the boy next door

Вляпывается Саймон с первого взгляда. Придыхание вырывается у него само по себе, когда он говорит: — Боже, посмотри на его… — Жопу! — воодушевленно подхватывает Норт. Саймон аж прекращает любоваться, чтобы повернуть к ней голову и наградить усталым взглядом учителя, который уже сто раз объяснял, что говорить такие слова в классе нельзя, иначе он вызовет родителей: — Лицо, — говорит он, — я имел в виду лицо. Норт закатывает глаза с видом «ну конечно, рассказывай». Но Саймон не врёт: он на самом деле имел в виду лицо. Парень сбежал из Сикстинской капеллы Микеланджело от апостолов, святых и херувимов; Саймон не уверен, кого именно ваяли итальянцы, но никого красивее этого мулата в подкатанной клетчатой рубашке и с бритым затылком там всё равно не было, так что какая разница. Конечно, когда он наклоняется, чтобы вытащить из кузова грузовика очередную объёмную картонную коробку, Саймону предоставляется возможность оценить и то, о чём говорила Норт, но он тут, знаете ли, пытается не объективировать и всё такое. Можно просто на пять минут притвориться нормальными людьми? Тем более человек только приехал, ещё даже на улицу выгрузиться не успел. — Не знаю, что ты там имел ввиду, — тем временем говорит Норт, перекатывая сигарету в зубах с одного угла рта в другой, как бывалый моряк, — но вот жопа у него просто класс. Всем бы такую жопу. — Прекрати говорить слово «жопа», — шипит на неё Саймон, — тем более на таких децибелах, ты что, хочешь, чтобы он нас услышал? Норт глядит на него с такой насмешкой, что Саймон понимает — во-первых, не подавай дьяволу идей, и во-вторых — пора креститься. Он напрягается: — Ну уж нет! Послушай, даже не… — Эй, новенький, — орёт она, привставая и упираясь ладонями в подлокотники. Шедевр эпохи Возрождения, замерев с коробкой в руках, оглядывается сначала на другую сторону улицы (не смотри сюда), потом на эту (нет, нет, слушай, не надо), а потом, наконец, достигает взглядом балкона второго этажа (о боже), чтобы наткнуться на них (это были не мы), развалившихся на пластиковых стульях (мы тут случайно). Саймон вжимается в свой, лелея надежду мимикрировать под дешевый икеевский пластик, чтобы парень его не заметил. Одновременно с кульминацией отчаяния он бьёт Норт по руке, но ту, как обычно, это только распаляет. И она кричит: — Отличная у тебя жопа! Лицо шедевра каменеет. Жизнь внутри Саймона каменеет тоже. — Добро нахрен пожаловать на Иерихон-Драйв! — машет она с чрезвычайно довольным видом. — Мы твои новые соседи. Саймон чувствует, как краска заливает лицо, которое он пытается спрятать за ладонью. Я же праведный католик, думает он, ну так за какие грехи ты, Господи, поселил её за соседней дверью? Где он оступился? Что он сделал не так? Неужели украденная в семь лет пачка жевательной резинки «Рабблз» прилетела ему таким откатом? Пару секунд спустя парень, не меняя своего каменного — всё ещё невероятно красивого — лица, перехватывает коробку на колено и приподнимает раскрытую ладонь. По всем законам мироздания Саймон ожидает увидеть там средний палец, но нет: в ответ на пассаж про жопу они получают почти инопланетянское приветствие. Затем новенький, как ни в чем не бывало, возвращается к разбору грузовика и методичному складыванию коробок возле подъездной дорожки. Норт, весело откидываясь на спину, глубоко затягивается сигаретой: — Ну, — говорит она, — а пацан-то слегка отбитый, а? Боже, думает всё ещё пунцовый Саймон, будь милостив, дай мне выдержки и терпения, а ещё успокоительного в таблетках, совсем чуть-чуть. Так к ним въезжает Маркус. *** То, что неземной красоты виденье зовут Маркусом, Саймон узнаёт только через два дня, обнаружив на стене рядом с дверью табличку с черной, ещё не просохшей надписью «кв. сто двадцать два М. Манфред». И табличка, и дверь были типовые, точно такие же, как и у остальной части коридора — просто пустые до этого момента. — Эм Манфред, — задумчиво повторяет Саймон, балансируя на пороге в домашних шортах, длинных носках и с чашкой кофе. Дверь располагается прямо напротив его собственной; от мысли, что красавчик будет жить не на этаж ниже, не на этаж выше, а вот прямо здесь, вот тут вот, напротив его, Саймона, норы, под ребрами закопошилось приятное волнение. «Окстись, — одергивает он себя, рассматривая чужую дверь, которая два года была просто дверью, а теперь обрела непонятный магнетизм, — он вроде даже на гея не похож, сделай нам всем одолжение и выброси это из головы». А потом, сообразив, что в двери напротив есть глазок, а сам Эм Вы-Вообще-Видели-Это-Лицо Манфред мог в этот глазок посмотреть, а он тут, нате, в носках в рыжую полоску и с чашкой с нарисованным на ней желтым пупсом из Телетаббиз, Саймон торопливо ныряет обратно в квартиру, прикрывает дверь и идет надевать приличные штаны. Просто так, на всякий случай. — Красавчика зовут Маркус, — говорит вечером того же дня Норт, закидывая ноги на стол. — Ему двадцать девять, он работает в какой-то крупной конторе по трудоустройству, лидер-коуч или типа того. С таким-то лицом, представляешь? — она возводит глаза к потолку, стуча сигаретой о пепельницу. Саймон не курит, но за курение в квартире, по договору, доплачивает — в первую зиму ему не хватило жесткости выгнать Норт курить на балкон, а с ней только так: один раз дашь слабину и… — С таким-то лицом — в смысле, они там все от него без ума? — уточняет Саймон, в процессе хаотичного движения по кухне сбрасывая её ноги со стола. — Слушай, я тут ем. — Слушай, я в курсе, — отвечает Норт и, пользуясь тем, что он отворачивается, закидывает ноги снова, шурша тапочками. — С таким-то лицом — в смысле, он ведь как робот. Ебало просто деревянное. Как он вообще читает мотивирующие речи про командную работу там или про то, что дружба — это сила? Саймон, помешивая карри на плите, возмущенно оглядывается через плечо: — Нормальное у него лицо! Господи, иногда ты бываешь такой стервой. Как ты вообще всё это узнала? — Наткнулась на это чудо в коридоре и поковыряла палочкой. И я всегда стерва, котик, — Норт тычет в его сторону сигаретой, — и тебе бы у меня поучиться. — Я не хочу учиться у тебя судить людей по тому, насколько деревянные у них лица. И скинь, блин, ноги. — Ага, — ничего она не скидывает, это он спиной слышит. — Но так я ж ничего не говорю: бревно пусть и бревно, зато красивое — глаз не отвести. У него ещё с глазами такая штука, когда они цвета разного — как это называется? — Гетерохромия, — отвечает Саймон, про себя жалея, что не было шанса рассмотреть нового соседа поближе. — И если ты сейчас пошутишь, что для меня было б лучше, если бы «гетерохромия» была единственным гетеро, что в нём есть, — я ударю тебя вот этой жирной лопаткой для гриля. Норт бессовестно хохочет. Саймон, естественно, её не ударяет, но ноги со стола скидывает. *** Во вторник Саймон видит в дверной глазок, как курьер в тёмно-зелёной форме ближайшего к дому Вок’н’Чиз стучится в сто двадцать вторую квартиру, и внутренне ужасается: в Вок’н’Чиз всё пересолено, недоперчено, горело и попросту тошнотворно, как он собирается это есть? Почему бедолагу никто не предупредил? У него всё настолько плохо с деньгами или с обонянием? Пора ли Саймону распахивать дверь, рвать на груди рубашку и спасать даму в беде от отравления? Дверь открывается, и в коридоре — ох — появляется сначала заспанная голова Маркуса, который щурится на свет; потом голова исчезает, и через некоторое время появляется весь Маркус — о-ох! — целиком. На нём тёмная майка, оставляющая открытыми мускулистые руки, и спортивные штаны, которые неприлично хорошо на нём сидят; Саймон очень быстро забывает предвзятость, которую он испытывает к людям в адидасах. Адидас? Классная фирма, а с лампасами на бёдрах так вообще здорово придумали. Маркус расплачивается, потирая ладонью короткую щетину волос, расписывается, роняет ручку, снова расписывается, забирает свой пакет с тем, что убьёт его желудок сегодня вечером, и, прежде чем дверь закрывается, проглатывая его в квартире, Саймон видит, как он расслабленно потягивается, разминая плечи. К тому моменту, как дверь напротив хлопает, Саймон ощущает себя так, будто подглядел за чем-то интимно-неприличным. Он бредёт в комнату, прижимая тыльные стороны ладоней к щекам и гадая, когда он успел так низко скатиться кубарем по морально-этической лестнице. А в среду он готовит банановый хлеб. Когда он достаёт его из духовки, тот пышет жаром и на вид мягкий и вкусный, — Саймон с удовольствием втягивает носом пар, отдающий густым банановым запахом. И с удовольствием же готов словить паническую прямо тут, над кухонным столом. Он просто не сможет позвонить в дверь и сказать «о, ты только въехал? Наверное, у тебя ещё ремонт, так что я решил занести, кстати, я Саймон, твой сосед напротив» — нет, эти финты для нормальных людей, а не для Саймона с его проседающими в глубокой луже социальными навыками. Только Норт способна сначала крикнуть шутку про задницу, а затем выхватить человека посреди коридора и как ни в чем не бывало начать перетирать с ним за жизнь. Саймон провалится от стыда на месте, как только Маркус откроет дверь. Нет, не так. Маркус откроет дверь, с этими своими мышцами под смуглой кожей, с ключицами под вырезом майки, с элегантными скосами бритого черепа, придающими ему вид сексуального бандита из старых фильмов — и Саймон… Саймон… О господи. Саймон — единственный тут дурак, способный словить влюблённый приход за два взгляда и одно подглядывание через дверной глазок. Он стискивает кухонные прихватки в мелкий цветочек, начиная наматывать круги туда-сюда по пяти квадратным кухонным метрам, и приговаривая: — Это же простая соседская вежливость… Просто занеси ему по-соседски, это ведь естественно… И ни разу не подозрительно… Давай, просто не пялься взглядом пускающего слюни щенка, и всё будет окей, почему ты такая тряпка, во имя всего святого... Норт бы сейчас животики надорвала, наблюдая за его нытьем. Или, может, тоскливо думает Саймон, переключая духовку на режим вентилирования, дала бы ему мощный мотивирующий пинок под зад. И если в начале дня он радовался тому, что она на смене и он может провернуть своё грязное кулинарное дельце втайне от её бесконечного ехидства, — сейчас он об этом жалеет. — Ладно, — решительно говорит он себе и духовке, — ладно. И разворачивается к остывающему хлебу, красиво лежащему на противне. Он видит перед собой: дверной звонок на чужой двери. Он видит перед собой: Маркуса, открывающего дверь и глядящего на него (и его дурацкий хлеб) с легким недоумением. Он видит перед собой: себя, растерявшего все слова и молча протягивающего тарелку. Решительность Саймона сдувается со звуком, с которым воздух выходит из надутого воздушного шара. Он вздыхает, опуская плечи. Фиаско. *** Люди вокруг обычно думают, что Саймон чересчур добрый. Саймон растягивает понятие «добрый» и так и этак, пытаясь понять, что они имеют в виду: он чересчур… мягкосердечный? Да, он мягковат. Отзывчивый? Он старается, потому что, ну, в мире и без него полно уродов, так что. Сочувствующий? На самом деле, не всегда. «Ты быстро проникаешься расположением к людям» — говорит ему как-то Джош, и от него это звучит вполне одобрительно. Даром что Норт следом начинает цедить, что «быстро проникаться расположением» — это эвфемизм для наивного идиота, потому что Норт всегда всё переводит на свой язык. В общем, Саймон считает, что его работа вполне ему подходит. — Ральф, — стучится он в дверь костяшками, — это я, дружище. Ты там? Дверь открывается с тонким жутким скрипом, который впервые чуть ли не напугал его до седых волос, — и из темноты квартиры на него смотрят немигающие глаза. Саймон вздыхает, приоткрывая дверь пошире: — Почему ты снова без света? Включай. Будем убираться, — глаза всё ещё не мигают, и Саймон добавляет: — И я принёс пиццу. Оживлённой азбукой морзе глаза тут же отбивают радостное предвкушение: — Пицца! — Ральф подаётся вперёд, подставляя под коридорный свет свою искореженную щёку, растянутую в улыбке: — Я скучал по пицце!.. По тебе, Саймон, тоже. А где она у тебя? Саймон улыбается ему в ответ — мягко, как ребёнку. Ральф стоит на учёте в психдиспансере, не выходит из квартиры, которую снимает ему общественный центр, иногда разговаривает о себе в третьем лице и ограничивает себя эмоциональным диапазоном пятилетнего ребёнка. Закрытый в своей раковине из пережитого насилия и уродства, он очень тонко чует любое пренебрежение и фальшь, так что до Саймона он успевает чуть не попасть в уголовное дело и сменить четырех кураторов. Саймон не записывает это победой на свой счёт, что бы там ему не говорило начальство — он записывает эту победу на счёт Ральфа, которому всегда было крайне болезненно открываться людям. Каждый маленький шаг, считает Саймон, это победа. Он ходит сюда раз в неделю — убираться, готовить, разговаривать, в лучшие дни составлять компанию по короткому променаду по улице. Официально в его обязанности, конечно, входит только еженедельный отчёт: пересчёт лекарств, проверка состояния по стандартному листу с как-себя-чувствуете-сегодня-вопросами, беглый осмотр обстановки проживания. Но Саймон не уходит. Он остаётся — каждый раз. Люди считают его чересчур добрым. Саймон считает, что пока его «доброта», «мягкотелость», «расположение» или «наивный идиотизм», что бы это там ни было, помогают таким людям, как Ральф — что ж, это стоит того, чтобы называться как угодно. После Ральфа он заглядывает к Лютеру, и всё вместе это занимает у него почти полдня, потому что Лютер никого не отпускает, не обсудив с ним последний матч техасских буйволов с бостонскими Ред Сокс. Последним Саймон стучится к Элайдже. Он звонит в дверь почти десять минут — до того момента, пока, наконец, дверь угрюмо не открывается, являя миру и Саймону заросшее щетиной лицо в заляпанных очках. — Девять минут и сорок одна секунда, — оптимистично сообщает Саймон, глядя на телефон, — почти на три минуты быстрее, чем в прошлый раз. — Ну ты и псих, — говорит ему Элайджа, пропуская его в квартиру. Ральф — психотик, Лютер — ветеран Афганистана с ПТСР, Люси из другого дома — бывшая суицидница, Дэниэл ходит на курсы управления гневом, а миссис Боджери просто слишком стара, чтобы сама за собой ухаживать. Не все они чем-то больны, но все они в чем-то несчастны, раз оказываются в списках районного общественного центра. Элайджа как раз из таких. У него нет диагноза в медицинской книжке, он не страдает от зависимостей (во всяком случае, физических), не сидит в темноте и не состоит на иждивении у государства. Иногда у Саймона даже складывается впечатление, что он нужен Элайдже просто для того, чтобы забирать у него вещи на стирку и заполнять холодильник продуктами, но — Саймон не возражает. Каждому из них нужно что-то своё, и, если Элайдже помогает, когда кто-то просто о нём заботится, что ж, Саймон без проблем с этим справится. — Я буду кодить у себя, ты не возражаешь? — он протирает очки футболкой, на которую Саймон смотрит со всем своим природным скепсисом. Элайджа осекается, подслеповато щурясь: — Что такое? — Сначала ты сходишь в душ, и переоденешься, — твёрдо говорит Саймон, — а потом будешь кодить сколько захочешь. — О, да только не начинай… Саймон скрещивает руки на груди и начинается традиционная игра в гляделки. У него есть подспудное ощущение, что Элайджа без проблем обыграл бы и его, и Ральфа, если бы захотел, но он всегда сдаётся, сопровождая капитуляцию тяжёлым вздохом: — Окей, мамуля. Я иду мыть ручки. Заканчивает здесь Саймон через пару часов, одержав победу в борьбе над плесенью и над Элайджей, у которого «эти вещи ещё чистые, да я тебе серьёзно говорю, ни одного пятнышка за четыре дня не посадил»; в общем, по лестнице к холлу Саймон спускается довольный собой, таща в пакете отобранные вещи на стирку. Ральф, Лютер и забаррикадировавшийся программист (если Саймон правильно понимал то, чем Элайджа занимается за семью замками) жили в его же доме; владелец здания, видимо, в приступе благотворительности, выделил для общественного центра несколько квартир на первом этаже. Ничего удивительного, что Саймону определили именно этих подопечных — для того, чтобы начать работать, ему нужно было просто спуститься на лифте. Тихо насвистывая себе под нос мелодию, просверлившую ему мозг по радио, пока он драил чужую кухню, Саймон спускается к главному выходу из дома, чтобы обнаружить на улице очередной грузовик — на этот раз из него выгружали загнанные в поролоновые чехлы массивы. Маркусу, сразу понимает Саймон, привезли мебель. Сложно было удержаться от таких дедуктивных выводов, когда сам Маркус по лестнице поднимался ему навстречу, с трудом удерживая в руках — да боже ты мой эти руки — нечто, завернутое в пузырчатую плёнку и похожее на массивную тумбу. Саймон инстинктивно замер, и Маркус остановился, опустив тумбочку на ступень, чтобы утереть влажный от пота лоб и поднять взгляд. Если честно, зная себя, Саймон думал, что стоит ему посмотреть Маркусу в глаза, то вокруг тут же запоют гомерические амуры — он влюблялся стихийно, с ним такое бывало — но вместо пения он почему-то обнаружил у себя в голове Чарльза Ксавье, флиртующего за барной стойкой: «Один зелёный, другой голубой — это мутация. Очень соблазнительная мутация. У меня для вас новость: вы — мутант». Ну да. Только для того, чтобы так флиртовать, нужно быть Джеймсом МакЭвоем. Но мутация и вправду очень соблазнительная. Светлые глаза со смуглой кожей — так красиво, что Саймон уже чувствовал, что ему конец. — Можно пройти? — внезапно выдала самая соблазнительная мутация в этой части штата Мичиган. Саймон спохватился: — Я, ох, — амуры и макэвои расступились перед чувством того, что он стоит посередине лестницы как придурок. Он подвинулся в сторону: — Извини, конечно, проходи… Маркус молча кивнул, с тяжелым выдохом поднимая тумбу обратно. Мышцы на руках напряглись, блестя от пота, и, глядя на мощные предплечья с темными жесткими волосами, Саймон вспомнил, что не помолился вчера на ночь. Господи боже мой. Вот то, о чём он сейчас подумал — об этом нельзя рассказывать на исповеди. Маркус тем временем с трудом перенёс тумбу ещё на одну ступень, и до Саймона, наконец, дошло: — Тебе помочь? — тут же спросил он, перехватывая пакет элайджиных вещей одной рукой. Пакет был огромным и набит под завязку, но был явно легче, чем у Маркуса, а Саймона, знаете ли, как там называют — точно, добрым человеком. Добрые люди всегда помогают ближним своим. Особенно, если ближние свои — соседи. Особенно, если у этих соседей… Саймон, ну же, ну не сейчас. — Да нет, — Маркус покачал головой, хотя вышло это у него натужно, снова приподнимая тумбочку, — я… справлюсь. Но Саймон уже закусил губу: — Давай я… — Стой, не стоит… — Я сейчас поставлю и помогу тебе… Он бросился опускать пакет, хотя Маркус уже прошёл по лестнице выше него — тому пришлось остановиться, чтобы оглянуться на Саймона, который влажными ладонями перехватывал пакет, чтобы его опустить, и — Ну конечно же. Саймон прикрыл глаза. Пакет выскользнул и, опрокинувшись, шлёпнулся им прямо под ноги. Вещи оползнем сошли по ступенькам, открывая Саймону и Маркусу вид на футболки, шорты и нижнее бельё Элайджи. Правда, это Саймон знал, что баклажанового цвета боксеры и ярко-малиновые плавки принадлежат Элайдже. Маркус нет. У Элайджи даже фамилии на табличке не было указано — но, чёрт возьми, зато теперь как минимум два соседа, а как максимум ещё три грузчика знали, какого цвета у него бельё. Послышались смешки, и, хотя грузчики и быстро скрылись за шкафами и составленными столами,— Саймон всё услышал. Он катастрофично краснел. Репутационная катастрофа — вот как бы сказал Джош. Ну ты и облажался — вот как сказала бы Норт. Сам Саймон ничего бы не сказал, потому что в этот момент обрушивал Элайдже водопад его вещей прямо на голову. И, пока Саймон паниковал, Маркус открыл рот, чтобы что-то сказать — и нет, Саймон этого не переживёт. — Ничего не говори, — предупредил он его, прижимая ладонь ко лбу. Ничего не говори, я сам утоплю себя в стыде, спасибо, можешь не волноваться. Маркус, не меняя выражения лица, кивнул. Потом всё-таки добавил: — Ничего не говорю. — И снова помолчал. — Моя очередь помогать? Саймон, до этого вросший в бетонные ступени, тут же выдал испуганное: — Пожалуйста, не надо. — И бросился к вещам, нагибаясь и принимаясь их собирать: — Я… Я сам. Это было отличное решение: так, чтобы посмотреть на Маркуса, ему бы пришлось задрать голову, а это ведь нерациональное распределение сил в данной конкретной ситуации, понимаете? У него тут немного вещи рассыпались и их срочно нужно собрать, а для того, чтобы их собрать, нужно на них смотреть очень внимательно, и… …И Саймон, давай не будем думать о том, как ты будешь вспоминать эту сцену, ворочаясь