Индивидуал

— Он? — Он. Стоило больше крутить головой, чтобы не схлопотать. Так тихая июньская ночь семьдесят второго года отпечаталась в памяти липким, смазанным чваканьем кулака, ввернувшего кожу. Не день, а сплошное разочарование. В довершение оставалось признать, что для драки он был просто чертовски не в форме, хоть и протрезвел почти сразу. Гастон отшатнулся к стене, припадая, чтоб не упасть, собирая известку и грязь мокрой ладонью и сразу же проверяя передние зубы с трудом повернувшимся языком. Вроде все было целым. Он обшарил взглядом забитый бачками, общий на несколько заведений внутренний двор, куда его выволокли, но свободного пути для отхода увидеть не смог. Над крышей немного выглядывала квадратная башенка церкви Святого Георгия. — Может, сперва поговорим? — спросил Гастон, чувствуя, что моментально взмок, — резкий выброс адреналина, — пот крупно выступил на лбу и над верхней губой. В ответ — тишина. Видимо, все живое в округе, кроме этих двоих, было истреблено вонью. Конечно, цвет азиатских диаспор паразитировал здесь не с таким широким размахом, как в столице, но пустил корни достаточно глубоко, в какой-то момент начав привлекать внимание полицейских и миграционный контроль. Выдавал всех запах жратвы, как ни странно. Кто-то рассказывал ему, помнится, что некоторые врачи могут диагностировать рак по запаху, вот тут действовал тот же принцип. О сети нелегалов, разумеется, знали все, но в данный момент она была меньшей из всех проблем. Эти хоть не высовывались, тихонечко зарабатывая свои деньги, — и правильно делали, кстати, учитывая, что после зимы семьдесят первого комиссариат — исключительно в профилактических целях — упаковывал чуть ли не каждого третьего. Затишье всех сделало параноиками, но не его, так что Гастон даже гордился, что увольнительные проходят без шуток про дубинку в штанах, тем более что пистолет был ему как-то ближе. Но, в общем, зря, как выяснилось. Надо было надевать форму. Двое. Марокко… Хотя, может, и Пакистан. Против света не удавалось точно разглядеть лица, но первого он знал точно. Приметил на тумбе охранника, когда пришел в первый раз, пускай и не то чтобы вглядывался. Второй — незнакомец, похоже, вторая смена. Удар в живот принял, почти успев сгруппироваться и перехватить чужое колено, так что воздух из него хоть и вышел, но было терпимо. Кобура была под левой подмышкой. Секунд пятнадцать борьбы под вдохи-выдохи и радостную капель какого-то дерьма из помойки, а потом два удара по ребрам, в ухо — как будто ожог — и удар об стену всем телом, обдирать спиной цветущий ползучий сорняк. Позорище. Гастон опустил гудящую голову — сильно приложился затылком. Ладно, он всегда был плох в открытой борьбе. Но похерить ствол, вернее позволить этим двум уебкам выдернуть его, — это, черт побери, надо было уметь. Выданная властями прямо из нового арсенала Беретта с серийной плашкой на рукояти отлетела под мусорный бак с треснутым дном. Тем временем один из уродов вцепился ему в грудки, почти намотав на кулак, и приложил к ноге, второй решил не церемониться лишний раз и тупо бил по слепой зоне: сорвал костяшками тонкий ремешок повязки на правом глазу, что в целом спасло от перспективы нанести его зрению еще больше ущерба, чем отсутствие самого глаза, но между веками тут же налилась какая-то жидкость. Хорошо, если не кровь. Думая, от кого больше шансов отбиться, Гастон отвернулся, стараясь обезопасить правую сторону. Более прицельный удар из прямой позиции был чреват: протез — стекляшка, имитирующая белок, — вероятно, пробьет заднюю стенку глазницы и все. — Достаточно! А вот и рефери. Наконец-то… Руки одновременно перестали его долбать, так что он с чувством выполненного долга сполз на холодный асфальт. Не слишком достойно, но о каком достоинстве речь после такого — Гастон закашлялся, сжимаясь от боли. Ужасно хотелось выпить. Нет, при более выгодной расстановке сил он бы воспользовался тем, что их внимание ослабло, но сейчас лучшим решением было любыми средствами не продолжать избиение. Двоих он не вытянет, только не безоружным при заданных противнику габаритах, нет. Пусть кто хочет назовет ссыклом или еще чем, но отсутствие одного глаза существенно навредило его боеспособности. Потерял он его не так уж давно, и если стрелять более-менее уже приучился, то ручку двери до сих пор иногда не с первого раза хватал. И бил тоже мимо частенько. Лажа как она есть, при которой надо сунуть руки под задницу, если чешутся, и сидеть ровно. Желательно на галерке, в командирском кресле и попивая из чашечек чаек. А дурь пусть закаляют другие. Оставшийся глаз дороже. По ощущениям, отделали его не так уж крепко, ну, если считать, что расклад был двое на одного. Невсерьез. Вполне подходящее определение... Так, показуха ради кровавых соплей — Гастон попытался высморкаться в ладонь, но тут же понял, что это было крайне неумно. Тупая боль в башке моментально дала по глазам, по глазу вернее, так что все пошло черными пятнами. Какая все-таки тишина, ей-богу… Отбитые внутренности раздулись в животе, рожа потихоньку заплывала: щека, нос… За правый глаз, пожалуй, он больше всего волновался, так как не мог разлепить веки, хоть и честно пытался несколько раз. Кожа больно натягивалась — и ничего. А трогать грязными руками не решался, подозревая, что вытекшее засохло. Просто отлично… Рефери оказался хозяин заведения — подняв голову, Гастон, силясь, улыбнулся разбитым ртом. Больше всего Джино, как тот представился в прошлый раз, походил на домашнюю муху. Жесткие волосы. Никогда не замирающие, сцепленные на уровне груди короткие руки. За стойкой в холле, где он продавал свой «Ночной букет», можно было с почасовой оплатой попробовать что-либо начиная с банального Каберне-Савиньон и заканчивая Виврэ, Амандильяно, Марсалой, Рислингом, — Гастон не помнил всех, но в прейскуранте было из чего выбрать. Ему понравилось. Поэтому он и вернулся. Тем временем Джино, пружиня во вьетнамках на босу ногу, подошел и нагнулся к нему, уперевшись в колени. Черт знает, кем он являлся, внешний вид не давал никакой информации о его прошлом, кроме того, что когда-то он был брюнетом. Волосы были сожжены перекисью и перекрашены в блонд, но уже отрастали. — Сотри с лица улыбочку, — Джино беззлобно, но чувствительно дал ему пальцами по щеке. Гастон, чувствуя отвращение, мотнул головой, поджав губы: — Какого черта вообще? Почему было сначала не поговорить? — Вот еще, чтобы ловить тебя потом? Ну уж нет, — он распрямился, достал из нагрудного кармана рубашки платок и, вытерев пот на лице, продолжил — Так ты хотя бы не сбежишь, потому что если бы мог, наверняка бы сбежал. Нет, был, конечно, вариант всадить свинца тебе в ноги, но считай, что мне тебя жалко. Ты крупно попал, приятель. — А можно мне накинуть сперва? — Нет. Селим? — кивнул Джино одному из подручных, тому, который, как помнил Гастон, содрал с него повязку и сейчас стоял в стороне. Селим вытащил руки из задних карманов и молча двинул обратно в здание, пригнувшись на входе. — Скажу прямо, — Джино покачал головой, — баба, которую ты купил, от тебя залетела. — Пф-ф, — Гастон откинулся спиной за стену позади, — с чего вообще взяли, что от меня? — Ну, она весьма точно тебя описала. Белый, одноглазый иммигрант. Ты приметный, даже я тебя вспомнил. — Это вообще ничего не доказывает. Из дверного проема раздался голос. Селим. — Привел ее. Осклабившись, Джино отошел в сторону, открывая Гастону обзор, словно на сцену. Хотя, пожалуй, наоборот, сегодня все эти люди собрались здесь ради него. — Ну вот, смотри. Очная ставка, милая, он? Не дождавшись ответа, Гастон закашлял сквозь зубы от боли в ребрах. А когда чуть-чуть отпустило, единственным, что он услышал, было простое и невероятно бездумное: — Да. Если бы кто, заглянув в прошлое, сказал, что все так и будет, он бы, скорее всего, не поверил. Даже бы не задумался, потому что с ним не могло такого случиться. — Вылет через через час сорок, о деталях вас, как вижу, проинформировали, можете пройти в зону ожидания. Ваш паспорт, посадочный талон и разрешение. Дальнейшие инструкции по факту высадки. Гастон забрал документы из худощавых девичьих рук, протянутых из-за стойки: — Понятно. Мне туда? — По коридору до упора и направо, — девушка не поднимала глаза. — Счастливого пути. На входе в зону ожидания его отметили на очередном КПП, нарочито долго вчитываясь в паспорт и задавая типовые вопросы: «Имя: Гастон Браун?» — «Да». — «Тысяча девятьсот сорокового года рождения?» — «Да». — «Зарегистрирован…» Да, да, да, Соединенные Штаты, белый, шесть футов два дюйма роста, светлые, короткие волосы, серые глаза. И вот этот вот молодой человек на фото, со слегка встопорщенными ушами и взглядом, чуть скошенным влево и вверх, тоже он. Будто вчера двадцать шесть было. Служащий в военной форме без опознавательных знаков отметил что-то в разлинованной вручную тетради и попросил расписаться под датой: янв. 1967 г. Такая вот жизнь. Без привязи, от контракта и до контракта. Гастон считал, что это лучшее, что может быть. Жизнь исключительно по мере возможностей. Возможностей, в силу которых ты еще вчера, кажется, греешь рожу в Санто-Доминго, миролюбиво присовывая какой-нибудь хуаните, которая не очень красива, но любит бравых солдатиков; Джош Уайт в приемнике поет про солнце, луну и рай с аллилуйей, и из-за открытых окон его слышно на улице. А на следующий день спешно собираешь манатки — все свое на себе — покупаешь билет на самолет и летишь через океан. Всего-то из-за возможности вверить тело в объятия детища Дэвида Стерлинга. Про его первенца — САС — он наслушался еще в армии, не говоря уж о сослуживцах, но специальные подразделения это не новость, это неинтересно, а вот зарвавшийся на признание частник — о-о-о... И вот ты уже там, мобильный арсенал знаний и опыта, самоснабженный всем необходимым. Меняешь деньги, снимаешь номер в гостинице и идешь в серой промозглице сватать себя, умильно фантазируя, как мальчишка, о встрече с Самим. Иногда и помечтать можно. Сам по себе мир наемников тесен, как ни взгляни. Тот же рынок услуг, разделенный частными формированиями, в которых солдат ценят в принципе за одно и то же. Чем дешевле тебя обслуживать, как единицу, тем сильней тебя любят. Тем чаще за эту любовь приплачивают и никакой тебе бюрократии. Так должно было быть в идеале, а если идеал был, то Гастон был намерен к нему прикоснуться. Несмотря на то, что в Англии, да и вообще за океаном, он был впервые, порывов пошляться по городу не возникало. Гастон не оценил ни погоду, ни столь же унылую кухню, хоть и послушно жрал, что дают, смотря в окно гостиничного номера на сопливую, местную зиму, с мокрым дождем