Волей Пророка

      — Ну, проклятые! Ши, ши! — мой кнут раз за разом со свистом рассекал воздух, обрушиваясь на спины испуганно блеющих, трусящих за козлами-поводырями овец. Вонь от грязных, нечесаных животных висела в раскаленном воздухе густым облаком вместе с поднимаемой многочисленными копытами пылью, забивала ноздри, разъедала веки. На открытые части тела садились, нещадно жаля, мухи и слепни.       — Ши, ши!       Вряд ли овцы испытывали под кнутом значительную боль — их свалявшуюся в плотный войлок густую шерсть так легко не пробьешь. Пора стричь, обросли знатно.       Рысящие вокруг медленно движущейся к холмам многоголовой, блеющей вразнобой отары собаки, полудикие пятнистые волкодавы, покусывали отстающих овец за ляжки, сгоняя в кучу, взлаивали коротко-злобно то тут, то там.       — Ши! — надрывался осипшим горлом отец с седла справа от меня. — Ши, проклятые!       — Ши, ну, ши! — оглушительно орал слева верхий глава пастухов, Йак, мой средний дядя по отцу.       — Ши! Ши! — хрипло вторили ему сыновья Йака, Ори с Мисеем, и остальные пастухи.       Все парни и мужчины — альфы, подросток Мотя — бета и я, единственный омега.       — Ши! Ши! Ши!       Опускающееся предвечернее солнце пекло плечи через ткань рубахи, укрытые погривом волосы давно промокли от пота до конца болтающихся между лопаток длинных кос, с равнины наползала полоса огня. Рыжий жеребец подо мной бесился, закусывая удила. Он фыркал, норовил встать на дыбы и раздувал ноздри. Я подчинял его уверенной рукой, слишком опытный наездник, чтобы позволить какой-то лошади довлеть.       — Шыт тебе, Рыжий! — шипел с усталой яростью, вонзая босые пятки в бурно вздымающиеся, покрытые клочьями сероватой пены бока. — Тварина неразумная! А ну угомонись! Тихо!       Жеребец прял ушами, недовольно ржал и косил налитым кровью глазом, но худо-бедно слушался поводьев, спасибо Пророку. Он тоже устал воевать со мной, цеплючим, почти смирился с присутствием седока и мучился жаждой.       Холмы неуклонно приближались, пожар догонял. Успеем ли подобным черепашьим ползом загнать скот за речку?       Успели, Пророк подсобил, внезапно изменив направление ветра. Учуяв дым, козлы-поводыри оживились, забеспокоились и без дополнительных понуканий сорвались на бег, увлекая отару за собой. Козлы умны, не разбегаются при опасности в разные стороны. Они первыми попрыгали в воду, громко мекая, и быстро выбрались на противоположный берег, следом устремились, топча слабых и ягнят, овцы. Ряд за рядом, ряд за рядом. Поднимутся на холмы, а огонь захлебнется, споткнувшись о реку.       Йа! Мы сделали это! Скот спасен! Благодарю тебя, Пророк!       — Шати, мальчик! — ко мне, по инерции нахлестывающему овец по задам, подскакал утирающий рукавом красное, распаренное лицо Йак и резко натянул поводья. — Кнут за пояс! Хватит! Мы победили!       Я, словно очнувшись, сделал, как велел дядя и воздел к небу глаза и раскрытые ладони.       — Слава Пророку! — выдохнул, счастливо оскаливаясь. — Пророк услышал наши молитвы!       — Слава Пророку! — с короткой паузой поддержал, в точности повторяя мой жест, Йак. — Слава!       Не повернись ветер, ни за что бы не успели. Зато сейчас можно расслабиться.       Отец подъхал медленным шагом.       — Молодец сын! — он белозубо улыбался, довольный. — Я думал, ты не сдюжишь!       Слова родителя обволокли изнутри словно душистыми лепестками роз, и я смущенно потупился. Если уж отец вдруг расщедрился кому-то на похвалу, значит, этот кто-то проявил себя чуть ли не героем. Впору возгордиться.       — Пророк помог, — я, по-прежнему изучая холку Рыжего, ласково потрепал переминающегося с ноги на ногу жеребца между подрагивающими ушами. — Восславим, тятя.       Благочестие, скромность и почтительность к старшим — главнейшие омежьи качества, надежно вбиты в меня почти с пеленок хворостиной без жалости. Благочестие же я всосал с молоком пе-па.       Миг, и отец похлопал меня по колену.       — Эх, — альфа более не улыбался, хмурил кустистые седоватые брови, — не уродись ты такой вонючкой… — он коротко вздохнул и оборвал себя, усовестивившись, а я мысленно продолжил незаконченную фразу: «…из тебя получился бы вполне сносный омега на выданье».       