без сна сегодня ночью. — Тогда я понёс? — уточнил Маркус, будто на всякий случай. — Тогда неси, — тонким голосом согласился Саймон, запихивая вещи в пакет. Чтоб Элайдже и его трусам пусто было! Маркус снова принялся за тумбочку, и на этот раз, тяжело пыхтя, преодолел махом последние три ступеньки до верхней площадки. Прежде, чем исчезнуть в дверях холла, он обернулся и густым, но ничего не выражающим голосом сказал: — Спасибо за помощь. И вкатил свою тумбочку внутрь. — Он издевался, — беспомощно спросил Саймон у ядовито-лимонных брифов (сначала убедившись, что грузчиков нет в зоне слышимости). — Или не издевался? Это было похоже на издевку. Или на… или на иронию… ироничное такое спасибо… Боже, — он снова схватился за лоб, — что я вообще делаю! Нижнее бельё Элайджи не знало, что ему на это ответить. *** Норт и Джош не сходятся во мнениях не только по поводу характера Саймона. На самом деле, Норт и Джош не сходятся практически во всём. Они выбирают разные каналы, разную еду, разные напитки, придерживаются разных политических взглядов, живут на разных этажах, а каждый даже, казалось бы, самый философский разговор заканчивается битвами этих самых философий. Они вооружаются своими мировоззрениями и вербально дубасят ими друг друга до первого нокдауна. Сегодня пятница, и в красном углу ринга: — Они стопудово его пристрелили, — говорит Норт, стряхивая пепел мимо фикуса, на который Саймон смотрит грустными глазами. — Это просто тупо: не пристрелить чувака, который изнасиловал и сжег твою дочь! В синем углу ринга: — Чем ты смотрела фильм? — раздражается Джош, скрещивая руки на груди и глядя на неё со своей стороны дивана. — Там весь сюжет ведёт к тому, что нельзя отвечать гневом на гнев, насилием на насилие, чёрт побери, там Вуди Харрельсон ради этого умер! Они бы не доехали до Айдахо. И точка. — Засунь эту свою точку себе знаешь куда?! — вспенивается Норт, и пепел просыпается ещё дальше по подоконнику. — Куда ещё? Научись нормально дискутировать! — Я нормально дискутирую, а ты просто выёбываешься. То есть, если бы замочили твою дочурку, ты бы… — Кому ещё попкорна? — вмешивается Саймон. Он успевает их разнять и включить “Планету Обезьян” до того, как начнётся настоящее кровопролитие. Традиционные пятничные соседские киновечера всегда были русской рулеткой — повезёт или не повезёт — но отказываться от них во имя благоразумия было уже поздно. Тем более, Саймон считает, что если в его квартире за эти три года так и не нашли ни одного трупа, значит, он хорошо справляется со своей работой рефери. В дверь звонят как раз тогда, когда, несмотря на первую сцену следующего фильма, ребята возобновляют спор о «Биллбордах» — на этот раз о том, гей ли персонаж Сэма Роквелла и запал ли он на рыженького Лэндри Джонса или нет. Джош категорично утверждает что нет, не гей, а Норт яростно доказывает, что «все они там пидорасы». Саймон качает головой, засовывает в рот остатки канапе и идёт открывать, полагая, что это Кэра. Она иногда присоединялась к ним, когда Алиса оставалась на ночь у друзей, или когда Кэра расправлялась с работой пораньше — и Саймон всегда рад её видеть, хотя бы потому что при Кэре Норт стесняется крыть Джоша матом и не сбрасывает пепел в его фикусы. Но за дверью обнаруживается не Кэра. — Привет, — говорит Маркус, слегка неловко опираясь на дверной косяк. — Привет, — говорит Саймон, слегка неловко опираясь на дверной косяк с другой стороны. Вместе с великолепием Маркуса перед глазами Саймона тут же вырастает и его вчерашний позор, так что после «привет» он запинается, начиная загоняться. Он отводит взгляд, моргает, краснеет, бледнеет и затем возвращает его обратно на лицо Маркуса с ещё более (хотя куда уж) неловким: — Ты… э-э… что-то хотел? Маркус смотрит на него, кажется, как на дауна: — Ну, я твой новый сосед, — он показывает большим пальцем себе за спину, там, где его квартира. — Мы вчера виделись. Да. Виделись. Зачем ты напоминаешь. Саймон чувствует, что краснеет с новой силой: — Я бы предпочёл забыть и сделать вид, что этого не было, — неуклюже говорит он, бегая взглядом по стене напротив. Маркус смотрит на него несколько секунд, будто решая, как на это реагировать — лицо при этом у него действительно слегка деревянное, Норт не врала — и… ничего не говорит. Тишина заставляет Саймона нервничать, а когда Саймон нервничает, он: — Ну, просто твои грузчики теперь думают, что у меня насыщенная половая жизнь, — вырывается у него быстрее, чем мозг успевает подумать, и, да — это его вечная проблема. Посмотрим, как он будет убиваться из-за сказанного пять минут спустя. — Это не просто плохо. Это — репутационная катастрофа, — выбирает он подход Джоша, который звучит приличней. Маркус снова молчит, и, когда Саймон уже думает, что это — конец, и лучше ему паковать вещи и переезжать вот прямо сейчас, тот открывает рот: — Не думаю, что их волнует твоя… насыщенная половая жизнь, — и Саймон не может понять, смущён он тем, что у него такой неадекватный сосед, или ему хочется просто поскорее разделаться с этим разговором. — Ну так… Мне сказали, что у тебя надо расписываться за пожарку. Саймон сглатывает, кивает и больше не открывает рот — просто чтобы не ляпнуть чего-то, что станет ещё одним поводом для самоубийства в ванной, пока на заднем плане Джеймс Франко будет учить обезьян разговаривать. Его бы кто научил. Он принимается рыться в комоде, оставив гостя в дверях. Маркус предоставлен сам себе и может развлекаться разглядыванием отодранной половицы и зеркала со стикерами. Саймон предоставлен сам себе и может развлекаться самобичеванием и фантазиями о том, что о нем скажет Норт. Норт скажет: мда, умственные способности у тебя так себе – и будет абсолютно права. Нашаривая в ящике журнал и ручку, Саймон решает собраться, чтобы облажаться на один раз меньше – так у Норт хотя бы будет не так много поводов хохотать. Протягивая Маркусу найденное, Саймон выглядит спокойно. Или, по крайней мере, спокойнее, чем выглядел до этого, и спокойнее, чем на самом деле себя чувствует. Он приглаживает волосы и ждет, а Маркус ищет нужную строчку, прикладывает журнал к стене и расписывается. Маркус встает вполоборота, и Саймон сглатывает. Шею этого парня в вырезе футболки придумали, чтобы ей восхищаться. Со своего места Саймон может разглядеть несколько крупных темных веснушек прямо вдоль тугой жилы под ухом. — Вот, держи, — Маркус отдаёт ему журнал, засунув ручку между страниц. И, когда Саймон уже сжимает пальцы на обложке, внезапно тянет чуть на себя: — И, послушай, не загоняйся ты так насчёт… эээ… белья? — Саймон моргает. Он может поклясться, что видит у Маркуса на лице намек на улыбку. — Это же Детройт, а Детройт — почти как Нью-Йорк. Тут никому нет никакого дела. Мой папа носит леопардовые плавки в общественном бассейне, — нет, он точно улыбается. — И всем остальным приходится с этим жить. Саймон замирает на вдохе, несмело улыбаясь в ответ, и вот — вот теперь он слышит ангельский небесный хор. На этот раз точно. Сто процентов. Слабая, невыразительная улыбка соседа напротив и вежливое участие — и из Саймона можно лепить куличики. Он безнадежен. — Я, — говорит Саймон, но его прерывает появление чужой крепкой руки, перекинутой через его плечо: — Опаздываю смотреть, как Франко заводит себе дружка, и нет, в этот раз речь не о сексе, — продолжает за него Норт, равняясь с ним на пороге, а потом щелкает языком: — О, Маркус! Ты на огонёк? — Огонёк? — спрашивают они хором — Маркус у Саймона, Саймон у Норт, и потом он спохватывается; о том, что в его гостиной проходит местная сходка кинокритиков. — А, огонёк. Мы, да, мы тут просто… — Смотрим, как Франко заводит себе дружка, я же сказала, — Норт покрепче сжимает шею Саймона, — он всегда выбирает фильмы с двойным подтекстом. — Что? Нет, я… — Планета Обезьян? — перебивает их Маркус, и Саймон — Саймон почти готов позвать его замуж прямо на пороге своей квартиры. — В точку, — кивает Норт и спрашивает так, будто это нечто само собой разумеющееся: — Ну так что, зайдёшь? Посмотрим кино? У нас есть попкорн, и это, Саймон, что ты там такое готовишь… — Канапе, — слабым голосом отвечает Саймон. — С оливками. Она серьёзно это делает. То есть, это здорово, но — но ведь это неожиданно — и что он будет делать — о чём они будут говорить — а если Маркус не поладит с Джошем — а если… — Не, спасибо, — разрушая саймоновы фантазии, Маркус уже не улыбается, но кивает вполне дружелюбно: — Я смотрел. Ладно, спасибо, э-э… — он приподнимает брови, и Саймон спохватывается и протягивает руку: — Саймон. Саймон Ламберт, — он улыбается, — как на табличке. — Маркус Манфред, — намек на улыбку снова появляется — совсем на секунду, но Саймон его видит. — Как на табличке. Приятно познакомиться, Саймон. Когда дверь закрывается, Саймон чувствует, что может умирать счастливым прямо сейчас, пока Норт его не задушила: — Мне аж показалось, что красавчик улыбнулся, — ворчливым тоном замечает она, — жаль, не остался. Может, хоть он бы убедил Джоша, — и она кричит в комнату: — что нельзя давать приматам человеческие права!.. Ладно, пожалуй, Саймон повременит с суицидом в ванной. Может быть. На чуть-чуть. *** Психоаналитик говорил ему, что все эти “антистрессовые воскресенья в ванной” — чушь собачья и не работают. Что напряжение надо сбрасывать не один раз в неделю, а находить способ справляться с ним всегда, что это не выход, что… В общем, за семь лет терапии психоаналитик много чего успел наговорить. Не то чтобы Саймон не слушал — просто он считал, что если есть проверенные методы, которые помогают тебе расслабиться, то не стоит ими пренебрегать. Антистрессовой воскресной ванной он никогда не пользовался; для начала, он вообще предпочитал прохладный душ, да и валяться без дела, болтая туда-сюда ногой и утопая в пузырях с ароматом манго-абрикоса… В общем, не его. Зато у него был другой, свой ритуал. И ритуал этот назывался… ...Воскресная музыкальная пауза. Почти как рекламный слоган. В общем-то, сводилась она к тому, что Саймон выходил на балкон, садился на свой знакомый икеевский стул, вытягивал ноги в шлепках под солнце, втыкал наушники в уши и на три часа отключался от внешнего мира. Иногда — пока не сядет айпад, смотря насколько стрессовой была неделя. Эта неделя выдалась эмоционально напряженной — хотя он всё-таки сдержался и просто аккуратно поставил корзину с чистыми вещами под дверь Элайдже — и Саймон, с чувством выполненного перед внешним миром долга, спокойно уселся на свой стул, стянул пяткой шлёпки, опустил на лицо солнцезащитные очки, поёрзал, устраиваясь, и нажал плей. Барабанные перепонки даже не резануло; наоборот, Саймон вдохнул поглубже, с удовольствием ощущая, как звук ритмично щекочет уши. Потом он открыл глаза. Внизу, прямо под балконом, кто-то стоял — и смотрел вплотную на него. Его нехило передернуло. Первым порывом Саймона было вскочить со стула, перевернув всё вокруг, включая сушилку для белья, на которой сейчас грелись под полуденным солнцем футболки. Вторым — позвонить Норт, третьим — в полицию, а четвертым своим порывом Саймон, наконец, узнал в неизвестном сталкере Маркуса. — О господи! — Саймон вскочил, выдергивая наушник, и перевесился через перила. — Какого... Ты давно, — он выдохнул, — тут стоишь? — Я тебя звал, — щуря свои светлые глаза и морщась от солнца, сказал Маркус. Прозвучало почти весело, будто он наслаждался. — Ты меня игнорировал. — Я… Что… — Саймон запустил пятерню в волосы, — да я в наушниках был! — Ну, это я уже понял, — Маркус хмыкнул, всё ещё морщась и прикладывая ладонь козырьком к глазам. — Что у тебя там так орёт? Я отсюда слышу. Саймон, успокоившись, покачал головой, глядя на Маркуса сверху вниз. — Это… Ай, ладно, — и выдернул наушники. Музыка оглушительно загремела, казалось, на весь район, и Саймон слегка поморщился — главное, чтоб из окон не начали выглядывать. Подождав секунд десять, он тапнул по экрану, отключая звук, и развел руками, мол, вот. — Это техно? — помедлив, спросил Маркус. И в его голос закралась интонация, будто он только что наступил на насекомое. Саймон оскорбился: — Это дабстеп. Психоаналитик тоже его не понимал (а за спиной, наверное, крутил пальцем у виска), но Саймон ничего не мог поделать с собственной дурацкой головой: полностью расслабиться у него выходило только под однотонно гудящую басами музыку. Песни со словами заставляли его задумываться над смыслом, а под классику он засыпал, не успевала дозвучать и первая симфония. Тем более, дабстеп был не так уж и плох. Просто надо привыкнуть! — Это техно, — а теперь Маркус наступил на насекомое, раздавил его и оставил след на своём новеньком ботинке. — Ты что, — Саймон наклонился, — пришёл ко мне под балкон осуждать мои музыкальные предпочтения? Без шуток? — Я никого никогда не осуждаю. У каждого есть право любить то, что он хочет. — Маркус покачал головой, выглядя настолько каменно-серьезным, что Саймон на секунду испугался. Пока не услышал следующее: — Это не моё дело, судить… Чужой отвратительный музыкальный вкус. И снова показал это: легкий намек на улыбку, которая заставляла других людей хотеть делать абсолютно глупые вещи. Других людей — это, в смысле Саймона. Саймон поймал себя на мысли, что морально готов шутливо сказать ему “иди отсюда” — и улыбнуться. Саймон поймал себя на мысли, что у него сердце приятно колотится где-то под солнечным сплетением. Саймон поймал себя на мысли, что Маркус великолепно выглядит, залитый летним солнцем. Ну прямо картинка. — Так что я тебя не сужу, — продолжил Маркус, не дожидаясь, пока Саймон решит, за какую из этих мыслей себя арестовывать, — но намекаю, что техно — это не музыка. — И от кого я должен это выслушивать? — позволил себе выгнуть брови Саймон, чувствуя, как всё равно расплывается в улыбке. — Не от любителя же Моцарта и Баха? — Любители дабстепа лишаются права комментировать чужую музыку. Маркус коротко махнул ему на прощание, может быть, даже снова улыбнулся — он так быстро скрылся под козырьками балконов, что Саймон толком не разглядел. Он упал обратно на стул, откинул голову и уставился в перекладину балкона этажом выше. Его воображение само без проблем дорисовывало улыбку на лице Маркуса: мягкую, дружелюбную и такую красивую, что в легких кончался воздух. Конечно, Маркус так не улыбался — но Саймон уже напредставлял. О чём он там подумал в первый момент, когда увидел его прямиком с этого балкона? Ах да. Он вляпался и всё такое. Да, я вляпался, думает Саймон, опуская обратно солнечные очки, и чувствуя то самое тянущее где-то в желудке отчаяние, которое сопровождает каждую его влюблённость, я точно вляпался. *** Три главных соседских ивента Иерихон-Драйв включали в себя: Турнир по марио карт. Рождественская встреча (абсолютно не) анонимного алкоклуба Ежегодный Соседский Суперкубок У Хэнка. Каждое из этих событий шло вместе с событиями поменьше — например, дуэли по марио, тайные (преимущественно от Коннора, который всё равно узнавал) вечери алкоклуба или одни восьмые финала; тем не менее, три главных события считались единственными, где присутствие каждого было смертельно обязательным. На Рождественском заседании у Норт Хэнку единственный раз в году позволялось пить что-то крепче пива, на турнире по марио карт все делали обязательные ставки от пяти баксов и на эти деньги они обновляли подъездные клумбы, а Ежегодный Соседский Суперкубок — ну, Хэнк бы просто никому не простил, если бы его проигнорировали, и ещё целый год припоминал бы при каждом удобном случае. Спросите у Гэвина, он пытался. Хэнк считал так: если ты не пришёл на Соседский Суперкубок, значит, ты его не уважаешь. А если ты его не уважаешь, значит, Рид, долбанный ты говнюк, получи дрель в четыре часа утра. В общем, Саймон никогда не совершал подобных ошибок. Он жил здесь почти дольше всех и успел тесно познакомиться с градациями уважения лейтенанта Хэнка Андерсона — и они были вполне железными, пока в доме не поселился (“мракобесный! этот ребёнок шайтан-машина, а не человек!”) Коннор. И именно поэтому сегодня в пять сорок Саймон должен быть в сто тридцать первой квартире на Суперкубке. Он вздыхает, поднимаясь по лестнице ко входу в холл. В красивый латунный домофон внизу уже добавили табличку с именем Маркуса, и теперь та каждый раз жгла Саймону глаза и щеки, заставляя чувствовать себя по уши втрескавшимся тинейджером, а не тридцатилетним социальным работником, умудренным опытом мужчиной, заядлым холостяком — и так далее по абсолютно лживому списку. На подходе к лифту его почти за руку ловит совершенство. Ради разнообразия — не Маркус. — Саймон, — с самой вежливой из своих вежливых улыбок, кивает ему Хлоя. — А я как раз думала вас найти. Саймон нервно трёт шею, приветствуя её и на всякий случай делая крохотный шаг назад. Хлоя — фамилии, он, к сожалению или к счастью, не знал, и один раз мельком видел только инициалы на документах, Хлоя Р.Т., и это однозначно ему ни о чём не сказало — представляла собой самое изящное создание, когда-либо ступавшее аккуратными ножками в черных лодочках по этой части Северной Америки. Маленькое чёрное платье идеального делового фасона, идеально строгий серый пиджачок, светлые волосы, забранные в идеальный хвост с идеальным сочетанием блондинки и голубых глаз, идеальное лицо сердечком, идеальная осанка — продолжать можно бесконечно. Мисс Маленькое Совершенство. Саймон бы очень удивился, если бы в подростковом возрасте Хлоя не выигрывала подобные титулы в школе пачками. — Подписи о пожарной безопасности уже готовы? Было бы очень любезно, — она слегка прикасается к его плечу, — если бы вы оставили их завтра утром на стойке завхоза. Я подъеду и заберу. — Да, конечно, — Саймон улыбается, скрывая нервозность, которая всегда накрывала его рядом с неприкрытой безупречностью Хлои. — Всё оставлю, Хлоя. Будет сделано. Она улыбается и уже делает несколько шагов в сторону выхода, но Саймон не успевает выдохнуть, потому что потом она, словно вспомнив о чём-то, оборачивается: — И да, Саймон, мистер Камски… Только не это. “Мистер Камски” — запрещенное слово в этом доме. Остальные воспринимают его как ругательство, но для Саймона “мистер Камски” был сродни Битлджусу — произнесёшь три раза и ненароком призовёшь из преисподней. Слава богу, до третьего раза пока что жизнь не доводила: Саймон никогда не видел живьём мистера Камски, но уже достаточно общался с ним опосредственно через Хлою, чтобы понять, что эксцентричность его зашкаливала за тот уровень, с которым Саймону было комфортно иметь дело. Особенно когда эта эксцентричность была приправлена полной анонимностью, личной секретаршей в узком платье, затенённым автомобилем, и тысячами хрустящих долларов. Мистер Камски владел домом номер восемь по Иерихон-Драйв. Домом, в котором жил Саймон. Ну, и сотней других зданий по всему Детройту. Саймон понятия не имел, что из себя он представляет как глава многомиллиардной компании, а вот домоправитель из него был загадочный и со своими тараканами, а потому Хэнк страшно ругался, стоило кому-то произнести слово на “К”. Саймон же просто предпочитал сдавать документы и платить за аренду вовремя. — ...