Nine Lives

1521 год.

— Не поймаешь, не поймаешь! — Иди сюда, эй! Заливистый смех разрезает знойный воздух. — Хвост прибери! — Не могу! Темноволосый мальчик плюхается в высокую траву и оборачивается через плечо — за спиной сам собой раскачивается из стороны в сторону пушистый бурый хвост. — Учись! — к нему подбегает другой, с яркими рыжими волосами. — Господин Хироцу сказал, что со временем это пройдёт. — Знаю, — бурчит в ответ тот и скрещивает руки на груди. — Пока не выходит. — У тебя всё получится, — рыжий мальчик присаживается напротив и треплет друга по волосам — пушистые каштановые прядки скрывают и бурые, такие же, как хвост, ушки. — Ты научишься.

Скрипит входная дверь. Накахара вздрагивает, выныривая из своих мыслей. Раздаются оглушающие раскаты грома, но когда дверь захлопывается, остаётся только приглушённый грохот за стенами. На дворе непроницаемая безлунная ночь; дождь барабанит по крыше, ставни задвинуты и задёрнуты плотными шторами. В небольшом помещении стоит лёгкий полумрак. Чуя — рыжеволосый хозяин этого дома — сидит в белой рубахе до колен на расстеленной двухспальной кровати рядом с деревянным столом и держит в руках травяную куклу. Аккуратно стягивает ей предплечье тонким кожаным ремешком и плотно завязывает. Сиротливо горит свечка, колышется то в одну сторону, то в другую, роняя воск на железную подставку. Её бледный и тусклый свет попадает на тонкие сухие травинки и маленький бумажный чертёж. Тот, если приглядеться, старый и уже порядком затёртый. На нём от руки схематически нарисованы человечки, вбок тянутся стрелочки с какими-то надписями, еле заметны рисунки различных трав и их стебельков. Позади стола тянется длинная цветастая шторка, держащаяся на двух высоченных палках и отгораживающая этот отдел дома от прихожей. Сейчас оттуда слышится фырканье и топот. — Тебе повезло, что я не задёрнул щеколду, — недовольно ворчит Накахара, прикрепляя к голове куклы сухие травинки и, смачивая большой палец в какой-то густой жидкости, покоящейся в низкой баночке на столе, давит этой игрушке на затылок, видимо, приклеивая «волосы». — Из-за тебя в доме опять будет вонять псиной. — Я тоже рад тебя видеть, Чуя. Приятный, бархатистый голос раздаётся из-за шторы; в тоне прослеживаются искорки насмешки, словно тому абсолютно всё равно на оскорбления в свой адрес. Его обладатель топает по полу босыми ногами, оставляя за собою мокрый след. С остатков его одежды — у белой рубашки содран рукав, по бокам видны такие же рваные следы, а штаны оборваны до колен — ручьями стекает вода. На оголённых участках кожи видны свежие и длинные глубокие шрамы, но тех немного, и они совсем не кровоточат. У парня пушистые каштановые волосы, при таком блёклом и слабом свете кажущиеся совсем тёмными; он трёт полотенцем голову, а потом, закидывая его на стол — свечка разволновалась — плюхается на кровать рядом с рыжим юношей. Тот моментально начинает браниться, метая голубыми глазами молнии в сторону здоро́вой мокрой тушки, занявшей край кровати. — Твою мать, Осаму! А ну слезай! Дазай, игнорируя чужое ворчание, ставит руку рыжеволосому за спину и с улыбкой тянется к его шее. Шершавый широкий язык касается бледной кожи, проходится по уху и затрагивает волосы. Чуя сначала напрягается, а после дёргается, роняя из рук куклу на свои колени. — О, Боже, нет! Не смей, Осаму, фу! Осаму, когда его отталкивают, не сопротивляется и заваливается на кровать — простыни моментально пропитываются влагой. Он хохочет, наблюдая, как Чуя сводит брови к переносице и надувается. Его шея и ухо блестят вязкой слюной, и Дазай задерживает на этом взгляд — карие глаза хитро блестят в полумраке помещения. — Похотливая собака, — возмущается Накахара, вытягивая из-под кровати таз с водой и кинутое в него ещё одно полотенце. Юноша устало трёт левую часть лица, морщится и, кидая тряпку обратно в таз и ногой задвигая его под кровать, вновь принимается за работу над игрушкой. Темноволосый сбрасывает на пол всю рваную одежду, оставаясь в одном белье, и тянется руками вверх, забавно жмурясь. Чуя, затягивая кожаными ремешками кукле руки, исподлобья косится на рядом сидящего. Дазай — оборотень. Он с рождения может превращаться в огромного бурого волка по своему желанию, отдельно демонстрировать волчьи части рук, ног, тот же хвост или узкую тонкую морду с мокрым чёрным носом. Чуя не спрашивает, где тот пропадал сегодня — у оборотней уходить на сутки и более в порядке вещей; например, на ту же охоту, если совсем надоедает человеческая стряпня. Хотя Дазаю нравится, как Накахара готовит. Ох, и угораздило же рыжего юношу связаться с ликантропами. Все из его близкого окружения так или иначе были скованы связями с этими созданиями. Чуя не знал своих родителей и воспитывался двоюродной сестрой Озаки. Несколько лет назад девушку сожгли на костре за то, что просто посчитали её ведьмой, хотя это было не так. Чую, на самом деле, многие кличут ведьмаком, говорят, мол, в сестрицу пошёл. Но он обычный травник, занимается плетением и продажей травяных кукол на рынке. Этот дощатый дом на отшибе за городом — собственность Накахары. Дом одноэтажный, совсем обветшалый и старый, принадлежащий его покойному дядюшке, но рыжий никуда не хочет отсюда уезжать. Да, не чудесные хоромы горожан, воду приходится тягать вёдрами из реки под холмом, за продуктами таскаться в город, но это совершенно не мешает наслаждаться жизнью. Если кто-то с претензиями позарится на порог — у Чуи есть личный сторожевой пёс. И тот не просто укусит — сожрёт с потрохами. Из-за того, что Дазай в юношестве очень часто и подолгу оставался в обличие волка, почти не выбираясь в город, он, как человек, к своим двадцати годам к социуму так и не привык, предпочитая иметь в своём окружении таких же, как и он сам. Накахара не считал ликантропов отродьями Дьявола, коими их кличут в Ро́ад-Энде. Жители заявляли, что это колдуны и ведьмы превращаются в сильных, быстрых и кровожадных волков ввиду своей жадности, жестокости, жажды человеческой крови и плоти с целью остаться неопознанными в своих мерзких злодеяниях. Охота на оборотней у них в городе дюже распространена, но Накахара ещё ни разу не видел охотника, который бы вернулся с волчьей головой в руке и главное — живым. Они были вместе с самого детства; ели из одной тарелки, учились за одним столом, купались в одной бочке голышом без всякого стеснения и спали в одной кровати. Они ровесники, хотя по сравнению с Дазаем — он на