнать о жизни греческого воина, но увы — Осаму метил слишком высоко, не обращая внимания на простолюдинов и обычных граждан. Парни давно не общаются, Чуя презирает Осаму за отношение того к своему бывшему другу, если их вообще можно назвать друзьями. — Я не ясно выразился? Накахара поудобнее обхватывает кувшин, отрицательно мотая головой, и отступает вбок, пропуская Дазая. У того пугающий и отталкивающий холод в глазах; заставляет волну мурашек взбираться по спине. Что он забыл в Старом квартале? Рыжеволосый раб очень долго не отрывает взгляда от широких плеч бывшего друга, скрывающегося в толпе между других прохожих. — Недавно он перекочевал в дом императора Мори, — подаёт голос стоящий рядом Ацуши, следя за переволновавшимся Чуей. — Перекочевал? — выгибает бровь Накахара, приходя в себя, и глядит на друга, возобновляя движение. — Он почти его правая рука, не считая других наших воинов на высоких постах, — пожимает плечами Накаджима, замечая кого-то из знакомых в конце площади. — Я был бы рад дружить с воином нашего города, — как-то грустно произносит он, а потом выпрямляется и машет кому-то рукой. — Я пойду. Как и обычно, встречаемся на рассвете? — Встречаемся, — Накахара равнодушно провожает убегающего к своему другу-рабу Накаджиму, и сворачивает на другую улицу. Здесь дома исключительно двухэтажные, построенные из камня или песчаника, все стены сделаны в основном из дерева и инкрустаций из кости, и, в целом, проломить их не составит особого труда. В Фивах даже такие воры-взломщики завелись. На некоторых домах разукрашены рисунками стены, или висят дорогие сделанные руками самих хозяев ковры. Роспись в Афинах поощряется так же, как и ткачество в общем. Накахаре бы очень хотелось заниматься чем-то кроме ухода за скотом, сбором урожая, или уборки в поместье хозяина. Сестрица обучала его основам целительства, показывала некоторые лекарственные травы, учила готовить снадобья, даже знакомила с одним шаманом в горах Лебадии. Но это было давно; Чуя многое сейчас подзабыл. Его дом находится в конце улицы, оттуда хорошо видно Парфенон — он возвышается на горном холме и служит гражданам храмом, а городу казной. Чуя поднимался туда всего лишь раз, несколько лет назад, стоял, глупо раскрыв рот и задирая голову — те колоннады просто огромны, казалось, тянутся до самого Олимпа. Неподалёку от Парфенона стояло огромное поместье нынешнего императора Огая. По слухам, он намного лучше прежних аристократов, пребывающих у власти — не принижает женщин, не издевается над рабами и не тратит бездумно городскую казну. Но, может, это только пока. Дома обычных граждан внутри до безобразия просты — из мебели в общей комнате стоят складные стулья без спинки, для изготовления которых используют преимущественно деревья, квадратные, круглые или овальные столы, находятся те только в столовой и служат исключительно для приёма пищи — за ними не пишут и не читают книг. Почти все вещи они хранят в деревянных сундуках самого разного размера, те покоятся в маленьких спальных комнатах, где также размещены деревянные кровати. Подушки они подкладывают только под спины и локти, когда трапезничают, а спальный матрац представляет собой толстые шерстяные покрывала из овечьих шкур. Укрываются они одеждой или той же шерстью животных. Чуя слышал, что в поместье у императора такие залы, такие покои, огромные столы, где ежедневно пируют его подданные, высокие потолки, словно их строили циклопы, статуи стоят прямо в доме, чтобы император мог часами любоваться их красотой, и главное — гигантские кровати с подушками в исполинских опочивальнях. Интересно, Дазай теперь тоже живёт такой жизнью? Накахара цокает и переступает порог дома сестры. До ушей сразу доносится приглушённый девичий смех. Взору предстают три молоденькие девицы в платьях с открытым верхом — половина жителей этого дома ходят обнажёнными — сидящих на полу на большой бурой шкуре быка. Почти всех этих мило хлопающих глазками девушек здесь можно купить за три тёмно-серебряные монеты с нарисованным на них жуком или черепахой. Как только Накахара ставит кувшин в угол, его сразу облепливают три горячих стройных тела. У них всех тёмные волосы, вьющиеся ниже плеч, заколотые различными украшениями и не позволяющие спадать назойливым прядям на лицо. У всех троих зелёные глаза и все они стараются погладить парня либо по