Мистер Камски очень благодарен за всё, что вы для него делаете. Вы взяли на себя обязанности председателя самостоятельно, несмотря на характер вашей работы, и он это очень ценит, — Хлоя ободряюще ему улыбнулась. — До свидания, Саймон. Добравшись до квартиры, Саймон обнаруживает на часах почти четыре и ругается себе под нос: времени готовить что-то у него в обрез. На лазанью в итоге уходит два беспорядочных часа, в течение которых он пытается найти рубашку, над которой Норт не будет смеяться, пригладить волосы, отослать отчеты на работу и не дать духовке всё испортить. К Хэнку он является взмыленным, опоздавшим и заранее уставшим. Впрочем, когда это кого-то волновало? — Дайте Саймону бутылку! — вместо приветствия голосит Хэнк вглубь квартиры, хлопая Саймона медвежьей лапой по плечу. — Он единственный, кто из вас приходит не с пустыми руками, уродцы! — От уродца слышу, Андерсон! — Норт в ответ вываливается из гостиной и салютует Саймону бутылкой. — Привет, цыпа! А что это на тебе за голубой горошек? — Это ромбы, — закатывает глаза Саймон, проходя внутрь, пока Хэнк отвлекается на то, чтобы попилить Джоша за плохое обращение с бифштексами. — Не приставай к моим ромбам. Гимн уже пели? — Неа, — Норт прикладывается к бутылке, обхватывая горлышко ярко накрашенными губами; значит, со смены. — Только комментаторы толкают рекламную чушь. Как твои психи? — Если ты называешь их психами, значит, Лютер ещё не пришёл. Держи лазанью, — он всучил ей хрустящую фольгой стеклянную тару, — не давай Гэвину. — Лютер здесь, и он знает, что я называю его психом. — Норт подхватила тарелку, но пошла не в сторону кухни, а за ним по пятам к ванной. — Он просто не обижается. А Рид ещё не заявился, и пусть это длится как можно дольше. Длится это недолго: Гэвин заявляется, принося с собой ящик пива, бухтение и тут же вспыхнувшую перепалку с Хэнком, потому что в этой квартире слишком тесно для трёх профессионалов по бифштексам. Кэра, выставляя на стол поднос, с улыбкой возводит глаза к потолку, но ничего не говорит — только подмигивает Саймону. Тот на кухню даже не суётся: он объективно готовит лучше всех троих, но как только речь заходит о прожарке мяса, между Хэнком, Гэвином и Джошем лучше не влезать — если эта битва тебя заденет, ты труп. Так что Саймон просто пьёт своё пиво (единственное, что ему можно пить без страха закончить на диване с полотенцем на лбу), лениво чешет Сумо за ухом и смеётся над криками Гэвина о том, что в этой сраной квартире никто не умеет готовить, дайте ему лопатку, иначе он достаёт табельное. Гимн, конечно, поют по телеку, а не собравшиеся — мало что в этом мире может заставить петь Норт и Гэвина хором, хотя Хэнк и обвиняет их всех в отсутствии патриотического духа. Хэнк обвиняет в этом всех, кто не болеет за баскетбол или бейсбол, так что в любом случае нужно было решить, по каким именно пунктам ты не добираешь очков настоящего американца. Мама Саймона на треть немка, и, может быть, это его оправдывает: ни бейсбол, ни баскетбол его не увлекают. Сюда он начал приходить, чтобы Хэнк не пил (желательно вообще) в одиночестве (ну, или хотя бы так) — и, хотя в этом отпала необходимость после того, как в доме поселился Коннор и выселились бутылки, традиция осталась и обросла соседями. Собственно, сам Коннор заявляется с опозданием на пять минут — Хэнк очень недоволен — и не один. — Вот! — радостно демонстрирует он. — Встретил в лифте! Таким тоном, будто принёс домой котёнка и ждёт от взрослых похвалы. Маркус на котёнка похож и приноситься домой, видимо, тоже не горел желанием; на его по обыкновению постном лице прослеживаются следы неуверенного недовольства. Озирается он так, будто в любую секунду готов дать деру, и только рука Коннора у него на предплечье мешает ему сбежать. — Ну и что это? — недовольно тянет Гэвин, потому что Гэвин вечно всем недоволен. (Иногда Саймон думает, что только поэтому они с Хэнком и сдружились; подобное притягивает подобное). — Кто это? — приятным голосом поправляет его Кэра, делая телевизор потише. Хэнк смотрит на неё чуть ли не умоляюще: — Новый сосед, и верни звук, милая, я же не слышу, что происходит на первой базе! Коннор, дай ему тапки! — Мы называем его красавчик, — громко делится со всеми Норт, перекидывая ногу на ногу и болтая пивом в полупустой бутылке. — Привет, красавчик! Не обращай внимания на Рида, он гандон. Взгляд Маркуса останавливается на Норт и Саймоне, и от знакомых лиц он слегка расслабляется, нейтрально им кивая. Саймон робко приподнимает руку в знак приветствия. — Так, — хлопает по коленям Гэвин, — ну-ка послу… — Нет-нет-нет, — поднимает руки Хэнк с видом тикающей бомбы, — вы не будете устраивать курятник прямо посреди сраного Суперкубка, понятно? Вы двое — замолкли, Джош — сходи проверь мясо, Коннор идёт мыть руки, а новенького сажают на диван и вручают пиво. А сейчас все — заткнулись! Естественно, никто не затыкается. Норт с Гэвином продолжают перетявкиваться с разных концов дивана, Коннор мурлычет между всеми ними, пытаясь сбалансировать весь этот бардак, Кэра и Лютер втягиваются в просмотр, Джош пытается везде успеть, и Саймон, смилостившись, его сменяет. На кухне тише и больше места, и Сумо, придя сюда вслед за ним, цокает когтями по плитке, прежде чем тяжело прокрутиться вокруг своей оси и улечься прямо под холодильником — там прохладней. Саймон, делая огонь плиты посильнее, наклоняется и трогает его влажный нос: — Ну что, приятель, тебе жарко? — Сумо приоткрывает один глаз. — Поменять тебе воду на холодную, а? — Сумо с интересом приоткрывает второй. Саймон хмыкает, выпрямляется и открывает холодильник, чтобы достать уже нарезанные сырные палочки, которые здесь благополучно забыли; а когда закрывает дверцу, за ней обнаруживается Маркус. Саймон едва не ловит инфаркт — опять. — Да ты смеёшься, — едва удерживая в руках тарелку, обвинительно говорит он. — Что у тебя за хобби такое? Маркус хватает тарелку с другой стороны и флегматично приподнимает бровь: — Тебя пугать? — Да, — выдыхает Саймон, восстанавливая дыхание. — Меня… пугать. Привет. — Привет, — говорит Маркус и слегка улыбается, когда понимает, что они оба замолкают. — Я сейчас отпущу тарелку и будет не классно, если ты её уронишь. Саймон несмело улыбается в ответ: — О, пожалуйста. Даже не смей критиковать меня на кухне. Это моя территория. — Маркус показательно отпускает тарелку и поднимает руки, мол, как скажешь, и Саймон отставляет сырные палочки на стол, возвращаясь к мясу. Боковым зрением он продолжает видеть Маркуса — тот стоит у стены, прислонившись к ней, и держит в руке всё ещё запотевшую бутылку, которую ему всучили. Сегодня на нём джинсы и тёмно-синий джемпер с V-образным вырезом, и за это, наверное, его можно арестовать. Саймон сглатывает, облизывая пальцы и хватая щепотку соли (у трёх нянек дитя, как известно, недосолено). Так уж и быть, полицию нравов он вызывать не будет. Краем глаза он улавливает, что Маркус на него смотрит, и скашливает неловкость: — Кхм, ну, так — как ты вообще тут оказался? Коннор привёл тебя сюда под дулом пистолета? — Это тот, высокий, — Маркус очерчивает ладонью примерный рост Коннора, — с темной стрижкой, кобурой и улыбкой, как у робота? Он не представился. Саймон кивает и улыбается себе под нос почти с нежностью. К улыбке Коннора надо было привыкнуть; как и к его манере тянуть всё, что попало в руки и в рот, тащить домой всё подряд, подходить к людям слишком близко, игнорируя их личное пространство… Коннор требовал привыкания, но, привыкнув, ты обнаруживал себя к нему бесконечно привязанным. Маркус потом поймёт, если переживёт первый культурный шок. — Хорошо, пусть он будет Коннор, — Маркус пожимает плечами. И даже это он делает сексуально; Саймон, в этот момент обернувшийся, чтобы на него посмотреть, тут же возвращается обратно к плите. Ключицы Маркуса Манфреда тоже пора объявлять вне закона. — В общем, я возвращался с работы, стою себе, уставший и безобидный — и тут он. Ловит меня прямо у лифта. Спина прямая, как на военном параде, на одежде ни складочки, на лице вот это, — он изображает пальцем улыбку, и Саймон прыскает, — ну, тут я и понимаю, что мне, кажется, пора спасаться бегством. А потом он поворачивается и говорит… — он заминается, — чёрт, как там было… кажется, звучало как… И тут Саймон смеётся. Он разражается искренним, беспорядочным смехом, хлопая ладонью по столешнице, и прикрывая лицо другой ладонью — машинальный жест, потому что Саймон всегда прячет лицо, когда на него нахлынывают эмоции, хорошие или плохие. Маркус удивлённо улыбается, и Саймону снова становится смешно: — Дай угадаю. Он сказал тебе, — всё ещё смеясь и опираясь одной рукой о плиту, а вторую ставя на бедро, говорит он, — что доброжелательные соседские отношения между людьми складываются удачно только тогда, когда соседи сами готовы создать условия для развития благоприятных связей? — Ну ничего себе, — выдаёт Маркус с непередаваемым выражением. Кажется, что-то среднее, между изумлением и ужасом. Вот бы и попробовала Норт сейчас что-нибудь сказать по поводу его лица. — Ты действительно это повторил. — Это я ему и сказал, — снова смеётся Саймон, прижимая тыльную сторону пальцев ко рту, — когда он только-только въехал. А теперь он повторяет это всем, кто имел неосторожность сюда поселиться. — И что, мне не стоит на него нарываться? — любопытствует Маркус, отлепляясь от стены и подходя ближе. Он с тихим стуком отставляет бутылку на стол, опирается на него ладонью и переносит вес на эту сторону. Наклоняет голову. Взгляд, которым он смотрит на Саймона — дружелюбный, а не глухой, как обычно. — Он не свяжет меня и не начнёт отрезать по пальцу, улыбаясь этой своей доброжелательной улыбкой, пока я не пообещаю, что со всеми передружусь? Глаза у него, конечно, потрясающие. И веснушки, впервые замечает Саймон. Рассыпаны аккуратно, по переносице и скулам, будто кто-то рисовал их с любовной осторожностью. — Я не самый общительный парень, — легко признаётся Маркус. — А у этого Коннора, как бы, есть пушка. Саймон улыбается. Маркус не виноват; все они в первую встречу думали о Конноре примерно так же. Норт хотела подать на него в полицию за угрозы, пока не узнала, что Коннор и есть полиция. Но бегала она по углам от него ещё долго. Саймон решает подхватить его шутливый тон: — Ты в серьёзной опасности. Но, если хочешь, я прослежу, чтобы он ничего с тобой не сделал, — и, только произнеся фразу вслух, он понимает, насколько откровенно… заигрывающе это прозвучало. И, пока до этого не додумался и Маркус, он спешит добавить: — В смысле, я… — Так. Они синхронно оборачиваются к двери, чтобы увидеть Гэвина, уперевшегося ладонями в обе стороны дверного проёма и наклонившегося в кухню: — Заканчивайте с сяськами-масяськами вот прям щас, — с выражением бесконечного отвращения на небритом лице он беспорядочно машет указательным пальцем над их головами, а потом указывает им же на Маркуса. — А ты, латина, пьёшь что-нибудь тяжелее пива? Маркус, у которого лицо мгновенно теряет краски и вновь становится невыразительным, переводит взгляд с Гэвина на Саймона, будто ища поддержки (“я не самый общительный парень”, тут же вспоминает Саймон и признает: что-то в этом есть), но Саймон только незаметно разводит руками — он не знает, что тот пьёт, и уж точно не знает, насколько тот готов пить это с Гэвином. — Пью, — осторожно отвечает Маркус. — Ну и заебись, — одобряет Гэвин. — Тогда ты идёшь со мной и мы распиваем вискарь, который я, блять, принёс, не зная, что у них тут алкофри. И это, не надо отвлекать Синдереллу, — палец перемещается на Саймона, — от готовки. Мы жрать хотим, — любезно напоминает он провозглашенному слуге народа. Тот едва сдерживает улыбку, потому что — ну боже, Гэвин. И напоминает ему, когда Маркус уже движется на буксире вслед за ним: — Норт тоже с удовольствием выпьет. — Ага, щаз, — спиной отвечает Гэвин, — дам я ей свой вискарь, угу. Пусть вежливо попросит. Так Саймон снова остаётся на кухне в одиночестве; и, спохватившись под укоряющим взглядом Сумо, торопится налить ему воды. В тот момент, когда он выносит мясо, Хэнк, Кэра и Лютер кричат на телевизор, потому что бейсболисты не умеют играть в бейсбол, а Джош пытается доказать Норт, что алкоголь не бывает здоровым жизненным выбором. Саймон опускает мясо, возвращается за салатами и сырными палочками и застаёт момент, когда Норт переключается на Маркуса: — Итак, ты здесь почти неделю. Как тебе наш корабль жизни? Маркус и Гэвин стоят около кресел, у обоих стаканы, и, в принципе, они, кажется, даже довольны жизнью — если не считать морщину между бровей Гэвина, которая никогда не пропадает. — Здесь вполне комфортно, — говорит Маркус. Саймон стягивает прихватки и аккуратно кладёт их на стойку рядом с телевизором, стараясь не закрывать обзор Кэре, которая в этот момент хватается за голову (чикагцы творят на поле что-то безобразное, если верить матам Хэнка). Потом подбирает своё одиноко стоящее пиво. Саймон прислушивается, но в разговор не вмешивается — в принципе, это его обычная манера, и дело не только в Маркусе. Он присаживается на подлокотник рядом с Норт, и она тут же закидывает руку на его колени. Маркус продолжает: — Но мне непривычно, — он отпивает из стакана, — у меня давно не было такого многочисленного соседства. — Привыкай, — фыркает Гэвин. — Они никуда не денутся, я, блять, проверял. — Он и вас имел ввиду тоже, — тут же закатывает глаза Норт, — логово копов. Тебя тут никто не держит, сдавай служебную квартирку — и вперёд. — Он без нас не выживет, — оборачивается Джош через плечо. — Если он съедет, кто будет его кормить? Он загнётся на полуфабрикатах. — Позвонит плакаться Саймону в жилетку, — смеётся Норт, — и тот примчится, да, Рид? Саймон качает головой, а Гэвин тут же нахохливается, вытягивая руку и тряся пальцем: — Это, блять, было один раз, сколько вы ещё будете мне это припоминать? Отвратительно. — Все мы тут отвратительные, — Норт салютует Маркусу бутылкой, — вот это можешь запомнить, парень. Ну, кроме крошки Коннора. — Почему ты всё время называешь меня крошкой? — слышится из туалета, и Хэнк, отвлекаясь от телевизора, гаркает: — Не разговаривай с людьми, когда ссышь в толчке, мать твою, это, нахрен, неприлично! Все смеются, и Саймон украдкой смотрит на Маркуса из-под ресниц — тот расслабляется, и, может быть, не смеётся, но его лицо становится более благосклонным. Не таким, как на кухне, с замиранием сердца думается Саймону, но... — Не пугайте Маркуса, пожалуйста, — весело просит Кэра и ослепительно дружелюбно улыбается — никому не устоять. — Мы не настолько… — Конченные? — подхватывает Норт, и Кэра толкает её в плечо: — Я имела в виду плохие. — Плохая девочка здесь только ты, — Норт ей подмигивает, — а я вот конченная. — Выпьем же за это, — возвещает Хэнк, и все чокаются, смеясь, когда прибежавший Коннор в последний момент успевает подсунуть свой стакан с соком. Саймон улыбается в свою бутылку, опуская взгляд: его привычная атмосфера разряжается искрами от того, что в двух шагах от него стоит Маркус. Никто не чувствует неловкости — тут каждый появлялся один за другим — но этот раз для Саймона отличается. Он чувствует иголки, бегущие по позвоночнику, и покалывание в пальцах, рассеянно сцарапывающих бутылочную этикетку. Он знает это чувство. Оно словно хорошо знакомый старый друг, о котором Саймон снова вспоминает после долгих лет разлуки — — влюбленность. Ещё не та, в которой увяз и барахтаешься, но та легкая, щекочущая, заставляющая тебя улыбаться без причины, встречаясь с чужим взглядом, нашаривать глазами чужой силуэт — плечи, руки, лицо, тень улыбки — и ощущать сквозь рубашку в глупый ромб чужое присутствие. Смущенный интерес, который он чувствовал к смуглому, красивому лицу Маркуса, уже прошёл. Теперь его притягивал его голос, низкие интонации с покатым “эр”, то, как он то и дело заинтересованно наклоняет голову к плечу. Даже вот этот его спокойный взгляд, которым он рассматривал присутствующих — даже в нём было что-то. Саймон неуютно откидывается на подлокотник, чувствуя, как Маркус оглядывает их всех — “сядь прямее, не сутулься!” — прежде, чем сказать: — Пока что я не видел ничего отвратительного. Наоборот. Во второй день кто-то подбросил мне банановый хлеб на порог, — Маркус проходится по их лицам ещё одним взглядом. — С запиской: “На новоселье”. Саймон холодеет, беспомощно упираясь взглядом в своё пиво. — О, чувак, — морщится Гэвин. — Это стрёмно. Саймон чувствует, как ему становится одновременно стыдно и грустно, и — не может с этим ничего поделать. — Стрёмный здесь только ты, Рид, — внезапно говорит Норт, и Саймон чувствует, как её руки напрягаются, обхватывая его колени. — А хлеб тебе положила я, — с вызовом бросает она Маркусу. — Думала быть милой и всё такое, знаешь ли, но можешь им подтереться. И бросает быстрый, колкий взгляд на боящегося открыть рот Саймона. Маркус отпивает ещё виски, катает его во рту, прежде чем ответить: — Это будет сложно, — густо звучит его серьёзный голос, — потому что я его, вообще-то, уже съел. — Саймон поднимает взгляд. Маркус смотрит на Норт, и губы у него сведены, но глаза улыбаются. — И было вкусно. — Конечно, вкусно, — Норт поворачивается, чуть ли не всей собой закрывая Саймона и его нервные руки, вцепившиеся в бутылку. — Это охуительный хлеб. И он всяко вкуснее, чем бурда из Вок’н’Чиз. — О, да, — с неожиданным жаром соглашается Маркус, — чёрт возьми, да. Да. Всё что угодно, только не Вок’н’Чиз. — А парня, конечно, никто не предупредил, — ворчит Хэнк, почесывая живот сквозь толстовку с логотипом детройтской полиции. Все снова смеются. В этом общем веселье Саймон чувствует себя безопасно, но у него до сих пор немного кружится голова, будто он только что прошёл по краю сто восьмидесяти метрового Уан Детройт Центра без страховки. Остаток игры он предпочитает молчать, растягивая свою бутылку — к концу вечера от обертки остаются рваные ошметки — и не решаясь тянуться за второй, из опаски, что его развезёт. Он поглядывает на Маркуса: тот вполне входит во вкус, оставаясь немного отстранённым, но вполне расположенным к общению. Они с Гэвином приканчивают бутылку под возмущенный скрежет Хэнка, который не может даже взглянуть в сторону пузатой бутылки джонни уокера без безмятежно-опасной улыбки Коннора в свою сторону. — Ладно, молодежь, — наконец хлопает себя Хэнк по коленям, с кряхтением поднимаясь с дивана. — А сейчас: кто будет мыть посуду? Под хоровой стон отчаяния заканчивается этот хороший вечер. *** Саймон убеждает себя: Маркус с ним не флиртует. Вещи, которые Саймон знает о себе наверняка, начинаются с пункта: 1. Не Главный Мастер Штата Мичиган Флиртовать, Понимать Знаки и Двусмысленные Намёки. И, тем не менее: Маркус с ним не флиртует. Флирт — это то, что Норт делает, когда Кэра появляется на горизонте. Ещё флиртом Коннор называет оскорбления, которыми обмениваются его пугающий кузен и Гэвин, но тут Саймон склонен доставать из кармана свой скепсис, потому что — ну, Коннор в социальных взаимодействиях понимает ещё меньше Саймона, прости, друг. Что ещё Саймон знает о себе наверняка: 2. Он Не Тот Парень, с Которым Хочется Флиртовать. Без проблем. Саймон знает: он — скучный. “Пресный”, как высказалась причина его очередного похода к психоаналитику, когда собирала свои вещи. И женский род здесь просто для проформы, потому что третья вещь, которую Саймон знает о себе на сто процентов, это: 3. Он гей. А вот Маркус вряд ли. Маркус болтает с Норт в коридорах, помогает Кэре донести сумки до квартиры и любезно знакомится с Алисой, которая принимает его практически мгновенно — что почти библейское чудо, потому что у Алисы не ладится с незнакомыми людьми. Как-то раз Саймон видит его подающего руку Хлое на лестнице, а ещё, затаившись на балконе, наблюдает, как он приобнимает какую-то девушку, которая подвозила его до дома на дорогом внедорожнике. Всё это не может служить железными аргументами — в конце-концов, Саймон и сам носит Кэре сумки — но каждый такой звоночек раздаётся погребальным эхом в голове Саймона. Он не ожидал многого — он не дурак, — и ему просто нравится Маркус. Но менее грустно ему от этого не становится. — Ты что, влюбился? — как-то раз подозрительно спрашивает его Элайджа, останавливаясь в проходе с накинутым на мокрые волосы полотенцем (в душ его загонять пришлось подкупами и уговорами, но). Саймон пугается: — С чего ты взял? — и почти прижимает к груди тряпку, которой протирал плиту, а потом спохватывается и проверяет рубашку на наличие жирных пятен. — Я стою тут уже пять минут, — говорит Элайджа, — а ты всё ещё не начал читать мне нотацию о том, что с открытыми окнами и мокрой головой я подхвачу менингит. Саймон отворачивается от него, возвращаясь к чистке плиты: — Я просто смел надеяться, что ты взрослый мужчина и сам сможешь оценить риск. Ты же программист, — он вздыхает, — ты должен быть умным. — Я инженер, — со смешком поправляет его Элайджа, надевая очки, — а ты пять минут пялился в стену страдальческим взглядом. Так что да, я умный, а ты влюбился. Саймон останавливается, не спеша разминает плечи — Элайджа отступает на шаг назад — поворачивается к нему и с мягкой улыбкой спрашивает: — Видимо, ты хочешь помочь мне с уборкой кухни? Так он пресекает все разговоры о своей личной жизни на корню, потому что нет вещи, которую Элайджа презирает больше, чем ведро, тряпка и глорикс для мытья пола. В среду Саймон возвращается поздно: он устал, у него сел голос после бесплатной лекции по профориентации для подростков и их родителей, и домой он возвращается с мыслью об одеяле и случайном сериале по нетфликсу, под который заснёт, так и не узнав, как зовут главного героя. Лифт оказывается на техническом осмотре, так что у него нет другого выбора, кроме как вспомнить, что Хлоя присылала соответствующее объявление на почту, издать вздох человека, который не готов подниматься по лестнице во втором часу ночи — и начать подниматься, безбожно шаркая. Заруливая на площадку своего этажа, он ловит курящий силуэт — силуэт оборачивается на него, высвечиваемый тусклым светом ночного освещения, и только прищурившись Саймон узнает в нём Маркуса. Он не находит ничего умнее, чем сказать: — Курить — здоровью вредить. Маркус весело выгибает бровь. Саймон смущается: — Так папа говорил. — Мой папа тоже так говорил. А потом прикуривал кубинскую сигару и запивал её коньяком. — Маркус машет ему