голову выше, башня, ей-богу — Накахара ощущает себя каким-то подростком. Они живут вместе по сей день и теперь они никто иные как любовники. Да, мужеложство, да, грех, да, казнят на центральной площади, но эта, якобы запретная, связь давно свила гнездо в их душах и не собиралась их покидать. Чуя осведомлён, что оборотни выбирают себе пару на всю жизнь, не раз видел, как Дазай неприкрыто скалится в сторону прохожих в городе или сгребает в охапку ночами, будто кто-то способен пробраться в дом и украсть у него его Чую. Вне городских стен Осаму редко принимал человеческий облик, только если рыжий не цыкал и не просил превратиться в нормальное двуногое существо. Но зимними вечерами с Дазаем было по-особенному тепло — приятно согревала волчья шерсть, если спать в обнимку. Чуя давно закрыл глаза на то, что Осаму отчасти видел в нём самку, хранителя домашнего очага и этот самый дом, в который всегда можно вернуться, когда как Дазай для Накахары — единственный спутник жизни и необъятная помощь, в каком бы виде та ни преподносилась. Кареглазый оборотень бессменно был рядом, готовый вспороть заострёнными клыками брюхо любому, кто посмеет хоть как-то навредить Чуе. Они редко говорили эти заветные три слова друг другу, но твёрдо знали, что между ними всё серьёзно, и Накахара не представлял, что будет с Дазаем, когда юноша умрёт — ведь оборотни живут намного дольше, чем люди. Была мысль о просьбе обратить его, но она пока лежала далеко на самой пыльной полке сознания. — Слышал о нашем старом знакомом? — вдруг спрашивает Осаму, довольно почёсывая затылок и продолжая восседать рядом на краю кровати. — Каком именно? — Накахара кропотливо и не отвлекаясь всё ещё клеит волосы кукле. — О Пьере с западных земель. — И что с ним? — Его схватили и пытали, — в голосе темноволосого слышатся нотки скорби вперемешку со злостью. Чуя отвлекается, чуть опуская куклу, и поворачивается к партнёру, молча слушая дальше. — Под пытками он признался в том, что получил способность становиться оборотнем, заключив договор с Дьяволом. И Дьявол дал ему какую-то волшебную мазь для превращения в волка, а потом Пьера сожгли заживо. Рыжий прикрывает веки, удручённо выдыхая; ему нечего сказать. Грустно это всё как-то. — Это ведь наглая ложь, — Дазай, не желая униматься, сжимает руку в кулак; из горла вырывается хриплый рык, а кому, как не Накахаре знать, что Дазая лучше не злить. — Его заставили сказать этот бред. — Осаму, успокойся, — Накахара возвращается к работе над куклой. — Ты ведь всё прекрасно знаешь об охоте. Значит, он на чём-то попался. Пьер вечно всё напоказ выставлял. Дазай вздыхает, откидываясь спиной на высыхающие простыни. — Да, наверное, ты прав. Какое-то время их убаюкивает безмолвие. Снаружи накрапывает дождь, грохочет гром и завывает ветер. Скрипит деревянная кровать и потрескивает свечка. Чуя уже сонно клюёт носом, но всё ещё работает руками. — Для кого кукла? — Дазай подал голос, закинув руки за голову и потягиваясь вновь. — Для дочери господина Мори. Её прежняя потерялась. Накахара мало общался с кем-то из горожан, у него были просто знакомые из каких-то определённых кварталов и коллеги на рынке, с которыми он по большей части свободно сотрудничал. Огай Мори был священником и не очень нравился Чуе, но вот его маленькой дочери Элис до беспамятства кружили голову травяные куклы, а Огай платил Накахаре за них сполна, поэтому приходилось работать не покладая рук, чтобы девочка оставалась довольна. — Где ты, кстати, пропадал на этот раз? — решает всё же узнать у бурого комка Накахара. Тот смеётся в ответ, раскидывая руки в стороны: — С Одасаку гонялись за людьми в соседней деревне. Видел бы ты их лица. Чуя тут же закатывает глаза и цокает. Осаму порой как ребёнок щенок себя ведёт. Правда, единственный, к кому рыжий Дазая ревнует, так это его друг-оборотень Ода. Чуя был знаком с ним лично, даже общался какое-то время, узнавая его, как человека, но всё равно завидовал их с Дазаем дружбе. Юноша понимает, что его оборотня никто у него отнимать не собирается, но раздражающее и удушающее чувство обиды острыми иглами впивается под кожу, когда Дазай пропадает порой по целым неделям. Ревность та ещё сука. Оборотень вяло тянет юношу на себя за ткань рубахи, намекая, что тому пора бы уже и спать ложиться. — Доделаешь завтра, — Осаму широко зевает. — Иди ко мне. У Чуи действительно затекла спина, болят пальцы и шея — он целый день просидел в таком скрюченном положении, не выходя на улицу. Поэтому он с тяжёлым вздохом откладывает куклу на бумажный чертёж и стягивает с себя рубаху, откидывая её куда-то на пол. Делает все до невозможности медленно, потому что быстрее делать не в силах — усталость окончательно взяла своё; кости хрустят, надо бы размяться, но сейчас хочется размять только мягкую подушку своим лицом. Задувается свечка, и дом погружается в полную темноту. Слышится пыхтение, вошканье на постели, и Чуя чувствует, как Осаму прижимает его к себе, тычась носом в лоб и скуля что-то неразборчивое и глупое. Сон накрывает его быстро, будучи необычайно лёгким и глубоким. Юноше ничего не снится — уже давно не снится — и просыпается он от осознания того, что его вытянутые руки никого не обнимают — рядом пусто. Накахара торопливо разлепляет глаза и вздыхает. Снова куда-то ушёл. На улице солнце прячется за грузными тучами. Под ногами хлюпает грязь, прохладно и хочется домой. В город идти не так далеко — его окраины видны даже с того холма, где находится хижина Накахары. Ро́ад-Энд — небольшой провинциальный город, расположенный в низине холмов, близок к горной цепочке на востоке; его границы окружены многочисленными болотами и высохшими озёрами, продукты здесь скудны, а торговля чем-то заморским широко приветствуется. Последние годы молодые жители, чтобы попытать своё счастье, покидают Ро́ад-Энд в поисках денег и славы, хотя всё равно возвращаются ни с чем. За утро Чуя продаёт три куклы и успевает заглянуть к священнику Мори; отдаёт Элис игрушку, а после возвращается на по-удивительному оживлённый сегодня рынок. Кругом постоянный шум и галдёж, с годами к которому Накахара привык. Все что-то рассказывают, чем-то делятся, сплетничают и поддельно смеются. У всех изломанные и лживые жесты, в них нет историй, нет жизни и света. Спросить любого — он бесконечно счастлив, а как придёт домой, так с уст сразу посыплется отборная и нескончаемая брань о той вонючей яме, в которой он погряз с головой. Кругом мошенники