из снега. Выходить было незачем. Прессу всегда приносили с невеселым завтраком, которого всегда было мало, фляжка была полна — он запретил себе пить на время прохождения медкомиссии, да и все в общем-то. Наверное со своим полумечтательным видом он представлялся как человек, нуждающийся в компании, — так подумал Гастон, когда седеющий итальяшка, живший через два номера наискосок, вежливо пригласил его сыграть после ужина в преферанс. Он тогда выиграл пятьдесят фунтов. Сосед, жамкая ртом и совершая подсчет на полях сложенной вдвое газеты, говорил про то, что все в мире идет наперекосяк, когда умных становится слишком много. «Все форсирование образования, черта с два». Говорили на английском, конечно. Гастон покачивал ногой, закинутой на ногу: «А что, плохо разве?» — «Ну вот сам посуди, на кого в первую очередь направлена пропаганда? Кто будет опаснее в качестве идеологической бомбы, тот, кто понимает все, или тот, кто не понимает ничего? Дуче работал с нами, и мы были редкостными тупицами, вероятно, — получили, оправились. Эти же, они читают умные книжки, мыслят высокими категориями. Они все знают. А результат такой, что молодежь, студенты всякие, — сейчас сплошь авангард и неофашисты, хорошо разве? Целое поколение их, на улицу выйти страшно. В парламенте своя партия. Это прогрессивно. Дуче был бы доволен». Гастон только хмыкнул. Вскоре старичок съехал, и больше в его дверь не стучали. Так что оставшееся у него время, ту пару недель, что он ждал завершения стандартной бюрократической эстафеты, Гастон провел, лежа в кровати в обнимку с приемником. Музыка и все такое. А этот ваш «Ландан-зэ-кэпитал-оф-грейт-британ» он с большим успехом изучил на фотографиях, развешанных в облезлом холле с остатками дурацкой рождественской мишуры. Все это было крайне утомительно. Уже имея до этого опыт работы с частниками, Гастон с уверенностью мог назвать первую, да и в общем последнюю проблему почти всех их, звучащую как «хреновое финансирование». Ресурсная импотенция порождала нескончаемый поток шуток про стрельбу вилками, где, как и положено, шуткой была лишь доля всего. Нелегальность связывала по рукам и ногам и была абсолютно невыносима, а альтернативы попросту не было. Пока не появился Стерлинг. Его ожидания оправдались: организация оказалась такой, какой Гастон ее себе представлял. В конце концов проект Стерлинга был признан правительством как первое официальное частное военное формирование. «Мы делаем серьезное дело!» — вот как это все ощущалось. Там Гастон впервые столкнулся с британской щепетильностью, от которой сердце билось чуть чаще, чем от многообещающей перспективы безбедной жизни в ближайшие годы. Серьезно, он мог бы втиснуться в любой их стандарт, касаемый профпригодности, будь то здоровье или навыки ведения и тактики боя. Опыт был, благо, неплохой для его возраста, пускай и немного однообразный. Через две недели после приезда он стоял в плохо протопленном кабинете с двумя экземплярами столь желанных бумаг и едва сдерживался. Долгосрочный, официальный контракт. Внимательно прочитав все и перекинув листы вперед, он подписался: настоящим принимаю все условия и обязательства, в том числе о неразглашении коммерческой тайны компании-работодателя, а также даю согласие на полное и добровольное подчинение вышестоящему руководству. Г. Г. — Гастон Габриэль — Браун. Как и везде, комиссию не заботило ни другое гражданство, ни звание, ни погоны. Он полностью удовлетворял их запросы к сотрудникам, кроме того, что не знал арабского языка и отчего испытывал смутно стыдливое неудовольствие, как от щелчка линейкой по пальцам. Это при уже имеющихся трех, считая родной. Но в любом случае, взяли его почти сразу. Большая срочность, отчего все смахивало на прыжок в последний вагон, но со счастливым билетом. После заключения контракта один день на сборы, место и время вылета. Все. Добро пожаловать в «Уотчгард». В зоне ожидания аэропорта тихонько крутили музыку Стиви Уандера, его прошлогодний альбом. И кто-то отчетливо ему подпевал, хоть запись была самой что ни на есть отвратительной, а сам Гастон большую часть новых песен не оценил. Бывает. Около девяти вечера — до посадки еще часа полтора. Кто спал сидя, вытянувшись на металлических, приваренных к полу стульях, кто разговаривал; смотрели в окно, играли в карты, кто-то бродил или просто покачивался на ногах, устав от надобности сидеть. И если бы кто посмотрел на это разношерстное сборище, наверно подумал бы про каких-нибудь излишне притихших, напряженных болельщиков средних лет, а может быть утомившихся игроков в американский футбол или еще что. Он бы, разумеется, не заметил самого главного. Того, как сильно всем этим людям жмут гражданские вещи. Так «Down to Earth» заглушал звенящую в воздухе этой тесной одноэтажной коробки манстонскую симфонию ужаса, но лица все держали, как надо. Маскирование военного вылета под обычный — частая практика, которая сразу давала понять, что спокойствие людей на другой стороне командование ценило повыше душевного состояния кучки — с полсотни — наемников. В принципе, всех все устраивало. И его тоже, — думал Гастон, на ходу приветственно вскинув руку. — Вечер всем добрый. Вопреки ожиданиям, такая работа — вовсе не повод становиться животным. Вежливую нейтральность без лишних выкриков, особенно в такой атмосфере, как он и предполагал, оценили. — А что, пополнение? — кто-то проснулся, кто-то повернул голову. — Еще один, класс, нас становится больше. С насеста послышались хилые аплодисменты. Кольцо распахнулось. — Да, пополнение. Гастон. Гастон Браун. — Ну и имя! — простуженным голосом подвел сидящий товарищ с лицом человека, видавшего виды и даже чуть больше. Его нога покачивалась в такт Стиви. — Это же не немецкое имя, не так ли? Склонив голову набок, Гастон охотно ответил: — Я изменил его, когда иммигрировал. Раньше я был Мерквюрдихлибе, — и улыбнулся так плотоядно, будто только что выковырял из зубов кусок красного знамени. Вот так одна фраза была способна решить, свой ты на этом празднике жизни, или же нет: шутник усмехнулся, сказав что-то вроде «фриц недорезанный» и одно это стоило целого дня пустых разговоров. «Брадшоу. Снимаю шляпу,» — стоящая рядом общественность сразу расслабилась, еще несколько покивали. Влиться в малую группу на первых этапах было самое главное, с остальными знакомство проходило уже стихийно. Как только поднимался вопрос, кто-нибудь обязательно вспоминал, что вот с этим вот парнем они точно когда-то работали вместе, а общее прошлое возводилось моментально и из ничего, и все в него, кстати, верили. — Ну, хвастайтесь, мистер Браун. Козыряйте послужным списком. Брадшоу, Дуглас, как оказалось, просто был самым бодрым, потому и говорил больше всех. Сидящие-стоящие лица, называвшие имена через раз, лишь подтвердили догадку. Ловко сдувая темную челку из глаз, Дуглас тут же рассказывал о себе, называясь гордой протестантской свиньей и несколько раз повторяя, что он не будет извиняться за это. Главным он не был, конечно, но почему бы не рассказать, раз уж есть те, кто готов послушать. Извольте, «ибо даже если ты лично распял Иисуса Христа — труппа тебя не осудит и в обиду не даст. Наверняка ж тебе заплатили за это!» Так обычно и было, что Гастону и нравилось. Труппа поглумится над какой-нибудь хренью и сразу забудет, а завтра уже заботливо сунет лишнюю резину в бумажник, если оговоришься, что по молодости словил трипака, посочувствует неладам c женщиной, если имеется, и возможно даже передаст твоим родственникам частичку тебя, если уж сам не сможешь. А твоя правда — малая плата за эту лояльность. Так что хвастаться можно было действительно всем: начиная от званий и нанимателей и заканчивая личными достижениями из серии «три подряд, не высовывая», или еще чем-то таким же жизненно важным. Все это имело даже не столько практическую пользу, сколько давало шанс быстро найти точки соприкосновения с людьми, которых впервые видел. Сам Гастон до окончательных распределений в первую очередь освещал именно опыт службы. Личная информация в любом случае рано или поздно становилась достоянием общественности, старательно обсасывалась со всех сторон и возвращалась к владельцу в дополненном коллективным сознанием варианте, «чтоб было, о чем рассказать». Забота о будущих поколениях. — Да что хвастаться, — Гастон двинул рюкзак к общей куче вещей, которые, как он знал, позднее уйдут в багаж: сумки, кейсы, чехлы… Ручной клади ни у кого не было. Подтянув брюки, он сел на ближайшее свободное место. — Шесть лет при регулярной армии, вышел в запас. Гм… Как частник: Бразилия в начале шестьдесят пятого, потом сразу в Доминикану, два года. И теперь здесь. Впервые действительно чувствую себя солдатом удачи. От стоячей группы откололся цвет британской нации, немного рябой и худощавый. — Все ложь и сраная романтика… Солдат НЕудачи. Не. И никак по-другому, запомни. Вроде не первый год в деле, а элементарных вещей не знаешь, как первый раз замужем. Ей богу, — возмущенно, — надеюсь, он был последним, кто заикнулся об этом. — Ой, хватит уже, заголосило… — Трейси, заткнись, — осек его сидящий рядом типичный англосакс с характерным носом, глазами и сединой в волосах, хотя на вид Гастон не мог бы дать ему сильно больше сорока. Шум привлек держащихся в стороне. — Назвал гусями и не паришься, — возразил тот. — Заткнись, мать твою, — подхватил уже кто-то другой, и Трейси заткнулся, раздраженно махнув рукой. К ним подошел неназвавшийся парень с распаханной-перешитой щекой и снисходительно покачал головой: — Оставь его, у Виктора зуб — больная тема. Среди бывшего САС много нервных. Расскажи про Доминикану, что там было вообще? Говорили, что оккупация. — Вроде того, да как обычно верхи отношения выясняют, не вдавались в детали. Нам платили — мы работали. — О, наш человек. Короткое движение привлекло его внимание, так что Гастон повернул голову: — Кое в чем Трейси на самом деле прав, — его англосаксонский сосед расцепил скрещенные ноги и сел немного в пол оборота, — лучше тут словом на букву «у» лишний раз не бросаться. Все это дерьмо не от хорошей жизни, сам должен знать, многие не хотели бы быть здесь. Быть, в общем,… Не особо желая спорить или разбираться в нюансах, Гастон просто сказал: — Кому как. — Ну, это само собой, — он протянул руку. — Я — Хенрик. — Приятно. — Ты местный? — Нет, и близко нет. Тот молча прикинул: — Если Доминикана… — значит Штаты, верно? Далековато от дома занесло. — В самый раз, не дальше, чем обычно, — Гастон пожал плечами. Про «дом» говорить не хотелось, и Хенрик уловил это. Усмехнулся: — Сразу видно необремененного, — он покрутил тусклое обручальное кольцо на пальце, — вот