рукой. — Поднимайся. И Саймон поднимается. Усталость в ногах тут же пропадает, но он всё ещё першит горлом, когда здоровается: — Привет. — Привет, — улыбается Маркус и глубоко втягивает щеки, затягиваясь. Саймон дрожит душой и готов доставать холст и кисть, но, слава богу, не успевает, потому что тот выдыхает дым, и продолжает: — Мы всегда говорим “привет” и многозначительно молчим. Это становится традицией, нет? Маленький рационалист на правом плече Саймона скандальным тоном напоминает ему: Маркус с тобой не флиртует. Влюблённая девочка-тинейджер на левом обмахивается платком и скулит: господи, да какая разница! Саймон сглатывает волнение. И неуверенно улыбается в ответ: — Ну… Да, наверное? Прости, — он нервно цепляется большим пальцем за лямку своего рюкзака. — Я не очень хорош… в этом. Не в смысле, в приветствиях, конечно, — он сбивается сам с себя, — в смысле, в общении. Ты, наверное, уже заметил. Сигаретный дым вьётся вокруг лица Маркуса, когда тот отвечает: — Ну, для дилетанта у тебя отлично получается. Но не мне судить. — Да, точно. Ты же не судишь людей, — припоминает ему Саймон, и он надеется, что говорит достаточно шутливо. — Ну, если это не касается их музыкального вкуса. Прости, забыл. — То есть, ты не очень хорош в общении, да? Саймон хрипло смеётся, опуская голову. Когда он смотрит на Маркуса в слабом холодном свете, который обнимает его улыбающееся лицо, у него в лёгких не остаётся ни слов, ни воздуха. Саймон никогда не был храбрым парнем, или парнем, который делает первый шаг, но улыбка Маркуса пьянит его настолько, что ему хочется спустить с плеча рюкзак, податься вперёд и… Пытаясь удержать себя от необдуманных поступков, он прячет вторую руку в карман, вдавливая ногти в ладонь, и спрашивает первое, что приходит на ум: — Ты ведь знаешь, что здесь нельзя курить? — Он кивает на перечеркнутую сигарету в красном кругу позади Маркуса. — Ты ведь подписывал документы, когда въезжал. Маркус слегка наклоняет голову к плечу и, замирая с сигаретой у рта, говорит: — Норт говорит, что мистеру Камски не повредит то, чего мистер Камски не узнает. Он делает несколько шагов вперёд, сокращая расстояние между ними, и Саймон глупо замирает, не зная, что ему делать. Сердце сильно ухает куда-то вниз, но он заставляет себя спросить, пытаясь спрятать свой взгляд от взгляда Маркуса, боясь, что все его мысли сейчас можно прочитать бегущей строкой по его лицу: — А если он узнает? Он смотрит в пол, и ноги Маркуса появляются в поле зрения — на них у него абсолютно неромантичные шлёпки и носки, но Саймон не претендует на критика из Вог, и, даже если бы был, он готов простить ему любой фэшн-терроризм. — Он не узнает, — говорит Маркус, выдыхая дым в пространство между ними. У Саймона по шее бегут мурашки. Он с тобой не флиртует, как мантру повторяет он себе. — Если ты никому не скажешь. — Саймон поднимает подбородок и встречается глазами с Маркусом. Те смеются. — А ты ведь не скажешь? Он наклоняется ниже, задевая его плечом, и только в этот момент Саймон понимает, что стоит, загородив собой офисную мусорку. Маркус тушит бычок о металлическую поверхность, выдыхая остатки дыма, выпрямляется и, махнув ему на прощание, скрывается за дверью в коридор. — Не скажу, — беззвучно произносит Саймон ему в спину. Он вцепляется пальцами левой руки в лямку, а правой — в ладонь. Стоит. Дожидается, пока затихнут шаги и пока хлопнет дверь, выжидает ещё несколько долгих секунд. И только потом сбрасывает рюкзак, опускается на корточки и прячет лицо в ладонях. И говорит: — Ну ёб твою мать. Ни рационалист, ни девочка-тинейджер на его плечах не осекают его за мат. Судя по всему, они вообще больше никогда не смогут разговаривать. И тогда Саймон ещё раз стонет: — Мать твою. *** То, что он впервые видел улыбку Маркуса — полноценную, широкую, а не тень, пробежавшую по лицу, — он осознает только на следующий день, бездумно пялясь в потолок. Одеяло сбилось, и Саймон кладёт ноги поверх, раскидывает руки и глубоко дышит, разглядывая косые лучи утреннего солнца, лежащие поверх светильника. Что. Это. Было. — Не флирт, — говорит Саймон себе и потолку, — это был не флирт. Просто заруби себе это на носу, иначе мы вляпаемся в большие проблемы. “Мы уже вляпались” — злорадно напоминает ему внутренний голос, и подкидывает картинку улыбающегося Маркуса: белые зубы, тёмная кожа, невыносимые веснушки. Рука, подносящая сигарету ко рту. Мелькнувший между зубов язык, когда он произносит: “Ты ведь не скажешь?”. Святая Мадонна, попроси он таким баритоном не рассказывать полиции о том, что у него в квартире спрятан труп, Саймона бы не расколол и спецназ. — Я не знал о том, что он курит, — бормочет сам себе Саймон, переворачиваясь на бок и подгребая одеяло под себя. В поле зрения попадают часы, которые немилосердно отсвечивают девять тридцать. Нужно идти в душ, заглянуть к Ральфу и бежать на работу, а не думать о парне, который спит через две стенки от него. Или не спит. Тоже собирается на работу, помешивая кофе ложкой, или, ругаясь, ищет галстук, или тоже принимает душ, или… тоже принимает душ. Саймон резко переворачивается обратно, снова вперивая взгляд в потолок. Маркус в душе — он не будет об этом думать. То есть, конечно, смуглое тело и белый кафель (плевать, какого он там на самом деле цвета) — всегда удачное сочетание, как и льющаяся сверху вода, но, боже, нет, Саймон, дрочить на соседа — ты сейчас до этого не опустишься, понял? Саймон до этого опускается. В душе, стоя под теплой водой. Он ненавидит себя, когда выходит на кухню и торопливо делает омлет, и эта ненависть, скулящая и стыдливая, которая заставляет Саймона чувствовать себя — ну, если не извращенцем, то погранично близко. И как ты теперь будешь смотреть Маркусу в глаза? — спрашивает он себя угрюмо, накидывая ветровку перед зеркалом в коридоре и подцепляя с ключницы брелок в виде магистра Йоды, на котором гремят ключи от квартиры и от велосипедной противоугонки. Если боженька смилостивится, говорит он себе, натягивая ботинки, ты с ним в ближайшее время не увидишься и не сгоришь от стыда заживо. Боженька не милостивится. — Привет, — невнятно говорит Маркус, выскакивая из квартиры ровно в тот момент, когда Саймон закрывает дверь. Невнятно, потому что у него тост во рту, в то время как руками он пытается натянуть пиджак, и вот что — на работу галстуков он не носит, а три верхние пуговицы расстёгивает. Трудно просить у кого-то благодати, чтобы избежать встречи с человеком, живущим за дверью напротив. (“Человеком, на которого ты мастурбировал пятнадцать минут назад” — гадко напоминает внутренний голос, и Саймон чувствует, как его желудок делает тройное сальто.) К счастью, бабуля была права, и Бог на свете всё-таки есть, потому что больше Маркус ничего не говорит — только убегает по коридору, пытаясь всунуть в рукав руку с зажатым кейсом. — Привет, — с облегчением говорит пустоте Саймон, отмечая, что под деловой костюм Маркус носит кроссовки, и не зная, ужасаться этому факту или понять и простить. Он поправляет собственную рубашку и, хлопнув себя по щекам, отправляется на первый этаж, а затем — на работу. Бог делает ему подножку спустя два дня, в выходной, когда Саймон забывает на плите панкейки. С блинами всегда так: зазеваешься на минуту, и они уже подгорели, но проблема вот в чём: Саймон обычно — не забывает. Саймоном можно иллюстрировать кулинарные книги и пособия для домохозяек, потому что нет ничего, что он не смог бы приготовить с первого раза, бегло пробежавшись по рецепту. Его еда не пережаривается, не недожаривается, не слипается и не вязнет, и, если бы Гордон Рамзи знал бы о существовании Саймона, он бы его усыновил. И уж конечно, еда Саймона не сгорает. Он настолько машинально кладёт тесто-суфле на сковородку и крутит рычажок газа, что вспоминает о том, что вообще-то, уже поставил всё на плиту, а не только собирался это сделать, когда из-под балконной двери начинает валить дым. Врывается он на кухню одновременно с тем, как в дверь начинают настойчиво стучать. Норт, думает Саймон, да подожди! И, хватая со стула полотенце, отмахивает от себя чадящий дым, заполонивший крохотную кухню. Пробирается к плите. Ничего не горит — кроме его кулинарной гордости. Блины просто сгорели заживо и теперь шипели на сковородке черными остатками. Ругаясь и кашляя, Саймон выключает огонь и бежит открывать, молясь, чтобы мистер Камски не выбрал именно сегодняшний день, чтобы выразить ему свою признательность или чем он там угрожал. За дверью обнаруживается Маркус: — Ты горишь? — скороговоркой спрашивает он. — Я горю? — переспрашивает Саймон. — Ты горишь! — Маркус тычет пальцем в дым, вьющийся над их головами. Если Саймон сейчас воскликнет “Я горю!”, разговор точно потеряет конструктивные черты, поэтому он ломает этот уроборос на корню: — Да не горю я, — он оглядывается назад, вглубь квартиры, — просто подгорело... Кое-что… Маркус смотрит на него как на дурачка — и, кажется, когда-то такое уже было. Потом переспрашивает: — Кое-что подгорело так, что я ощутил дым сквозь сон? — Блины, — беспомощно отвечает Саймон, показывая рукой вглубь квартиры. — Они просто сильно чадят, даже если немного подгорают, и… Маркус молча проходит мимо него вглубь квартиры, и Саймон, подавившись продолжением, закрывает за ним дверь. Он что, ему не верит? Неужели Саймон выглядит как человек, который каждую субботу спаливает плиту? Он находит Маркуса вставшего посреди кухни, отгоняющего дым от себя полотенцем. Не оборачиваясь, он бросает Саймону: — Открывай окна! Несколько минут уходит на то, чтобы распахнуть в квартире всё, что распахивается, и, наконец, Маркус почти жалуется: — Ты же говорил, что кухня — твоя территория! — Только без издевок, — просит Саймон, выставляя ладонь. — Моему эго и без того тяжело это пережить. — Я и не издеваюсь, — кашляет Маркус. — Я прибежал спасать твою кухню, если ты не заметил. — Я заметил, — говорит Саймон, оборачиваясь на него через плечо с улыбкой, а потом двигая оконную раму вверх. — Спасибо. Они снова выходят на кухню, и Саймон издаёт почти похоронный вздох, глядя на ущерб. Плита покрылась копотью, кафельная стенка за ней — тоже, а на что-то, бывшее когда-то блинами, Саймон предпочёл бы и вовсе никогда не смотреть. — И что ты теперь будешь делать? — спрашивает Маркус, присвистывая. Дым потихоньку рассеивается, ползя по потолку в сторону окна, и теперь горло перехватывет прогорклым воздухом не так сильно. — Ну, в первую очередь — отмывать всё это от гари, — Саймон траурно обводит плиту руками. — И выкидывать сковородку, чтобы никто не догадался о том, что здесь произошло. — Его так и подмывает сказать “Ты ведь никому не скажешь?”, но он кусает себя за язык — довольно больно — и вместо этого шлепает Маркуса по руке, когда тот тянется к сковородке. — Куда! Она горячая. Законы физики и всё такое. Маркус смеётся, и Саймон почти счастлив, что сжёг эти дурацкие блины. Может, Бог его любит. Может, это всё — какой-то большой классный замысел его ангела-хранителя. А может, всё это та ещё чушь, но Саймон решает просто наслаждаться, глядя на это смеющееся лицо. — Я, вообще-то, хорошо готовлю, — слегка оправдывающимся тоном говорит он. — Я, вообще-то, тебе верю, — Саймон не успевает спросить почему, как Маркус упирает руки в боки и спрашивает, оглядываясь по сторонам: — Ну что? Уборка? Где у тебя тут что? Это заставляет Саймона вынырнуть из эйфории, чтобы моргнуть: — Ты… — он боится, что не так понял. — Ты что, собрался мне помогать? Маркус оборачивается, напуская на себя серьёзный вид: — Утро субботы. Всегда мечтал выдраить чью-нибудь кухню в свой выходной. — Он закатывает рукава футболки и, рассыпая свою серьёзность в пыль, неожиданно насмешничает: — Оставишь ребёнка без мечты? Он с тобой не флиртует, жалобно напоминает себе Саймон. Он просто… дружелюбный сосед? Господи, звучит как название из порно. И Саймон не знает что хуже: то, что Маркус, возможно, с ним флиртует, или то, что он упомянул бога и порно в одном предложении. И они убираются. Процесс растягивается на четыре часа, ни один из которых не прерывается на перекур — “я курю только когда выпью”, признаётся Маркус — зато раскалывается на части из-за кофебрейков и попыток перебить музыку друг друга на музыкальном центре. Саймон ужасается: действительно, Моцарт и Бах, потому что Маркус оказывается приверженцем классической музыки, и это настолько не вяжется с его внешним видом, что Саймон первые пять минут отказывается верить. В итоге Маркус показывает ему свой плейлист и со смехом уговаривает поближе познакомиться с “Чаконой” Баха; Саймон на уговоры не поддаётся; на низкий привлекательный смех тоже. Маркус оказывается… забавным. Это хорошо подходящее ему слово: он немного неловкий со всем, что может упасть из рук, разбиться или во что можно врезаться мизинцем на ноге, зато мастер закатывать глаза и сомневаться в способностях Саймона готовить; он высоко поднимает брови, когда удивляется, и его легко оказывается рассмешить — даже убогих способностей Саймона к шуткам на это хватает. И, естественно — ничего у него не постное лицо. Если посмотреть на Маркуса с другой стороны, то оказывается, что его каменная сдержанность стирается, как визуальная иллюзия в детской книжке — нужно просто сменить ракурс и подойти ближе. Маркус оказывается забавным, а Саймон — влюблённым по уши. Он уже это чувствует, хотя уборка даже не закончилась. Внутри него постоянно лопается пузырчатая плёнка, и с каждым лопнувшим пузырём он заполняется воздухом, как невесомый воздушный шар на детском утреннике. Они стоят над духовкой, споря, чем её отмывать, и Саймон говорит, что Маркус не должен доверять всей рекламе, которую слышит по телевизору — особенно рекламе моющих средств, банков и геля для бритья. Маркус смеётся, положив руку ему между лопаток, и Саймон чувствует тепло его горячей ладони сквозь футболку. — Хорошо, — отсмеивается Маркус, — хорошо. — Саймон поворачивается и ловит своё отражение в его глазах, настолько те светлые. — В следующий раз проведешь мне экскурс по содержимому прилавков супермаркета и сразу скажешь, где врут. С этого момента я буду советоваться с тобой. Договорились, м? И он улыбается так, что, произнося “Договорились”, Саймон ловит себя на мысли: Маркус с ним флиртует. *** Ничем хорошим для Саймона осознание этого факта не заканчивается. Вступая на скользкую дорожку под кодовым названием “с и м п а т и я”, выложенную из желтого кирпича прямиком в ад, Саймон всегда ощущал себя пьяным придурком, который по белой горячке встал впервые в жизни на коньки и теперь, не зная азов, пытался выделывать пируэты. Отъехать к бортику на этом катке не было возможно: не позволяло день ото дня набухающее чувство восторженной влюблённости к Маркусу и ко всему вокруг. Оно-то было и всему виной. Всему — это, по крайней мере, тому, что теперь Саймон не обращал никакого внимания, когда Норт стряхивала пепел мимо фикуса, или застывал в своих мыслях, когда они с Джошем начинали сражаться Точками Зрения. Один раз они прямо потребовали от него их разнять, потому что — где это видано, Саймон, для чего мы тут вообще глотки рвём. В другой раз Саймон, ожидая вместе с Маркусом лифта, чуть не сболтнул “пойдёшь со мной на свидание?”, и только маркусов зазвонивший телефон спас мир от катастрофы. Дело не в том, что Саймон принципиально не делал первый шаг. Боже упаси, у него не было никаких принципов вообще, разве что не повышать голос в общественных местах и брать вилку левой рукой, а нож правой. Нет. Для того, чтобы дело было в принципах, у принципиального человека должна быть самооценка. На чём-то же принципам надо было расти! Самооценки у Саймона не было. Ещё одна вещь из Списка Вещей, Которые Он Точно О Себе Знал. Предыдущий бойфренд, помимо обвинений в “пресности” наградил его фактом двух измен. Бойфренд, предыдущее предыдущего бойфренда, жил за его счёт и оплачивал свои развлечения с его карточки, прежде чем исчезнуть где-то в Висконсине, если верить счетам, которые приходили ещё некоторое время. До этого Саймон провёл четыре года своей жизни с Энди, и этот период проходил под лозунгом “меня задолбало, что ты ревнуешь, Саймон” и “это твои проблемы, Саймон”. Эти же отношения были для Саймона первыми: у него был длинный и болезненный период камин-аута, из-за которого отец с ним не разговаривает до сих пор. Джош говорил, что он просто доверяет людям и доверяется людям — хорошо это или плохо. Норт говорила, что Саймон просто долбанный мазохист. Психоаналитик говорил, что все проблемы идут из детства. Саймон — Саймон не хотел разбираться с проблемами из детства. Саймон хотел, чтобы у него всё было хорошо сейчас. Работало это не часто. Саймону часто кто-то нравился — случайный мужчина в метро или бармен в классной жилетке, наливающий ему медовухи в ирландском пабе, когда они с коллегами ходили пропустить по стаканчику. Ему было легко понравиться — на самом деле, чаще всего достаточно было просто улыбнуться — но эти симпатии были более простыми, более житейскими и более легковесными, по сравнению с тем, что он испытывал, когда видел улыбку Маркуса. Она выбивала из Саймона всю потребность быть счастливым — и оставляла только непреодолимое желание быть глупым и влюблённым. Может быть, всё дело было в этом. В любом случае, они два раза пили кофе у Саймона на кухне — и он даже смог доказать Маркусу, что действительно умеет готовить блины, а не сжигать их. Маркус сказал, что признаёт поражение и сделал жест, как будто снимает шляпу. За эти два кофе и одну пятничную киноночь, на которую Маркуса под ручку притащила Норт — “схватила его на парковке!” — Саймон узнаёт, что гетерохромия у Маркуса была следствием синдрома Ваарденбурга — в детстве у него было косоглазие на зелёный глаз, которое исправляли хирургическим путём, и на правое ухо он слышит хуже, чем на левое. Саймон узнаёт, что Маркус терпеть не может сладкие напитки, зато имеет слабость к сладким наполнителям — вареньям, повидлам, “у меня в холодильнике три банки нутеллы, и я серьёзно”. Он водит с двадцати двух, потому что в семнадцать попал в аварию на отцовской машине и ещё несколько лет держался от руля подальше; его работа — это тренинги и координация персонала, а по образованию он психолог. — О, — хлопает ладонью Норт по столу. Они чаёвничают и выбирают следующий фильм, после того, как “Дом Винчестеров” не прошёл проверку на их утонченный киновкус. — Так Саймон тоже, прикинь. Маркус выгибает бровь — прекрати, это просто неприлично, иметь такие брови — и поворачивается к Саймону. Сидит, откинувшись на локоть, поставленный на спинку стула, и выглядит так, будто кто-то материализовал на саймоновой кухне его тайную секс-мечту. Саймон улыбается ему и пожимает плечами. Глаза Маркуса улыбаются в ответ. Они дают друг другу пять. Через два дня им на работе назначают собрание — и Саймон стонет, получив уведомление в мессенджере. Планерка в общественном центре — это эвфемизм для “пожаловаться и нажраться”. Начальство просто собирало всех вместе, предоставляло бесплатный алкоголь и надеялось, что люди, которые зарабатывают на жизнь, работая с другими людьми, выпустят пар, не убив при этом друг друга. Семнадцатого числа Саймон возвращается домой в четыре часа утра — и ноги у него прямо уже не ходят. Таксист глядел на него обеспокоенно, но Саймон слишком пьян, чтобы объяснять, что он выпил всего три стакана бурбона — свою убойную дозу. Они с алкоголем не ладят, но этого он тоже таксисту объяснять не стал. Саймон чуть не сносит стеклянную дверь в холл, ударяясь о неё лбом, пьяно хихикает, хватаясь за голову, и заваливается внутрь, не забыв запнуться мыском ботинка об уголок ковра. В холле горит только неяркий ночной свет, скромно выглядывая откуда-то из-за фикусов подсветкой, и весь подъезд крутится и вертится у Саймона перед глазами. Держась за стену и, при этом, чуть не сбив одну из пальм в кадке, с горем пополам Саймон доползает до лифтов — чтобы прислонить голову к стене и обнаружить Маркуса, замеревшего с пальцем над кнопкой лифта: — Что… — медленно ворочая языком, спрашивает Саймон. Он не уверен, что Маркуса ему не рисует пьяное воображение. — Что ты здсь длаешь? Маркус опускает руку, оглядывает его сверху донизу и свистит — длинно и удивлённо. Потом смеётся: — Сверхурочная работа. Длинный, тяжелый день. Гляжу, у тебя тоже? — Да, — загорается, как лампочка, Саймон. — Сврхрчная работа! — и показывает большие пальцы. Маркус снова смеётся; и протягивает ему руку — и он с радостью протягивает свою в ответ и с яростным дружелюбием трясёт его ладонь. На этот раз Маркус хохочет, и Саймон, честно, не понимает почему. Единственное, что Саймон понимает — что он хочет сцеловать эту улыбку и вылизать этому парню рот языком. — Ты качаешься, — говорит ему Маркус и за эту руку подтягивает Саймона к себе, пытаясь поставить его ровно. Он прикрывает глаза, пока его стабилизируют в вертикальное положение, потому мир перед глазами расплывается и качается, будто палуба корабля в неспокойных водах. Саймон — корабль в неспокойных водах. Он чувствует теплое дыхание Маркуса и хочет вслепую подвинуться ближе, но, видимо, не рассчитывает и чувствует как мягко врезается в него плечами, а по скуле что-то проезжается. — Эй, эй, полегче, — Маркус не прекращает смеяться. Саймон что, такой смешной? Он бывает смешным. Иногда. Никто никогда не называл его весёлым, но Саймон думает, что в работе рулевого на корабле это и не главное. На корабле. На каком корабле?.. — Ты заснул стоя? — Я нсплю! — неожиданно упрямо выдаёт Саймон, резко открывает глаза — и чуть не наворачивается о собственную ногу, потому что холл даёт кульбита вокруг своей оси. Маркус его подхватывает и прислоняет к стене рядом с лифтом — лифт всегда был таким металлическим? металлический — это металлик, верно? какое странное слово, похоже на кликуху байкера — и поддерживает его за плечи. — Как я могу спать… стоя? Мркс, — он с укором хмурится. — Я же не лшадь. У мня лшдиное лицо… Но я не лошдь. Хватит смеяться. Пчму ты смеёшься? — Потому что ты пьяный в щи, — говорит Маркус, и его улыбка гипнотизирует взгляд Саймона. Он тут же забывает, о чём они говорили. — И прекрасное у тебя лицо. Ничего лошадиного в нём нет. Саймон озаряется улыбкой. Маркус сделал ему комплимент! Он сказал, что Саймон не похож на лошадь! — Это у тебя… — он икает, но упрямо продолжает: — у тбя… пркрасное лицо. Очень, — он тянет клешни к плечам Маркуса, хотя руки и весят тонну. Кладёт на плечи, а потом пытается нежно дотронуться до щеки Маркуса, но тот отстраняется и ойкает — кажется, потому что Саймон чуть не выбил ему глаз. Саймон не обращает внимания: — Очень… смглое. — О, — смеётся Маркус, потирая скулу, — вот это комплимент. Ты, случайно, не ведёшь курсы для пикаперов? Брови Саймона сползают к переносице: — Я тбя не пикап… пикапю. Пкаплю. Я этого не, — он мотает пальцем между ними, пока другая его рука всё ещё висит у Маркуса на шее, — длаю. — О? Очень жаль. А было похоже. — У тбя хороший… — Саймон долго подбирает слово, пока не находит идеальное: — ...