Кондитерская «Элли»

Эти ментоловые сигареты просто ужас. Ну как ты их куришь, скажи мне, как ты их куришь? Нервы — Глупая.

      Бледная сигаретная дымка, исходящая от ментоловой закрутки, растворяется в воздухе, вырисовывая странные узоры, до которых никому нет дела. Папиросу держит рука, чьи ногти выкрашены в ярко-алый, а триллион страз так и норовят ослепить какого-либо бедолагу. Да, в этот раз попалась херовая маникюрша.       Странно, но сейчас плевать на всё. Где это многообещающее чувство, когда «сердце разрывается от боли, переламывая рёбра», когда «бабочки в животе умирают, пытаясь последний истошный раз взмахнуть своими поломанными крыльями», когда «становиться больно дышать, думать, жить»? Этого нет. Лишь большое пустое ничего овладело разумом, крепко вцепившись в свой «железный трон». Где это желанное опустошение, горе, отчаяние? Сейчас так хочется что-то чувствовать. Но все эмоции будто стёрли большим резиновым ластиком, возвращая девственную белизну полотну чувств. Она думала, что все происходящее после забудется. Но она помнит его смущенное лицо, помнит, как ноги несли её по ступенькам — лестничный пролёт за лестничным пролетом, — помнит, как доставала последнюю ментоловую сигарету из пачки.       Здесь совсем не тихо. Здесь посторонние звуки тебя не оглушают, не причиняя ещё больше боли. Здесь ветер не сносит тебя с ног, а аккуратно обволакивает своим мягким тёплым пледом, словно обнимая. Сейчас здесь нет ветра. На языке привкус чего-то холодного, металлического. Точно не крови. Кровь мягкая и приторная, как эклеры в кондитерской «Элли» за углом. Она помнит их воздушный шоколадный вкус так отчётливо, что металл тут же выветривается с очередной затяжкой.       Скрип половиц — доски давным давно здесь прогнили, как и сердца людей — раздался даже ожидаемо. Ведь в этом весь Томас — всегда добродушный мягкотелый плюшевый мишка, которому всех нужно спасти и обнять. Она не жалеет, что любила его. Если вообще любила. Конечно, он станет рядом и начнёт утешать. Только её невозможно утешить. — Ты знаешь, что кондитерскую «Элли» закрыли? — Если бы он мог (если бы у неё было сердце), то сейчас сделал ещё больнее.       Томас смотрит в упор и она боковым зрением видит на его лице подобие жалости и сострадания. Конечно, он же сделал больно другому человеку. Если бы мог. Она долго молчит и кровавым ногтем стряхивает пепел в пропасть улицы. Где-то там, внизу, ходят люди, но сигаретный осадок безразличия раствориться в воздухе прежде, чем достигнет их идеальных причёсок и светлых мудрых голов. Между ними нет неловкого молчания и звенящей в ушах тишины. Сейчас они говорят многое: он — извиняется, а она — перечеркивает всё, что было. По оживлённой улице проносится карета скорой помощи. Хоть кому-то сейчас действительно больно. Даже зависть охватывает на долю секунды. Сейчас так хочется хоть что-то чувствовать. — Да, я знаю, — она кидает окурок туда же, куда пару мгновений назад стряхивала пепел, надеясь, что он угодит кому-то в сраный дешевый парик и подпалит его. Диалог окончен: её отточенная тонкая фигура скрывается за дряхлой дверью, едва держащейся на петлях, и Томас остаётся один.       Всем всё давно известно. Она осознает это сразу, но не хочет признавать. Осознаёт, что никогда не любила, а лишь внушала себе какое-то тепло, обволакивающее, словно огромный мягкий плед, сердце. Она думала, что чувства легко приручить и держать в узде, но они безнаказанно улетают по ветру, словно сигаретный дым или сахарная вата. Жаль, что ни грусть, ни досада не берет в плен пустой рассудок. Больно осознавать, что какие-то сраные эклеры из вшивой кондитерской жалко больше, чем себя. Вся эта паршивая ситуация — лишь сказка о прекрасной любви. И она здесь точно не прекрасная принцесса, которую все так обожают. Эта сказка о двух рыцарях (а, может, и принцах), полюбивших друг друга и забивших на весь остальной мир. Один из них лишь бросил принцессу, словно бездушную старую вещь, которая никогда ему была не нужна. Пустяковое дело. Но она не держит зла. И не льёт слезы. Странно, но именно сейчас Тереза по-настоящему счастлива.