и лицемеры. Вотрутся к тебе в доверие, а как отвернешься, вонзят нож в спину. Чуя сидит за своим высоким прилавком, на котором аккуратно разложены различные соломенные куклы и, закинув ногу на ногу и поставив на колено локоть, опускает на ладонь подбородок и, склонив голову, читает маленькую книжку в тонком переплёте. На форзаце аккуратно выведенными буквами красуется «Море». На пожелтевших страничках рассказывается о морских глубинах, её мятежных водах и обитателях. Чуя читает эту книгу не в первый раз — по этим рассказам он влюбился в бескрайнее синее море и хотел бы хоть раз увидеть его, коснуться приятной пенящейся от волн воды рукой или, если посчастливится, искупаться. Несколько лет назад ему снились сны о том, как он сидит на высоком берегу, наблюдает заходящее солнце, щурится от его закатных лучей, а ветер словно поёт для него, будто называет его по имени и влечёт за собой, за самый горизонт. Это, конечно, глупо, но то всего лишь сны. Накахара поднимается с табурета, завидев подходящего к нему полного низкорослого мужчину, и встаёт в полный рост за прилавком. — Добрый день, — учтиво приветствует того Чуя, но подошедший бестактно берет в руку одну из крайних кукол и трясёт ею перед лицом рыжего. — Вот скажи мне, мальчишка, — он шипит сквозь зубы, бросает игрушку обратно на стол и, хватая юношу за шиворот, наклоняет к своему прыщавому лицу. — Скажи честно, что эти дешёвые куклы заколдованы твоей чёрной магией, выродок ведьмы. Накахара рефлекторно жмурится, чувствуя ужасную вонь из чужого рта, но вдруг понимает, что обидчик отцепляется от него, шаркнув каблуками ботинок по асфальту и выкрикнув сиплое «эй». Чуя вскидывает голову и видит Дазая. Тот спокойно стоит в двух шагах от этого заносчивого господина, натягивая на лицо добродушную улыбку. — Аккуратнее со словами. Мужчина было встрепенулся, сжав правую руку в кулак, собираясь ответить этакому оттолкнувшему его нахалу, но вовремя выдохнул, одёргивая пиджак. — Будьте так добры, Дазай, следите за своим братом. Мало ли он… — Всенепременно, — с натянутой улыбкой и прищуренными глазами Осаму наблюдает, как мужчина, хмыкая, разворачивается и скрывается в толпе прохожих. Накахара, поправляя серый жилет и белую рубашку под ним, коротко кивает Дазаю в знак благодарности и возвращает куклу на прилавке на место. Ему не хотелось выяснять отношения с этим простолюдином, и Осаму несказанно помог. Он всегда каким-то чудом оказывается рядом, когда кто-то начинает докапываться до рыжего. Дазай, как оказалось, пришёл навестить друга, но того дома не оказалось, поэтому он решил отправиться к любовнику, а после помочь донести ему рыбу в плетёной корзинке до хижины — сегодня на ужин Накахаре хотелось чего-нибудь жареного и уж точно не говядину. Юноша распродаёт почти все куклы в ближайший час — его игрушки славятся большим спросом в городе, а когда настаёт время прогуляться по рынку в поисках качественной рыбы, взгляд внезапно начинают привлекать проносящиеся мимо люди, не просто идущие, а именно стремительно куда-то направляющиеся, машущие руками и зазывающие следом. Накахара хмурится, а после понимает, что отчётливо слышит одно. — Оборотень! Оборотень! Дазай и Накахара переглядываются и тут же подрываются с места. Кого-то поймали? Или наоборот — съели? До главной площади бежать не так далеко — за несколько двухэтажных домов от шустро пустеющего рынка. Сердце колышется внутри в преддверии чего-то нехорошего. Жителям города ещё ни разу не удавалось не то что убить оборотня, а просто поймать его. Центральная площадь Ро́ад-Энда большая, находится прямо перед высоким порогом прекрасной белоснежной церкви. Там уже собирается приличное количество народа, активно перешёптывающегося и загораживающего собой происходящее. — Смотрите! Смотрите! — священник Мори — снизу видно только его плечи и лицо — стоит у ворот церкви, возведя руки к серому небу. — Это отродье самого Дьявола! Небеса подтвердят мои слова! В небе действительно сверкает гроза. Ох, Дьявол. У священнослужителя недобро и слегка высокомерно горят его гранатовые глаза, а губы ломаются в кривой победоносной ухмылке. У мужчины чёрные волосы, зачесанные сзади в небрежный хвост, и спадающие тонкими прямыми прядями по двум сторонам от хмурого непроницаемого лица. Чуя пробивается ещё ближе к порогам церкви сквозь толпу следом за Дазаем, но потом резко впечатывается в его спину. Что там? Рыжий выглядывает из-за широкой спины и замирает. Сердце глухо стучит внутри. Перед самыми стальными дверьми, подле священника, связанный и скованный цепями лежит оборотень; его шерсть переливается под бледными лучами выглянувшего из-за туч солнца бордовым оттенком, глаза бешено горят лазурью, выпущенные когти впиваются в плитку церковных ступеней. Ода. — Он — отродье Преисподней! — Мори обращается к новым подходившим гражданам, кивая в сторону скалящегося на него громадного оборотня. — И сейчас не́чего томить! Он отплатит за все совершённые грехи перед Господом! Где-то в толпе мелькает охотничье ружьё в руках высокого господина в привычной форме местного Скотланд-Ярда. Нет. Чуя растерянно видит, как сильнее сжимаются кулаки у Дазая, как округляются его глаза и учащается дыхание. — Освободим же нашу землю от нечестивой силы! — возводит руки к небу Огай, закрывая глаза и начиная читать молитву народу, который покорно склоняет перед ним головы. — Им это так просто с рук не сойдёт, — рассерженно рычит Осаму, наклоняясь вперед, будто готовится рвануть с невидимого старта. Дазай хоть и являлся личным псом Накахары, он не особо отличался должным послушанием; поэтому такие команды как «к ноге» или «сидеть» на него никогда не действовали. — Нет, Осаму, — Чуя хватает того за локоть и, потянув на себя, строго говорит. — Не смей. Выстрел. — Одасаку! Чуя не успевает среагировать — локоть вырван из слабой хватки, слышится треск одежды, перед лицом мелькает бурый громадный комок, а после — оглушительный вой, закладывающий уши. За воем следуют визги людей, в разные стороны отпрыгивают мужчины, женщины с криками покидают площадь, до слуха доходит топот копыт кареты полицейских Скотланд-Ярда. В глазах застывает такая картина — Дазай, в своём истинном обличии, в один прыжок оказывается рядом с Огаем и впивается зубами ему поперек шеи. Брызгает кровь. Нечеловеческий вопль священника сотрясает воздух. На какое-то время все звуки сливаются в один нескончаемый шум. Накахара с бешено колотящимся сердцем мечется