рот. — Боже, — Маркус качает головой, смотря куда-то в потолок. Почему он не смотрит на Саймона? Саймон старается. Будь добр! — Я бы… его… поцелвал. — Боже, — снова повторяет Маркус, и на этот раз он смотрит на Саймона — значит, Саймон сказал что-то правильное, верно? Он ведёт корабль по нужному курсу! — Господи. Земля слишком быстро вертится вокруг себя в космосе, чтобы Саймон мог выхватить в фокус взгляд, которым Маркус на него смотрит. Он даже с трудом может найти глаза Маркуса на его привлекательном — очень смуглом! — лице. Саймон отталкивается от стены и тянется ко рту Маркуса, но тут вселенная внезапно даёт текстурный сбой, и Саймон врезается губами в чужой подбородок, который колется щетиной. Или это Маркус подвинулся специально? Если да, Саймон будет плакать. — Нет-нет-нет, — бормочет Маркус, несколько раз торопливо вжимая кнопку лифта за его спиной, — подожди, приятель, и… Стой, не падай! — Рука Маркуса ложится ему на бок и снова его выравнивает. Саймон вцепляется руками в чужой бицепс, обтянутый рубашкой. Интересный рисунок. Это рыбки или бабочки? — У мня есть рбашка в ромб, — крайне серьёзно сообщает Маркусу Саймон под тихий мерный звон, с которым лифт опускается по этажам. — А пчему тнхочешь цловаться? На этот раз смех Маркуса звучит почти беспомощно: — Ты очень, очень пьян, — говорит он ему, и Саймон кривит лицо. Он знает, что пьян, спасибо! Три стакана бурбона. Кто-то ему подливал. Но кто? — И если мы поцелуемся, тебя вырвет мне на ботинки. Я не против, но завтра с утра ты это вспомнишь и подожжёшь блины, чтобы спалить себя вместе с квартирой. Мы оба это знаем. — Маркус улыбается ему, и Саймон, прослушав всё, что ему говорили, снова врезается в него грудью, пытаясь дотянуться до лица. За спиной раздаётся особо громкое “трень!”. Маркус смеётся, ускользая, и, поддерживая его за плечи, подталкивает назад: — Лифт приехал, давай, вот так, медленно. Заходи. Яркое освещение бьёт по глазам, и Саймон шлёпает ладонь себе на лицо, прикрываясь. Его приваливают к поручню вдоль зеркала. Раздаётся звук выбора этажа, и лифт, дёрнувшись, начинает подниматься наверх вместе со всеми внутренними органами Саймона. Он неразборчиво бубнит: — Ты мнрвишься. — М? — И нзнаю что с этим, — он снова икает, — длать. Ужсссно. Дерек скзал, что я скчный… Нинтересный. Чт со мнй даже секс бдто… дтская сказка на ночь… — он замолкает, борясь с приступом тошноты, но в лифте царит молчание, так что он, откинув голову на зеркало, продолжает: — Он скзл… что у меня… нет искры. Чт я как ожвшее клше. Готовлю, убраюсь, нет свгмнения… Чт я как мамчка, а не бфренд. — Дерек — это твой бывший? Саймон кивает. — И он прав. Я пресный. Но мнтак хчется… Ты ткой чдесный, пнимаешь?.. Так хочется тбе пнравится... Он чувствует, как чужая горячая рука ложится на то место, где плечо перетекает в шею под воротником. И наклоняет голову, чтобы потереться об неё щекой: — И я очн… — бормочет, — очень боюсь… бтскчным… длтебя. — Ты не скучный, Саймон, — очень серьёзно произносит голос прямо над ним. Саймон слегка шевелится, еле ворочая бесчувственными ногами, и понимает, что Маркус стоит вплотную. — А этот Дерек — полный кретин. Пойдём, — голос смягчается, и Саймон тонет в этих интонациях, как в перине, чувствуя, как чужие пальцы под подбородком слегка перебирают по его шее. — А то лифт устанет ждать и отвезёт нас вниз. По коридору Маркус тащит его почти на буксире, потому что Саймон то и дело норовит завалиться то в одну, то в другую сторону, то пропахать носом ковёр, то погладить самого Маркуса по лицу или снова поцеловать. — Тчно, — радостно восклицает Саймон, когда Маркус прислоняет его к стене около двери квартиры и начинает шарить по его карманам. — Ты ж жившь напротив! — Приятно познакомиться, — со смешком бормочет Маркус, выворачивая его карманы. — Я твой новый дружелюбный сосед. Саймон, где твои ключи? — Бззпнятия, — Саймон отмахивается и чуть не заезжает Маркусу по уху, но тот, навострившись, уклоняется. — Я нкогда у тбя не был. Атумнябыл. Нчестно. — Я проведу тебе экскурсию. Они могут быть в рюкзаке? — О-о-о-о, ркзак! — Саймон криво хлопает в ладони. — Он у мня сбой? Крто! — Тише, — хлопает его по груди Маркус, проверяя нагрудные карманы. — Иначе ты разбудишь Норт и нам влетит. Она скажет, что это я тебя споил, чтобы соблазнить, и отрежет мне член. — Нскжет. — Искренним горячим шепотом заверяет его Саймон. — А есскажжт, я ей скжу, чтлблю тбя. И твчлен. Мы снм нзнкомы, но... Маркус тихо, но как-то почти нервно смеётся, поднимая его рюкзак и ставя его себе на колено, чтобы расстегнуть: — Да уж, — говорит, — это очень поможет делу на суде. — Нсуде нам пмжет Конар. Конар плицейский. Еснепомжет, унго отнмут квар… квартиру. Ик! У тбя тоже мгут отнять. Если нбудешь плтить аренду. Плати, пжалуйста, — просит он, хватая Маркуса за руку. Тот мягко выпутывается, чтобы расстегнуть одно из отделений: — У меня не могут отнять квартиру, не волнуйся. Она куплена. Саймон широко открывает рот от удивления: — Кплена? Здс очнь доргая ндвжм… недвиж… движ… квртиры. От милльона. Ты милльонер? — Моему отцу подарил её мистер Камски. И, Саймон, — Маркус бросает на него взгляд, достаёт из рюкзака — о, у Саймона с собой рюкзак! А где он был всё это время? — руку с бренчащими ключами и тянется этой рукой к его лицу. Потом подталкивает его подбородок наверх. — Не стой с открытым ртом.. — И вздыхает: — Норт меня прикончит. Саймон моргает. В следующий раз, когда он открывает глаза, то видит мелкую полоску собственной простыни. Кажется, было что-то ещё: удар о дверной косяк, тихие уговоры Маркуса, его руки, стягивающие ботинки, какие-то вопросы — “тебе принести воды?” — какие-то ответы, неудобная поза, когда его вытряхивали из рубашки, чужая ладонь, накрывающая его глаза, скулёж Саймона с просьбами остаться ещё на чуть-чуть — негромкий смех, какие-то обещания. Кажется, это было. Или ему приснилось. Мир продолжает вертеться, так что Саймон переворачивается на спину и снова закрывает глаза. И мгновенно засыпает. *** — Саймон? — стучится Тина. — Саймон, всё в порядке? Милая, ты даже не представляешь, насколько ничего не в порядке. — Саймон? Саймон с легким стоном перекатывает ледяную бутылку Перье вдоль лба, прикладывая её к другому виску, и машет рукой: — Это просто похмелье. А потом он просто откроет эту бутылку и просто будет вливать себе воду в рот, пока просто не захлебнётся, чтобы его просто похоронили где-нибудь за пределами Детройта, чтобы никто не смог найти его могилу. Никто, читай — Маркус. Саймон мечтает, что хотя бы после смерти они больше никогда с ним не увидятся. — А выглядишь ты так, будто мне надо вызывать врача. Вызывай сразу патологоанатома, меньше мучиться. Саймон снова стонет и опять машет рукой, мол, Тина, сжалься, не сейчас. Она обещает принести ему алкозельцер и скрывается за дверью, чтобы оставить Саймона разлагаться наедине со своим отчаянием. — Пиздец, — почти хнычет он, прижимая бутылку к глазам, в которые будто песка насыпали. Пил меньше всех, а похмелье самое сильное — он никогда больше не будет ходить на корпоративы. Никогда больше не будет пить. По крайней мере, пока Маркус не съедет — ах, подождите-ка, у него же купленная квартира. — Пиздец, ужасно, какой пиздец... Саймон — он не ругается матом, но иногда жизнь просто не оставляет ему выбора. Жизнь и алкоголь. И сейчас “пиздец” единственное слово в лексиконе Саймона. Естественно, он всё помнит; не на сто процентов, но вполне детально, для того чтобы из памяти по первому запросу всплывали попытки поцеловать Маркуса — Саймон вдавливает бутылку в лицо — собственная патетическая речь в лифте — Саймон произносит “пиздец” одними губами — и, боже, пассаж про люблю и член. — Тина, — говорит Саймон, ткнув пальцем в интерком. — Закажи мне, пожалуйста, билет в один конец. Какая из стран Латинской Америки самая дальняя? — Саймон, — ласково отвечает голос Тины сквозь механические помехи, — я администратор на ресепшене, а не твоя секретарша. — Да, Уругвай мне подойдёт, — грустно говорит Саймон и отключается. А потом думает, что нет: в Уругвае полно мулатов, а каждый мулат теперь будет ассоциироваться у него с Маркусом. Или это звучит некрасиво? Ведь каждая азиатка не ассоциируется у него с Тиной. Но Тине он и не признавался, прерываясь на икание, в любви... Выдав ещё один стонущий звук, он роняет голову на сложенные на столе руки. На обеденном перерыве он, не прекращая самобичеваться и давать себе невыполнимые обещания, идёт в ближайший кафетерий и, пока зависает над кнопками на кофейном автомате, получает сообщение от Норт. “Как голова, алкаш?”. Саймон отчаянно тычет в кнопку с двойным американо. Ну только этого ещё и не хватало! Он набирает: “Как ты узнала?”, чтобы в ответ получить по лицу: “Маркус рассказал. За тобой заехать после смены?”. Саймон замирает, подёрнутый коркой панического льда. Маркус ей рассказал. Во имя Христа. Что именно он ей рассказал. В каких подробностях. Зачем. Он смеялся, рассказывая ей, или просто пересказал с налётом “во даёт”. Он спрашивал у неё, что ему теперь с ним делать — с ним и с этой его влюбленностью? Он хотел, чтобы Норт вежливо намекнула Саймону, что не стоит больше его беспокоить? Он сказал, что если Саймон ещё раз к нему подойдёт, он набьёт ему морду? Саймона мучили вопросы, на которые он не хотел знать ответов. Автомат издаёт возмущенные звуки — “да забирайте вы уже свой кофе!”, — и Саймон вздрагивает, возвращается в реальность и судорожными движениями забирает свой кофе, сбегая из кафетерия и замуровываясь в кабинете. Норт он отвечает только тогда, когда сердце перестаёт бухать в груди, а пустой стаканчик с кофе отправляется в мусорку: “Нет, я на велике. Но спасибо”. Ответ приходит через считанные секунды: “Ладно. Я загляну вечером”. Если Маркус ничего такого ей не сказал — почему она так настойчиво хочет с ним поговорить? От ответа на этот вопрос Саймон тоже предпочел бы сбежать. Сбежать насовсем от Норт не получится — не та девушка, не тот случай, — так что Саймон просто оттягивает момент: “Я буду поздно. У нас тут аврал из-за праздников. Давай завтра?” “Ок”. Саймон откладывает телефон на середину стола, будто это опасная часовая бомба. Чтобы пережить сегодняшний день, ему потребуется ещё кофе. Много, много кофе. *** На Детройт опускаются быстрые сумерки; когда Саймон жмёт ручные тормоза на руле, чтобы остановиться и упереться ногой в ступени, подъездную дорожку уже освещают только уличные фонари и свет из окон Иерихон-Драйв. На крыльце стоит Коннор. Он не двигается, даже не шелохнется: подбородок идеально параллелен полу, спина прямая — хоть линейку прикладывай — руки по швам. В контрастных тенях уличного света он похож на манекена, которого кто-то шутки ради приволок под подъезд. Саймон вздыхает, слезая с велосипеда. Пока он пристёгивает его к стойке, защелкивает замок и поднимается по ступеням, Коннор не меняет ни позы, ни наклона головы, ни положения рук — и, когда Саймон заглядывает ему в лицо, его немигающий взгляд смотрит прямо перед собой. Саймон щелкает пальцами у него перед лицом. Коннор моргает, поворачивая голову. — Привет, — Саймон приподнимает брови и улыбается. — Ты снова завис. Коннор оглядывает себя, будто только что оказался в своём теле и не до конца понимает, как с ним управляться. В какой-то мере так и есть: мир в голове Коннора и окружающий мир, включающий в себя его тело, были абсолютно разными местами, находящимися в тысячах километров друг от друга. — Да, — рассеянно говорит Коннор, возвращаясь в реальность: переносит вес на другую ногу, ведёт плечами. — Да, точно. — И он тычет пальцем в табличку домофона: — Ты не знаешь, почему мужчины из сто восемнадцатой нет на домофоне? Ни “здравствуй”, ни “как у тебя дела” — на самом деле Коннор вежливый, но немного в нехронологическом порядке; Саймон не удивится, если он поздоровается в конце разговора. Так что он переводит взгляд на домофон и хмурится: — Из сто восемнадцатой?.. Элайджа? — Да, один из твоих подопечных. — Коннор ведёт пальцем по именам, будто это помогает ему думать. — С выбритыми висками, щетиной и в очках. Саймон открывает рот, чтобы сказать, что не знает, почему у Элайджи нет домофона — он никогда не обращал внимания — но потом осекается: — Да, это он. Ты его видел? Элайджа никогда не выходит из квартиры. Это и есть причина, почему Саймон два раза в неделю носит его вещи в прачечную, закупает ему продукты — деньги Элайджа исправно возвращает с надбавкой, оставляя их на тумбочке в прихожей, хотя Саймон никогда не просит — и составляет ему компанию, следя, чтобы он не пророс грибами от одиночества. Когда Саймон предлагает ему прогуляться — хотя бы до супермаркета или ближайшего сквера — Элайджа всегда смотрит на него взглядом, будто у Саймона не смешные шутки, и говорит, что он платит за квартиру, не для того, чтобы выходить из неё. Элайджа типичный затворник. Так откуда Коннор знает, как тот выглядит? — Естественно, — Коннор смотрит на него так, словно Саймон испачкал лицо в уликах. Это, как и паранормальная наблюдательность, было у него от Хэнка. Тот тоже иногда смотрел так, будто видит тебя насквозь. Профессиональная деформация, подшучивали над ними остальные. — Мы сталкиваемся в лифте. — В лифте? — переспрашивает Саймон. — По утрам, когда я еду в участок. Правда, только по средам. Я всегда думал, что у него такой график. Он похож на фрилансера. В этом что-то было: Саймон сам предполагал, что Элайджа работает, не выходя из дома. Он никогда не говорил, чем занимается за дверью своей комнаты, а Саймон предпочитал не лезть грязными руками в чужое личное пространство. Наверное, логично, что хоть иногда, но ему приходится выходить — видеться с начальством или, может, клиентами… Если подумать, ничего из ряда вон выходящего, хотя, пытаясь представить Элайджу где-то вне бардака его квартиры, у Саймона ломалась картинка мира. — Ну, наверное, он действительно фрилансер, — Саймон пожимает плечами, поправляя рюкзак на плече. — Почему ты тут в двенадцать часов ночи? Пойдём в… — В договоре прописано, — перебивает его Коннор, — что фамилия каждого жильца обязана быть в списке интеркома. К каждой квартире проведён домофон. Даже к этому молодому человеку со шрамом, — палец останавливается напротив фамилии Ральфа на домофоне. — Ко всем, кроме сто восемнадцатой. И это Саймону тоже знакомо. Иногда Коннор становился таким… Коннором. Не мог остановиться, пока не раскопает, не разберёт по деталям, не достанет наружу всё, что от него спрятано. У него был внутренний фокус, и если этот фокус закручивался, то так туго, что голыми руками было не раскрутить обратно. Саймон кладёт руку ему на плечо: — Может, у него свой договор с арендодателем, может ещё что-то. Ты помнишь, мы об этом говорили? — он заглядывает Коннору в глаза. — Нельзя доставлять другим людям дискомфорт, влезая в их личные дела, если нас это не касается. — Если мы не на работе, — заученно повторяет Коннор. И кивает: — Да, я помню. — Тогда пойдём внутрь, — Саймон хлопает его по спине, — тебе ещё нужно зайти к Хэнку, верно? И не докапывайся до Элайджи, договорились? — Договорились, — говорит Коннор. И дружелюбно, хотя и тоже заученно, улыбается. *** Утро начинается с Маркуса, который нетерпеливо мнётся в дверном глазке перед квартирой Саймона. “Я ещё не готов”, скулит про себя Саймон, но всё равно тут же открывает дверь, мгновенно забывая, что на звонок он вскочил в трусах, футболке и халате: — Доброе утро, — он высовывает голову из-за двери, стараясь удержать на лице невозмутимость. — Что-то случ… — Пусти меня в душ. — Что? — невозмутимость меняется чистым изумлением. Маркус держит в руках вещи — Саймон видит брюки и рубашку, висящие на локте одной руки, и кроссовки, зацепленные за задники — в другой. Маркус почти умоляет: — У меня накрылся душ, а на работе нужно быть через двадцать минут как штык. Я тебя прошу, мне очень неудобно, но… — Конечно, — без лишних слов распахивает дверь Саймон, пропуская его. — Вторая дверь налево, ну, ты знаешь. Он удостаивается смазанной благодарной улыбки, торопливого кивка, и затем Маркус делает шаг за порог — и хлопает дверь ванной. Да, он действительно опаздывает. Саймон закрывает дверь, качает головой и кричит: — Чистые полотенца наверху! Слышит “ага, спасибо!” — и дальше шумит вода. Пока Маркус моется, Саймон варит себе кофе в турке и думает, что, возможно, это будет не так уж и сложно. Если Маркус действительно с ним флиртовал — ну, свой позор можно пережить… Если пьяные признания в любви его, конечно, не отпугнули. Если у Саймона просто все эти дни буйствовало больное воображение, выискивая взгляды, касания и улыбки, ну, тогда… Он слегка морщится, помешивая кофе. Тогда это обидно, унизительно и немного больно. В общем-то, ничего такого, с чем Саймон уже не сталкивался. Он решает, что лучше быть храбрым, чем трусливо убегать от своих же пьяных выходок — нужно нести ответственность, верно? Это и означает быть взрослым, если мама не врала. Тем более, сейчас у них не выйдет никакого разговора — Маркус выскочит из двери ванной, поблагодарит и убежит. А вечером Саймон сам постучится к нему, например, с парой банок пива, и ненавязчиво предложит поговорить. Извинится за своё поведение, хорошо поставленной речью объяснит, что ему неловко, и он бы хотел прояснить ситуацию, и тогда, может быть… — Уф! — Маркус действительно вываливается из ванной, и Саймон почти спокойно улыбается, оборачиваясь к нему через плечо. — Ты меня спас! — Не за что, — он убавляет огонь под туркой. — К твоим услугам. Маркус наклоняется, чтобы всунуть ноги в кроссовки, и Саймон видит, что он вытерся кое-как: рубашка липнет к влажной коже, шея блестит под светом из окна. Он сглатывает — “я люблю тебя и твой член”, тут же вспыхивает в голове, и он делает короткий взгляд под ноги, проверяя с надеждой, не разверзлась ли под ним земля, как ты вообще додумался до такого, это ни в какие ворота, это не… — и торопливо прикрывает лицо ладонью, делая вид, что чешет висок. Они идут к выходу (Саймон надеется, что неловкость тут чувствует только он), и Маркус говорит: — Ага, — он проверяет телефон, хмурясь. — Смеситель выбрал самый чёртов подходящий момент, чтобы полететь. Ну конечно, ещё и пробка на второй развязке, почему бы и нет… Сегодня буду звонить мастеру, это вообще не дело. У Норт какие-то феноменальные способности к тому, чтобы вещи рядом с ней ломались… — Норт? — с улыбкой переспрашивает Саймон, открывая ему дверь. Проходя в коридор и что-то набирая на телефоне, Маркус рассеянно кивает: — Да. Она первая пошла в душ, и на ней смеситель решил… Саймон замирает, сжимая ручку двери. Прежде, чем он успевает себя проконтролировать, у него с языка соскальзывает: — Она принимала у тебя душ? — Ну да, она всегда занимает его, когда остаётся, и мне приходится… — Маркус перестаёт набирать сообщение. Саймон чувствует, как мир сужается до крохотной, пульсирующей в голове точки. Эта точка — это осознание. В следующий момент происходит инфляция — и она взрывается, поглощая Саймона целиком. Маркус. Норт. Душ. Когда остаётся. Всегда занимает. Маркус поднимает на него взгляд, словно примерзший к месту — одна рука над клавиатурой телефона, другая поправляет воротник. Он говорит: — ...