Волей Пророка

      — Опять погрив* потерял?! — Омир притиснул меня, бесшумной тенью скользнувшего в обос* из подсвеченного недавно взошедшей луной двора, локтем к стене у самой двери, грозно навис сверху темной, благоухающей горькой полынью махиной.       Я лишь покаянно вздохнул, низко опустив растрепанную позорную голову. Шыт, не удалось незаметно прошмыгнуть, теперь влетит по полной программе, не от отца с пе-па*, так от старшего брата. И ведь из-за сущей мелочи, некрасивым омегам носи погрив, не носи — результат одинаковый, замуж никто не выкупит. Вечное небрачие, бесплодная ветвь рода.       Но — воля Пророка обязывает всех хоть раз потекших омег укрывать волосы от взглядов альф. И я — не исключение. Без погривов ходят по улицам только «веселые», продажные омеги в городах и несчастные «дьети», сухие — те, плодородное естество которых не проснулось.       Несчастные ли? Им, тем же по сути бетам, неведомы муки течного томления в пустой постели. Мне — ведомы. Нужно смириться и не роптать о судьбе, наградившей угловатой, коренастой фигурой, узкими, непригодными к деторождению бедрами и грубыми чертами лица. Мои корявые формы, зеленовато-серые «дохлые», близко посаженные глаза, насупленные густые брови и узкий, «отшельничий» рот бледной ниткой в совокупности с полным отсутствием грациозности и неприятным, резким запахом гниющего пруда не соблазнят никого, увы.       — Шати, — брат продолжал плющить локтем, больно, в ребра. — Где твой погрив?!       Я молчал, кусая губы, терпел. Порычит и отпустит, никуда не денется. Еще и от родительского гнева спасет, может быть, если правильно подластиться, добрый душой.       — Шати?!       Я тихонько всхлипнул, признавая силу альфы, и прошептал:       — Бахр* Аби Кована отобрал… Сказал — таким уродинам, как я, надо не волосы, а морду от людей прятать…       Омир заметно напрягся рукой, миг, и он отстранился, смягчаясь.       — Ударил? — голос парня прозвучал во мраке дорогой замшей, обманчиво ласково. — Ответишь «да» — я ему шею сверну!       Ох, нет, бахр Аби Ковена меня не ударил, лишь содрал с головы, у семенящего по тропинке от пруда с кувшинами воды бедолаги, погрив, обозвал по-разному гадко и убежал вприпрыжку, издевательски хохоча. Обидно, я ничем никогда не задевал этого подростка, даже мимо их дома старался без особой нужды не мелькать.       Душа застрявший в горле комком колючий стон, я потерся щекой о бугрящееся мускулами плечо брата. Унижением больше, унижением меньше, плевать.       — За без погрива отец уши надерет, — мяукнул жалобно. — И за косы оттаскает. Поможешь?       Омир, судя по раздавшемуся шороху, покивал и успокаивающе потрепал меня по макушке:       — Помогу. Но с тебя медяшка. Иначе пальцем не пошевелю.       Я, стараясь не шуметь, на ощупь задрал подол рубахи и снял с пояса почти пустой мешочек, типа кошелечек, из некрашеной колючей холстины, ни бахромы, ни узоров бисером. Распустил шнурок на его горловине, вытряхнул на ладонь медяшку, одну из шести, отяжелявших кошелечек, и вложил брату в жадно подставленную горсть:       — Возьми. Купишь у Бэн Харая чар вина, да?       К моему удивлению, Омир рыкнул отрицательно.       — Налажу наконец пряжку на красный пояс, — альфа спрятал монетку в недра рубахи. — Ровно медяшки скопленного звона* не хватает. — Сердце в груди парня стучало ровно и размереннo.       — Жди здесь, я быстро, — он приоткрыл дверь в надом* и исчез в образовавшейся щели, а я остался, комкая кошелечек.       Принесет, не принесет? Авось, не обманет и совесть не посеял, как я погрив. Пророк, подсоби, направь его на путь милосердия…       — На, — альфа вернулся, казалось, вечность спустя. — С мальчишкой Аби я сам завтра разберусь, много воли в последнее время взял. И не реви, страховидина, укрывай голову-то, пока сюда не сунулся никто. Пошли скорее, у меня для тебя гостинчик.       Гостинцы я обожал до трепета и получал очень редко — не баловали родители неудачное чадо-нахлебника, старшие братья чаще расщедривались. Особенно Омир: то пуговиц резных костяных отсыпет с десяток, то лентой яркой шелковой одарит, то бусиками из бирюзы или яшмы. Этим вечером парень вытащил из-под отогнутого угла ковра в пустом почему-то алястенке*, — где шляются братья Зоэр и Кахв (?), — сверточек синего тонкого льна и маленькую склянку зеленого стекла.       — В склянке лилейное масло, — пояснил, смущаясь. — Дорогое — шыт! Пользуйся аккуратно, крохотными капельками за ушами — надоело тину нюхать.       Я принял и отрезок, и благовоние со слезами на глазах. Отнюдь не благодарными, полными отчаяния. Даже Омиру мерзко мое вонючее убогое присутствие. О, Пророк, зачем я не умер сразу после того, как родился? После, грудным младенцем, от многочисленных детских хворей? Не утонул в пруду, не погиб под копытами понесшего стада? Не отравился несвежим мясом? Не высох от жидкой слабости кишок, выкосивших дождя три назад пятую часть населения нашего полупустынного жаркого края? Стольких тогда похоронили, не счесть, без разбора от мала до велика и дряхлых старцев. А меня не тронуло, побрезговало.       