левому, либо по правому плечу в знак приветствия. — Малыш Чуя уже вернулся? — Куда ты ходил? Нам ведь интересно! — Расскажи! Я никогда не покидала город! Щёки заливает лёгкий румянец, когда взгляд сам собой падает на маленькие округлые груди, мельтешащие буквально перед самым лицом — девочки на полголовы его выше и каждый раз блестят своими откровениями перед алеющим лицом Накахары. Он бы отвесил себе пощёчину за такие непристойные мысли, но ему всегда хотелось их потрогать — какие они на ощупь? Слишком мягкие или наоборот очень твёрдые, как спелые фрукты? — Отойдите от него. Накахара благодарит всех Богов, когда девушки отбегают в другую комнату, проход в которую завешан купленным у хозяина по соседству ковром. Такими коврами отгораживают комнаты почти во всех домах Афин. — Здравствуй, сестрица, — свободно выдыхает Чуя, отходя от угла и усаживаясь на шкуру, подмяв под себя колени. Трёт кулаками глаза — устал и хочет побыстрее заснуть. Скоро наступит долгожданная ночь, и можно будет во сне насытиться полноценной прохладой, закрадывающейся лёгким туманом в дома. Озаки Коё — не кровная сестра Накахары, спасла его в родной обители солнечного Крита и забрала с собой на другой полуостров, сделав законным рабом. Она для него госпожа, но никогда его не просила её таковой называть — они близкие друзья, называющие друг друга братом и сестрой; выросшие вместе. Её семья тоже разорилась и была убита где-то под Спартой. Теперь она пытается восстановить былое имя своего отца, зарабатывая на продажных девочках, правда, какие бы высокие здесь посты ни занимали женщины, права голоса им всё равно никто не даст. — Ты не работал сегодня? — девушка подходит к юноше. На ней красивый хито́н, сделанный в бледно-розовых тонах, а по краям испещрён каким-то замысловатым рисунком, укрывающий оба плеча и спадающий до пят. Волосы у неё почти такие же рыжие, как и у парня, только светлее, собраны в круглый пучок на затылке и завязаны какой-то причудливой женской штукой из рода украшений не напоказ, а по делу — у Озаки волосы очень длинные и лишний раз она их не распускает, и эта заколка приходится очень кстати. — Я… — Чуя трёт шею, виновато отводя глаза в сторону. — Я ходил к заливу. Коё переводит взгляд в угол, где стоит кувшин с набранной из источника водой. Молчит; чуть щурится и размышляет, похоже, о поступке брата. — Что-то стал ты часто ходить туда, — довольно строго замечает она. — Там красиво, — пожимает плечами Чуя, потому что других аргументов у него просто нет. Коё понимает, куда его влечёт; всё знает от и до, и затрагивать эту тему совершенно не нужно. Она тяжело вздыхает, поправляя подол хито́на, и аккуратно присаживается рядом с ним. — У меня есть для тебя новости. — Какие? — переводит на неё свой усталый взгляд рыжий. — Ты больше не принадлежишь хозяину Тацухико, — на лице девушки расплывается улыбка — сама рада, наверное, больше, чем её брат. — Теперь ты будешь подчинённым самого́ императора Мори. Чуя не знает, что ответить, хлопая глазами и уставившись прямо на Озаки. Та скромно хихикает, прикрывая рот тканью хито́на. — Оказывается, Огай был знаком с моим отцом, — начинает пояснять девушка, гладя тонкими пальцами парню плечо через ткань одежды, — вспомнил его дело, увидев, чем занимаюсь я. Узнал также, что ты, мой дорогой братец, живёшь здесь, и сказал, что хотел бы видеть тебя в своём поместье. — Правда? — Чуя хмурит брови, не совсем понимая, зачем это всё. — А что я буду та… — Будешь набирать императорские купальни, — Озаки целует брата в лоб, в этаком своеобразном жесте желая спокойной ночи, и поднимается в полный рост, — может, перепадёт, и сам когда-нибудь там искупаешься. — Может, — шепотом повторяется Накахара, опустив голову и гладя ковёр рукой. Тот уже порядком затесался, и во многих его участках давно нет шерсти — только огрубевшая бледная звериная кожа. — Завтра вечером господин Огай хотел бы тебя видеть. Не опоздай, — это последнее, что сообщает ему Озаки, прежде чем скрыться за ковром, ведущим в её спальню. За стеной всё ещё слышатся приглушённые голоса девочек; изредка смех или совсем тихие стоны. Чем они там занимаются… Накахара, вставая и кряхтя, тоже скрывается в своей комнате. Ночью он спит плохо, постоянно ворочаясь и накрываясь шерстяным одеялом с головой. Чуя психует, бьёт кулаками по стене, в надежде, что это поможет ему