Привычное унижение не причинило привычного страдания измотанной до предела душе. Мне не отдаваться в течки альфе. Не вынашивать под сердцем, не кормить титей, не качать, мурлыча колыбельные, младенчиков. Не слышать, как они лепечут, осваивая человеческую речь. Не видеть, как делают первые шаги, растут и взрослеют. Не гулять на их свадьбах. Я — немужний по уродству, некому в меня вложить семя. Смириться и не плакать.       Подбежавшая песя по кличке Зверька взлаяла, приподнимаясь на крепкие задние лапы, требуя внимания. Я свесился с седла и позволил любимице лизнуть мои пальцы. Та тоненько заскулила, радуясь — хозяин заметил, взвизгнула и запрыгала на месте, и лишенная хвоста попа виляла ею аж до самого влажного, холодного, подвижного носа. Смешная сука, морда умная, острые клыки в приоткрытой, часто-часто дышащей пасти с вываленным алым языком — маленькие кинжалы. На счету у Зверьки около трех десятков задранных пустынных волков, за ее щенков пастухи платят отцу звонким серебром, не скупясь.       Вот только настоящий хозяин замечательной, отважной волкодавихи отнюдь не отец — я. Пять дождей назад именно я на коленях, ломая руки и рыдая, умолил отца не топить слабенького щеночка из помета другой знаменитой в округе отцовской суки, давно почившей от глубокой старости, в уважении, Валки. Выровнялась, отъелась, стала красавицей красавиц, грозой волков и всегда при мне тенью, где-то поблизости, хорошо ли мне, плохо ли.       Вот и сейчас показалась, поцеловала, мол, привет, не грусти, и умчалась рычать на безмозглых овец.       Ан нет, не на овец — охотиться, ведь надвигающаяся стена пожара выгнала из высокой сухой травы множество разнообразной живности. Уже обратно летит молнией, в пасти зажат бьющийся жирный суслик. Сама и сожрет.       Сдержанно кивнув отцу, я тронул бока Рыжего пятками и направил его догонять поднимающуюся на склон холма отару. Хотелось спешиться, есть и пить, хотелось снять напаривший голову пропотевший погривок и умыться. В принципе, отдохнуть от погривка реально — отойду после наступления темноты подальше от стоянки, чтобы не являющиеся родственниками пастухи не видели, прилягу и полежу простоволосым, овцы спрячут от нескромных взглядов альф. Везет альфам, им Пророк голов постоянно покрывать не наказывал…       Рыжий споткнулся, попав копытом в сурочью нору, слава Пророку, старую и неглубокую, осыпавшуюся, недовольно заржал и выровнялся, а я очнулся от дум. Вокруг сгущались сумерки, блеяли овцы, в небе загорались первые звезды, за спиной плясала, упершись в речку, угасающая полоса пылающей травы. Остро пахло полынью и скотом. А еще… Еще почему-то медом, едва уловимо, сладко. Овцы растоптали улей земных пчел? Здесь проходил течный омега? Вряд ли омега, скорее, улей. Мы увели отару весьма далеко от деревни, сюда омеги не забредают, тем более — течные.       Хотя… На вон том холме, который порос реденьким леском, живет знахарь бета с двумя учениками, молоденькими омежками. Наверно, один из учеников созрел, ветер как раз тянет оттуда, ну, и доносит аромат.       Интересно, за кого просватают дарунчика? В нашу деревню, за холмы к Тмарам-финикам? Лучше в нашу, знахарь по соседству — полезен всем. Хвори разные отварами травок да припарками полечит, что человеку, что скотине, вывих вправит, перелом зафиксирует дощечками и кость срастется правильно, роды примет. Кормящим папам, опять-таки, подскажет, какие травы притоку молока способствуют.       — Эй, парень! — ой, голос сзади незнакомый! — Вы зачем речку скотиной изгадили? Пить теперь откуда?       Я крутанулся в седле, теряя поводья, и вскинул предплечье, торопливо прикрыл широким рукавом нижнюю часть лица.       Альфа. Чужой, темноглазый, верхом на громадном, изящно пригарцовывающем смоляно-черном жеребце. На голове небрежно намотан кусок светлой ткани. Трепещет раздувающимися ноздрями, ловя ветер.       И мед. Целый оазис янтарно-желтого, тягучего, резко вызвавшего обильное слюноотделение меда. Папочка, страшно…