Она не говорила тебе? Саймон делает небольшой шаг назад, в квартиру, будто там что-то сможет ему помочь. — О, чёрт, слушай, — по лицу Маркуса размашистым мазком проходится паника, — это же не… В этот момент Саймона спасает только то, что у Маркуса прямо в руках телефон взрывается трелью звонка, и, бросив взгляд на экран, он тут же поднимает его к уху: — Да, босс. Нет, я почти приехал. Да, я знаю, без опозданий, это не… Саймон отстраненно думает — вот он, его шанс, и, смазанно помахав на прощание, закрывает дверь, не давая страдающему лицу Маркуса лишить его последней надежды на то, чтобы сохранить остатки гордости. Хотя куда там. Саймон упирается лбом в дверь, чувствуя, как склизкий клубок в груди разрастается, расплывается во все стороны, угрожая затопить его всего — целиком. Он жмурится, делая один глубокий вздох, затем ещё один и ещё — пока не прекращает чувствовать себя тонущим, а воздух не возвращается в лёгкие. И, когда через пару минут он посмотрит в глазок, Маркуса за дверью уже не будет. *** Единственным человеком, который не разочаровался в Саймоне после того, как на День благодарения, в год своего двадцатидвухлетия, он поставил индейку на стол, вытер руки об кухонное полотенце, аккуратно сложил, повесил его на спинку стула и сказал “салат немного недосолен, кстати, я гей”, была бабушка Роуз. “Милый, — сказала она, пыхнув сигаретой, — только приведи домой какого-нибудь хорошего парня”. С хорошими парнями у него не ладилось, но бабушка Роуз всегда была рада ему и его в очередной раз разбитому сердцу, когда Саймон приезжал к ней прятаться от собственного нытья и безотрадных мыслей. Проблема была только в том, что бабушка Роуз жила в Канаде. Шесть часов до Торонто, думает Саймон, сидя на своей спортивной сумке посреди комнаты, и скрестив ноги. И ещё полтора до городка Грейвенхерст, куда она уезжает на лето — с большой ванной, в которой бы поместилось и четыре Саймона, самым промятым и самым удобным на свете диваном, прикрытым клетчатыми пледами, крыльцом со скрипящими половицами и его старой спальней, где над кроватью до сих пор висит гитара, которую дед подарил ему на восьмилетие. Да. Это именно то, что ему сейчас нужно. А сбегать — то, что у Саймона получается лучше всего. В любом случае, в глаза Норт и Маркусу он в эту секунду смотреть не способен. Он решает, что отдохнуть с неделю (а если бабушка позволит, то, может, и на всю жизнь, отличный план) на родине в Канаде — то, что он может себе позволить. Он взрослый, ответственный человек, который имеет право… ...разрыдаться прямо сейчас. — Ну нет, — закатывает он глаза на себя самого и поднимается с пола, растряхивая затекшие ноги. — Ну уж нет. Давай-ка без вот этого. Где там номер ближайшего сервиса по аренде авто? Телефон, который он подхватывает с кровати, вместо ответа заглядывает ему в глаза со словами: “как насчёт того, что сегодня вторник”? Саймон запрокидывает голову. Вторник, день Ральфа, Лютера и Элайджи! С другой стороны, ничего страшного, неделю они проживут без него — как проживают каждый отпуск… но нельзя уехать, не убедившись, что они не проживут эту неделю на полуфабрикатах и зарывшись в упаковки от Вок’н’Чиз выше головы. Саймон упирает руки в бедра, стоя посреди комнаты, и опускает голову. Телефон, зажатый в правой руке, вибрирует будильником. Он не сможет укрыться в ванной лесного домика в Грейвенхерсте, если будет знать, что у Ральфа в холодильнике только просроченный творожный сырок. Так что вот, что он делает: выключает будильник и идёт одеваться, потому что кассир в севен-элевене не оценит, если он подкатит к ленте тележку в одних трусах. В конце концов, люди всегда считали его чересчур добрым. *** Элайджу вот ни капли не волнует, оценит ли кто-нибудь или нет: он открывает дверь в одном халате на голое тело и трясёт мокрыми волосами, ещё не собранными в хвост. А пропустив его в квартиру, спрашивает: — Ну и чем ты оказался не мил? — Что? — опешивает Саймон, замирая, почти опустив сумки на пол. — Спрашиваю, почему тебя отшили. Саймон почти заикается: — С чего… с чего ты взял, что меня отшили? Элайджа приваливается к двери в ванную, пожимая плечами: — В прошлый раз ты был до одурения счастливым, а в этот раз мне хочется тебя погладить, потому что ты похож на брошенного щенка. — Глядя на лицо Саймона, он выгибает бровь: — Ты вообще себя в зеркало видел? На тебе лица нет. Саймону хочется машинально вскинуть руки к лицу, но вместо этого он начинает тереть красные полосы на ладонях, оставшиеся от пакетных ручек. — Я.. Я не… Он думает о том, какое, наверное, у него было лицо, когда Маркус поднял глаза от телефона — и сопоставил… Всё, что мог сопоставить. Всё, на чём Саймон проебался. — Меня никто не отшивал, и моё лицо, оно… Нормальное в общем лицо, я не похож на брошенного… Воспоминания часовой давности, которые Саймон пытался подавлять, чтобы не развалиться на части прямо посреди прохода в молочном отделе супермаркета, вспыхивают сверхновыми и заставляют его язык быть несвязным. — У меня всё в порядке, правда. “У тебя прекрасное лицо”. “Ну да, она всегда занимает его…” — Саймон. Они, болтающие в коридоре, или то, как Норт приводит его под руку на киноночь, и это нервное “Норт меня убьёт”, пока он слушал пьяные излияния Саймона… “У тебя хороший рот. Я бы его поцеловал”. “...когда остаётся”. Какой же он идиот. Почему он не увидел и почему не понял. Маркус, наверное, относился к нему как к другу, а затем — как к лучшему другу своей девушки, и всё это время… Как Саймон теперь выглядит в его глазах, или, господи, а в глазах Норт? Он ведь ни словом не обмолвился насчёт себя, а на моменте с хлебом должен был понять... — Это не то, что ты думаешь, и вообще, почему… почему мы говорим обо, обо мне, я здесь не для… для... “Ты мне нравишься”. “Она первая пошла в душ, и на ней смеситель решил…” Иметь шансы — с таким парнем, как Маркус… Он ведь с самого начала думал, что тот натурал, и что это всё ему только кажется, и… Почему тебе обязательно долбиться в глаза, Саймон, почему ты не можешь хоть раз смотреть на вещи трезво, а не через розовые очки. Почему ты каждый раз умудряешься всё испортить. Почему ты не можешь сдержать чувств, почему ты заставляешь окружающих испытывать к тебе жалость, почему ты не можешь держаться достойно, когда... “Мне так хочется понравиться тебе”. “Она не говорила тебе?” — Саймон. Тебе он так сильно нравится, верно? Тебе так сильно нравится то, как он наклоняет голову, когда слушает, и то, каким низким иногда становится его голос, и то, как он произносит “Саймон”, растягивая гласные. Тебе бы хотелось иметь возможность, одну маленькую, крохотную возможность видеть его чуть чаще, разговаривать чуть больше, прикасаться чуть ближе, выглядеть в его глазах чуть лучше. И, может быть, ты бы довольствовался этим “чуть”, может быть ты бы несколько лет впустую смотрел из-за угла, садился на другом конце дивана на Суперкубках, бросая быстрые взгляды, может быть, Саймон, всё было бы не так уж и плохо, верно? Никакой взаимной любви, но ты и не искал в восхищении Маркусом никакой взаимности, да? Может быть, тебя бы устроило просто смотреть? Если бы ты промолчал. Если бы умел разговаривать ртом со своей лучшей подругой. Если бы не был полностью сосредоточен на себе, а хоть раз взглянул бы на её лицо, когда она говорит о Маркусе. Если бы ты, как обычно, не был самим собой, ты, маленький, трусливый кусок… — Саймон, — рука Элайджи ложится ему на шею, беря её в обхват. Саймон чувствует, как он слегка его встряхивает. — Дыши. Сделай вдох. Промаргивая заслезившиеся — он просто не моргал, просто не... — глаза, Саймон тянет воздух в лёгкие, неожиданно ощущая, как те болезненно раскрываются. Он не дышал? — Это просто паническая атака. Давай. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Вот так, отлично…. Саймон хрипло выдыхает, чувствуя, как отпускает закружившуюся от недостатка кислорода голову, и делает длинные, глубокие вдохи, шумно втаскивая воздух через зубы. Элайджа одобрительно похлопывает его чуть ниже шейного позвонка, и вода с его мокрых волос падает Саймону на футболку, когда он говорит: — Давай, всё в порядке. Пошли. Посидим… на кухне. И ты расскажешь, как тебя отшили. И Саймон — Саймон рассказывает. *** Элайджа, развалившись в халате на стуле, выглядит почти вальяжно, пока Саймон всё равно заставляет его надеть трусы. В итоге, отпивая чай из чайной ложки, Элайджа — уже в трусах — говорит: — Могу озвучить вывод. Тебе надо? И смотрит блестящими черными глазами через стол. Наверное, если его побрить и завязать хвост нормально, он был бы весьма привлекателен — хотя Саймон всё равно не смог бы воспринимать его как мужчину, а не как подростка-переростка, который не хочет мыть посуду. Но он ко всем своим подопечным относится с вросшей в подкорку родительской опекой, так что — ничего личного. Тем более, Элайджа оказывается на удивление хорошим слушателем. Саймон бы и предположить не мог, что расскажет так много и так честно, но его взгляд, убедительно-спокойный, почти покровительский, вытаскивал из Саймона слова с легкостью, которой не смог добиться от него психолог. — Давай, — кивает Саймон, грея руки об чашку. — Подруга у тебя, — цокает Элайджа языком, — так себе. Саймон хмурится, но Элайджа ведёт ладонью: — Не начинай. Я просто говорю то, что думаю. Ты сам разрешил. — Можешь говорить… то, что думаешь, про меня. Не надо втягивать Норт, — Саймон качает головой и опускает её, чуть ли не окуная нос в чашку. Но Элайджу так просто не одолеть грустным видом: — Ты и так знаешь, что я о тебе думаю. Это не правда. Элайджа редко говорит прямо; намного чаще он юлит и смотрит так, будто всё-всё про тебя знает — ну, или строит л и ц о, когда Саймон говорит ему о том, что для выживания нужны бытовые навыки домашнего хозяйства. — А девочка твоя поступила не слишком по-дружески, — Элайджа лениво ведёт пальцем по столу, пересчитывая трещинки на стекле. — И с этим спорить глупо. — Я ей ничего не говорил, — возражает Саймон. — Даже не намекал. — И почему? — Мне не хотелось… Норт, она переживает за меня, потому что я… — Саймон ковыряет рукой круглый бок чашки. — ...не слишком удачлив в отношениях. И я знал, что если скажу ей, то она будет надеяться, что у меня всё получится, а это было слишком большой… слишком самонадеянно, понимаешь? И я не хотел, чтобы и она тоже, ну, надеялась за меня. Сколько можно блеять, грустно подумал он в чашку. — У тебя на лице всё написано, — Элайджа глядит на него, приподняв брови. — Вот такими, — он разводит руки чуть шире стола, — огромными, — размер делается больше, — буквами. Или она не умеет читать? — Если она была влюблена в него сама, то… — Женщины, — вздыхает Элайджа. — Всё видят. Особенно, когда влюблены. У них ведьминское чутьё… Они опасны, эти влюблённые женщины. — Ты что, мизогин? — Саймон прекращает топиться в чашке. — Что это за отношение, и… и вообще, — он уставляется на него в ответ, — вообще, погоди-ка. Мне казалось, ты работаешь на дому, ненавидишь подниматься раньше четырех дня и твой максимум — это порог квартиры. Боже, ты даже курьера из Вок’н’Чиз принимаешь, не снимая цепочки с двери! Куда ты выходишь каждую неделю по средам? Элайджа молчит — просто смотрит, водя кончиком пальца по столешнице. И под его взглядом вспыхнувшая храбрость Саймона сцеживается обратно, и он заканчивает почти робко: — Я имею ввиду… Ты же… Ну, просто… — Тебе это томный юноша в полицейской форме рассказал? Коннору подходит любое описание, кроме “томного”, но Саймон его не исправляет. Элайджа хмыкает и почесывают голую шею под воротником халата — Ладно, в любом случае, Саймон… Давай так, — Саймон ежится под его взглядом. Ему уже хочется, чтобы вернулся обратно ворчливый старый добрый Элайджа, а не этот, у которого не взгляд, а концентрированное лукавство. — Ты мне нравишься. Правда, — он пожимает плечами. — А это нелегко. Обычно я отношусь к людям с определённой долей скепсиса, который им оказывается не по плечу. Но ты — другое дело. Саймону некомфортно, и он откидывается на спину стула. Он не любит комплименты. Они заставляют его чувствовать себя не в своей тарелке. Тем более, ни один комплимент не поможет Маркусу взглянуть на него по другому. “У него есть Норт, — осекает себя Саймон. — И она стоит сотен комплиментов”. — И раз уж ты справился с моей мизантропией — а не мизогинией, заметь, — и сумел подружиться с Ральфом, что не удавалось ни одному человеку до тебя, и вывел того большого чёрного парня, Лютера, из запоя и даже познакомил его с девочкой с третьего этажа… — Это не... — пытается вставить Саймон, но Элайджа ему не даёт: — Эй, полегче. Я ещё не договорил, — он повелительно шевелит пальцами, как делает каждый раз, когда говорит Саймону, что скопилось много стирки. — Так вот. Раз уж ты смог сделать такие, с моего позволения, невозможные вещи, то пойти и поговорить со своей подружкой ты точно сможешь. И с разбитым сердцем справишься, потому что с этим справляются даже люди послабее, — он на мгновение опускает глаза на свой палец на столешнице. — А уж карлов сынок тебе точно по плечу. Просто встань, — он машет рукой, — и иди туда, потому что ты можешь посмотреть им в глаза и ничего не стыдиться. Быть собой, — Элайджа ведёт плечами, — это не стыдно, Саймон. Особенно тебе. Он замолкает. Саймон молчит тоже, потому что, на самом деле, ему особо нечего сказать. После таких речей “я не смогу” не говорят — даже Саймон, который вечно ничего не может. Это слишком малодушно. — Ты что-нибудь ответишь, — спрашивает Элайджа, закидывая руки за голову и откидываясь назад вместе со стулом, — или мне начинать чувствовать себя глупо? — Ну, — Саймон скашливает неловкость в кулак, — это было… — Потрясающе? — Вдохновляюще, — Саймон кивает. — Но и потрясающе тоже. Я… эм… Спасибо? — пробует он. Элайджа кивает: — Не благодари. Лучше вынеси мусор, воняет третий день ужасно. О, ну кто бы сомневался. *** Итак, Элайджа говорит, что Саймон может всё, что угодно. На деле оказывается, что ничегошеньки он не может, потому что — Норт не оказывается дома. С замирающим сердцем и потными ладонями он поднимается на свой этаж и идёт до её двери — “слушай, а давай будем храбрыми не сегодня?” гнусно спрашивает дрожащий внутренний голос, — чтобы обнаружить, что на пятый звонок в дверь никто не отвечает. Сначала Саймон думает, что теперь Норт его ненавидит за то, что он подбивал клинья к её парню — потом отвешивает себе мысленную пощечину, потому что Норт слишком прямолинейна и честна для того, чтобы злиться, притаившись за дверью, — потом он всё равно снова думает, что она его ненавидит, и готов сесть у неё под дверью и скулить, развесив транспарант “прости меня” над головой, — а потом появляется Джош: — Ты к Норт? — он хлопает его по плечу. — Её ночью на смену вызвали, я слышал, как она материлась из-за стены. Оп-па, — удивляется, — а что с лицом? — Всё в порядке с лицом, — отвечает Саймон испуганно, потому что ещё одного сеанса соседской психотерапии он не выдержит. Саймон не хочет, чтобы все бегали вокруг него и носились с его чувствами. Саймон не хочет расстраивать друзей — даже Джоша, самого давай-сядем-и-обсудим-эту-проблему человека на Земле. — Правда. Всё в порядке. Честное слово. Лицо Джоша выражает крайнюю степень недоверия, но он не из тех, кто лезет в душу, не разувшись, и Саймон ему за это невероятно благодарен — вообще и сейчас. — Ладно, — он кивает. — Я на работу. Можем вечером пропустить по пиву, если захочешь. Ты знаешь, где я живу, — он ободряюще улыбается, и Саймон старается выдать такую же оптимистичную улыбку в ответ. Да, он знает, где живёт Джош — в конце коридора, потому что трудно не запомнить единственные четыре квартиры на этом этаже. Джош уходит, и Саймон уныло тащится в свою квартиру, чтобы опуститься на кухонную табуретку и подпереть голову рукой. Стоит ему остаться без движения или цели, и — — в голове тут же возникает лицо Маркуса. Сначала то, как он поднимает голову от телефона с выражением недоумённого удивления на лице — но затем Саймон просто падает в воспоминания. Он разглядывает собственные колени в голубой джинсе, пытаясь определить, от чего ему тоскливей больше: от того, что он остался без надежды, или того, что он просрал все эти непринужденные моменты. Вряд ли общение когда-либо — не драматизируй, говорит он себе, просто ближайшие, ну, пару лет? — снова станет таким же лёгким. Потому что теперь, оказываясь в обществе Норт и Маркуса, Саймон будет чувствовать себя неловко в собственной коже — и не только потому что он самый несчастный человек на Земле, а потому что все в комнате будут знать, что он самый несчастный человек на Земле. Это подкашивает куда больше, чем молчаливое страдание в углу. Саймон горько смотрит на часы над плитой. Те показывают всего лишь одиннадцать утра, а это значит, что до окончания смены Норт ещё часов двенадцать — и он может или просидеть всё это время в четырёх стенах, медленно подыхая от собственных разбитых чувств под очередной пересмотр “Звёздных войн” (и вряд ли даже молодой и горячий Харрисон Форд сможет его отвлечь), либо… Он тянется за ежедневником. Ответственный взрослый, да? У таких всегда куча отложенных на потом дел. Даже у него, предпочитающего делать всё сразу и давать отпор прокрастинации. Должны же быть пункты, до которых у него не добрались руки?.. *** Спускаясь в холл на лифте, он просматривает список адресов в интернете и поэтому чуть не врезается в кого-то, когда пытается оттуда выйти: — Ох, я, прошу прощ… Хлоя, здравствуйте, — реагирует он, — извините. — Добрый день, Саймон, — улыбается она ему, — ничего страшного. Сегодня она так же идеальна, как и всегда: юбка-карандаш в облипку стройных ног, белая рубашка, черная папка, зажатая между локтем и боком. Саймон краем мысли думает, что Хлоя — из тех людей, на которых до ужаса любопытно взглянуть, когда они спросонья. Скорее всего, у неё даже причёска не испортится. — Хорошего дня, — желает он ей, и она кивает, заходя в лифт. Двери закрываются, а Саймон в очередной раз думает, что же она здесь так часто делает. Первое время он думал, что она отвечает за этот дом в СитиЛайф — местный менеджер или администратор, просто винтик в огромной машине конгломерата СитиЛайф. Но то, как Хлоя говорила о мистере Камски, выдавало в ней их близкое знакомство. Саймон подозревал, что этот дом на Иерихон-Драйв, первый, построенный СитиЛайф, имел большое значение для мистера Камски лично — иначе как это объяснить? Лифт тихо звенит, означая, что он прибыл на какой-либо этаж, и Саймон рассеянно поднимает глаза к табло: Хлоя вышла на первом. Он вздыхает. Пора бы и ему заняться работой. Первым делом Саймон едет в Центр помощи ветеранам, который удачно работает по вторникам: несколько дней назад он пообещал Лютеру узнать насчёт задержек по пенсионным выплатам, и почему бы не сделать это сегодня? Американская система бюрократии выводит из себя обычных людей, но работает на благо Саймона и его сердечных чувств: из Центра помощи она отправляет его за справками в Детройтский дом ветеранов войн и Вооруженных сил, оттуда говорит прокатиться до пенсионного фонда — а это аж в Бриктауне. Так что следующие четыре часа Саймон то колесит по городу на велосипеде, то спускается в метро, чтобы добраться до бульвара Линкольна и выстоять там получасовую очередь среди пенсионеров. Час пик лишает способности страдать по Маркусу: трудно задыхаться от нереализованной любви к соседу, когда ты уже задыхаешься от того, что в вагоне чей-то локоть вминает твои лёгкие в позвоночник. Да благослови Господь Америку. На эскалаторе кто-то проносится мимо и ударяет его по почкам. Аминь. Бриктаун полон толп, шума и гудков таксистов, застрявших в пробке. После того, как СитиЛайф начала восстановление города, Детройт начал восставать из пепла: старые здания реконструировались, новые высотки не успевали достраиваться, как их тут же арендовывали, пригороды заполнялись семьями, а гетто переживали джентрификацию, окрещенную местными