заснуть, разглядывает потолок или прислушивается к игре ветра на улице. Его бросает то в жар, то в холод. Парень не может понять, с чего он вдруг так переживает. Да подумаешь, встреча с императором, главное — не ударить в грязь лицом… Но был ещё один вариант, который он ни в какую не хотел признавать. В императорском доме точно будет Дазай. С рассветом Чуя никуда не идёт. Завтракает в компании сестрицы и, прихватив пару монет, выданных ему ей же, пускается по пустынным улицам города. Он надеется купить виноград или же других каких-нибудь фруктов. Настроение после бессонной ночи было, откровенно говоря, такое себе. Он постоянно зевает, спотыкается о свои же ноги, но всё равно уверенно плетётся в сторону рынка. Не сказать, что парень переживает из-за предстоящей встречи, но нового императора он видел всего пару раз за последние несколько сезонов, и то, не сталкивался с ним лицом к лицу. А теперь… Накахара резко останавливается. Его слух улавливает какой-то глухой стук, будто ящики с мясом падают или плетёные корзинки с фруктами. Но если тех было много, шум бы продолжился, но после первого грохота всё прекратилось, остался только странный шорох. Что-то дёрнуло рыжего оглядеться, а потом свернуть с прямой улицы, ведущей к рынку, и пойти меж домами туда, откуда сейчас доносится какая-то возня. Воры, может, какие ящики приезжих торговцев опустошают? Чуя прячет приготовленные для покупки винограда монеты в карман хито́на и разминает кулаки. Он резво заворачивает за один из торговых домов-лавок и встаёт как вкопанный. В углу между двух соединённых стен, образующих своеобразный тупик, среди поломанных и пустых древесных ящиков шипит и ругается темноволосый парень. Упал что ли?.. Накахара выгибает бровь, когда Дазай замечает его и по-доброму усмехается. — А, это ты. — Дазай? — Чуя кривится от увиденного — парень кое-как поднимается на ноги, но держится левой рукой за локоть правой и морщится. Поранился? — Знаешь… что-то стены стали какие-то непрочные делать… — саркастично пыхтит Осаму, выворачивая руку и пытаясь посмотреть на масштаб повреждения. — Ты гулял по стенам? — корёжится от тупости услышанного Накахара. Дазай загадочно улыбается, пожимая плечами. Дурак. — Пошли, — внезапно выдаёт рыжий, рычит и берёт темноволосого за локоть здоровой руки, уверенно шагая в обратную сторону. — Что? Куда ты? — Осаму снова усмехается, но покорно следует за бывшим другом. Накахара проклинает этот день, хоть и знает, что проклятия ни к чему хорошему не приводят. Хотя свалившийся на голову, как плод груши, Дазай не предвещал ничего хорошего в предстоящие часы. Люди на улицах косятся на них, некоторые начинают перешёптываться и неприкрыто обсуждать возможное случившееся. Наговорят ещё всякого друг другу, а потом отнекивайся. Они влетают в дом сестрицы, и Чуя благословит всех Богов, что ни Озаки, ни девочек не слышно, а значит, их нет, наверное, ушли в баню или купальни. Накахара заводит Дазая в свою комнату, отпуская его руку, и лезет рыться в одном из своих кожаных небольших сундуков в углу спальни. Осаму молчит, осматривается и придерживает оцарапанный локоть. — Иди сюда, — рыжий забирает из сундука какие-то сушёные травы, маленькие глиняные баночки и пару длинных лент белой ткани, а после выходит в общую комнату. Рыжеволосый раб носится с принесёнными в помещение предметами врачевания, но в итоге просто кладёт всё добро на бычью шкуру; уходит за глиняной тарелкой, набирает из кувшина в неё воды и, возвращаясь к шкуре, кивком подзывает воина сесть на неё. Дазай осторожно садится на указанное место и для удобства сгибает одну ногу в колене. — Дай руку. Чуя не терпит медлительности, поэтому сам хватает бывшего друга за запястье и, вытягивая руку, начинает лить воду из тарелки на рану. Осаму сосредоточенно следит за тем, что с ним делают, не дёргается и не морщится. Рыжий растирает траву, мешает её с какой-то серой смесью и указательным пальцем намазывает чужой локоть. Дазай не сводит карих глаз с голубых напротив, пристально вглядывается в них, будто что-то хочет спросить, но никак не решается. Чуя такого внимания к своей персоне не любит, поэтому, перевязав тканью локоть и хорошо её затянув, фыркает и как-то слишком пренебрежительно отпускает запястье парня. — Молись Асклепию, чтобы рана не загноилась. — Хорошо хоть в храме Гигеи не заставил ночь