так вроде ходок и присесть некогда, а потом бах — и трое детей. Лежишь и думаешь: какого черта? Гастон прикрыл рот рукой, посмеиваясь: — Сочувствую. Вздрогнув, Хенрик обернулся: — Потише, ок? — пробубнил кто-то сидящий за ним. Мелькая сережка-кольцо в левом ухе, загорелая шея. — Да, извини, — Хенрик склонился ближе, так что можно было почуять мятный запах освежителя для дыхания или жвачки, возможно. — Так с чего такое рвение? Гастон неуверенно почесал шею, испытывая дискомфорт от того, что, кажется, вынужден был объяснять очевидное. И ведь тот действительно ждал! — «Уотчгард» же. В ответ непонимающе поднятая тонкая бровь: — А что «Уотчгард»? — Ну… то. Хенрик резко отпрянул, когда его хлопнули рукой по плечу: — Ох уж эти элитные тыловики. Нахмурился: — Эй. — Ну, ничем этих людей не удивить, — какой-то парень, до этого пару раз отозвавшийся на имя Гилл, — или Гиллиан? — разогнулся и помахал широкой белой ладонью перед лицом, изображая пелену на глазах. — Я вот тоже ему говорю, здесь совсем не то же самое, что у нелегалов. Черта-с два, Браун, Браун же? Гилл, — потянулся за рукопожатием, мотнув головой, — этим всем не понять. Гватемала в пятьдесят четвертом, как вспомню, так сразу в путь, такой, простите, пиздец был, нас там чуть не угробили. И так никакой страховки, все под свою ответственность, так ведь и хер мне доплатит кто за то, что наниматель — кретин. Согласно кивнув, Гастон хотел было ответить, но Гилл перебил: — А здесь я уже во второй раз вот, и знаешь, — он показал руками, — вот небо, а вот земля. Здесь с меня пыль сдувают, понимаешь? Вот ты, Браун, можешь понять. Хенрик коротко усмехнулся, обнажив зубы. — Ну, вот об этом я и говорю, — сплюнул Гилл, сунув руки в карманы. — Ну, а ты чего? Должно быть нужно иметь серьезные причины, чтобы рвануть через океан. Совсем работы нет? У нас тут из крупных недавно Лаос полыхнул, в шестьдесят… втором, кажется, так и… Не ездил? Гастон помялся: — А, нет. Мне тогда еще двадцати пяти не было… Лицо Гилла вдруг прояснилось. — Так ты малой! Во-от оно что. Он плюхнулся рядом, почти вплотную: — Ой, мелких обожаю, — и закинул руку ему на шею, — такие хорошие парни всегда. Не то что вот эти старперы вот, — Хенрик зашипел, когда получил сапогом по коленке, — только вакансии отжимают. Одним словом — падлы. Да, так ты не ответил, причины. — Просто так. Интересно, — было явно не тем, что Гилл собирался услышать. Он с видимыми усилиями пытался уложить сказанное в голове: — Инте-ресно? Гастон на секунду почувствовал себя так, будто говорит на другом языке. — Ну, — начал он, — деньги у меня есть, заработать я и на родине мог, если что. Я прилетел, потому что «Уотчгард» первое место, где то, что мы делаем, считается законным. Здесь мы не любители какие-нибудь. Благодаря Самому «наемник» теперь профессия, нам белую платят, и это важно. Важнее любых денег. Но похоже, что говорить было бесполезно. — Благодаря кому? Господи, если мы дикие гуси, то ты чертов Нильс, — уловив чужое намерение, Гастон хотел увернуться, но Гилл схватил его рукой за голову. Человек не имел никакого понятия о личном пространстве, это начинало бесить. — Хенрик, Хенрик, — перегнувшись, он начал трясти того за ногу, — он понятия не имеет, зачем здесь. Он, мать твою, просто не имеет понятия… Гастон был рад, когда объявили посадку. Толпа сразу же зашевелилась: всех сонных вздергивали за воротники, пинали по ногам, сбивали шапки, даже пол ожил, зачирикав под десятками подошв. Толкаясь на выходе вместе со всеми, он еще различал позади голос Дугласа, который инструктировал и направлял свой стихийно образованный кружок почитателей. На улице к тому времени уже успело стемнеть и похолодать, на что каждый считал своим долгом обратить внимание остальных. Люди, вечер, зима. Но хоть ветра и гадости всякой, вроде дождя или снега, не было. Впрочем, и луны тоже, — Гастон мельком бросил взгляд на темно-серое небо. Им выделили симпатичную, умильно хвостатую Кометку с синей полоской через весь фюзеляж. Хороший выбор, чтобы не вызывать излишнего беспокойства: Де Хевиллендов, особенно «четверок», сейчас хватало везде. И если бы кто спросил, Гастон бы сказал, что ему все это нравилось. Когда пристыковали трап и все пошли на посадку, ему пришлось долго хлопать себя по внешним карманам куртки, а потом, вспомнив, расстегнуть молнию и сунуть руку во внутренний, чтобы вытащить документы. В раздумьях он не заметил, как рядом с ним примостился Гилл, оказавшийся выше, чем он предполагал, и вздрогнул, когда тот спросил, какое у него место, прежде чем ускакать куда-то вперед. Гастон кисло посмотрел на обритый, маячивший впереди плоский затылок. К несчастью, оказалось, что сидят они тоже рядом. Гиллиан, если это вообще было его настоящее имя, оказался тем еще треплом, и это был, наверное, худший из всех недостатков. До кучи, когда они заходили, кто-то в толпе позвал его Нильсом, и он, не подумав, откликнулся, запоздало осознавая свою ошибку. Полный провал! — он чуть было дал себе по лицу от нахлынувшего негодования. Гастон ничего не имел против кличек, прекрасно понимая их ценность в рамках коллективного разума, но такую он себе не хотел. Сама по себе она уже была свидетельством выбраковки, что бы там Гилл изначально ни имел в виду. Нильс не один из стаи, Нильс — не гусь, Нильс — просто тупой мальчишка, который ездит на чужой шее. Гастон Браун был не таким. Его невеселые мысли с успехом перебивали галдеж и тычки проходящих вперед. Пригибаясь, все втискивались на свои места, а ждущие сбивались в узком проходе, словно сардины. — Лишь бы вещи не пострадали. — Все будет о-кей. — Только разгружать придется вручную. М, при жаре под сотню, обожаю. — Да что вы паритесь, скинем на Пата и все. — Нет. Пат отъехал, ручками поработаете. — В смысле?! — Направили обратно в колонию. Сели и прекратили нытье. — Э, верните Патрика, суки! — Пата на базу! — П-а-а-т! Гастон не удержался и спросил, тронув Гиллиана за плечо: — А что за Пат? — А, Патрик… — Гилл закатил глаза, снимая заношенную, утепленную куртку и, согнувшись, залезая на свое место к окну. Да все вещи на нем были не новыми, если так посмотреть. — Ну как тебе объяснить. Садясь, Гастон поднял голову, ожидая, когда он продолжит, и выдергивая застрявший между сиденьями язык ремня. Тот быстро выглянул в маленький иллюминатор, непонятно что пытаясь рассмотреть в темноте, и вдруг коротко попросил: «Давай чуть попозже», тем самым прервав разговор. Гастон не возражал. Инструкции по безопасности в исполнении рыжеволосой мамочки в форме никто особо не слушал. И хоть в салоне все это время сохранялось почтительное молчание перед маэстро, на длинном разгоне по колдоебинам вместо взлетки позади кто-то явно сказал «Ну, с Богом…», а потом был отрыв. Пока-пока, Англия. Сидящий рядом Гилл не говорил ни слова, так что Гастон просто с сожалением смотрел себе в ноги, впритык зажатые передним сиденьем. Впереди ожидало почти десять часов полета, а Кометка быстро взмывала вверх, слегка дрожа и издавая миролюбивый реактивный гул, на который были способны только пассажирские самолеты. Ну что за чудо все-таки… Уши от перепада давления разложило примерно тогда же, когда тем, кто не спал, начали предлагать чай и кофе. Во всяком случае, сглотнув слюну, Гастон отлично услышал, как новую стюардессу моментально оприходовали шлепком по худой, но красивой заднице, вероятно, надеясь, что та расплачется. Ритуал на удачу: в профессиональной среде хватало своих суеверий, но, как у хорошего снайпера, на ее круглом лице не дрогнул ни один мускул. Выдержку оценили: больше девчонку не трогали. Когда Гилл вспомнил про их неоконченный разговор, Гастон с облегчением выдернул правую ногу в проход. Вот конкретно за это будь проклята гражданская авиация. — Так о чем ты там спрашивал? Да, точно. Кофе, наверное, стоило взять в таком случае, но стюардесса уже спряталась за синюю шторку и вряд ли обещала выйти в ближайшее время. — Патрик, — он помассировал коленку. — Местная знаменитость? — Да, вроде того, — Гилл явно завидовал его свободе движений, — Патрик, Пат, так его все звали, был чем-то вроде живой диковины. Командование как-то решило попробовать привлечь к нашему труду меченных, — все давняя мечта, с тех пор как у них начали появляться свои колонии. Пат был одним из этих. Гастон недоуменно опустил бровь, повторяя пустое слово: — Меченных? Тут же через переднее сидение со скрипом перегнулся парень, представившийся ранее Роем: — Ну даешь, никогда о «сумерках» не слышал? — на свесившейся крупноватой руке был виден хвост татуировки, ускользающей куда-то вверх по предплечью, но скрытой одеждой. Он не смеялся, скорее был удивлен, потому что его простоватое лицо, покрытое родимыми пятнами, вытянулось, а рот приоткрылся. Но черт возьми! Нахмурившись на замечание, Гастон честно попытался хоть что-то припомнить, но нет. — Не мучайся, Нильс, о них, на самом деле, мало кто знает. Серьезно. Мировое сообщество об этом предпочитает помалкивать. Не смогли уничтожить их, прежде чем они расплодились, а теперь… — сидящий через проход, чуть позади, Дуглас махнул рукой и сполз в кресле, надвигая шляпу с широкими, изогнутыми полями на нос. Он явно собирался выспать из этого полета все. — Что тебе нужно знать о них, так это то, что мы сидим на огромной биологической бомбе. Нет, этого явно было недостаточно. — Меченные, — задумчиво проговорил Гилл, потерев лоб и не смотря на него, — они… они что-то вроде особой породы людей. Скажи, Рой, ты же видел резервацию вблизи. Он постучал по спинке кресла спереди. Рой без особого удовольствия признал факт: — На КПП сидел и внутри, на приеме: застрял на несколько лет в местной охранке и вот… Такое не забудешь. — Эксперт, — Гилл уважительно хмыкнул. — Особая порода людей? Кого Гастон мог представить, основываясь лишь на имени? Образный слепок сознания был достаточно стереотипным: белый мужчина до тридцати лет, худощавого телосложения, и обязательно рыжий. Пересев удобнее и взяв свой кофе, Рой обратился к нему: — Вообще, насколько я знаю, первые их появления зафиксировали в Европе, лет пятьдесят-шестьдесят назад где-то. Не буду усложнять твою жизнь историей, Браун, так как сам не знаю деталей. Все началось с Целебры. Церебры, Селебрера — сейчас ее толкают под разными названиями, но суть одна. Это боевой стимулятор, ничего необычного. Разработали в начале века и сразу же испытали на людях в локальном блицкриге за объединение, примерно в те же годы. Испытания прекратили досрочно. Но, видишь ли, если смертельную токсичность этих колес выявили почти сразу, и вывели их из оборота, то появление «сумерек», стало вроде как неожиданностью. Этих обнаружили слишком