на месте, толкает убегающих горожан, пытаясь как-то сориентироваться, понять, что делать в сложившейся ситуации. Он замечает, как один из полицейских вскидывает ружье в сторону порога церкви, и, кидаясь в его сторону, толкает мужчину плечом. Ружьё падает наземь. — Эй, ты! — ему ошарашенно гаркают на ухо, но Накахара, игнорируя Скотланд-Ярд, оборачивается назад — Мори падает замертво — кровь заливает белоснежные пороги церкви, а Дазай на своих четырёх стремглав несётся к рыжему юноше, не взирая на второго полицейского, прицеливающегося в оборотня из своего ружья. Чуя знает, что нужно делать — Осаму пробегает в каком-то жалком шаге от него, и Накахара молниеносно подаётся вперед, крепко хватаясь за его пушистый загривок и перекидывая ногу через спину, запрыгивая на своего оборотня, как на лошадь. Выстрел вслед. Ещё один. Мимо проносятся чужие кирпичные дома, расступаются визжащие от испуга люди, похоже, Дазаю стало совсем всё равно — он несётся по кварталам, петляет узкими улицами, гортанно рычит, заливаясь слюной. Чуя только крепче сгребает в кулаках густую шерсть, обнимая Осаму, прижимаясь щекой к его загривку и жмуря глаза от свистящего ветра. Прыжок — оборотень пересекает земляную канаву и теперь бежит по влажной от прошедшего ночью дождя траве. Ноги Дазая в таком образе очень длинные, тонкие и мощные и так сильно пружинят, что тот способен спокойно запрыгнуть на крышу их хижины, если придётся. Лапы разъезжаются, всё скользит и хлюпает. Перед глазами перестают мелькать кустарники и огромные валуны — они быстро миновали границу города. Накахара не успевает начать думать о произошедшем, как Дазай резко останавливается и сбрасывает с себя рыжеволосый груз. Чуя, охнув, соскальзывает с его спины и, встав на стылую землю, настороженно отходит на пару шагов назад. Оборотень, скуля и воя, царапает себе морду когтистым лапами. — Эти ублюдки убили его. Чуя тоскливо наблюдает за ним, всё ещё стараясь отдышаться после такой поездки. Но, чёрт возьми, как же это было безрассудно. Теперь проблем не огребёшься. Признаться честно, иногда Дазаем такая злость необъятная двигала, что даже Ода не мог его усмирить. А от Накахары, как от успокоительного средства, толку ноль — никогда не получалось людей утешать, да и опыта в этом у него не было. — Дазай, ты ведь понимаешь, что… — Замолчи, — рыкает оборотень, разворачиваясь к любовнику. Карие глаза озлобленно блестят в сторону юноши, но тот упорно пытается продолжить нравоучительную беседу. — Ты подставил под угро… — Я сказал замолчи! — в беспамятстве выкрикивает Осаму и замахивается когтистой лапой на Чую. Мгновенная боль. Накахара выдавливает тихий хрип и хватается рукой за правое плечо. Ладонь немедленно окрашивается в красный. Чёрт. — Что ты… — одними губами шепчет Чуя, поднимая голову к Дазаю. Рыжий видит мимолётный испуг в волчьих глазах, но оборотень тотчас срывается с места, опускается на свои четыре и скрывается за кустами папоротников, бежит прочь с холма и исчезает где-то далеко за густыми деревьями. — Дьявол, — стискивает зубы Накахара, оглядываясь по сторонам и пытаясь понять, в какой стороне дом. Саднит ключицу, правую часть груди и совсем немного плечо. Там явно останутся три кривых и длинных следа от когтей. Что вообще сейчас произошло? Чуя не отличался особой силой, хотя сдачи дать умел, если придётся, но похвастаться выносливостью и стальной выдержкой мог. Он, насколько позволяет раненое тело, плетётся в сторону родного холма. Кровь струится по порванной одежде, пропитывает её насквозь, липнет к телу. Кружится голова и плывет перед глазами. Дазай никогда так не срывался. Да, бывало ругался из-за чего-то, причем вполне резонно, но никогда, чёрт его за лапу, не вымещал злость на Чуе. Ладно уж не печётся о своей безопасности, так пусть хотя бы о безопасности любовника позаботится. Эгоистичный ошмёток. Он так легкомысленно поступил, ублюдок хвостатый. Зол ли Чуя на него? Зол. Готов пнуть его за дверь? Нет. Он всю жизнь прятал Осаму от чужих глаз и вил с факелами, выдавал за своего непутёвого и заморского старшего брата, предоставил крышу над головой и не просил ничего взамен, кроме любви и внимания. Порой Дазай действительно раздражал выше потолка, и иногда хотелось построить ему будку на дворе, чтобы можно было пихать его туда каждый раз, когда лопались стеклянные нервы. В город теперь возвращаться нельзя. Там сейчас такое творится после произошедшего, Дьявол ногу сломит. Разум подёрнулся пеленой тумана, но было ясно, что за ним придут, это точно. Придут и повесят, сожгут на костре, застрелят как бродячую шавку — что угодно, но в предстоящий сезон его труп сожрут земляные черви, если он, конечно, не издохнет от царапины Осаму в ближайшие часы. До хижины он доходит, когда на небе сгущаются сумерки. Далеко его Дазай завёз, ничего не скажешь. Юноша с трудом сбрасывает с себя рваные и грязные тряпки, промывает рану водой из бочки и без сил падает на кровать. Кровь капает на белые простыни. Рана дико горит, невозможно спать на правой стороне, да ни на какой невозможно — внутри жжёт, как будто царапину присыпали перцем. Чуя кусает пальцы, чтобы хоть как-то ощущать связь с реальным миром. Всюду пляшут мушки, ему кажется, что он слышит волчий вой, но не заостряет на этом внимания, и не соображает, в какой момент проваливается в зубастую мглу. Просыпается он глубоко ночью. Луна светит в незакрытые ставни, отпечатываясь голубым пятном на дощатом полу подле кровати. Его пробивает пот, он скидывает с себя простынь, становится невыносимо жарко и душно. Грудь и плечо жутко тянут и ноют, по-прежнему нестерпимо горят, и кажется, что этой боли не будет конца. Он скулит и крутит головой из стороны в сторону, терзает зубами губы и сжимает в кулаки руки, оставляя полулунные следы от ногтей на ладонях. Хлопает щеколда входной двери. Слышатся мягкие шаги по деревянным доскам, а потом где-то позади скрипит кровать. Явился, кусок шерсти, пропахший утренней росой и луговыми травами. Шершавый язык вдруг касается глубоких царапин, и Чуя болезненно вскрикивает, сжимаясь в комок. Он кусает руку, сжатую в кулак, громко мычит и жмурится до цветных кругов под глазами; слёзы неосознанно бегут по щекам, но он понимает, зачем Дазай пришёл — вылечить. Язык оборотня — чёртова целительная сила; недаром волки це́лую ночь долго и кропотливо зализывают свои раны, а наутро предстают свету как новенькие. Чужая ладонь мягко скользит по его втянутому от