провести, — улыбнулся тот в ответ, поднявшись в полный рост. — Где ты этому научился? — Разве такого доблестного воина это должно волновать? — огрызается Накахара, вытирая руку о тряпку, висящую рядом с кувшином. — Нет, — простодушно отвечает его собеседник. — Ты ведь всего лишь раб. Ох, видят Боги, у Накахары разгон от милого рыжеволосого мальчика, вечно прячущегося за юбкой сестрицы, до разъярённого критского быка, увидевшего красную тряпку, доли секунд. — Знаешь что? Чуя понимает, что Осаму злит его по большей части специально. И осознаёт, что если они вновь подерутся, влетит Накахаре, но никак не Дазаю. Рыжий последние их встречи старается просто скалиться и не пускать в ход кулаки, хотя очень хочется. Он ненавидит, когда этот кусок воинской славы, стоящий далеко от настоящих прославленных воителей, задирает нос и насмехается над положением Накахары в обществе. Раб не виноват, что всё так сложилось, и он молился ночами, чтобы Дазай, наконец, это понял, перестав втаптывать бывшего друга в грязь. — Я терпеть тебя не могу, — Чуя тыкает пальцем Осаму в грудь. — Тебя и твои низкие выходки. Я думал, что мы были друзьями. Ты говорил, что был мне другом, — рыжий шипит, как раскрывшая капюшон кобра, выделяя каждое слово. — Но ты им никогда и не был. — Я понял, Чуя, — Осаму отчего-то улыбается. Неестественно и насмешливо, но так по-старому, что внутри всё кипит, как в раскалённом котле. Воин обходит рыжеволосого раба, направляясь к выходу. — Если я тебе нравлюсь, мог бы так и сказать. — Чего!? — взрывается Чуя, подскакивая на месте. Голубые глаза метают молнии, а руки сжимаются в кулаки. — До встречи в купальнях! — смеётся Дазай, ветром вылетая из дома Озаки. Рыжий выбегает следом за ним на порог и стреляет глазами в сторону удирающего Осаму. — Что ты понял, подземельное отребье? — Накахара не стесняется кричать тому в спину. — Все вы, воины, тупые! Вам шлем жмёт! Мозг маленький становится! Тц, — Чуя со всей силы топает ногой о землю от досады. Какой же Дазай дурак. Чуя сидит в невысокой траве, прикрыв веки. Сегодня солнце скрывается за тяжелыми серыми тучами, и снаружи не так жарко. Отчего-то парню не хочется купаться; он слушает шум прибоя, набегающие на песок волны, далекие крики людей с пристани, но нет желания спуститься с обрыва. На него накатывает необычная тоска, так же, как отчаянно накатывают на берег волны перед надвигающимся штормом. Он сегодня не пришёл на встречу с Ацуши и не работал как все. Он надеется, что Накаджима был предупреждён и не будет в поте лица разыскивать своего рыжего друга. Хотя какие они друзья? Просто братья по несчастью, попавшие в эту грязную канаву. Только у Чуи есть маленький хрупкий шанс когда-нибудь выбраться из этой ямы, а вот у Ацуши… Внутри что-то странно колет; это не воспоминания о доме, не грусть по родителям, которых он не помнит, потому что лишился их слишком рано, нет. Он рассуждает о словах Осаму, явно брошенных не подумав, впустую. Нравится как… друг? Девушки не пробуждают в Чуе какие-то чувства, не считая, конечно, тех, что целыми днями ютятся в доме Озаки. Их хочется бесстыдно полапать, попросить обслужить и отдаться порочной любви, хотя… какая любовь, если у этих особ она со всеми, кто кидает в их постель бронзовые монеты? Он и не думает о том, что когда-то сможет влюбиться. Да и если на то пошло, его дети тоже будут рабами всю свою жизнь. А смотреть, как твоих отпрысков бьют и унижают, не очень-то и хочется. Добирается до холма императора Накахара неохотно, долго, постоянно оборачиваясь и норовя свернуть в сторону дома. Мысли неугомонно жужжат в его голове, как назойливые мухи, он ощущает странную тяжесть в руках и ногах, будто не властен над своим телом, будто оно запрещает ему идти, но Чуя всё рвано двигается вперёд, потому что подвести сестру не может. И всё же, он волнуется о другом. Причина тоже кроется в его прошлом. И связана она ни с кем иным, как с Дазаем. Что он скажет о новом рыжеволосом рабе своему императору? Как оказалось, поместье императора действительно огромное: большие статуи у входа, где только прибывшего раба сразу ловит другой — тот чуть выше, у него черные волосы, две прядки спадающие по двум сторонам лица с белыми кончиками, серые и какие-то безжизненные глаза. Чуе кажется, что над ними здесь издеваются, но Рюноскэ — так тот представляется — живо замечает его