поздно и вывести уже не смогли. Конец. Гастон покачал головой: — Не совсем понимаю… Они появились из-за таблеток? — Да, первое поколение пошло от ветеранов, тех, кто принимал таблы. Всякие врожденные уродства и недоразвитость списали на побочку и забыли. А потом родилось второе. Такие же уроды, только в четыре раза сильнее обычного человека. Тут-то эти тупицы и поняли, что натворили, но было поздно. — И что потом? Отпив из пластикового стаканчика, Рой продолжил, поморщившись: — Ну… как узнали, схватились за головы. Попытались уничтожить, с две-три сотни гадов перестреляли… Они хоть и не люди, но жизненно важные органы у них те же, что и у нас, так что пуля в башке их успокаивает. Потом решили изучать их, лабораторий понастроили, но… не получили одобрения сверху в общем, да и гуманисты возбухать стали, мол геноцид и ксенофобия, — всех причастных тут же привлекли. В конечном итоге удалось добиться, чтобы их не истребляли, а отлавливали. Регистрировали — «метили», — и ссылали в специально созданные концентрационные зоны, где они не будут представлять опасности для людей. В таком режиме все функционирует и до сих пор. — Выходит они вроде как мутанты… — задумчиво протянул Гастон. Гилл потер подбородок: — Ну, можно и так сказать, конечно… Меченные, или сумеречные, как их называют, — существа более низшего порядка, чем мы, они скорее ближе к хищным животным. Прервал Рой его достаточно резко: — Суть в том, что в отличие от животных, эти твари умеют думать. Примитивно, но все же умеют. Доподлинно неизвестно, правда, могут ли они при этом осознанно разговаривать и понимать речь, возможно они просто повторяют, что слышат, как попугаи… Но что хуже, они, — Рой почесал голову, подбирая слова, — вроде как эволюционируют. Организуются. Это происходит в реальном времени, внутри резерваций, я сам видел, — он вывел пальцем круг в воздухе, — выстраивают колонии вокруг сильной особи — носителя генофонда, как насекомые. Есть иерархия своя: солдаты, рабочие… Они учатся, становятся умнее, насколько им позволяет уровень развития. Но правительство будто не видит, что происходит. Думал, что когда уйду в нормальное место, забуду об этой жести, как о страшном сне. Но тут к нам на базу прилетает Патрик. Рой вздохнул и, посмотрев куда-то в пустоту, прищелкнул языком. — Меченный солдат. В смысле настоящий, обученный для сражений солдат. Обученный для того, чтобы убивать нас, людей, — на его лица возникла какая-то больная усмешка. — «Это программа обмена с гильдией из зоны номер такой-то такой-то», ты просто можешь себе представить, КАК это звучало? То есть, вы серьезно? И Патрик был лишь одним из многих, и он еще считался слабаком: не рискнули брать сильную особь для первого раза. Понимаешь, Браун, — он нагнулся к нему в отчаянно доверительном жесте, его голос стал тише и беспокойнее. Гастон просто глазам не верил: Рой боялся! — этот слабак мог руками стальную дверь с петель снять. Я собственными глазами видел, как он запрыгнул с земли на крышу двухэтажной коробки. Разумеется, оружия ему не давали, несмотря на то, что он беспрекословно выполнял все приказы. И понимаешь, самое ужасное то, что в резервациях их содержится дай бог пятая часть. На сегодняшний день их популяция вероятно больше десяти миллионов, они есть чуть ли не в каждом городе, скрываются среди нас. И поскольку внешне их не отличить от людей… Гилл смотрел на него с плохо скрываемым, сочувственным беспокойством, пока Рой, нервно передернув плечами, залпом не опрокинул в себя остатки остывшего кофе. Он больше не хотел говорить. Остаток полета прошел спокойно, так что к моменту снижения, когда начало трясти и снова закладывать уши, Гастону удалось немного поспать. Было часов пять утра или шесть, когда они приземлились: с моря нанесло сырого тумана, и солнце еще не взошло. Без лишних слов высадка, разгруз багажа — и по машинам. Военное ведомство позаботилось, чтобы на базу они добрались до рассвета, так что Аден уже вскоре был позади, скрылся в пыли и розовых сумерках, ну и черт с ним. Гастон вновь попытался заснуть. Первый день — сплошная беготня по местным инстанциям, представляясь как человек, о котором работодатель сможет сказать: да, вот на этого парня я могу положиться. И вот так с каждым из новоприбывших. Ты со всем соглашаешься, измотанный наниматель скрывает боль и благодарит тебя вслух, когда ты наконец сваливаешь. Милое дело. Необходимость данных мероприятий и недосып усугублял не затыкавшийся Гиллиан, который не отходил от него ни на шаг. Гастон спешил вернуться в казармы. Резкая смена климата, сдвиг часовых поясов — самочувствие было отвратным, а мысли снова и снова одолевал так и не разрешенный вопрос. — Короче я тебе покажу все, вот только закончим здесь. Тебе понравится, совсем не то же самое, что везде, ну, я уже говорил вот, — он разве что не загибал пальцы. — Знаешь, форма, боеприпасы там, медикаменты… Ну, что еще? Еда лучше намного, не с земли жрать приходится. Техника новая, танки-самолеты — вот это вот все добро… Гастон наконец не выдержал, решаясь нарушить свое длившееся почти всю дорогу молчание: — Гилл. Надо было признать, что на самом деле не он его беспокоил. — Ну? — Это все правда, ну, что Рой говорил? Про сумеречных, то, что они могут. Стальные двери, прыжки на шесть метров… Эти слова… никак не вязались с его представлением. Как будто бой с тенью. — А, ты все про Патрика, — Гилл посмотрел на него и, помолчав, дружелюбно похлопал его по плечу. — Слушай, Нильс, Бренниган такой товарищ… Сам я не видел ни того, ни другого, вот честно. Я видел только, как из Пата задорно выбивают дерьмо. — Вот так просто? — Да, вот так просто. — Но разве он не был монстром, как ты сказал? Гилл улыбнулся, приоткрыв рот как пиранья, всем своим видом давая понять, насколько готов ручаться за сказанное: — Он был монстром, которому все доступно объяснили на пальцах: посмотришь кому-то в глаза — сдохнешь, возьмешь в руки пушку — сдохнешь, не подчинишься приказу — сдохнешь. И надо сказать, что жизнь ему была гораздо дороже, чем… сумеречная гордость, или как оно называется. Выходит, Гиллиан не знал правды. В первые дни на новом месте Гастон испытывал проблемы со сном, сколько помнил себя. На перевалах, в тесных гостиничных номерах, в которых вся мебель была старше здания, а потолочные вентиляторы мешали воздух как патоку в бочке и охладить могли разве что пыл покойника, обычно проблема решалась парой глотков того, что там было во фляге, и обниманием радио — изобретения господа бога. Всегда находился какой-нибудь легкий ночной эфир, который гарантировал отсутствие выкриков, соло губной гармошки, и который можно было спокойно слушать, едва вывернув колесико громкости. Но здесь на ближайшее время о подобном можно было забыть. На одноместные фанерные четырехстенки с дверями могли рассчитывать только САС-овцы и озабоченные руководящими должностями. Приходилось терпеть. Раз Миссисипи, два Миссисипи… Расползлись все уже довольно давно, время от времени кто-то находил в себе силы на аплодисменты храпящей твари, отчего та на время переставала шуметь, но потом вновь занималась. Организм упорствовал в слепоте. Гастон лежал, с позвякиванием цепочки вертя в пальцах висящий на шее жетон и слушая мирный, оседающий запах вспотевших во сне людей, настолько привычный, что даже не неприятный совсем. В короткой отключке на вылазке, с камнем под головой и притиснутым под брюхо стволом, потеешь совершенно иначе, другой «сигнал» — другая химия в теле; как только начинаешь подобное замечать, уже не можешь отделаться, — сраная профдеформация. Гастон отмахнулся от этой мысли. Патрик. Разум все не хотел успокаиваться… Меченный. Сумеречный. Чудовище, выглядящее как человек. Которое было здесь, возможно спало где-то здесь, ело ту же еду и трахало тех же баб. Чертов Рой Бренниган, ей-богу, — Гастон закатил глаза и перевернулся на бок, — взбудоражил его чем-то, что он даже толком представить не мог, не то, что поверить. Патрик. Монстр… всего лишь один из многих, «из сумеречных». Их не выследить, проблематично поймать и крайне сложно убить. Но ведь так не бывает? Должны же быть способы, должны же они хоть чем-то на глаз отличаться от всех остальных? В конце концов, подражать идеально нельзя. Патрик. Рыжий, худощавый Патрик, слишком нормальный для монстра. Гастон мысленно нарисовал его возникшему образу окружение: хоть ту же казарму, гул генератора, под потолком качается лампочка. Патрик, и два-три человека вокруг, пусть один из них будет Гиллиан. Сужаем кольцо, пусть кто-нибудь схватит его, рассмотрит поближе. Что вас выдает? Отпускаем и ждем. Чем вы от нас отличаетесь? Ждем. Как узнать вас в толпе? Как убить вас первее? Старое доброе избиение, как Гилл и сказал, ничего больше. Легко представлять, как подобное происходит, всего-то нужно поднапрячь память. Оригинальным подходом в вопросе отличаются очень немногие, так что все выходит довольно стандартно. Воображаемый Патрик на своем месте в мире, его бьют кулаками, коленями, тяжело топчут, и его паскудный скулеж заглушает играющая у кого-то в приемнике песня «Michelle», которая гораздо ритмичнее вышедшей в том же году «Yesterday», взлетевшей в радио-чартах наподобие красной звезды, и не так заунывна. Как он там говорил: монстру все объяснили на пальцах? А если на пальцах, скажем, кастет? Ненастоящий, конечно, это оружие запрещено, исключительно его кустарный вариант. При должном успехе, если как следует садануть под нужным углом, можно лишить человека дальних, особенно крепко сидящих зубов. Ми-ишель, ma belle… «Michelle» была про любовь, но запомнил он ее из-за ma belle, звучавшего у Маккартни так твердо, что простая «красавица» превращалась на слух в «колокольчик». Забавно было. Вид лежащего в своей крови Патрика, который стал достаточно похож на человека, чтобы перестать того мучить, его успокаивал. Он подергивался, будто стукнутый током, что осталось живого там, где было лицо, — выглядело, как издевательство, — в самый раз. Проиграв в голове песню еще раз, Гастон подумал, что назвать женщину «колокольчиком» было бы чертовски красиво. Дальше было полегче. Фантазируя о чем бы то ни было, Гастон никогда не видел себя. Не представлял. Все это не шло ни в какое сравнение перед реальностью и слишком острым чувством потребности жить. Жить хотелось неистово, и реальность определилась, когда в двери жилого блока влетел сержант с красным лицом и закатанными до локтей рукавами серо-пустынного камуфляжа. Он крикнул: — У нас беспорядки в городской черте, повылезали как черти! Планы меняются! Нужна группа сдерживания, идем под Тернбуллом на подхвате у армии, так что поаккуратней с