Эх.       — Что сопишь, страхолюдина? — сообразивший — не рад, Омир набычился.       Я опомнился, перепугался до икоты и бухнулся альфе в ноги, целовать ему нечистые, запыленные стопы. Кто из пап прознает — сын шляется по дому, не замывшись, и гваздает следами ковры — доложатся мусс-па*, ябедные хозяюшки, и тот приколотит с визгливым скандалом.       — У тебя ноги грязные, братишка, — снизу сообщил я с ехидцей. — Не стыдно? Гони медяшку взад.       Странно, но Омир не разозлился, присел на корточки.       — Обойдешься, — хмыкнул, оскаливаясь в неверном, колеблющемся свете лампадки. — Нахал ты, Шати. Лен заграбастал, масло заграбастал. Сейчас как пинка дам — к соседям улетишь!       Я порскнул от него прочь с четверенек на омежью половину, унося бережно прижимаемые к груди подарки и грустно хихикая. Омир единственный, кто меня беспрерывно не гнобит и под хорошее настроение приголубливает под крышей этого дома. Пусть купит бронзовую чеканную пряжку на новый пояс, красоваться по деревне перед уже просватанным женихом. Я не сволочь, все понимаю, и не собака на сене.       На омежьей половине было, в отличие от алястенка, битком. Коптили запаленные светильники, пахло скучившимися вместе омегами, стиранной тканью, свежими лепешками и молочными детьми. На фоне этой какофонии запахов особо выделялся нежный, прохладный аромат мяты. Похоже, младший муж отца готовился потечь, или мне примерещилось? Эка не вовремя, перед назначенной на послезавтра свадьбой Омира, шыт!       Омир расстроится, если его свадьбу отсрочат, хотя вряд ли — та ведь тоже к течке приурочена. Смада, Омирова жениха, не моей, конечно. Кому какое дело до уродца?       Я откинул с головы погрив и решительно шагнул через порог. В ноги тут же подкатился кто-то из близняшек мусс-па, запищал: «Шати, на ручки!»       Вроде, Офер, или Тир? Я постоянно путал альфят. На личики одинаковые, пахнут одинаково сандалом, и голосенки одинаковые. Впрочем, их все путали, включая кровного папу.       «На ручки» в мои планы на данный момент не входило, я ласково потрепал ребенка по кудрявой смоляной макушке и шагнул мимо, дальше, к своему сундучку с добром. Обрезок льна требовалось припрятать, за уши нанести лилейное масло, как Омир посоветовал. Разберусь с насущным, и натаскаю детей вдоволь.       Хотя… Котел после каши наверняка нечищенный во дворе стоит, собирая рои мух, отдраивать его смесью золы и песка — моя прямая ежевечерняя обязанность. Придется детям приставать к кому-нибудь другому.       Мое появление заметили, на крик сына вскинул от шитья воспаленные, кусачие глаза сам мусс-па и уставился в упор.       — Долго ты за водой ходил, — промолвил этот омега с посеребренными висками, выпрямляя колышущийся складками жировых отложений бесформенный стан. — И погрив на тебе горчичный. Случилось что-нибудь?       Жаба жабой, толстый, обильно потеющий, с тройным подбородком. Четырнадцать раз брюхат был, четверых детей сохранил, и когда-то славился на окрестные деревни ослепительной красотой. Расплылся в трауре по умершим, потускнел от домашних забот, волосы поредели и сальные.       Я пощупал у шеи завязки погрива и потупился, признавая — виновен. Скорее всего, Омир в темноте схватил первый попавшийся погрив из общей кучи на лавке и ошибся цветом, записав меня в ряды замужних омег. Прощу брата, он ошибся нечаянно.       — Кувшины с водой во дворе у стены, — я дернул уголком рта. — А с погривом без света напутал, торопился к пруду. Более не повторится.       Лейли, второй сын мусс-па после Омира, недоверчиво хмыкнул, кривя рот, и я погрозил ему, пока «сухому», недозревшему омежке, пальцем.       — Отец завтра меня берет отары перегонять на холмы, — сказал не без гордости, обращаясь лишь к мусс-па, как к главному в нашем пруду. — С севера, пастухи видели — дымы идут, как бы пожаром сухотравье не накрыло, а рабочих рук не хватает. Сейчас котел вычищу, перекушу и спать.       Мусс-па не возражал.       — Иди сразу есть и спать, — отпустил взмахом обвислых щек. — Дело нужное, погорит скотина — по миру отправимся милостыню клянчить. Котел вычистит Лейли.       О-o-o, шыт, так легко отпустил?       Чудо.       Я преклонил перед пожилым омегой колени, поцеловал подол его домашней рубахи, поднялся и удалился искать ужин.       Завтрашний день обещал быть насыщенным утомительными скачками под палящим солнцем, размахиванием и хлесткими ударами по овечьим и козьим спинам кнутом погонщика, криками «ну, проклятые, ну», лаем собак и к ночи — каменной усталостью членов тела. Но я, умеющий ездить верхом дождей* с пяти, предпочитал отары, лошадь и жару, дарующие иллюзию альфячьей важности и свободы.