волнение и заверяет новоприбывшего, что здесь всё куда лучше, чем на улицах. Накахару не проводят по дому — сразу тащат к купальням, потому что господин Мори их сейчас принимает. За спешкой Рюноскэ Чуя и забывает о волнении, чувствует его только когда черноволосый юноша толкает его в огромный зал, а сам скрывается за ковром. Чуя мнётся на входе, шустро осматривая купальню: в центре помещения большой и явно глубокий бассейн, пол под босыми ногами ледяной и безумно красивый, выложенный разноцветной плиткой, такие же стены, невысокий потолок, а главное — перед бассейном нет стены, и открывается прекрасный вид на Афины и часть холма, за которым Накахара любит отдыхать от городской суеты. В зале стоит лёгкий полумрак, но в целом подплывающего к бортику мужчину видно издалека. — Добрый вечер, Чуя, — Огай ставит подбородок на сложенные на бортике локти и приветливо улыбается У него гладкие чёрные волосы, зачёсанные назад, блестящие узкие глаза, смотрящие хитро и насквозь — невольно мурашки по рукам бегут. — Добрый, господин, — Накахара торопливо садится на колени — становится холодно от плитки — и опускает голову, как и положено всем подчинённым во время приветствий. — Впервые вижу раба с такими необычными волосами. Ты родился не здесь, да? — каждое сказанное слово напоминало тягучий мёд — Мори говорит медленно и лениво. — Ты когда-нибудь набирал купальни? Чуя хотел кивнуть на вопрос о своей родине, но тут же замотал головой, не поднимая на императора взгляд. — Нет, господин. — Ничего, Рюноскэ покажет тебе, — Огай всё ещё улыбается, любопытно рассматривая юношу. — Все рабы живут за этой стеной, — он кивает в сторону, — так что далеко тебе ходить не нужно. Все трапезы по расписанию, а если будешь помогать в столовых, тебе может, что-нибудь да перепадёт. Накахара кивает, осознавая, что здесь действительно лучше. Последнее время он плохо выполнял свою работу на дворе у Тацухико, недоедал, в доме сестрицы совсем голодал, но теперь ему кажется, что эта тусклая жизнь может пойти в гору. Он бы ещё хотел перетащить сюда и свои целительские снадобья и травы, но понял, что раба с такими просьбами уж точно никто слушать не станет. Тем более из сказанного императором, все рабы здесь спят в одной комнате. Слышится всплеск — Огай отступил от бортика, убрав с него локти. — Встань, — произносит он, махнув рукой, — можешь походить осмотреться, это ведь не запрещено. — Спасибо. Чуя ведёт себя максимально прилежно, не заостряет на купающемся императоре внимание, не слишком пялится на разноцветную плитку — просто смотрит, стараясь не выдавать эмоций, хотя они плещутся в нём через край. Парень ведёт рукой по плиточным стенам, оценивая работу строителей, и сдавленно выдыхает, когда подходит почти к краю пола, за бассейном. Солнце спускается за горизонт — его не видно, оно за холмом, но оранжевые лучи просвечиваются между облаков и озаряют небо ярким светом. Накахара любит закат больше, чем рассвет, потому что восход всегда ассоциируется у него с проклятой работой, а заход солнца, наоборот, с отдачей ветру и свободе. Ковёр у входа трепыхается. — Мори, я хо… Чуя шустро разворачивается и кривится. Агрх. Куда же без него. Прибывший темноволосый воин замолкает, уставившись на стоящего за бассейном рыжего раба. В карих глазах всё та же заносчивость и излишняя самоуверенность, в голубых же неприкрытая враждебность и сплошная неприязнь. Ох, были бы они оба на одной волне, Чуя бы так ему хрустальное личико изукрасил, что Афродита не горюй. Мужчина щурится, переводя взгляд с воина на раба и обратно. — Что-то не так, мальчики? — Нет-нет, ваша светлость, всё чудесно. Накахара только кивает, подтверждая слова Дазая, и отводит от него взгляд. Послушать разговор императора и его недоправой руки ему, естественно, никто не позволил — Рюноскэ забрал Чую в покои рабов. Там множество кроватей с большим количеством овечьей шерсти, общий туалет и специальный коридор, сразу ведущий к купальне. Накахара познакомился ещё не со всеми его новыми «друзьями по несчастью», но оглядел большую их часть и понял, что работают тут в основном молодые. На удивление парня первую ночь в чужом поместье он пережил хорошо — почти сразу уснул, а поднялся чуть позже рассвета — солнце полностью показалось из-за горизонта, но ещё не было в зените. Весь последующий день Рюноскэ и Хигучи — молоденькая