частого дыхания животу и пытается перевернуть юношу на спину, но тот только сильнее сворачивается в комок. Дазай рычит где-то над ним, и грубо дёргает на себя, припадая своей волчьей мордой к часто вздымающейся груди. Рыжий вздрагивает, вцепляясь здоровой рукой в пушистый загривок, сжимая шерсть пальцами. Зубы сводит, кажется, что он сейчас снова отключится. Который час? Сколько времени прошло? Ему давят на здоровое плечо, не позволяя вновь свернуться в позу эмбриона, и осторожно вылизывают каждый след от когтей. Лижут заботливо и со всей своей собачей любовью — Чуя замечает, как раскачивается из стороны в сторону пушистый хвост Осаму, и слабо улыбается, закрывая глаза, полностью доверяясь, без тени сомнения, что его любовник опять захочет ударить или укусить. Но спит юноша плохо, чувствуя, как противно и медленно затягиваются царапины; пытается дремать, двумя руками обнимая пушистую лапу рядом с собой. А с первыми лучами бледного весеннего солнца Осаму ушёл, не сказав ни слова. Целый месяц Накахара проводит в полном одиночестве. На его порог никто не заявляется с криками «ведьмак» или «волкоголовый», даже Скотланд-Ярд — хах, не знают ведь, где рыжеволосый юноша проживает. Он ежедневно бинтует грудь, хотя уже на третьи сутки видит, что всё почти затянулось — остались только невзрачные шрамы. Чуя не возвращается в город, чтобы забрать свои куклы с прилавка — пускай, сделает чуть позже ещё, не велика беда. Настоящая беда в том, что на его поиски наверняка пустились полицейские и какой-нибудь новый священник. Элис осталась без отца… Боже, Осаму, что же ты натворил. Ну хоть умирать от своей же лапы не оставил, и на том спасибо, шерстяной ошмёток. Чуя знает, что когда оборотень вернётся, поговорить с ним нужно будет в обязательном порядке. Не уму-разуму учить, а просто поговорить. Обсудить свершённое им и как-нибудь двигаться дальше. «Придётся уехать», — досадно ворчит Накахара, обнимая подушку. Он знал, что однажды так будет. Однажды, но не так скоро. Весь месяц Чуя проводит в неприкрытой отчуждённости. Дёргается от малейшего шума за окном, целыми днями читая книжки — некоторые по второму кругу. Юноша голодает, потому что в город за продуктами выбираться боится, съедает оставленное про запас мясо пойманных Дазаем уток, бродит в округе, собирая съедобные ягоды, и радуется, если находит яблони со спелыми фруктами. Последние дни на небо восходит полная луна, а это означает только одно — гон. Вёснами это происходит всегда. Накахара знает, что в такое время у всех оборотней сносит крышу. После того случая, Дазай теперь на целые недели уходит далеко-далеко, на Скалистые Выступы, где коротает ночи в компании других оборотней или с какой-нибудь найденной самкой. Чуе не бывает обидно, он понимает, что это сущность его любовника, но возвращался обычно Осаму подавленным и грустным, на что рыжий смеялся и выдавал что-то вроде «дрался за самку и проиграл?», после чего был молча повален на кровать и навёрстывал упущенное. Но этот чёртов узел. В тот раз, после которого Чуя умолял Осаму не приближаться к нему ближе, чем на три вытянутые руки, юноша с трудом мог ходить и сидеть порядком пятеро суток. Там всё пугающе долго болело, и Накахара сетовал на то, что оборотень ему что-то повредил, но позже всё вернулось на круги своя, хоть и почти целый сезон Накахара боялся делить с Дазаем кровать, выгоняя того из дома если не кулаками, то пинком под хвост точно. Оборотень скулил, прижимая к голове уши, зажимая юношу в объятьях и шепча извинения, мол, сорвался, потерял контроль, забылся, и слёзно обещал, что больше такого не повторится. С тех пор-то он и решил уходить, чтобы ненароком не навредить Накахаре. Юноша сам со всем здесь справлялся, даже отдыхал от постоянной волчьей компании в своём доме. Хотя временами накатывала тоска от ничегонеделанья, и приходилось чем-то себя развлекать, по типу просиживания задницы на кровати и работы над новыми куклами или всё тем же просиживанием мягкого места и чтением старых книг. Свечка дрожит при малейшем дуновении ночного прохладного ветра и отдаёт слабый свет на всё тот же пожелтелый чертёж. В руках покоится новосплетённая кукла, осталось только руки ремешками затянуть, чтобы травинки не посыпались. Распахнутая дверь бьётся о стену, срывая задвинутую щеколду к чертям. Накахара вздрагивает, роняя куклу на пол. Он ошеломлённо вскидывает голову, взгляд цепляется за стоящего на пороге Осаму — тот полностью в волчьем обличье. Ноздри тяжело раздуваются — значит, бежал, горбится — значит, на всех четырёх, хвост не качается — чем-то обеспокоен. Что-то случилось? Подрался с другим оборотнем? Хотя следов крови на нём вроде нет. Он стремительно направляется к Накахаре, не сводя с него своих сейчас по-иному горящих глаз. — Осаму? Накахара удивлённо поднимается на ноги и шагает навстречу возвращающемуся на ходу в человеческий облик Дазаю, но не успевает и слова сказать, как его грубо толкают на кровать, вытряхивают из рубахи и моментально переворачивают, припечатывая щекой к подушке. Чуя хмурится, в недоумении пытаясь подняться, но волчьи лапы давят на плечи, слегка задевая кожу острыми когтями. — Осаму, что ты… Ох, Дьявол. Словно сквозь туманную дымку приходит осознание. Чёртов гон-то ещё не окончен. Накахара сгребает в руках простынь и вдавливает голову в плечи, когда шершавый и горячий язык проходится между лопаток. Тело сковывает страх. Сердце пускается с незримого старта, пульсируя в висках. Дазай снова это сделает. — Осаму, пожалуйста, подожди, — Накахара скулит и трётся носом о простынь. — Я вернулся домой, Чуя, — единственное, что рокочет низким и неестественным голосом оборотень, никак не решаясь принимать человеческий облик окончательно. Видимо, из-за гона некоторые части тела превращались в человеческие не целиком — одна рука парня, а другая по-прежнему огромная лапища с когтями, голова, правда, теперь его — пушистые пряди щекочут плечи, когда Осаму то целует, то лижет нежную кожу, хотя, пожалуй, язык такой же длиннющий. О, нет. Осаму спускается поцелуями ниже, гладит то руками, то лапами грудь, бока, ягодицы, будто успокаивая, настраивая, подготавливая. Дазай вылизывает его долго и скрупулёзно, тщательно смачивает густой слюной вход и стеночки внутри. Чую ведёт до подкатывающихся глаз, у него кружится голова от волнения и, кажется, что напрасного, ведь сейчас его любовник делает всё намного аккуратнее, чем в прошлый раз. Юноша постоянно