камскификацией. Иерихон-Драйв был тому красочным примером: расположенный в бывшем районе доков на левом берегу Сент-Клэр, менее десяти лет назад район был полон заброшенных складских помещений, изрисован оскорбительными граффити и не предполагал ночное хождение по улицам. Когда Саймон перебирался из Канады, сбегая от родительского разочарования, и искал квартиру по самым низким ценам, от своего нового жилья он ожидал — ну, ничего он не ожидал, лишь бы не остаться на улице без работы со своим дипломом психолога. Однако вместо “ничего” он обнаружил приятный трёхэтажный дом с аккуратной оградой и современным ремонтом, стоящим прямо посреди быстроотстраивающегося квартала. “Мы снизили цену из-за стройки вокруг, — сказала ему тогда Хлоя при подписи документов. — Этот дом — одно из первых зданий СитиЛайф, он положит начало большой кампании по благоустройству районов, покинутых после муниципального банкротства. Подождите немного, — она улыбнулась, — и через пару лет вы будете жить в прекрасном месте.” Саймон на это даже не надеялся — а Хлоя, между тем, не соврала. Спустя семь лет Иерихон-Драйв полон художников, студий и маленьких молодёжных галерей; кафе с по-французски рассыпанными на улице столиками, где Саймон перехватывал свой утренний кофе по дороге на работу, открылось через месяц после его заселения — и с тех пор успело отхватить себе второй этаж и открытый балкон, превратившись из скромного хипстерского уголка в место, где не стыдно сделать девушке предложение. Грязные граффити сменились эксцентричным уличным искусством; перестроенные склады теперь пестрели неоном, пытаясь перещеголять друг друга дизайнами, а арт-площадки попадались через каждый переулок. Иерихон-Драйв стал детройтским Сохо, раскинувшимся на озерном берегу. Саймон никогда так и не пожалел, что подписал документы не глядя. И огромный плюс: за прошедшие семь лет квартплата не поднялась ни на цент. Хотя Саймон с удовольствием бы доплатил сейчас за то, чтобы его переселили на другой этаж. Отбой, думает он, аккуратно огибая компанию тинейджеров и выезжая из сквера на проспект. Мы не думаем о Маркусе, говорит он себе, притормаживая на перекрёстке делового центра. Не думаем. Детройт шумит и кипит вокруг, и Саймон, ожидая зелёного, бродит взглядом по высоткам и рекламным щитам. Логотип СитиЛайф с лозунгом “Get Yours Today” горит со щита прямо над головами, соседствуя с красиво повзрослевшей Лили-Роуз Депп в ролике Диор и виртуальной рекламой художественной выставки прямо по торцу одного из зданий. Мы не думаем о Маркусе, повторяет себе Саймон снова и снова, разглядывая рекламу. Тёмно-зелёные полотна картин сменяются белыми буквами: Национальная художественная галерея приглашает посетителей на открытый показ картин, приехавших из Лувра и Прадо. “Вечер Карла Манфреда — и вы можете увидеть это вживую”, претенциозно объявляет щит, и все попытки не думать о Маркусе идут прахом. Саймон рассеянно разглядывает знакомую фамилию и остро чувствует необоснованную, эгоистичную потерю, на которую не имеет права. Это несправедливо по отношению к Норт, которая заслуживает счастья куда больше, чем кто бы то ни было. И мужчину она заслуживает тоже самого лучшего: как раз такого, как Маркус. Можешь немного погрустить, разрешает себе Саймон, и немного пострадать. Но только для того, чтобы потом быть счастливым — за неё и для неё. Договорились? Красный свет мигает. Договорились, говорит себе Саймон. Загорается зелёный. *** Домой он возвращается заполночь. И не только потому что машина американской бюрократии не умеет останавливаться — хотя и это тоже — или потому что он растягивает разрешенное “погрустить” на несколько часов, намеренно заезжая в кафе в центре города и заказывая себе самый сладкий латте, который они могут приготовить — хотя и это, да, и это тоже. Вернувшись вечером в уже опустевший офис, чтобы завезти бумаги, он обнаруживает Тину, сморкающуюся в туалетную бумагу прямо на полу под ресепшеном — вот поэтому. У Тины размазана косметика и расшатаны чувства, потому что Тину бросили — и Саймон и в лучшие дни не может пройти мимо чужих несчастий, что уж говорить про сегодня. Они заканчивают у него в кабинете, анализируя, кто мудак, а кто нет, заедая горе отвратительным воком из злосчастного Вок’н’Чиз и перерывая женские журналы в поисках советов для Отверженных. Вместо советов находят гороскоп, и Тина ответственно заявляет — гороскопы никогда не врут. В рубрике для водолеев написано: “У вас всё замечательно. Проведите этот вечер с любимым человеком”, и Саймон смеётся — возможно, немного истерично, но Тина воспринимает это на свой счёт и снова принимается плакать — она тоже водолей. Поднимаясь на свой этаж, Саймон морально готов умереть, не добравшись до кровати, но гороскоп подсовывает ему свинью: около своей двери он видит скрестившую руки Норт. — Пошли, — говорит она, не дав ему и рот раскрыть. — Давай, открывай дверь. Знаешь, сколько я тут торчу? — Саймон грустно водит головой из стороны в сторону. — И почему ты не берёшь трубу? — Потому что телефон сел, когда он пытался проложить маршрут по навигатору. — И где ты вообще, нахрен, был? Саймон скорбно опускает взгляд себе на мыски ботинок, но вместо того, чтобы смягчиться, Норт только раздраженно выхватывает у него ключи. Когда они оказываются на кухне, она пышет таким жаром недовольства, что Саймон боится обжечься и отсаживается от неё на другой край стола. Ему стыдно и неловко, но в раздраженных углах лица Норт есть что-то настолько знакомое и родное, что он одновременно встревожен и спокоен. Смысл волноваться, если гильотина уже над твоей головой. — Я всё понял, — решает облегчить себе жизнь Саймон, ёрзая на стуле. — Слушай, правда, я очень ступил… Я был очень, очень тупым, и мне невероятно жаль. Просто… поверь мне. Взгляд Норт говорит откровенное: “рада, что мы разобрались хотя бы с тем, что ты тупой”. — Ну тогда: почему ты всегда всё портишь? — спрашивает она, упираясь ладонями в стол. — Просто скажи мне, почему? — Я не знал, — признаётся Саймон. Он чувствует себя виноватым, а когда он чувствует вину, то не может смотреть людям в глаза, и в результате ему остаётся только рассматривать облупленный чёрный лак на ногтях Норт. — Честно. Я даже не догадывался, и… — Как? — рычит она. — Как ты мог не догадаться, остолопья твоя башка? Там же всё на лице написано было. Саймону хочется скулить. Он не заметил. Он идиот. Он не хотел, честное слово. — Ты же мне не говорила, — бормочет он. — А что я должна была тебе сказать? — пальцы исчезают, и Саймону приходится поднять взгляд чуть повыше, всё ещё избегая её лица. Норт разводит руками. — Как ты себе это представляешь? Ты мне сам ни слова не сказал, и я уж было обрадовалась: как замечательно, Саймон всё сам понял, можно и не рыпаться! И тут бац, — она хлопает кулаком по раскрытой ладони. — Получите, распишитесь. Саймон набирает в грудь воздуха, чтобы оправдаться — но понимает, что не может. Просто не может. Поэтому единственное, что он выдаёт, это: — Из… извини. — О, ну твои извинения сильно меняют дело. — Норт рваными движениями достаёт из нагрудного кармана клетчатой рубашки на выпуск мятую пачку мальборо, зубами выцепляет оттуда сигарету и принимается искать по карманам джинс зажигалку. — Он мне сегодня целый день написывал, пиздец. — Саймон чувствует, как груз вины ощутимо давит на плечи. Внутри делается совсем плохо, и он, не выдерживая, отводит взгляд куда-то в угол кухни. Слышит, как щелкает зажигалка и чувствует запах табака. — Я что, похожа, блять, на хренова психоаналитика? Посмотри на моё лицо и скажи — что, похожа? — Он… спрашивал, как ему теперь быть? — Саймон старается, чтобы голос не дрожал. — Нет, блять, мы переписывались о погоде. — Скажи ему… скажи ему, пожалуйста, что ему не следует волноваться, и я не доставлю ему неудоб… — Скажи ему? — переспрашивает Норт настолько скандальным тоном, что Саймон знает: если он сейчас не посмотрит на неё, будет хуже. Так что он смотрит — и взглядом Норт можно бить людей, наносить черепно-мозговые и разрушать цивилизации. — Скажи ему? Саймон, — её голос серьёзнеет. — Я тебя люблю. Честно, люблю. Но, по-моему, — она тычет в его сторону сигаретой, — ты охренел. Саймон соглашается: он охренел. Просить девушку, чтобы она разобралась со своим парнем вместо своего друга, который на этого парня запал — это верх наглости. Тут даже сказать нечего. И от этого Саймону ещё хуже. — Норт прикроет тебя во имя аферы с банановым хлебом, — начинает разъярённо загибать пальцы она, — Норт выломает блядский смеситель в чужой ванной, сорвав блядский ноготь во имя того, чтобы Маркус не смог принять душ, а теперь Норт ещё и будет делать то, что получается у неё хуже всего на свете — разговаривать?! Покажи мне документ, где я под этим подписывалась, иначе я сломаю тебе ебало! Саймон хватается за голову: — Прости, прости, прости! Банановый хлеб это… Я просто оставил ему под дверью, и… Боже, а зачем ты выламывала у него смеситель… Норт закатывает глаза: — Действительно, зачем? Может, для того, чтобы он пришёл сюда? — Зачем? — стонет Саймон. Ненавязчиво показать, что их отношения вышли на новый уровень? — А я ебу, как это у вас работает? Может, он бы предложил тебе принять душ с собой! Может, я не знаю, ты бы просто порадовался, увидев мокрого голого красивого мужика у себя в квартире! Может, я просто решила сделать для тебя доброе дело — и посмотри, к чему это привело! Никаких больше добрых дел, Саймон, я тебе просто нахрен обещаю Саймон стопорится. Он прекращает вырывать у себя волосы и останавливается, потому что — что-то здесь не так. — Зачем? — снова спрашивает он, на этот раз медленнее. — Зачем тебе… чтобы он принял… во имя всего, со мной душ? Зачем тебе… — Господи, не беси меня! — Норт вскидывает руки, зажимая сигарету зубами и при этом продолжая разговаривать: — Я уже поняла, что это было зря! Вздумай теперь меня ещё пилить, если голые мулаты не соответствуют твоим моральным нормам! — Нет, я серьёзно, — Саймон выставляет руки вперёд. Картинка отказывается складываться. Норт никогда не была озабочена пресловутыми моральными нормами, была бисексуальна, свободна во взглядах и любила вульгарно пошутить — но это даже для неё было чересчур. Голова Саймона не могла это переварить. — Зачем, — медленно повторяет он, — тебе, — он делает поступательные жесты ладонями при каждом слове, — ломать смеситель, чтобы твой голый любовник оказался в моей… квартире? Норт замирает, не донеся сигарету до рта. Она ничего не говорит — несколько длинных, бесконечно тянущихся секунд. Её лицо — сплошь удивление, которое плавно перерастает в непонятную для Саймона застывшую злость. И потом она говорит: — Нет. Я действительно сломаю тебе ебало. И смачно, зло тушит сигарету о край пепельницы — от рывка та едет по столу, разрывая тяжёлую тишину неприятным визгливым скрипом. — Подставляй. — Подожди, — Саймон встаёт со стула, — стой, остынь, подожди, я не понимаю!.. — Мой голый любовник?! — взрывается Норт, отталкивая свой стул. — Ты совсем тупой?! Ты же сказал, что всё понял! — Я понял, что вы… вы с Маркусом… — Что мы с Маркусом трахаемся за твоей спиной?! Ты за кого меня принимаешь?! Ты действительно думаешь, что я могла встречаться со сраным парнем, в которого втюрился мой сраный лучший друг до сраных сердец в глазах, и не сказать тебе?! — Норт уже орёт. — Ты такого обо мне мнения, Саймон Ламберт?! — Я думал, ты этого не заметила! — Я не только хреновая подруга, но ещё и долблюсь в глаза, по-твоему?! Весь дом знает, а я, конечно, нет! Потому что думаю только о себе, видимо! Ты так думаешь, а? В ярости Норт Саймон отчётливо слышит отголоски звенящей обиды — и ему становится настолько виновато-тошно, что сейчас, вот сейчас — он точно готов заплакать. — Норт, — просит он, — я не… Я же не… Я так не думаю, пожалуйста, естественно, я так не думаю! — А какого тогда хрена, Саймон?! — Я, — он теряется, — ты… Но вы же ночевали вместе… И не в первый раз, и ты принимала у него душ, вот я и… Господи, я не хотел тебя обидеть, — Саймон готов умолять. — Только не тебя! Видимо, Норт что-то такое находит у него в лице — искренность, вину или отчаяние, потому что она дышит так, будто готова взорваться — тяжело и горячо, — но замолкает, упирая ладони в талию. Потом выдыхает — длинно, через нос, и трёт глаза. — Твою мать, — бормочет она, — почему с тобой столько проблем, парень. Сядь на свой стул, — говорит она, — давай, садись. — И опускается сама, подтаскивая ногой табуретку. Саймон рассеянно думает: Маркус с Норт не встречаются. Эта мысль должна была быть радостной, но, если честно, ему не до этого, потому что когда в ситуации замешаны чужие чувства, Саймон всегда больше сосредоточен на них, а не на своих. Чувства Норт сейчас на поверхности, и Саймон болтается на них, словно на волнах — и мысль о свободном Маркусе, если честно, последнее, о чём он сейчас думает. Он дожидается, пока Норт снова закуривает, и не менее терпеливо ждёт первые несколько затяжек, которые ей нужны, чтобы начать говорить. И то, что она говорит, бьёт его под дых: — Он мне понравился, — говорит она невыразительно, не глядя ему в глаза. — То есть, вся эта чушь про первый взгляд, ну, ты знаешь. Немного не в моём вкусе, но что-то в нём такое есть, так что… В общем, — она сбивается, — он мне понравился. Не так, чтобы очень сильно, но достаточно, чтобы я заболтала его и в первые же дни попала к нему домой. Не спать с ним, — жмёт она так, будто Саймон мог что-то сказать; Саймон и не собирался. Если честно, он мог бы позволить Норт потоптаться по собственным чувствам, переспать с Маркусом и бог весть что ещё, и не перестал бы любить её после этого. — Просто… Мы болтали, разговаривали. Он рассказывал про прошлую квартиру, работу, — она машет рукой, разгоняя сигаретный дым, — про этого баснословного батю-художника своего, про всякое. Он хороший парень, — признаётся она через заминку. — Правильный такой. Из тех, у которых после пятого свидания поцелуи в щеку, цветочки, блин, с мамой познакомить, вот это всё. Ну, и мне это прямо… импонировало, — выдаёт Норт через силу и затягивается. На Саймона она не смотрит. И поэтому не видит, как у Саймона разрывается сердце. Вот он урод. Господи, какой же он урод, и это он здесь в глаза долбился, а не она. — Он меня не выгонял, а мне больше и не надо — осталась у него раз, под предлогом кинца глянуть, ой, уже так поздно, а до квартиры далеко, два, три, ну и закрутилось. Мы просто телек смотрели, — снова торопливо говорит она. И вздыхает: — А потом этот Суперкубок был. И он такой говорит: “о, знаете, нашел я как-то раз под дверью хлеб” — и тут всё просто очевидно стало. Кто ещё среди наших додумался бы до бананового хлеба, и постеснялся бы отдать лично?.. Посмотрела на твоё лицо — ещё очевиднее. Сияешь любовью, как сраная Альфа-Центавра. — Альфа-Центавра, — вырывается у Саймона, — это звёздная система. А не звезда. — Да заткнись ты, — беззлобно огрызается Норт. — Короче, — она издаёт горловое “кхм” и стучит сигаретой о край пепельницы, сбрасывая пепел, который ещё и образоваться не успел. — Посмотрела я на твоё тупое лицо и поняла, что мне этот Маркус вот вообще нахрен не сдался. — Норт, — начинает Саймон, но та не даёт ему ничего сказать: — Нахрен не сдался, говорю. Он не в моём вкусе и слишком правильный, скучный, как пиздец. Поцелуй после пятого свидания, серьёзно? — она пренебрежительно кривится. — И ты вообще видел, что он носит? Костюм, блять, с кроссовками. Обосраться. Мистер Модный Приговор. Ну я и решила, что раз уж мне-то он не нужен, — она пожимает плечами, — отдам его тебе, раз уж ты от таких балдеешь. Потому что я, блять, хорошая подруга, понял? — Ты самая лучшая подруга. — О, началось. — Ты самая лучшая подруга, которую вообще можно только желать, — продолжает Саймон, — но, Норт, это не… — Даже не думай, — трясёт она сигаретой, а затем поворачивается к нему лицом. Взгляд у неё серьёзный. — Вот эта вот эмоция, которая у тебя сейчас на роже лица — мне этого не надо, понятно? Даже не думай петь песенку на мотивчик “я не буду встречаться с Марки-Маркусом, потому что это несправедливо по отношению к бедной Норти-Норт”, — она морщится от отвращения. — Нет. Не-а. Давай без этого дерьма. Как понравился, так и разонравился, и уже давно, ты ж просто слепошарый, — чувство вины снова ёкает, и Норт исправляется: — Но ничего в этом плохого нет. Блин, Саймон, — она вздыхает, — ты так давно ни в кого не влюблялся после того гандона. Сколько уже прошло? Полтора года? Мы с Джошем уже придумали хитрый план, как отправить тебя на свидание вслепую. Ещё был вариант свести тебя с братом Коннора, но потом мы передумали, потому что, судя по рассказам Рида, там какой-то человек-пиздец. И тут вселяется Маркус, — она разводит руками, — это как божий промысел, а ты знаешь, я ведь даже в бога не верю. В бога и в гороскопы. Саймон бы посоветовал ей пересмотреть мировоззрение — и он обязательно посоветует, но не сегодня. — А у тебя лицо как хренова рождественская иллюминация. Такого ни с Дереком, ни с Биллом не было, даже когда у вас там всё только вертеться начинало. Так что я, ну, — она снова отводит взгляд, принимаясь рассматривать сигарету и свои кольца, — как-то раз попытала Маркуса… чуть-чуть. Потому что он вроде как с тобой заигрывал, а вроде как и гасился, а мне надо было понять, что там у него за этими разноцветными гляделками в башке крутится. Он сначала вертелся и отшучивался, и я хотела уже его забраковать, мол, ты нам такой мутный не нужен, как он звонит и весь такой, — она делает писклявый голос: — “О, Великая Норт, он мне признался, но пьяный в драбадан, мне бежать покупать цветы или сидеть на месте, что делать, помоги, мы без тебя ничего не можем, потому что мы два тупых осла”, — Саймон очень сомневался в достоверности формулировки, но говорить ничего не стал. Тем более, Великая Норт действительно была Великой. — Ну и вчера ночью, после того, как ты отказался со мной разговаривать, я пришла к нему, вооруженная советами и бутылкой, потому что это то, что я делаю по жизни — помогаю тупым ослам. Ну, и ломаю им смесители. Она устало вздыхает: — Мы пили и смотрели четвёртый Астрал, если ты переживаешь. Подготавливала его ко встрече с тобой. Саймон недоуменно хмурит брови: — Почему ты сравниваешь меня с фильмом ужасов? — Потому что там есть главный актёр, который весь фильм творит херню. Такой же красивый и такой же тупой, — как дебилу разъясняет Норт. — Прям как ты. Саймон не берётся даже спорить. — Так что, я надеюсь, ты меня понял. Давай не будем запарывать мои изящные благородные порывы твоими тупыми благородными порывами и наконец подумаем, в чём ты пойдёшь на первое свидание из сраных пяти. Она звучит непоколебимо и уверенно, но Саймон колеблется, стискивая пальцы, собранные в замок: — Норт, ты уверена, что всё в порядке? Потому что я не буду с ним встречаться, если это будет значить, что… Норт рычит: — Ты будешь с ним встречаться, даже если окажется, что у него крохотный член, жена во Флориде и что он не опускает после себя стульчак унитаза — а он, блять, опускает. Ты меня понял? — Норт… — Я тебя спрашиваю, ты меня понял? Саймон смотрит на неё несколько секунд и робко улыбается: — Да. Он чувствует бесконечную усталость — вместе с бесконечной благодарностью и бесконечным облегчением, когда Норт вздыхает и закидывает ноги на стол: — Ну, рада что с этим мы разобрались. Едем дальше. Показывай мне весь набор твоих дурацких рубашек, чтобы я могла выбрать что-то, в чём ты не будешь выглядить школьным учителем. Что ты на меня смотришь? Одна нога здесь, другая там, я жду! *** Они решают — это Саймон решает, Норт ещё полчаса настаивает — не стучаться к Маркусу среди ночи, чтобы устроить разбор полётов, и сходятся во мнении, что один день ожидания ситуацию не ухудшит. “Я ему написала, — покачивая телефоном, говорит Норт, — что ты тоже по нему балдеешь, пусть расслабит булки.” Саймон в ответ стонет и прячется в диване: зная Норт, цитирует она буквально. Утром он тащится провожать Норт на очередную смену, потому что ему совестно — и хочется убедиться, что она действительно уедет, а не останется сидеть в засаде, чтобы проверить, как хорошо пройдёт их разговор. — Я вернусь ночью, — заявляет она прежде, чем отправиться к метро. Саймон заранее кивает, сонно щурясь на солнце и повиснув на ручке стеклянной двери холла. — И чтоб оба были голыми и счастливыми. Саймон заранее не кивает. Только краснеет: — Норт. — Не норткай мне, — ворчит она, разворачивается и машет рукой, не глядя: — Всё, я ушла. Пожалуйста, не проеби всё, умоляю. Саймон нервно крутит дверную ручку, потому что знает: он — может. Он дожидается, пока спина Норт в синей ветровке смешается с пешеходами, зевает и думает о том, чтобы сходить позавтракать в кафе — но слышит за своей спиной звон лифта и голос: — …Почему вы уходите. Коннор? Ах да, семь часов утра, будни. — Очевидно, потому что не имею желания с тобой разговаривать. Элайджа? Саймон сначала удивляется, а потом вспоминает. Ах да. Он разворачивается, чтобы увидеть их обоих в фойе лифта: Элайджу в растянутой толстовке, чешущего двухдневную щетину, в длинных шортах-хаки и шлёпках на босу ногу и безукоризненно одетого по форме Коннора, перегородившего ему путь к двери, ведущей к чёрному ходу. Боже. Ну, чтоб Саймон ещё хоть раз ему поверил! — Ну что тебе нужно, юноша? — вздыхает Элайджа голосом, полным аристократичной и полностью не вяжущейся с его внешним видом усталости. — Ты нарушаешь мои гражданские права. — Я имею полное право на законные действия в сторону… — Коннор! — окрикивает его Саймон, приближаясь к ним. — Ради всего святого, что здесь происходит? — Я хочу проверить его документы, — почти механическим голосом, выдающим зашкаливающую степень упрямства, говорит Коннор. Саймон хочет застонать и удариться лицом об ладонь — он знает этот тон. — Слышал, Саймон? — скучающим голосом спрашивает его Элайджа под звук вызванного откуда-то лифта. — Он хочет проверить мои документы. — Я имею на это право, — настаивает Коннор. — Никакого, — ласково отрезает Элайджа. — Ты не при исполнении, офицерчик. — Случаи, когда страж порядка имеет право проверять документы у граждан, перечислены в тринадцатой статье административного кодекса Соединённых Штатов Америки, — нудным тоном продекларировал Коннор. — Часть первая, пункт второй. В случае, если есть повод к возбуждению в отношении этих граждан дела об административном правонарушении… — Коннор! — восклицает Саймон. — Какие административные нарушения! Я же тебе говорил, мы же договаривались, что ты не будешь… — Что у вас тут… такое? Все трое оборачиваются на лифт. Маркус — деловой костюм и неизменные кроссовки — замирает внутри, оперевшись руками на двери лифта и выглядит крайне заинтересованным. — У вас всё в порядке? — спрашивает он. И добавляет: — Доброе утро, Саймон. — Потрясающе, — тянет Элайджа, — здороваются теперь только с зазнобами. Форменное безобразие. Я пошёл, — и делает попытку протиснуться мимо Коннора к двери, но тот врос в пол, словно каменное изваяние: — Парень, я серьёзно. — Так, — говорит Маркус. — Коннор, — говорит Саймон. — Я сделал запрос на жилищные документы, — говорит Коннор. И всё это превращается в фарс. — Вот это новости... — ...