гражданскими! Саперы, снайперы, любые пешие и те, кто просто ссыт сдохнуть на передовой, — сюда! Остальные готовятся для переброса к границе! Резче! И вышел. Организация умерла моментально, под шквалом суетливых метаний и выкриков. Вот так все и случилось. — Ну что, идешь, Нильс? — спросил его Гиллиан, обмотав куфию вокруг шеи. Но Гастон, на секунду замешкав, усмехнулся и покачал головой: — Не-а, я ссу. — Серьезно? — Да, вроде того, — он развернулся на выход, пожимая плечами. — Хочу сперва присмотреться, что здесь да как, а там посмотрим, что будет. Может и свидимся. А может и нет. Гилл его понял и было видно, что он разочарован его решением, но все это не имело никакого значения. Если бы в тот зимний день так называемый, местный Народный Фронт — Гастон не сразу начал их различать, — не решил бунтовать, то может он давно бы закончил, расплескав красненькое на камни, как это часто бывало с теми, кто лез играть на чужом поле боя без подготовки. Ей-богу, местные обожали зазнавшихся белых. Захари, Захи, еще один завсегдатай, отличавшийся говорливостью, взапой рассказывал о «кроссавце», которого Фронт пришпилил к фасаду жилого дома на главной улице. Жертва — «берет» — британский патрульный. По словам Захи, придурка распяли, как Иисуса с пулей во лбу, а к тому времени, как он был обнаружен, птицы уже склевали ему глаза, а мародеры сперли ботинки, как самое ценное. Смешно. Что за мелкие люди… Это было одной из причин, почему Гастон так не любил всякие вечнозеленые страны, где что ни сезон все одно — бесконечно длинные жаркие дни и непрекращающееся цветение, которое очевидно имело пагубное влияние на мозги. Будто только вчера они попрощались с Гиллом, и он был даже рад, что они разбегаются, а потом его и еще человек тридцать бросили в Аден. На зубах пыль, республиканский флаг на сетчатке. По цветам, кстати, весьма лаконичный: копоть на стенах домов, кровь на асфальте и мерзкое белое солнце — местные времена года, существовавшие одновременно и в одном месте. С зеленой звездочкой в центре. За одним подавленным бунтом начинался другой, неделя затишья — бунт, затишье — восстание. Беспорядки, стычки, хлопушки в жилых районах. Три-четыре из них были как правило безобидны, но пятая — неизменно начинена какой-нибудь дрянью, при взрыве шьющей людей насквозь. Гастон как-то пробовал после взрыва выковырять засевшую в стене «градину», оказалось — шуруп. Он потихоньку запоминал город. На его положении сильно сказался опыт, конечно, в городе Гастон чувствовал себя рыбой в воде. Он стал полезным, стал знать места, иерархию граждан, невидимые границы, мог сказать, где какие дома и можно ли там засесть, где земля нашпигована битым стеклом и какими маршрутами можно ходить, чтобы скрыться. Он примелькался среди своих, но потерял индивидуальность, став просто «янком», до которого никому до поры не было дела. Только однажды кто-то из труппы дернул его, спросив про оружие. Разговора не получилось, так как Гастон не слишком хотел вдаваться в подробности. Он припер с собой Кристобаль. М2, которым снабжали доминиканскую армию и полицию. Как результат, распространение почти нулевое и известность такая же. Перепал он ему по счастливому стечению обстоятельств как раз в первый год и оказался оружием на удивление неприхотливым и эффективным. Не советский АК, конечно, этому альтернативу до сих пор искали все, кто только можно, но нехитрую потребность стрелять в цель и легко чиниться данный автомат удовлетворял более чем. Парень был не в обиде на его скрытность. Сказал, что его зовут Селиг, становясь первым, чье имя Гастон узнал к тому времени, как наступила весна, затем лето, — и ситуация начала ухудшаться. Воистину, нет людей более защищенных морально — думал Гастон, и, возможно, это была одна из причин, почему он в конце концов стал наемником. Твои переживания регламентированы и оплачены ровно настолько, насколько они нужны при подобной работе. Он стрелял по повстанцам, как ему было приказано, но на самом деле не знал, так ли это. Может он, полностью это осознавая, убивал совершенно случайных людей. Не из прихоти, но ни за веру, ни за выяснение правды ему не платили — любые действия или мысли вне условий контракта не стоили ничего и создавали лишние сложности — это единственное, что требовалось усвоить. И как только ты с этим смирялся, все становилось как надо. Один раз продаться было не так уж болезненно, в сравнении с вечными муками совести, например, — Гастон вот не мог вспомнить, чтобы что-либо чувствовал. Все было быстро и наводило на мысль, что может все началось еще до того, как он вступил в свою первую труппу. Может быть он всегда мыслил подобными категориями, слишком свободолюбивый и падкий на деньги солдат. Падкий, но верный работодателю, в отличие от перебежчиков, кто во вторник, двадцатого июня, плюнул на верность присяге и принял республиканство, не снимая погон. Селиг, сидящий на расшифровке закрытых трансляций сказал, что здесь колониальной эпохе настанет конец, и был прав. Бунтующая колония — признак несостоятельной власти. Армия не успела оправиться от весенней кампании, вынудившей вести открытый огонь, когда конфликт вышел в терминальную стадию и веревка неугомонного висельника наконец порвалась. Они покинули Аден, уже не застав ни бои в Кратере после того, как британскую армию объявили причастной к шестидневной войне, ни парад флагов. И пока генерал Тауэр вещал о ненужных жертвах среди гражданского населения, а Суэцкий канал оставался блокирован, наемников скрыто тянули на север, где им и стало известно о перемирии. Удержать власть империя не смогла. Да, Селиг был чертов провидец, хоть и не смог предвидеть свою внезапную смерть в октябре шестьдесят девятого года. И не только свою. Но до этого было еще далеко: переходный период грозил затянуться, но Гастон старался не унывать. Спокойный, в сравнении с предыдущим, шестьдесят восьмой год, который они провели на пограничных мобильных заставах, снова свел его со «своими» на пути вглубь этой пыльной, пустынной, никому не нужной страны. — Агония, как она есть. Роялам отступать больше некуда, — говорил Хенрик, тыкая в карту огрызком карандаша. — Они будут брать Сану штурмом. Иных раскладов я здесь не вижу. — И каковы у них шансы? — Сложно сказать, — он покачал головой, сложив руки и подперев подбородок. — «Народный фронт» и прочие местные наци готов костьми лечь в этих горах, как мы уже убедились, но в борьбе за столицу их прижмут как следует. Как знать, может и выгорит. — Если этих не прижмет кто побольше. Проигрыш «своей» стороны, разумеется, не волновал никого, потому что он не влиял на зарплату. — А ничего, что нас тут не должно быть? — спрашивала душа с Калифорнийского берега, если судить по манере вести разговор. Гастон никогда его раньше не видел, но земляк, на этом лаймовом поле, учитывая, что до этого он не видел ни одного… Гастон даже почувствовал интерес, но лишь на мгновение. Ответил ему русый славянин с труднопроизносимой фамилией, которая выдавала в нем глубокие польские корни. — Официально нас тут не должно быть еще с прошлого года, поэтому мы и косим под местную фауну. Носим их форму и в таком духе, — он подергал себя за нагрудный карман. — Но, господи… Эти отсталые так хотят снова посадить на тумбочку этого своего имама, что похоже готовы всерьез потягаться с Советами. Эй, как ты там сказал, Шустер?! — крикнул он Селигу, но не дождавшись ответа, продолжил, — не, я одобряю подобный подход, но эти ребята полностью безнадежны. Роялы, имею в виду. — Если, — кто-то одернул его, — ты счас опять будешь рассказывать про свою жопу, придавленную железным занавесом, то клянусь богом… — Эй, я просто предупреждаю, что когда их размажут по стенке, меня там не будет. — Некстати армию вместе с САС-ом выслали к черту в родные пенаты. — Выслали — и хер с ними… — проговорил Дуглас, набивая патронами магазин своего Хеклера-Коха. — Что одни, что другие… — Да в «Уотчгарде» больше половины людей — бывший САС. Без САС-а не останемся. — А те наверняка лежат уже в своих теплых постельках. — Слышь, — злобно повысил голос Вик Трейси, не терпевший подобных высказываний в сторону бывшего места работы. — Иди, знаешь, куда? Ненавидящий свое нынешнее положение и себя в том числе. Спустя несколько месяцев стало понятно, что недовольных среди своих стало больше. Бездельничать — нервы трепать, но если ты не был занят в разведке или хотя бы снабжении, тратящим жизнь на катание боеприпасов с место на место, тебе оставалось только сидеть куковать. В какой-то момент старики труппы смогли протолкнуть в массы идею и настоять на проведении быстрых учений для отработки особо проблемных сценариев. Обсуждения были серьезными. Пять недель, полигонная практика, поле — Гастон сунулся из любопытства, о чем ни секунды не пожалел, оставив в записной книжке кучу заметок. В его прошлых труппах такого не было. — Вообще, я думал, что Гилл здесь с вами. Не смог вписаться? — как-то поинтересовался он, выползая проветриться после короткой летучки. Дозор из особо бодрящихся уже заступил, а кто не спал, маялись дурью и шли в разнос. — Не, он на другой точке, там своя группа, — Дуглас достал из кармана коцнутую жестянку «Оливер Твист Ориджинал» и предложил ему, но Гастон отказался, — Рой там же, Уильям, Анил — ты их не знаешь, и еще много кто. Зачем спрашиваешь? — Да так. Хмыкнув, Дуглас сунул шмат табака в рот и зажевал. Там, где-то за каменисто-песчаными грядами, обросшими тамарисками и облетающим саксаулом, надрывались шакалы. Любителям тренировать меткость на них тут же отвешивали за недальновидность, потому как зверушки оказывали большую помощь тем, что, охотясь, часто душили змей. — Тупо стягивать всех в одно место, — проговорил он. — Да, я так и понял. Шакалы все пели. И если сравнивать, какое все же дурное существо — человек, — украдкой думал Гастон. Однажды во время рейда они накрыли хуситскую группировку и всех перестреляли, но налетевшая песчаная буря, сбила им все ориентиры. Пережидали, забившись между каменистых выветрий, вылезших из земли, а потом еще долго шатались, как ушибленные, по округе. Ты приспосабливался, даже если этого не хотел. Ко всему привыкал, хотя казалось бы невозможно привыкнуть ни к этим условиям, ни к тому, что оружие могло дать осечку из-за песка, ни к тому, что нательные вещи просаливались от пота так, что их приходилось с себя отдирать, а сопревшая кожа не заживала неделями. Да, как выяснилось, можно было. Спокойно. Так прошло Рождество, которое не отмечали: Гастон тогда просто лежал, отвернувшись от света, и краем уха слушал чужое радио. — …я желаю всем вам, и старым, и молодым, где бы вы ни были в этот момент, счастья и