шестнадцатилетняя девушка, ровесница черноволосого — показывали Накахаре, как правильно набирать и спускать бассейн. Пришлось бегать с вёдрами до источника под холмом поместья и обратно, но Чуя быстро приспособился — ему, по сути, не привыкать. Да и хороша та работа, что проходит в движении, а не в вечном просиживании мягкого места. В этот вечер у императора собрались гости — приезжие аристократы с других городов и провинций; все рабы сию секунду кинулись помогать в столовой, а потом и госпо́дам. Это было похоже на соревнование, потому что всё делалось, дабы показать, кто тут самый лучший из подчинённых. Многих своих рабов императоры продавали другим аристократам; чаще всего бестолковых и ненужных. Чуя не стал сейчас помогать, добросовестно набрал воды в бассейне почти до бортика и уселся на кафельную плитку у самого края комнаты, чтобы понаблюдать закат. Ветер по-прежнему тёплый, бархатистый и ласковый. Он приятно играет в волосах и нежно касается кожи на открытых участках тела. Кажется, что снова зовёт его по имени. За стенами слышатся голоса, звонкий смех и шум чуждого Накахаре пиршества. Он не понимал праздники, кроме тех, что придуманы Богами и являются в их городе законом для всех его членов, а не те, что выдуманы простолюдинами или спонтанно выкинутые императорами. Да и зачем разводить пир в честь приезжих аристократов? Так можно и каждый день пировать из-за заявившихся на порог города трудовых эмигрантов. Колышется на входе в купальни ковёр. Накахара слышит шаги позади себя и уже понимает, кто к нему направляется. Вот же приклеился. — Привет. Голос у Осаму как всегда отчуждённый, но в нём прослеживается какая-то тревожность. Он присаживается почти вплотную к рыжему, а тот брезгливо сдвигается в сторону. — Как ты? — как ни в чём не бывало спрашивает темноволосый воин. Раб же только фыркает, никак не реагируя. Чего это ему не сидится там, на торжестве у своего любимого императора? Бедный, поговорить не с кем? А у Накахары и кулак с чужими челюстями разговаривать умеет — практиковал пару раз. — Нравится здесь? Рыжий молчит, надуваясь так, будто его обидели. В тишине посидеть не дают, вот ведь. — Знаешь, — с опаской произносит Дазай, сгибая одну ногу в колене чисто для удобства, — если ты хочешь, чтобы мы стали друзьями… — Не хочу. — Друзья ведь рассказывают друг другу секреты? — Дазай игнорирует привычное ворчание Накахары. — У меня никогда не было друзей, не знаю, — Чуя обнимает руками колени и отворачивает голову в другую сторону. Осаму поначалу молчит, а потом чуть наклоняется к рыжему. — Многие мои шрамы получены не во время битв. Чуя замолк, смотря куда-то в кафельный пол. Голос Осаму изменился — парень говорит почти шёпотом, как-то подавленно и мрачно. — Я… — Дазай трёт шею, запинаясь, — я специально… резал себя, чтобы все думали, что я через многое прошёл. Накахара усмехается, ставя подбородок на колено, и косится в сторону воина. — Так ты ещё и лгун. — Я не лгун, я участвовал в битвах, — ого, что это, неужели Чуя слышит нотки обиды в голосе Осаму? — Ты тоже лгун. — Я-то? — Говоришь, что я не нравлюсь тебе. — Ты мне не нравишься, — закатывает глаза Накахара, собираясь встать и пойти в покои, но его грубо тянут за запястье и не позволяют подняться. Чуя озлобленно поворачивает голову к Дазаю, но его губ тут же касаются чужие. Тело превращается в неподвижную статую, Накахара не может пошевелить пальцем, не может отпрянуть или занести руку для пощёчины, глупо раскрытыми глазами уставившись на парня напротив. Осаму чуть щурится, тоже не опуская век, и улыбается с реакции рыжего. Он сминает чужие губы аккуратно, только пробует, слегка прикусывает. Поцелуй выходит мягким, почти невесомым, слишком хрупким и коротким. Как только Дазай отстраняется, Накахара тотчас отскакивает, закрывая рот ладонью. — Я хочу, чтобы мы стали друзьями, — довольно заявляет темноволосый воин. — Разве друзья целуются? — Чуя трёт поцелованные губы тыльной стороной руки и ворчит. — Мы будем, — Осаму смеётся, наблюдая за надувшимся юношей. — Не будем, — твёрдо отчеканил тот и повернулся к***