выгибается, тянет на себя простынь и сам подаётся назад. Он, хныча едва слышные требования, видит склоняющегося над ним Дазая. Карие блюдца до безобразия пошло сверкают в темноте, пушистая лапа скользит под живот, приподнимая партнёра на ноги, а другая рука надавливает на поясницу, заставляя прогнуться. Осаму пыхтит, устраиваясь, и Чуя, сплетая свои ноги с его, нетерпеливо ёрзает. Он чувствует, как член скользит по промежности, набухшая головка давит на вход, и Дазай плавно толкается внутрь. С искусанных губ срывается хриплое «ах», руки сгребают простынь в кулаки. Лапы стискивают ягодицы, оборотень склоняется над юношей, лижет плечо, ухо, щёку — всё, до чего достаёт, и двигается, двигается, двигается. Чуя не успевает стонать, в него вбиваются сразу грубо и несдержанно, а он кусает губы и проклинает себя за то, что с Дазаем ему так чертовски хорошо. Пускай бёдра испещрены мелкими белёсыми следами от волчьих когтей — его партнёр редко контролирует себя, ладно уж — одарил царапиной по груди на всю оставшуюся жизнь, — главное, что Накахара его любит, как бы тот ни бесил и ни выводил из себя; кроме Осаму у Чуи никого нет и не будет. Оборотень его охраняет, защищает, а юноша даёт ему кров, пищу, тепло и частичку себя, и он знает, что они всегда будут вместе. Что бы ни случилось. Хрупкие прутья рёбер давят изнутри и перекрывают доступ кислорода, чёлка липнет ко лбу, щёки жутко красные — их можно сравнить с яркими и растрепавшимися рыжими прядями. Дазай больше ни слова не произнёс. Чуя содрогается всем телом, выгибаясь под неестественным углом, мышцы сводит приятной судорогой, он буравит лбом поверхность кровати и жмурится, столь быстро пачкая под собой простынь. Он сразу начинает хватать ртом такой необходимый для него воздух, как чувствует, что внутрь проталкивают узел. Чёрт. Больно. — Нет, нет, нет, — как в беспамятстве шепчет Накахара, дёргаясь и мотая головой из стороны в сторону, окончательно растрёпывая мокрую чёлку, — нет, Осаму, только не… Оборотень сверху рыкает, придавливая своей лапищей юношу к кровати, давит на лопатки, окончательно лишая последних живительных глотков кислорода. Теперь они сцеплены, словно кобель с сукой. Дьявол. Накахара плотно обхватывает узел собой, вызывая у Дазая несдержанные низкие и хриплые стоны, и молча смаргивает с ресниц слёзы. Хоть его и подготовили в этот раз лучше, боли от этого не поубавилось. Он знает, что оборотни этим занимаются на дню чаще обычного, чтобы утолить жажду, кончают обильно, несколько раз, как и сейчас оборотень заполняет его своим семенем, уже медленно струящимся по худым бёдрам. Чуя бормочет какой-то неразборчивый бред, кусает простынь, у него разъезжаются колени, но он старается не двигаться лишний раз, чтобы не причинить себе ещё больше боли. Осаму, наверное, замечая это, склоняется над ним, заботливо целует в макушку и тихо шепчет: — Поспи. В доме душно. Ставни закрыты. Его снова вылизывают, ластятся, трутся мокрым носом о ягодицы, гладят подушечками лап бёдра, совсем по чуть задевая те когтями. Накахара лежит на боку, мелко подрагивает и прижимает ноги к животу. Он ещё не отошёл от случившегося, хотя понимал, что всё давно закончилось. Сердце не приходило в норму, глухо стуча внутри в заточении ребёр. Боль понемногу отпускала, но никак не могла сойти на «нет». Он долго жался к Осаму во сне — тот вернулся в нормальное двуногое состояние и улёгся рядом с партнёром. Они оба ничего не говорили, молчали и дремали в полнейшем безмолвии, изредка сонно целовались и жались стремительно остывающими телами друг другу, лишь бы тепло их не покидало. Солнечные лучи едва начинают просачиваться сквозь щели в стенах, как Дазай, тяжело вздыхая, поднимается со скрипучей кровати, а Накахара, разлепив веки, безвольно роняет руку на пустое место на постели. Пакость, опять уходит. Весь день Чуя не хочет вставать с кровати, опасаясь спонтанных и острых болей в пояснице. Он кое-как перекатывается со спины на живот и обратно, пребывая в таком сонном состоянии целый день, и только к вечеру удосуживается осторожно встать, на удивление для себя отмечая, что не так уж у него всё и серьёзно болит — терпимо. Он умывается, прибирается во дворе, видимо, ночью прошёл сильный ветер, сгрызает пару яблок и находит завалившуюся под кровать недоделанную куклу. Вплоть до самой ночи он сидит за плетением, но противный скрип двери заставляет вскинуть голову на шум. На пороге стоит Дазай, прижимая не спрятанные волчьи уши к затылку, а хвост опуская максимально низко и даже не двигая им в приветствующем хозяев жесте. — Явился, — ворчит Чуя, продолжив плести кукле руки. Осаму сначала молчит, потупив взгляд в пол, а потом вдруг выдаёт: — Пошли погуляем? Там сейчас луна полная. — Знаю я твои «там луна полная», — теперь юноша огрызается по-настоящему — в прошлый раз оборотень взвыл любовные серенады, стоило его морде взметнуться вверх и узреть царицу ночей. — Может, поешь хотя бы? — Не хочу, — отмахнулся оборотень, повторяя настойчивее. — Ну, пойдём, пожалуйста. Если у тебя… там болит, я могу понести те- — У меня всё чудесно, — рычит Чуя, больше не смотря в сторону порога, и чуть ли не отрывает игрушке руку. — Вгоняй узлы в своих течных сук, а ко мне, будь добр, больше так не заявляйся. Ты мне что обещал? Дазай неподдельно скулит, совсем сгорбившись. Словно любимый хозяин отчитывает своего провинившегося питомца. Хотя, пожалуй, так и есть. — Ну, Чуя, по- — Нет, — сказал как отрезал, всё-таки лишая куклу руки. — Я там зайца поймал, — чуть бодрее говорит Осаму, похоже, предвещая согласие любовника. Как назло, в это время у Накахары скручивает в животе, и желудок предательски урчит. Как же подло с его стороны. Тц. — Ладно! — по-странному громко рявкает Чуя, со стуком возвращая куклу на стол, и поднимаясь в полный рост — на нём одна длинная рубаха до колен. — Пошли, троглодит. Дазай чуть ли не до потолка подпрыгивает от радости, пулей вылетая из хижины, на что Накахара только устало вздыхает, потирая переносицу. Переодеваться он не стал — лень, откровенно говоря, да и кого тут в лесу бояться? Разве что шелеста ветра в зелёной кроне и журчания неспокойной реки, бегущей вдоль холма. До их заветной поляны с высокой тонкой и порой больно режущей по коже травой идти недалеко. Чуя на самом деле уже настраивался на разговор, ну и вот — на блюдечке принесли. Оборотень скачет на всех четырёх впереди, подпрыгивая и хватая зубастой пастью назойливых комаров. Натрахался, да