И они... — Какие ещё жилищные документы? — выходит из себя Саймон, — ты с ума сошёл? — Он под меня копает, — почти доброжелательно объясняет Элайджа, — это не похоже на действия сумасшедшего. Я тебе не нравлюсь или что? — В чём тут дело? — Маркус выходит из лифта, останавливаясь рядом с Саймоном, и он чувствует запах его парфюма, но, если честно — вот сейчас точно немного не до этого. — Может, объясните? — Вызывай наряд, Манфред, — советует ему Элайджа. — ...не оплачиваются... — Никаких нарядов! — Саймон гневно смотрит на Элайджу, который показательно разводит руками, мол, а что. Потом, не менее гневно, на Коннора, который продолжает бубнить: — Остановись и скажи нормально! — В сто восемнадцатой квартире никто не прописан. — Что?! — Ну и что? — О, ну, приехали... — Не ну и что, Маркус, — Саймон моргает, — это его, — он делает пас в сторону Элайджи, — квартира. В смысле, никто не прописан? — напирает он на Коннора под закатанные глаза Элайджи. — В прямом, — Коннор упрямо поджимает губы. — Сто восемнадцатая не находится в аренде, не является приватизированной и числится пустой, принадлежащей квартиродателю. Саймон смотрит на Элайджу. Элайджа сначала смотрит на Коннора — почти с сардонической усмешкой — потом на Саймона. И ни капли не волнуется. Что ещё за дела. — Так что, согласно административному кодексу, я имею право сначала затребовать у него документы, — продолжает Коннор, — а потом произвести задержание. — Задержание… — бормочет Элайджа, будто это самая смешная вещь, которую он слышал. — Он собирается меня арестовать, и за что?.. — За то, что вы произвели незаконное заселение в чужую собственность, мистер, простите, я не знаю вашей фамилии, — в вежливости Коннора можно купаться голышом, — я всего лишь исполняю… — Вот так и знал, что когда-нибудь ты доставишь мне проблем. — Если такие мысли возникают у вас при взгляде на полицейских, это говорит о том, что… — Нудишь — аж зубы болят. — Зубы могут болеть из-за кариеса. Советую посетить стоматолога. — Ты мне что, угрожа… — Тихо! — осекает их Саймон. — Тихо, оба! Коннор и Элайджа останавливаются и даже — вот это да — поворачиваются к нему лицом. Саймон оглядывает их обоих: — Ты, — говорит он Коннору, — отпустишь его сегодня, — и на чужой рот, открывшийся в возражении, качает головой: — Нет, Коннор. Ты мне доверяешь? Тогда я беру ответственность на себя. Сегодня, — повторяет он, — ты его отпускаешь, и потом, если всё не образуется, мы свяжемся с Хлоей и мистером Камски. Ты, — говорит он Маркусу, — едешь на работу, потому что твой телефон вибрирует третий раз и ты опаздываешь. А ты, — говорит он Элайдже, — идёшь со мной. И на этот раз сам протискивается мимо Коннора к двери. Тот немного растерянно сторонится, пропуская его, и Саймон открывает дверь, делая приглашающий жест для Элайджи — мол, шевелись. Тот ухмыляется и напоследок подмигивает Коннору: — Увидимся, юноша. А потом Саймон закрывает за ними дверь. И говорит: — Ну-ка. Говорит: — Что ещё за история про незаконное заселение. Говорит: — Ты ничего не хочешь мне рассказать? Элайджа идёт вперед по коридору и отмахивается от него как от навязчивой мамаши: — Не волнуйся, я с этим разберусь. Никакого криминала. — Да? И как же? — нагоняет его Саймон. — Скинешь мистеру Камски смс? — Может быть, — смеётся Элайджа, а потом добавляет: — а может, этого и не понадобится. Кстати, как у тебя с подружкой? Поделили Маркуса? Саймон хочет что-то сказать, как-то привести его в чувство — потому что, каким бы ангельским ребёнком не выглядел двадцатидвухлетний Коннор, шутить с ним не стоило — и уже открывает рот, чтобы вывалить на него тонну аргументов, и — и замолкает. В его голове что-то начинает щелкать. И с каждым щелчком картинка вставляется в картинку, будто какой-то паззл: поделили Маркуса? — вызывай наряд, Манфред — а уж карлов сынок тебе точно по плечу — моему отцу подарил её мистер Камски — этого баснословного батю-художника — вечер Карла Манфреда — и вы можете увидеть это вживую. Саймон останавливается посреди коридора, не доходя несколько шагов до двери на улицу. Элайджа оглядывается на него; и притормаживает тоже. — Что такое? — спрашивает. — Вы подрались за него, что ли? ...Мистер Камски очень благодарен за всё, что вы для него делаете. Хлоя вышла на первом. Сто восемнадцатая не находится в аренде, не является приватизированной и числится пустой, принадлежащей квартиродателю. — Саймон? — поторапливает его Элайджа. О, нет. Саймона не надо поторапливать. — Да ты издеваешься, — говорит он. — Ты что, серьёзно? — Ну не дрались так не дрались, чего ты злишься-то… — Ты действительно… — Саймон не может подобрать слов. Хотя, нет, кое-что всё-таки может: — Ты… — и почти истерично шепчет: — Элайджа Камски? Как говорит Хэнк: “вместо тысячи ругательств”. Элайджа замирает, глядя на него в ответ. Саймон не может поверить ни себе, ни своим словам: перед ним всё ещё привычный затворник с первого этажа, а не какой-то там миллиардер. Футболка в подозрительных пятнах, шорты эти давно уже пора выкинуть, стоит, трёт одной ступней в шлепке другую ногу, и выглядит таким знакомым, что Саймон и сейчас может представить его в горе мусора в недрах своей квартиры. И всё это скорее озарение, чем какая-то ни было логическая цепочка; возможно, это чушь; может быть, ему просто причудились эти выводы; но Элайджа — Элайджа... ...не опровергает. — Журналисты не знают моего имени, — вздыхает он вместо этого. — Так что я бы попросил тебя… О боже. — О боже, — озвучивает Саймон и закрывает лицо рукой. Мир вокруг, кажется, немного сошёл с ума. — Я выношу стирку миллиардеру, боже. Мой. — Мультимиллиардеру, — поправляет его тот с шутливой педантичностью. — Которому надо ехать. И я жду свой рассказ о том, кому в итоге достался этот пацан. Элайджа двигается к двери, но Саймон остаётся на месте. Это всё напоминает сюжет из дешевого романа про богача и нищую девочку-студентку — кажется, когда-то об этом даже сняли какое-то кино — только в этой версии между ними нет страстного романа… — Никому, — слабым голосом отвечает Саймон. — Потому что ты доведешь меня до инфаркта. И, чёрт возьми, — он наконец отлепляет руку от лица, — что мне теперь делать с Коннором? Элайджа открывает дверь на внешнюю парковку, и в дверном проёме Саймон видит припаркованный около входа автомобиль. Хлоя, стоя рядом с открытым пассажирским сидением, поднимает на них взгляд от планшета — и улыбается. — С юношей я сам разберусь, — Элайджа Камски ему подмигивает. — И… Ну, как обычно? Жду тебя в четверг. — Иди ты, — говорит Саймон закрытой двери. Этот дом — вот что доведёт его до инфаркта. До инфаркта и сквернословия. *** Маркус сидит около его двери — место соседского паломничества, — скрестив ноги, прямо на полу, и строчит что-то в телефоне. Саймон старается идти тихо, но в узком коридоре особо негде спрятаться, так что Маркус оглядывается на него, как только тот отходит от лифта — и терпеливо ждёт, зависнув над телефоном. Саймон останавливается над ним, смущенно теребя нижнюю пуговицу своей спальной рубашки, накинутой поверх футболки. Он, вообще-то, не планировал никому её показывать — она вся в бледных желто-синих мелких канарейках, — когда шёл провожать Норт вниз, но не прятать же её за спиной. — Привет, — щурится на него Маркус. Саймон кивает: — Привет. Твой отец — Карл Манфред? Маркус моргает от удивления, тянет “э-э-э”, теребит телефон и в конце-концов неуверенно кивает: — Ну, в общем-то. Есть немного. — И тут же спрашивает: — Это проблема? — Нет, — Саймон качает головой, и вздыхает, перекатываясь с пяток на мыски. — Я просто складывал дважды два. А почему ты здесь, а не на работе? Маркус откидывается на стену и чешет пальцами под подбородком — скорее даже гладит, просто задумчиво проводя ими туда-сюда. Саймон хочет отвести взгляд, в голове всплывает речь Элайджи с трибун — про храбрость и всё такое; но Саймон не знает, относилась ли речь про храбрость к тому, чтобы облизывать глазами пальцы Маркуса Манфреда — или речь всё-таки шла немного про другое. — Ну, что, если я скажу, — тянет Маркус Манфред, — что взял отгул, чтобы ты не подумал, что у меня роман, например, с тем бородатым мужиком? Мы же с ним обменялись аж двумя словами. Кстати, всё ещё гадаю, откуда он знает мою фамилию. Ты ему про меня рассказывал? — И самодовольно (правда, Саймон подтверждает) улыбается. Саймон густо краснеет — он прямо чувствует, как горячеют щеки. — Это нечестно, — говорит он почти сердито. — Тыкать в меня… этим. И да, я ему про тебя рассказывал, — он смелеет, — ну, про то, как ты разбил мне сердце и прочие соседские неурядицы. — Эй, я не разбивал тебе сердце! — Маркус возмущенно выпрямляется и стучит рядом с собой ладонью. — Иди сюда, у меня затекает шея. — Тогда поднимайся. Знаешь, сколько болезней можно заработать, сидя на холодном полу? — Саймон поднимает брови. — Рассказать тебе про тромбозные узлы вокруг прямой кишки? Называется геморрой. Маркус кривит своё восхитительное лицо: — Отвратительно неромантично. Ужас. Саймон. Я протестую. Выхожу на революцию против тромбозных узлов прямой кишки и их участия в нашем флирте. Сядь, пожалуйста. И Саймону ничего не остаётся, кроме как оглянуться вокруг, убедиться, что коридор пуст и тих, и опуститься на корточки напротив него — потому что вряд ли ему когда-либо удастся не идти на поводу у Маркуса. — Итак, мы остановились на том, что я не разбивал тебе сердце, — Маркус облокачивается на свои колени, почти упираясь в Саймона. Тот сглатывает и убегает взглядом куда-то за его правое плечо, потому что они впервые настолько близко — ну, если, конечно, не считать того дня, когда он напился. Господи, зачем он об этом вспомнил. — А, вообще-то, нарезал вокруг круги и всё примеривался, как его украсть. Знаешь этот мем? Саймон недоумённо хмурится, возвращая свой взгляд к Маркусу: — Мем? — ...Да, мем. — Маркус на него щурится. — Ты не знаешь, что это такое? — Я совру, что знаю, если для тебя критично красть сердца только у тех людей, которые знают слово “мем”, — обещает Саймон. — Но, вообще-то… Что это такое? Маркус смотрит на него несколько секунд, и Саймон наконец может разглядеть, какие же длинные и на удивление светлые у него ресницы. И веснушки — их ещё больше, если смотреть вблизи. А потом Маркус подаётся вперёд и коротко его целует — и это настолько неожиданно, что Саймон чуть не валится на спину, и Маркус, смеясь, ловит его за колени. — Саймон, даже мой отец знает, что такое мем. А ему скоро семьдесят. — Мы что, — бухтит, восстанавливая равновесие Саймон, — будем игнорировать тот факт, что ты меня сейчас поцеловал, и будем говорить о мемах? Боже, давай встанем, потому что у меня сейчас отвалятся ноги. Они встают, и Маркус всё ещё смеётся, и Саймону хочется смеяться вместе с ним — хотя скорее всего Маркус смеётся над ним, но даже если так, Саймон не против — и, и, и, и… Здесь могло быть много ещё “и”, если бы в конце коридора не появился Коннор. — Коннор? — вслух спрашивает Саймон. — Саймон! — завидев его, громко говорит тот, приближаясь — Послушай, это неправильно. И не законно. Этот скваттер, который… Саймон не успевает среагировать абсолютно никаким образом — хотя больше всего ему хочется заплакать и рассмеяться одновременно, и Элайджа просто пока ещё не догадывается, какого “томного юношу” нажил на свою голову, — потому что Маркус рывком открывает дверь в его квартиру и спиной закрывает её. За ними. Так получается, что Саймона он внутрь практически пропихивает собой — и поэтому Саймон шепчет почти ему в подбородок, когда говорит: — Это было некрасиво! Дай я выйду, поговорю с ним. В дверь за спиной Маркуса стучат, и они слышат глухо раздающийся из коридора голос Коннора: “Саймон, это нужно обсудить!”. Саймон делает большие глаза — но Маркус только качает головой: — Никакого Коннора, пока я налаживаю свою личную жизнь. — Твоя личная жизнь уже налажена, — возмущенно шепчет Саймон, — дай мне пройти! — Уже налажена? — Да! — Обещаешь? “Саймон, я не хочу навязываться, но я слышу, как вы разговариваете”. — Да, да, Маркус, ну же, слышишь Коннор про- — Да кто тебе вообще больше нравится, я или Коннор? “Маркус, это то, что люди называют эмоциональный шантаж, и я тоже так могу. Действительно, Саймон, кто”. Маркус, конечно, шутит, а Коннор, конечно, просто хочет, чтобы ему разрешили арестовать владельца многомиллиардной компании, но Саймон всё равно не удерживается от того, чтобы сказать, глядя в хитрые глаза: — Прямо сейчас? И Маркус — ладно, на этот раз Саймон был готов больше — снова его целует. Это только через некоторое время Саймон узнает, что Маркус всегда так целуется: голодно, жадно и абсолютно несдержанно. Только спустя какое-то время Саймон поймёт, что если будет ему позволять, то совершенно каждый поцелуй, будь то в спальне, в коридоре, при друзьях или на улице, в случае Маркуса может закончиться сексом — потому что Маркус не умеет останавливаться. “Только в случае с тобой”, будет смеяться тот на каждую претензию, и однажды Саймон наложит вето на поцелуи в публичных местах — но не продержится долго. Маркусу невозможно сопротивляться, когда он чего-то хочет — и это Саймон тоже поймёт позже, хотя чувствует уже сейчас. Всё, чего хочет Маркус — это Саймон, но и это ему только предстоит узнать. А пока что Саймон ошалело выдыхает, упираясь руками в чужие плечи, и чувствует, как Маркус проталкивает колено через его ноги и тянет его на себя, упираясь спиной в дверь. Саймон прикрывает глаза и позволяет себе приобнять его за шею, широко раскрывая рот — и Маркусу только это и нужно. Его ладони обхватывают Саймона за пояс, сдавливают — сильно и крепко — и Маркус притягивает, почти притирает его к себе, не отрываясь от его рта. Да, пьяно думает Саймон, чувствуя, как у него сводит в паху, у тебя действительно хороший рот. Прости, Норт, но, кажется, с членом ты промахнулась — тут скорее любят за, а не вопреки. И Саймон слишком дуреет от чужих рук и языка, чтобы корить себя за эти мысли. Он не понимает, в какой момент прекратились удары в дверь, и не слышит, как уходит Коннор, потому что Маркус не даёт ему сосредоточиться ни на чём, кроме себя: его руки скользят по телу Саймона поверх футболки, его каменный стояк упирается в бедро Саймону, которому нестерпимо хочется начать об него тереться, запах его геля для бритья сводит Саймона с ума. И только когда Маркус начинает тянуться к резинке его спальных штанов, он через силу отклоняется назад: — Воу, — хрипло выдыхает влажными губами. — Конечно, сейчас мне определённо нравишься больше ты, но воу. Легче, — просит он. Маркус моргает, смаргивая изголодь из взгляда, и его руки перемещаются обратно Саймону на талию: — Прости, — он сглатывает. Саймон чувствует, как высоко и часто вздымается его грудная клетка, и ощущает частый стук сердца. — Извини. Меня иногда… заносит. — Мне обещали, что ты не целуешься до пятого свидания, — посмеивается Саймон. Они всё ещё стоят вплотную, тяжело дыша, и Саймон всё ещё упирается в него грудью, и это всё ещё слишком близко и слишком горячо. Но руки Маркуса оглаживают бока Саймона легко и успокаивающе, когда он откидывает голову на дверь и улыбается: — Ну, вообще-то обычно так и есть. Но когда дело доходит до парней, которые слушают дабстеп, тут я не могу удержаться. — Так тебе нравится во мне только музыкальный вкус? — поддразнивает его Саймон, проводя ладонью по щекотному ежику волос на затылке. Дрожащее чувство внутри до сих пор не верит, что он может себе это позволить. Даже когда Маркус наклоняет голову и прикрывает глаза, подставляясь под прикосновение почти кошачьим движением: — Музыкальный вкус, вот эта кофта и… Да. Банановый хлеб. Чёрт, — говорит он, приоткрывая один глаз, тот, что голубой. — Серьёзно. Обалденная штука. Я могу выставлять свои требования к этим отношениям? Тогда банановый хлеб в списке. Саймон смеётся: — Принимается. Тебе Норт рассказала, что это я? — Что? Нет. Я видел тебя в глазок, — рука Саймона замирает, и Маркус открывает оба глаза. — Ну, когда ты подкладывал его под дверь. — Но… Тогда… — Саймон недоумевает: — Тогда зачем ты спрашивал, кто это был. Там, на Суперкубке? — Ну, мне было интересно, признаешься ты или нет. То есть, — он поясняет, — если бы ты признался как ни в чём ни бывало… Слушай, это было классно, продолжай гладить, пожалуйста… То это значило бы, что это такой эдакий дружеский соседский жест. Я хотел понять, что это вообще было. А ты промолчал, и я был не уверен почему, да ещё и Норт соврала, прикрывая тебя… В общем, мне потребовалось время, чтобы разобраться. А когда я вроде разобрался, ты напился и поймал меня в подъезде. Саймон снова прекращает его гладить, мученически стонет и закрывает лицо руками. Маркус смеётся: — Да ладно, это было восхитительно. — Он отводит одну его руку, и Саймон сдаётся, выглядя как смертник на эшафоте. Маркус разглядывает его лицо, а потом выдаёт: — Ты — восхитительный. — Замолчи, — просит его Саймон, и Маркус снова его целует, и, и, и… Тут могло быть много ещё “и”, но Саймон начинает беспокоиться, что вместе с его новыми отношениями зарождается какая-то нехорошая традиция. — Саймон! — слышится голос Коннора с улицы из-за балконной двери. — Саймон, я не хочу доставлять неудобств, но нам нужно разобраться с этой проблемой!.. Маркус отрывается от Саймона и, не прекращая его обнимать, абсолютно серьёзно произносит: — Единственная проблема, с которой нужно разобраться — это он. Я с самого начала говорил, что от этого парня одни неприятности. Он всегда такой настырный? — Спроси у Хэнка, — смеётся Саймон в ответ, отстраняясь, приглаживая волосы и бросая взгляд в зеркало, чтобы понять: прилично он выглядит или видно, насколько он влюблён, глуп и разгорячен. — Они познакомились, когда Коннор нашёл его в баре. В пятом по счёту баре. Маркус улыбается ему так, что у Саймона внутри всё плавится от нежности и любви. Саймон ещё не знает, что вот это чувство — оно никуда не денется, сколько бы времени ни прошло. Всё, что Саймон знает сейчас, это то, что Маркус Манфред сбежал из Сикстинской капеллы Микеланджело от апостолов, святых и херувимов. Он не уверен, кого именно ваяли итальянцы, но никого красивее этого мулата в кроссовках под офисный костюм и с бритым затылком там всё равно не было, так что какая разница.