— Полезай. — Ч-чего!? Перед Накахарой недавно набранный им же бассейн и противная рыбья морда, подстрекающая его искупаться вдвоём. Чуя видится с Осаму уже несколько дней подряд — они в основном разговаривают, за город не выходят, занимаются всякими глупостями, прямо как дети, на спор съедают веточку винограда — кто быстрее, или выпивают по кружке императорского вина — до дна. Накахара всё ещё относится к Дазаю с опаской и подозрением — слишком шустро тот затесался в его личное пространство. Но с ним — видят Боги — было спокойно и легко, словно эта особая связь между ними создана самой Афродитой, агрх, ну нет, это чересчур. Теперь же защитничек Империи засветился на пороге купальни и сходу заявил, что хочет искупаться со своим другом, потому что сильно устал. В этот момент у Накахары как раз закончился рабочий день, и ему очень хотелось пойти и упасть лицом на мягкие овечьи шкуры, а не вот это вот всё. Дазай отстёгивает свой хито́н с левого плеча, и вся ткань летит вниз, под ноги. Он осторожно её переступает и спускается в бассейн под удивлённый взгляд рыжеволосого раба. — Давай, я же вижу, что ты хочешь. Накахара какое-то время стоит, нахохлившись, отводит глаза и сгорает изнутри от желания плюхнуться в прохладную воду. Если их здесь кто-то увидит, не поздоровится, прежде всего, Чуе. Но Чуя Богу Подземного Царства молиться готов, лишь бы не таять под жестоким натиском покалывающих от трудового дня мышц, и он, ослабляя подвязку под грудью, сбрасывает с себя хито́н. Осаму стоит у бортика — вода достигает ему до ключиц — и глядит на Чую снизу вверх, чересчур долго рассматривая его худое красивое тело, а потом протягивает ему руку. Рыжий сначала мнётся, потирая одной рукой предплечье другой, а потом тянет правую навстречу темноволосому. Но не тут-то было. Дазай, как только хрупкая ладонь ложится в его, дёргает раба на себя, и тот летит лицом вниз. Раздаётся всплеск, Осаму хохочет, когда из-под воды выныривает мокрая и недовольная рыжая макушка. — Я убью тебя! — Рискни. Чуя не сразу понимает, что бассейн действительно глубокий, и что он не достаёт ногами до дна, начиная беспомощно болтыхаться и разбрызгивать воду в разные стороны. На помощь ему приходит всё ещё хохочущий Осаму и бережно поддерживает паникующего за талию. Рыжий какое-то время бьётся в чужих руках и рычит, но вскоре спокойно кладёт ладони на широкие плечи и, в принципе, держится только за них. — Ты не умеешь плавать? — интересуется темноволосый воин, медленно отталкиваясь от дна и спиной отплывая к другому борту, при этом поддерживая на себе рыжего. — Умею, — бурчит Накахара, отводя глаза. Ну не говорить же ему, что в заливе он плавал только на мелководье? — Ты плавал до этого? — Плавал, — Чуя двигает в воде ногами, держась за плечи Осаму, чтобы не просто так нагло на нём висеть. Отросшая чёлка липнет ко лбу, пряди с правой стороны лезут в глаза и, замечая это, Дазай тянется их сдвинуть, чтобы не мешались. Осаму не отпускает Чую, поддерживает, двигается с ним от бортика до бортика, по-доброму смеясь, когда у Накахары руки случайно соскальзывают с его мокрых плеч, и он вновь начинает бултыхаться и браниться; позволяет тому рассмотреть себя — повести пальцем по коже на груди, где красуется множество белёсых следов, старых шрамов и едва заметных отпечатков вражеских мечей — или эти Осаму нанёс себе сам? — Грядёт битва, — внезапно произносит Дазай, касаясь спиной бортика и отворачивая голову к темнеющему небу. Накахара поднимает на него взгляд. Внутри почему-то всё болезненно сжимается. Значит, Осаму скоро уйдёт?***
Чуя не знает, сколько прошло сезонов с тех пор, как Осаму ушёл. Он продолжал заниматься тем же, чем и всегда — набирал ванные, его определили в одну общественную хорошую баню — теперь он работал и там, ему стали чаще перепадать всякие лакомства с общего стола императора, он оформился, поднабрал вес. Парень стал ходить на курсы в храм Гигеи к знаменитым на все Афины целителям, слушая лекции, набираясь опыта в медицине, практикуясь на других рабах, получивших какие-то незначительные травмы. Он не раз представлял, как будет латать вернувшегося Дазая, перематывать ему руки или ноги, может голову или вообще всё тело — главное, чтобы вернулся, а дальше лекари справятся. Лелеял надежду, что он наконец-то отправится на родной Крит, он и мечтать не мог, что когда-нибудь и вправду вернётся домой. Накахара с нетерпением смотрел на горизонт, с каждым днём надеялся увидеть там первые возвращающиеся домой фигурки воинов. Но никого не было. Чуя уже начинал беспокоиться, но когда до ушей донеслось долгожданное «мы победили!», он