и счастлив, комок шерсти. Чуя аккуратно присаживается в траву и сразу же ложится на спину, раскидывая руки в разные стороны. Небо сегодня по-особенному яркое и звёздное. Вокруг луны горят мириады сверкающих подрагивающих точек — ими сейчас усыпан весь небосвод. Над головой тянутся белые рваные облака, но они вовсе не мешают созерцать открывшуюся взору картину. Оборотень, задрав голову, сидит к юноше совсем близко, держа его за руку и переплетая пальцы. — Осаму, — тихо зовёт его Чуя. — М-м? — Зачем ты так поступил? — вполне строго произносит он. Дазай, хлопая глазами, непонимающе опускает к партнёру голову, откровенно не понимая, о каком именно поступке идёт речь — убийство Огая, царапина или сцепка. — Элис без отца осталась, — добавляет Накахара, задумчиво прикрывая веки. — У неё даже родственников нет. И как она теперь… Ты знаешь вообще, что такое семья? — Моя семья — это ты, — сходу выпаливает Осаму, наклонившись к Чуе и потёршись своим носом о его, но, наткнувшись только на недобрый сердитый взгляд, тут же отстранился. — Прости. — Мне жаль, что Ода погиб, но ты поступил опрометчиво, — продолжает его пилить Накахара, вглядываясь в карие блеснувшие тоской глаза сверху. — Знаю, не могу себя контролировать, — оборотень поджимает колени к груди, обнимая их руками. — До сих пор не умеешь, — вздыхает Чуя, отворачивая голову в сторону. — Нас теперь будут искать, — прямо перед его носом по травинке ползёт махонькая божья коровка. Юноша задерживает на ней взгляд, но через пару мгновений насекомое, расставив крылышки в стороны, взмывает в воздух, в небо. Они молчат какое-то время, наблюдают звёзды, прислушиваются к шёпоту ветра, а потом Дазай вдруг поворачивает голову к рыжему любовнику, забавно виляя появившимся хвостом. Ну и перепады настроения у него, конечно. У всех оборотней в их чёртов гон так, или этот кусок шерсти просто такой особенный? — А ты знал, что оборотни могут перерождаться после смерти? — Правда? — удивлённо вскидывает брови Чуя, наклоняя к нему голову, но лицо у него всё такое же уставшее и отчасти равнодушное. Но, кажется, его начало́ отпускать после разговора. — Ага. Люди тоже. Мне Хироцу когда-то рассказывал. Довольно интересно, хотя Накахара мало этому верит, сомнительно щурясь. — Слушай, а давай дадим друг другу обещание? — Какое же? Осаму приосанился, разворачиваясь к партнёру всем корпусом и завиляв хвостом ещё чаще. Хах, ну естественно, уделили-то внимание. — Давай умрём в один день и, когда переродимся, то обязательно отыщем друг друга? Накахара замирает; словно его уносит куда-то далеко, в облака. Ему кажется, что они точно уже говорили на эту тему когда-то давно, именно на эту. Но вот когда... не может вспомнить. А было ли вообще такое? Да и с чего Осаму говорить об этом? Слишком всё мрачно. — Не знаю, — Накахара устало втягивает носом ночной воздух. — Странно это всё. Но Дазай не унимается, приближаясь надутой мордой к его лицу: — Ну разве ты не хочешь, чтобы мы были вместе и в следующей жизни? — Хочу. — Тогда дай обещание, — почти вплотную наклоняется к нему Осаму, щекоча прядками щёки. Чуя со стоном закатывает глаза и ставит ладошку оборотню на нос, чуть впиваясь ногтями в лоб. — Ладно, ладно, обещаю, доволен? Дазай снова виляет пушистым хвостом и принимается облизывать Накахаре руку, но тот её тотчас одёргивает, шипя какую-то нечленораздельную брань в сторону хвостатого. Наутро Осаму скрывается за холмом, оставив на пороге дома обещанного толстого зайца. Накахара не ругается, топая в кухню, где сразу принимается за готовку. Он знает, что оборотень к вечеру объявится, наверняка голодный и уставший. Сегодня он сказал, что сбегает к границам города и проверит обстановку. Может, оно и к лучшему. По крайне мере, после этого станет ясно, что делать с хижиной и собственными тушками. Дазай, как и обещал, переступает порог дома вечером. Едва Чуя успевает поздороваться с ним, как Осаму вдруг стискивает его в объятиях и тычется носом в рыжую макушку. — Я люблю тебя. Чуя сначала судорожно пытается вырваться из хватки, но потом ласково гладит чужие запястья, сейчас слегка покрытые шерстью, и улыбается уголком губ. Он не помнит, когда они последний раз говорили эту фразу друг другу. Оказывается, в городе все ещё стоят на ушах после произошедшего там месяц назад. Жители обеспокоены, многие собирают чемоданы в желании покинуть Ро́ад-Энд, другие мёртвой хваткой цепляются за своё богатство, которое оборотни в принципе никогда не воруют. Новый молодой священник не может разогнать наступившую смуту, а разгневанные, но испуганные полицейские переворачивают жилые дома с ног на голову, в поте лица ища бурого оборотня и рыжеволосого травника. Парни в полнейшем безмолвии ужинают на развороченной кровати, звенят железными слегка погнутыми ложками о такие же железные тарелки и изредка переглядываются, передавая друг другу стакан с водой, стоящий на столе подле кровати. Накахара иногда подаётся вбок и кусает Дазая за скулу, тут же отстраняясь и скрывая улыбку, мол, он тут не причем. Чуя на самом деле никогда не был инициатором в их отношениях. Осаму действительно его любит, трепетно, нежно, он не пытается обидеть, оскорбить, хотя в детстве постоянно хвастался и хотел, чтобы маленький Чуя ему завидовал, но рыжеволосый мальчик только дул губы и отворачивался, скрещивая руки на груди. Нет, он вовсе не чувствовал зависти; просто такая заносчивость и гордость его раздражала. В юношестве с Дазаем они часто грызлись, ссорились, выясняли отношения, но всегда были вместе, во что бы то ни стало, вопреки всем законам и правилам. Чуя берёг Осаму от чужих глаз, а Осаму берёг Чую от других, желавших посягнуть на его территорию. Это Накахара узнал недавно, когда видел далеко под холмом другого оборотня, пившего из реки. Дазай выгонял со своей территории чужаков, да он вообще был любитель отмутузить кого-нибудь, и, как ни странно, выходящий в любых драках и спорах чистым победителем, правда, шрамы благодаря чудесному исцелению быстро проходили — оставаясь следы от когтей навсегда, на теле оборотня не было бы ни одного живого места, хах. В какой-то момент Дазай невольно начинает принюхиваться. Накахара отставив свою тарелку на стол, хмурится и косится на любовника. — Что такое? И как ответ на вопрос, в дверь начинают ошалело стучаться — благо та на починенную щеколду закрыта. — Эй, ты! Отпирай! — Мы знаем, что ты там, ведьмак! — Отпирай живее, покуда всю хату не