мира, и… — Боже, храни королеву, — тихо проговорил Захари у него за спиной, наливая себя чего-то. Его собеседник закашлялся. — Аминь. Национальность, вероисповедание, мировоззрение — став наемником, ты оказываешься вписан в свидетели стольких сторон человеческой жизни и людей вместе с этим, но при этом, казалось бы, не пытаешься узнавать о них ничего. Мнимая близость, ненастоящая, которая держится на всеобщем безличии и безразличии к жизням друг друга. По крайней мере, Гастон верил в это. — Вот есть у тебя мечта, Браун? — Дуглас смотрел на него, щурясь в рассветных потемках. Странный вопрос. Они частью стояли на перевале, холод с остывшей породы пробирал до костей, но, о, чудо, остатки прошедшего под утро дождя пришибли всю пыль и воздух был странно свеж. Прекрасные мгновения жизни. Но вопрос все равно странный был. Дуглас не был склонен к рассуждениям на какие-то слишком абстрактные или философские темы, тем более, если это касалось других людей. Не хотел никого учить жить и работать. — Ты знаешь… — Гастон поежился. Он бы мог крепко подумать на эту тему, наверное, но ответ, показавшийся до безумия очевидным и правильным, возник в голове моментально. — Да, есть. Я хочу… Утром был штурм. Пожалуй, было что-то ироничное в том, что захватить Сану роялисты в конце концов не смогли, — не решились, так что все, кто погиб во время ее окружения, умерли в общем-то зря. Реалии рынка: войну продолжают, пока это выгодно всем, и видимо у Советов были свои причины не вмешиваться. Как и у всех, собственно. Но в тот день с их слова восьмилетний конфликт потух как сожженная спичка в руках. Как будто бы ничего не было: пламя только обожгло пальцы. Разумеется, трупы наемников, если был шанс, что их в принципе обнаружат, никто не сможет приписать ни к «Уотчгарду» и ни к кому-либо, и так было лучше всего. А право расследовать и подвергать факт привлечения иностранных наемных солдат лишним сомнениям и широкой огласке пусть останется прессе. Те не заставили себя ждать: было — не было, убили — нет, новости летели одна за другой; Гастон слушал музыку. Последние месяцы он чувствовал себя так, будто медленно оправляется от горячки низменного существования. Галоп за выживание стирает из поля зрения почти все детали, а потом, когда восприятие проясняется, ты вдруг с неудовольствием обнаруживаешь, что похудел фунтов на двадцать, подцепил где-нибудь вшей, что соратники лишились зубов, глаз, нескольких пальцев или даже конечностей, или еще что похуже… Все это было похоже на тяжелое пробуждение, тяжелое, но очень нужное, пренебрегая которым люди попросту сходили с ума. Так часто бывало. Гастон слушал музыку. В одна тысяча девятьсот семидесятом году его контракт с частной военной компанией «Уотчгард» был официально расторгнут по истечении срока действия. — Ну, что, не останешься, Нильс? — спросил его Дуглас, ждущий ночного рейса до Лондона-кэпитал-оф-грейт-британ, — что, «Уотчгард» не оправдал твоих ожиданий? И снова аэропорт: коробка, в которой были выбиты стекла, со всего одной полосой. До вылета оставалась всего пара часов, так что Дуглас, который последнее время был крайне рассеян и умудрялся обо всем забывать, любезно составил ему компанию. Откатывало его хорошенько. Гастон усмехнулся, вытягиваясь на железном, приваренном к полу стуле: — Оправдал, но нет, не останусь, — он был верен традиции нигде не задерживаться. Вечно в дороге, сегодня здесь — завтра там. — Вряд ли буду по местной природе скучать, хватит с меня. Все же, город мне как-то ближе. На поле, шумя турбинами, разворачивалась Кометка, чтобы идти на разгон, и именно на нее минут сорок назад бежали Гиллиан вместе с Роем. Гастон просто видел издалека. — Хех… Понимаю, — Дуглас кивнул. — И куда дальше? — А ты? — Пока никуда, попользуюсь положением. На большую землю хочу с моей перебраться. Теперь денег хватит, чтобы выплатить все остатки за дом, который я ей купил. Так что поедем, а то эти чертовы острова ее доконают. На континенте климат получше. Может и свидимся, если будет проносить мимо. Написать тебе? Есть куда? — О, эм, — помешкав, Гастон вытащил из внутреннего кармана записную книжку с прицепленной ручкой. — Вот. Дуглас нацарапал ему телефонный номер, подписав снизу «Брадшоу». — Дай бог уже обживемся к тому… Когда из шепелявых динамиков объявили начало регистрации на его рейс и к стойке потянулись немногочисленные попутчики, Дуглас поднялся со своего места. Его лицо не выражало каких-то особых чувств, но голос его слегка выдал: — Ну, бывай. Береги свою белобрысую голову и постарайся не сдохнуть, чтобы когда-нибудь мы с тобой еще выпили. Гастон с особой признательностью пожал его руку. Образ жизни обычно не позволял ему заводить какие-то крепкие связи с людьми, но в этот раз про себя он искренне пожелал Дугласу всяческих благ, хотя вслух сказал только: — Да, и ты тоже. Об авангарде и неофашистах он вспомнил, когда, перебирая одежду, случайно нашел сложенные друг с другом десятифунтовые купюры. Ровно пять. Те самые деньги, которые выиграл три года назад в преферанс у очень расстроенного итальянца, размышлявшего о политике. Гастон слегка опасался, что из-за заломов они разорвутся в руках, если он попытается их расправить; почему, интересно, он их не потратил тогда? Здесь ему фунты были без надобности, но забавно, что он наткнулся на эти деньги сейчас, сидя среди своих, разложенных на полу нехитрых пожитков, рядом с брезентовым телом опустевшего рюкзака. Он вроде перебирал шмотки, проверял сапоги, приходя к неутешительным выводам об их состоянии, а теперь рассматривал, как зачарованный, темно-коричневые, сложенные бумажки, с которых на него скорбно смотрела печальная Флоренс Найтингейл. Гастон подобрал под себя немного замерзшие ноги. Сумел ли тот стареющий человек вернуться на родину? Он не знал. Чувствовал только, что именно он, тогда, своим разговором, задал ему направление. Здесь, в Риме, было не так уж и плохо, если не брать во внимание вяло шагавшую по стране революцию. Нравилось. Когда свинец полетел, среди своих начала гулять неподтвержденная информация, что итальянский комиссариат занят активной вербовкой со стороны. Обычное дело. Либо нехватка кадров, либо перестали верить своим. Тактика правильная, учитывая повышенный градус бьющего по господам офицерам идеологического дерьма, так что, общественность, навострив раздолбанные штиблеты, разнюхивала подноготную: гореть обещало со вкусом. Но даже если бы информация не подтвердилась, Гастон бы в любом случае полетел. Язык он знал на том уровне, когда понимание упирается в наличие диалектов, но в целом терпимо, чтобы в рабочем общении не возникало проблем. В Доминикане он прибился к отряду, в котором состояла парочка сицилийцев — почти что анекдотичных товарищей, профессионально подкованных и кичливых настолько, что первый же день мусольная тема «тупых южан» пополнилась на пару десятков лишних определений. Обо всем этом он думал, выходя в аэропорт Рим-Чампино, который встретил его зимней, сухой прохладой, заставляя, поеживаясь, уже по привычке щуро осматриваться вокруг, хотя солнца на небе не было и в помине. Все было нормально, глаза обвыкали. Людская текучка тащила его через пороги, и посреди всего этого, посреди них, он был каким-то издерганным и нелепым. Неприятно живым. Но все нормально — думал Гастон и впервые за долгое время чувствовал, что устал. Начал слегка ощущать, пока трясся в автобусе, припав лбом на стекло, за которым летели какие-то опустившиеся поля, и чем дальше — тем сильнее наваливалось, словно небо, впритык к земле. И вот если бы он был небом, или хотя бы тучей, — отстраненно размышлял он, смотря в глаза своему отражению, — если бы… Узкий зрачок расширялся. Если бы он был тучей, из него падал бы снег. Да, он хотел отдохнуть. Переслушать новую музыку, что там вышло за последние пару лет, пока он выпал из жизни, прийти себя: отъесться, отмыться, женщину поцеловать, — простые такие, человеческие желания. Не так уж и много. Он начал с того, что, войдя в номер, скинул все, рухнул лицом в кровать и спал почти четверо суток подряд. Половину вещей он выбросил сразу. Обрил волосы, оставляя длину примерно на половину фаланги и благословляя цивилизованный мир, пока женщина с тугими кудрями, опадающими на грудь, орудовала над ним электрической машинкой «Вал Клиппер». Говорила, что зимой всегда чуть грустнее из-за постоянных сезонных дождей, «особенно в последнее время». В целом, она выглядела спокойной (из методички для служащих: если местные женщины расслаблены и спокойны, то обстановку считайте благоприятной), но когда по радио начали говорить о беспорядках и стычках с полицией в Номентано, ее лицо на мгновение изменилось, и она его выключила. Гастон ничего не сказал. Через пару недель, он перебрался в заведение подешевле, ощутив надобность время от времени вылезать в город, в котором, возможно, предстояло работать, а еще через три — окончательно съехал, чувствуя себя радостным, слегка потолстевшим на местной жратве и готовым с новыми силами влиться в работу, раз уж, судя по радиопередачам, в городе был переходный период. Отсутствие лишних нервов — залог успеха. В целом он подгадал верно, когда заявился. — Гм, что ж. Вы ведь понимаете, почему мы прибегаем к услугам незаинтересованной стороны? Сеньор Анджело Викари, который его «собеседовал», все прикуривал, но в конце концов, выругавшись, швырнул смятую сигарету в пепельницу, стоящую с краю стола. — Разумеется, сэр. Он посмотрел на Гастона поверх очков и было видно, что он до сих пор не совсем понимает, как ему лучше вести разговор. — Путчисты предлагают вашему брату хорошие деньги. Согласных хватает. К сожалению. — Это неудивительно. «Наш брат» обычно охотно идет на подобные сделки, — Гастон спокойно пожал плечами, а про себя думал: ну откуда у нищих студентов такие суммы? Кто еще там на эти путчи ходил, смешно… Для профессионала работать меньше, чем за полторы штуки в месяц, было бессмысленно, в голодное время торговались за тысячу двести. Голод — собака, да и патронов на гордость не купишь. Так что Гастону было прямо до одури любопытно, за чей счет все гуляют, ведь сразу понятно: нанимали как на убой. — А как вы думаете, почему? Мистер… мистер Браун. — Когда есть нужда, любая работа сгодится. Все крутятся, как придется, сэр, это единственная причина. Все остальное, знаете… личные принципы. Кто-то, как я, просто не готов связываться с подпольем. Слишком ненадежно. — Гм, гм. Что ж. Как глава римского полицейского управления, понятное дело, он был обязан считаться с сидящими сверху, но похоже никому уже не было дела до методов. Викари положил руки на стол: — Комиссариат обычно не рассматривает