ринулся с холма императора к главным воротам. Его переполняла радость и гордость за свой народ. Накахара не мог стереть с лица глупой улыбки, когда расталкивал горожан, чтобы пробраться к выходу. Парень хочет быть первым, кто увидит вернувшихся домой защитников. Приятный озноб охватывает тело, сердце взволнованно бьётся в грудной — кажется, что вот-вот выпрыгнет. Но Чуя замедляется, когда слышит сдавленные ахи и огорчённые вздохи. Нетерпеливо оглядывается и видит, что многие женщины закрывают руками рты, другие отворачиваются, третьи так вообще заливаются слезами. Чуя непонимающе хмурится и с удвоенной силой пробивается вперед, и когда вырывается, наконец, наружу, не решается ступить дальше. Главный выход из ворот Афин представлял собой невысокие колонны, которые уже обступили люди, а впереди одни лишь холмы и пустыня. К самым воротам тянутся воины, сейчас прибывших можно сосчитать на пальцах — семеро. Накахара судорожно выдыхает, бегая глазами по воителям, пытаясь отыскать эту вечно раздражающую рыбью морду, но взгляд цепляется за его раненого друга, к которому Чуя тотчас кидается. У Сакуноскэ сильно задета левая нога, видимо, чем-то острым, он еле шагает и тяжело дышит, но завидев рыжего раба, останавливается и поднимает к нему голову. Накахара отчаянно всматривается в лазурные глаза напротив в поиске ответа на единственный волнующий его сейчас вопрос, но Ода только качает головой. Что? Чуя смотрит куда-то за темнеющий горизонт. Смотрит мёртво, не моргая. Прислушиваясь к тому, как внутри что-то с треском ломается и разбивается, словно упавшие на камни кувшины. Как он мог не вернуться? Как он посмел? Он же обещал, Боги... Н е т. Чуя не осознаёт, что со щек давно струятся солёные дорожки. Он падает на колени, больно сдирая их о песчаные камни, закрывает лицо руками, а потом стискивает их в кулаки до белых костяшек. Как это произошло? Почему? За что же всё так несправедливо, Боги? Накахара не замечает, как начинает истошно выть, проклиная эту привязанность к человеку, с которым, по сути, его ничего не связывает. Ненормальная привязанность. Он ненавидит её. Ненавидит человека, которого любит — без памяти, безвозвратно. Чуя больше никогда не услышит его смех, не посмеётся с его тупых шуток, до ушей больше не донесётся этот срывающийся шёпот по ночам, он больше его никогда не увидит. Тогда есть ли причины жить дальше?***
В небе кружат птицы. Вокруг гуляет неспокойный холодный ветер. Он гонит по небу тяжёлые серые тучи, играет с пожухлой травой на земле, улетает ввысь и больше не зовёт за собой. — Я не хочу жить без него. Сакуноскэ молчит, поджимая губы и переводя взгляд на утопающее за горизонтом солнце. Война закончилась долгожданной победой, но сердце по-прежнему обливается тоской. Далеко, почти под обрывом, где каменные ступеньки ведут из города к пристани, отчаливает корабль. — Что мне делать, Одасаку? Здесь всё напоминает о нём. — Хочешь… — с опаской говорит его собеседник, — покажу тебе Крит? Накахара щурит глаза, сдерживая слёзы, а потом в каком-то странном порыве прижимается боком к его руке. — Куда угодно, только не оставаться здесь. Он слышал, как падают великие империи, как сжигают и захватывают их земли на других полуостровах, к власти приходят тираны, их смещают и захватывают место под солнцем иные. Он больше не жил, он просто существовал. Крит оказался таким же безумно красивым, каким себе его и представлял Накахара. За ним с Сакуноскэ уплыли и Озаки с её новоиспечённым спартанским мужем. Провинции на Крите только расползались по всей его территории, земля была юной и дикой, но прибывшие эмигранты с каждым сезоном всё больше и больше осваивали её, подчиняли. Накахаре отчего-то казалось, что ещё ничего не кончено. Что они ещё обязательно встретятся. Он ведь обещал ему. Чуя, как бы абсурдно ни звучало, верил в перерождение. Верил в побег — если это, конечно, возможно — из Загробного Мира и обретение нового тела здесь, на земле. Он скитался по Криту, по его берегам, почти не ел и не спал, слушая шум прибоя. Чувствовал, как ветер называет его имя, зовёт следом за ним, далеко за границы морей, наблюдал, стоя на краю обрыва, как бушующая стихия воды просит пойти в неизвестное, неразгаданное и нераскрытое, войти во мрак пенистых бурь и бурлящих волн. И в тот момент он просто шагает в их объятия.— До встречи в следующей жизни.