подожгли! Накахара и Дазай, вскидывая головы и переглядываясь, подрываются с кровати. — Дьявол, — выругался Чуя, осматривая дом, лихорадочно соображая, как можно незаметно выбраться и покинуть жилище — те ублюдки явно не брешут и пришли с факелами. Осаму нежданно подаётся к Чуе, прижимая его к себе, зарываясь пальцами в волосы на затылке, склоняется к самому уху и шепчет тихое «беги». — Что?.. — одними губами лепечет Накахара, испуганно отпрянув от Дазая. Глаза округляются от озлобленно блестящего взгляда напротив. Перед ним лицо голодного хищника, никак даже не просто рассерженного человека. — Осаму, я… — Беги! — рявкает Дазай, уже начиная превращаться — на плечах трескается одежда, удлинняются ноги и руки. И Чуя в испуге срывается с места, подбегая к окну, распахивая ставни и кое-как вылезая на улицу. Как и ожидалось — сарай сбоку вовсю полыхает. Юноша спрыгивает на землю, мнётся на месте, слушая за углом вроде как голоса полицейских, горожан… Много же народу собралось. Слышится рёв, а после, похоже, слетевшая с петель дверь придавливает пару человек — растерянные возгласы. До ушей доносится звук разрывающейся плоти, громкий рык, крики людей — пора уносить ноги. Дазай его отыщет. Точно отыщет. Чуя несётся вперед, пытаясь вслушаться в происходящее за его спиной. Но почему-то всё позади смолкает, стоит ему спуститься с холма. Накахара тормозит, хватаясь рукой за дерево, и разворачивается обратно. Он опирается руками на кору, вглядываясь в крышу своей хижины, едва заметную отсюда. Горло дерёт от бега, хочется прокашляться, сердце неистово клокочет внутри. Ну? Дазай, где же ты? Раздаётся волчий вой; пронзительный, казалось победоносный, разрывающий холодные сумерки — мурашки бегут по коже. Но длится он совсем недолго — слышится выстрел, и вой резко исчезает. Взору становятся заметны яркие языки пламени, постепенно охватывающие дом. Что? Дазай, где ты? Тишина бьёт по вискам — почему всё стихло? На глазах сами собой выступают слёзы, режут, сбегают по щекам, летят вниз. Чуя поджимает губы, не желая до конца осознавать, что произошло, и всхлипывает, подрываясь с места. Он бежит, не видя под собой земли, спотыкаясь о камни, голые ветки кустов хлещут по ногам, царапают. Сердце сжимается, пропускает удары; хочется вырвать его и выбросить, как испорченную игрушку. Надо было оставаться с ним, чёрт возьми. На какое-то мгновение Накахаре показалось, что он не чувствует земли под ногами, а потом понял, что кубарем летит с какого-то холма — или это скала? — вниз, больно ударяясь о сырую землю коленями и головой. Он летит долго, оставляя на теле многочисленные ссадины и синяки. А по приземлению, его правую ногу пронизывает спонтанная и резкая боль. Чуя, ахнув, трясёт головой и попытается согнуть её в колене, но, опустив взгляд, замирает от нахлынувшего шока. Лодыжка странно выгнута, и из кожи криво торчит кость. Пульс бешено бьёт по вискам, Накахару трясёт так сильно, будто его лихорадит какой день подряд. И что теперь делать? Что делать? Испуг, паника, страх, ужас — всё смешивается в одной специально плотно закрытой бутылке — у него болевой шок. Мир перед глазами темнеет. Чуя пытается перевернуться набок, на здоровую ногу, но пошевелить раненой вообще невозможно — она невыносимо горит, стреляет волнами абсолютно по всей ноге, задевая даже бедро; кровью пачкается трава. Всё? Это конец? Тогда почему же не слышно песен ангелов или смеха демонов? Почему на пролитую кровь не слетаются кровожадные вампиры? Что, неужели в такой глуши совсем никого нет, чтобы закончить его страдания? Кто-нибудь. Хоть кто-нибудь. Пожалуйста.

***

Тепло и пахнет травами. Первое, что он чувствует, после пробуждения — удивление, что он жив, второе — какого чёрта он всё ещё жив, и третье — слабые отголоски боли в по-странному онемевшей и почему-то мокрой — явно не от крови — ноге. Веки тяжёлые и никак не хотят открываться. Голова гудит, мысли носятся из угла в угол, неспособные остановиться. — Проснулся? — будто из-под воды доносится приятный женский голос. Чуя мыкает, не открывая глаз, и с трудом сглатывает вязкую слюну. Хочется пить. Он понимает, что, вроде как, лежит на кровати, накрытый тонкой простынёй, и кровати явно не своей, потому что эта намного жёстче родной. Нос постоянно щекочет запах трав. Почему он всё ещё жив? — Как же тебя угораздило? — слышатся шаги по дощатому полу, совсем далеко — или совсем близко? Накахара снова сглатывает, с великим усилием размыкая веки. Всё размывается, плывёт и никак не приобретает чёткие формы и образы. Над ним склоняется девушка и, кажется, улыбается. У неё короткие чёрные — или каштановые? — волосы, и, вроде, фиолетовые — или карие? — глаза. Он не просил никого спасать его. — Нога сейчас сильно болит? Чуя щурится, всё ещё не оставляя попыток заставить зрение прийти в норму, и отрицательно мычит. В ответ девушка снова улыбается и кивает на стол рядом с кроватью. — Ты можешь съесть только две, если станет совсем плохо. Вот эти, чёрные. Не переборщи. Она ласково гладит его по спутанным волосам, а потом скрывается где-то за длинными шторами, отгораживающими кровать. Чуя медленно склоняет голову к плечу и переводит взгляд на стол, где лежат куча разных трав и ягод. Какие она сказала? Чёрные? Точно, чёрные. Накахара стискивает зубы и тянется дрожащей рукой к горстке чернильных ягод. Кажется их там… десять? Больше? Он загребает в ладошку все и тянет ко рту; многие теряются навесу. Он забрасывает их в рот, пачкает ими губы и щёки — те становятся синими. Жуёт. Горькие. Глотает. Когда они должны подействовать? Раз сильно ядовитые, то, наверное, скоро. Чуя, медленно выдыхая, закрывает глаза.

— Смотри, что я принёс тебе, Чуя! — Осаму, это же… ракушка? Рыжеволосый мальчик глупо склоняет голову вбок, недоумённо уставившись на розоватый и ребристый маленький предмет в своих руках. Его темноволосый друг, прыгающий на четырёх волчьих лапах в траве напротив, заливается смехом. — Господин Хироцу сказал, что если человек находит на берегу реки ракушку, он должен подарить её тому, кого любит, — тараторит волчонок, растрёпывая свою пушистую чёлку. Рыжий тушуется, сжимая ракушку в кулачке. — А зачем ты подарил её мне? — Ну, — тот останавливается, насупившись, а потом, возвращаясь в человеческую форму, кидается к другу и обнимает его. — Я же люблю тебя.

Чуя слабо улыбается, понимая, что его разум давно подёрнулся белой плёнкой и сейчас безвозвратно рассеивается.

— Я тоже люблю тебя.