кандидатуры одиночек, но я считаю, что сейчас партия не в том положении, чтобы разбрасываться рабочей силой, особенно, учитывая, как резво на подобное реагируют вербовщики Фельтринелли. Мы заплатим вам больше, — и написал на маленьком прямоугольном листочке четырехзначную сумму. — За прошедшие пару лет ваши показали хорошую эффективность в ситуациях, гм, требующих урегулирования, так что… Я направлю вас в Миланское управление, там уже собрана группа, но надежных людей все еще не хватает. Будете делать, что скажут. Гастон был согласен. Так он перебрался в Милан, на квартиру, ключи от которой забрал у хозяев прямо на станции, внеся плату за съем на полгода вперед, а дальше пошло по накатанной. В неодиночестве дни идут быстро, тем более, когда втягиваешься в общий, ведущий борьбу организм. Среди своих аполитичные местные, из близлежащих окрестностей и дружественных народов, люди, уважающие свое дело и современную поп-культуру. Так что приняли хорошо, оставляя простор для маневров и время, чтобы во всем разобраться. Все равно состав, с едва сформированным костяком из представителей мелких западных частников, продолжал течь, пока ситуация позволяла, а локальный конфликт интересов с полицией, вынужденной терпеть в своей койке «долларовую шлюху», перешел в скрытую форму. Народ, в общем, ржал и осквернял офицерскую форму, которую был обязан носить, чтобы не светить «принадлежностью». Одно из условий контракта. Касаемо остального, что именно задало действу новый виток, до конца так и не было ясно. Может атака штаба Объединенной соцпартии в Генуе или годовщина «Пьяцца Фонтаны», о которой Гастон узнавал на ходу, сопровождая с конвоем траурную колонну. — Слушай, не помню… Да там че-т несерьезное было, сотня раненных или что-то вроде того. Кто помнит? Бет? — Двенадцать трупов, — заметил Беттино, морщась от гула и разворачивая от строя людей. — Всего-то? — Гастон неуверенно опустил бровь. — Ну, понимаешь… В разговор встрял Мари, второй капитан, парень с обесцвеченными глазами, чем-то похожий на молодого Жана Габена в фильмах середины тридцатых. — Это как говорится про семь повешенных. Видишь одного — страшно, семь — уже меньше. На семьдесят семь повешенных тебе уже, — наконец повернувшись, он сделал характерный жест двумя пальцами под подбородком, — наплевать. — Тем более, подрывника до сих пор ищут, — продолжал вещать Бет, топча упавшие под ноги цветы и черные ленты, — но в общем мутная тема была, там и комиссар один отличился. Подозреваемого спустил с четвертого этажа башкой вниз, а он из группировки был… Анархист вроде. Доказать ничего не смогли. Может все было из-за событий в Реджо-ди-Каллабрио, за которым следили всей труппой (все же, блокаду долбали свои) с подачки товарища по фамилии Бирих, юркого, как куница, диссидента из-за Берлинской стены, который был в курсе всего и в десны сосался с «народом Освальдо». Будучи информатором и приближенным к капитанской чете, он имел полное право трясти сослуживцев на вшивость, в том числе тех, кого танцевало другое начальство. Его похождения покрывали, а Мари, в труппу которого Гастон в конечном итоге прибился, нарочно подкидывал бириха новичкам. И к нему тоже. — Как ты можешь не знать? Я не понимаю, — он говорил на повышенном тоне, чтобы было слышно за грохотом транспортера и «Красных знамен», орущих из каждого уличного динамика. — Ты же янк. У вас там половина гражданки против этой войны на ушах скачет. — Какое мне дело? — равнодушно отвечал Гастон, опуская щиток на штурмовом шлеме. — Я на родине не был уже лет пять, да и занят был. Ну вошли и вошли, в первый раз будто. У нас таких «Вьетнамов» было уже знаешь, сколько? Что бы полиция там ни делала, ситуация все обострялась: бунты, вооруженные беспорядки только в их городе шли один за другим. Фашня вылезала изо всех дыр, ей в противовес — группировки кричащие про анархию, коммунизм. К зиме морги в городе работали по большей части на «НАР»-ы, которые на годовщину сорвавшегося переворота обильно припорошили улицы трупами мелких чиновников и других власть имущих. Необязательные штрихи в виде расстрелянных тел своих собственных подчиненных были весьма характерны для данной братии. Да, к январю семьдесят первого окончательно стало понятно, что в положении власти пошел фатальнейший перекос — примерно сразу же после того, как стало известно, что "Викари убили". Что уж тут скажешь… При нем в стране активно орудовало более ста восьмидесяти группировок. Видимо, он перестал быть им полезен. — Застрелили на пороге собственного дома, все в прессе, — нагруженный амуницией Бирих, вошедший в арсенальную комнату, хмуро отбросил газету, моментально теряя к происходящему интерес. Поразительно, что его обошла возросшая мода на похищения. — Наши сработали? За газетой нагнулся Мари, продолжая замазывать вазелином герпес на губе. — Не, не похоже. Во всяком случае у меня информации о подобных намерениях не было. Не удивительно, что попустительство исполнительной власти в отношении всех сочувствующих «Красным бригадам» обернулось тем, что они оказались подавлены. Когда свои говорили про лагеря обучения Народного Фронта (привет из прошлого!), производившие полупрофессиональных боевиков, которых переправляли помимо Рима также во Францию и ФРГ, слежку адептов Хо Ши Мина и подпольную деятельность НАТО, рядовой полицейский состав, связанный обязательствами, даже руками не разводил, озабоченный исключительно положением дел в столице. В следствие анархистского зуда в причинном месте у некоторых индивидов в конечном итоге силовые структуры все-таки были вынуждены вступить в открытую конфронтацию. Работа стала довольно активной. А потом он потерял правый глаз. Обычный рабочий день, всех в ускоренном темпе паковали на рейд: буча красных в Ламбрате, поджоги, вооруженные столкновения. Мари пытался перекричать демонстрантов: «Тесните их! Тесните! Отталкивайте!», продавливая перед собой щит в скопище тел и направляя колонну. Гастон был на фланге. Паршивая видимость, стрельба наощупь. «Очередью бы по всем идиотам, где сраный "Центр", блядь, они нас видят вообще?!» «Встречают на другом конце улицы, гоните всю падаль на них! Ускоряемся!» Чем его ударило, откуда… почему щиток на шлеме не выдержал… Гастон и понять толком ничего не успел. Когда ошпарило болью, он на секунду потерял ориентацию и упал на колено, но в конце концов все же заставил себя подняться и продолжил идти. Боль-боль-боль; дожали, демонстрация захлебнулась, а потом… Да ничего в общем. Хирургия. Узнал утром, когда очухался и только и мог повторять: — Нет, нет, — смотря в зеркало в больничном толчке и остервенело срывая пропитанную лекарственной дрянью повязку, — нет… Из-под бинтов показалась заплывшая правая сторона, скула с синячным отеком, щека и наконец верхнее веко. Ввалившееся в пустую глазницу. — Нет. У него тряслись руки. Нет, это было еще не отчаяние, так, легкий удар от первоначального осознания. Покрутило и успокоило. А вот каждое утро, отлепляя зачерствевший компресс, надеяться, что все зажило, было похоже на то. Гастон почти что надеялся, что есть возможность что-то вернуть, но время шло, а зияющая дыра с опухшими стенками на месте правого глаза не исчезала. Он слушал, как врач говорит, что глазницу надо растягивать, чтобы мягкие ткани не усыхали и можно было носить протез, — он терпел. Все равно отек на лице не спадал, и жить было тошно. Гастон понимал, что где-то глубоко в своем сердце уже смирился с потерей, хотя продолжал как-то по-детски расстраиваться каждый раз. Глаза нет. Все. И да, это ужасно несправедливо, думал он и аккуратно размачивал корочку остаточных выделений, склеивающих веки. Это не честно, но всем плевать. «Я так не играю». Контракт на игру тем временем в очередной раз продлевался — деваться некуда, но он понимал, что его моральное состояние никуда не годится. Он был натурально измотан, настолько, что не мог опьянеть, когда пил. Спал поверхностно, просыпаясь утром насквозь вспотевшим и, кажется, уже остывающим. Себя ощущал он не менее мерзко — с его работой ошибиться можно было лишь раз. Так он думал. И мазал. Шесть из десяти выстрелов в молоко по его скромным подсчетам. М-да, какое было бы счастье, если бы виной этому были дрожащие руки… В труппе, конечно, слегка подбадривали. Говорили, что через какое-то время восприятие глубины и зрение выровняется, и, в общем, Гастон это и сам понимал, но от понимания легче не становилось, выход из мрака переживаний не брезжил, а работа только усугубляла. Он был благодарен ребятам, но сейчас ему требовалась поддержка другого толка. С утра Гастон заглянул в Управление и методично подергал задолбанную напряженной работой общественность. Шла новая смена, кто уходил, кто наоборот пер снаряжение с арсенала. У него был выходной вот. — А что ищешь? — хрипловато спросил Мари, так удачно встретившийся на Главной. Судя по виду, не проходящая почти месяц простуда его почти доконала, но он терпел, застегивая ворот серого кителя на все пуговицы, под самое горло. Хмыкнув, Гастон сунул руки в карманы куртки: — Дом отдыха какой-нибудь по-приличней. Не массажную чтобы, проверенный. Знаешь что, может? Тот ненадолго задумался. — Хм. Слушай, есть пара мест, — протянул он, — но тебе лучше спросить малыша Сантоса. У него все номера. Сантос, торчащий в полусонной общаге, делился не слишком охотно, предварительно спрятав за спину книгу под названием «Михаэль» за авторством Пауля Йозе… дальше Гастон не успел высмотреть. Выдавая рекомендации, Сантос выглядел так, будто его оторвали от какого-то откровения, и на нервах даже послал его под конец разговора. Гастон не обиделся. Позвонить он решил ближе к вечеру. Оператор за разговор сбрасывала раза четыре — обычная защита от дураков, так что Гастон терпеливо перезванивал снова и снова, тратил мелочь, между длинных гудков настукивая по таксофону ритм последней услышанной песни. Мартин все упрашивал его заценить что-нибудь у Джона Денвера, и все оказалось не так уж и плохо, надо сказать, но являло собой слишком уж очевидное кантри, оставляющее с ощущением, что в тебя бахнули щедрую дозу патриотизма одноэтажной Америки. Чувство, как от лакрицы, застрявшей между зубов; вкус вроде из детства, но не слишком приятный или любимый. Когда договориться наконец удалось и женский голос на другой стороне выдал ему ориентиры и срок, к которому нужно прийти, Гастон, сплюнув навязчивую мелодию, с чистым сердцем вынырнул из душной стеклянной кабины на улицу; март здесь был чертовски хорош, а у него как раз было время слегка прогуляться. В отличие от малыша Сантоса, Гастон не мог сказать, что был ходоком, так, любительствовал, что называется. И пожалуй, кому-то могло показаться, что он слишком уж заморачивается для такого благородного дела, но у него были причины. Лет в девятнадцать он по неопытности во время ходки напоролся на димедрольщиков и чуть не сдох. Аллергия. Хорошо, что был не один: откачали; говорили, что повезло, хотя теперь он практически ничего не мог вспомнить, кроме последствий в виде дичайшей сыпи по всем телу и вялости, из-за которой едва поднимал веки. Конечно, Гастон был уверен, что молния дважды по одному месту не попадает, но все же до конца избавиться от боязни повторить опыт так и не смог. Так что по бабам ходил с очень большой осторожностью и только по рекомендациям, в других случаях предпочитая борделям альтернативу, как, например, было в Доминикане. Труппы кантовались не в общежитии, а на квартирах у местных, так что все под рукой было на случай, если припрет, тем более, что «кормилицы» были не против, и все было мило-взаимно. Удобно. Через пару часов он двинулся на ориентир — церковь Святого Георгия — и это было чуть ли не лучшим во всей затее. Бордель, по заверению оператора, находился буквально в соседнем квартале, надо было лишь проскользнуть по застенку между домами через дорогу — так называемой улице Вагнера — и ты был на месте. Снаружи ничего примечательного, чтобы не вызывать подозрений: никаких вывесок, просто пара ступенек и железная дверь — все для своих. Имели право. Гастон чуть потоптался у входа для верности, выждав, пока не будет лишних свидетелей, ощупал плотный квадрат сложенного бинта, приклеенный пластырем поверх правого глаза — глазницы — и вошел внутрь. В зале, который явно не был рассчитан на посиделки, скупом на отделку и освещение, не было почти никого: вышибала на входе, какой-то клюющий носом пьянчужка за одним из столов и… — Джино, — охотно представился тип за небольшой барной стойкой, когда Гастон подошел. Имя, конечно, было поддельным. — Я управляющий. Надеюсь, ты найдешь у нас то, что придется тебе по душе. Сегодня, кстати, привезли хороший пятилетний букет, попробуешь? Пить он не собирался, но для приличия полистал протянутый прейскурант — прикрытие мощное, ничего не сказать. Человек с улицы и не поймет, что толкают тут в первую очередь далеко не бухло, но пришедшему по наводке станет сразу же очевидно, что именно зашифровано в этом списке под каждым наименованием. Возраст, страна и цена за разовую пробу… Здесь была вся информация. Гастон, не выдержав, усмехнулся: да уж, не дай бог случайно кокнешь «бутылку» в таком заведении — объяснения твои будет слушать видимо только апостол Петр. — Знаете, — наконец сказал он, понизив тон и откладывая брошюру в сторону, — для меня был совершенно особый заказ, вас должны были предупредить. — О. Да, да, — лицо Джино прояснилось, — так и есть. Сняв трубку у телефона, стоящего где-то за стойкой, и сделав быстрый звонок, он подозвал его за собой к занавешенному проходу в заднее помещение, выполнявшее роль подсобки и, видимо, лестничной клетки черного хода. — Должны привезти с минуты на минуту буквально. Сунув руки обратно в карманы, Гастон изучал деревянные стеллажи, заставленные коробками, на которых чернели условки «Хрупко!» и «Не бросать», прислушивался к невнятным звукам, доносящимся сверху, и щелчкам «Зиппо». — Надеюсь, у вас тут обходится без неприятных сюрпризов, если вы понимаете, о чем я, — задумчиво произнес он, посмотрев на Джино, поперхнувшегося сигаретным дымом. — Обижаешь, друг, у нас чистое заведение, — замахал он руками. — Рейдеры сейчас и так к нашим ходят, как на работу, здесь только проблем не хватало. Репутация в наше время превыше всего, да-да… О! Было слышно, как снаружи хлопнула дверь, — и через минуту, с шорохом сдвинув занавес, в помещение вошла девушка. — Какого черта ты входишь с главного? — Джино покрошил пепел прямо под ноги, и взял у нее пальто, под которым было только исподнее. — Ладно, не важно. Опаздываешь. — Извини… Голос: не девушка. Женщина. Переступив с ноги на ногу, она сняла шляпку с полями, и, тоже отдав ее, наконец подняла взгляд. Гастон хмыкнул. Не то чтобы у него были какие-то особые ожидания, но то, что ему подготовили, было лучше того, что обычно предоставляли подобные заведения. Выходит, народ и правда пекся о репутации, довольно приятно. Джино беспокойно вился у него сбоку, ожидая вердикт. — Подними майку, вот, грудь ничего, — командовал он, не переставая курить, — повернись… Поворачивайся. Ну как? Видишь, — уже ему, — чистая, не метиска, уж через меня их столько прошло, знаю, что говорю. Смотри, какой разрез, — показывая на глаза, — и верхнее веко, очень характерный признак. Пока Джино суетился и потел от усилий, эта не сказала ни слова. Ну да, такой же товар, как и все здесь. — Если… если не нравится, — наконец сдался он, трактуя его молчание, — подберем что-нибудь… с меньшей выдержкой. Правда, это будет дороже. Но Гастон, нахмурившись, от него отмахнулся: — Меня малолетки не интересуют. Она мне подходит. — Ох. Ну и славно. Джино, гремя ключами, открыл ему дверь на черную лестницу и сказал подниматься на третий этаж. Эхо делало свое дело. Выйдя и прошагав в одиночестве половину пролета, Гастон краем уха услышал, как Джино изменившимся голосом тихо ее наставляет: «Ты прекрасно знаешь, какое дерьмовое у тебя положение, милая, так что будь умничкой и работай, как следует. Сука, ты меня поняла?! Дура тупая… Пошла». Ей было все равно. Во всяком случае Гастону так показалось, когда она проскользнула мимо него, тихо, почти не касаясь пола тонкими каблуками, и пошла дальше вверх, ежась и иногда потирая руками плечи. Она, вероятно, догадывалась, что он слышал все сказанное, но когда висящий между ними вопрос наконец прозвучал, то оказался совсем не об этом: — Почему ты не попросил замену? — Зачем? — не понял Гастон, напрягаясь. Она говорила как бы между делом, продолжая идти вверх по ступенькам. — Джино охотно идет на сделку, если есть деньги, сторговался бы за девчонку помладше. — Ты вроде стояла рядом, когда я сказал, что ты мне подходишь. Какое из этих слов привело тебя к мысли, что я хочу чего-то другого? — Не знаю, мне… — остановившись, задумчиво проговорила она, и обернулась. На самом деле ее лицо вовсе не было неприятным, но набрякшие, тяжеловатые верхние веки и сам взгляд создавали ошибочное впечатление, будто она только что встала и туго соображает. Возможно, он бы так и подумал: говорила она с явным трудом, но здесь, похоже, были проблемы со знанием языка. — Я смотрела. И мне сперва показалось, что ты из тех, кто стесняется попросить, а потом героически мучается. Прости меня. К тому же, обычно все правда хотят помоложе. — Сюрприз: все мужчины разные, уж кому, как не тебе это знать. — Да, я ошиблась… Миновав в молчании последний пролет, они наконец дошли до квартиры. — Прости меня, — вдруг снова заговорила она. Сонный взгляд на мгновение прояснился, и она улыбнулась, легко вращая ключ в скважине, — на самом деле мне очень приятно, что я тебе нравлюсь. Гастон вошел за ней внутрь, заметив: — Ты слегка торопишь события. Но, кажется, она не услышала. Снимать рабочие зоны прямо над точкой «сбыта» считалось довольно рискованным, но похоже схему здесь выверили. И, чего не отнять, это было удобно. Женщина провела его по темному коридору к самой дальней двери, мимо шкафов, вешалок и как минимум трех запертых комнат, и, зайдя, закрыла их за собою на ключ, по виду сразу чуть успокоившись. Показала, где оставить уличную одежду и обувь. — Там сейчас кто-то есть? — поинтересовался Гастон. — Ну, в других комнатах. — А? Нет. Сейчас еще рано — внизу нет никого, сам же видел. Если кто есть из девчонок, то спят, полагаю, а клиенты пойдут не раньше десяти вечера. — Часто работаешь здесь? — Всегда, когда на всю ночь остаюсь, — стянув полупрозрачную майку, в которой была, она уверенным шагом прошла в полутьме вглубь помещения и зажгла боковой свет над кроватью. Комната была довольно просторной и даже напоминала жилую, но это была лишь видимость. Видимо на тот случай, если полицейское управление вдруг захочет выслать сюда наряд для проведения вечера в духе старых выпусков Бенни Хилла. Вот будет смешно, если это случится сегодня. Ну, какова вероятность? — А, да… — она приоткрыла окно, чтобы впустить свежий воздух, и махнула рукой в сторону темной ванной. — Когда пойдешь в душ… Там девки белье сушат обычно… Не обращай внимания, хорошо? — Без проблем. Двери не было, только торчащие петли. Ну, что ж, выбирать не приходится, — подумал Гастон и дернул пряжку ремня. — Скажи… Ты ведь иностранец? Ее голос заглушал шум воды. Он не выдержал, посмотрев на нее, показавшуюся в открытом дверном проеме: ну, точно дура. — По мне что, не видно? Не обратив внимания на его тон, она, склонив голову, моментально спросила на другом языке: — Ты не против, если я буду говорить на английском? И Гастон механически ответил на нем же: — Нет. Если хочешь. — Спасибо… — а это звучал как родной! Однако! — Нет, правда. Джино запрещает разговаривать с клиентами не на итальянском, который я до сих пор не могу хорошо выучить. — И какой в этом смысл? — Таковы правила. Хмыкнув себе под нос, Гастон закрутил вентили. Теперь была ее очередь, но разум не унимался: где она научилась так хорошо говорить? Где же? Выходя, он задумчиво тер себя чистым, заранее подготовленным полотенцем. И у кого? Вот вопрос. — Пиу, — она присвистнула, растягивая что-то на пальцах, как на рогатке, и отправляя в полет. — Нравятся? Гастон вынырнул из своих мыслей, ловя кружевные черные трусики. И резонно перевел взгляд туда, где они были, натыкаясь на преграду из сложенных рук. — Мило. Она покачивалась на пятках, смеясь над своей выходкой. Ну, как ребенок. Он улыбнулся уголком рта, бросая ее белье и полотенце на стул, стоящий у стенки. Черноглазая, черноволосая, стриженная под каре. Раскрасневшаяся от смеха. Ну, точно ребенок. Она стирала помаду с губ. Ничего особенного, и, все же, что-то. Лицо без возраста и выразительных черт, словно манка, размазанная по тарелке, чтобы быстрее остыла. Шея, красивое подвижное горло… По идее, она была не намного младше него, но, что примечательно, оставалась при форме. Для ходоков не секрет, что потасканность, главный бич работяжек из этой области, рано или поздно вылезала у всех, и да, у нее тоже уже начинала проглядывать. Но это при том, что ей скорее всего было тридцать, и она все еще была хороша. А это достойно. Вот только уж очень она была низкорослая. Нет, он был в курсе, что это было нормально, но когда она сняла туфли и прошла мимо него по направлению в ванную, разница в росте как минимум в фут стала совсем очевидна. Существенно. Гастон обернулся только тогда, когда вода перестала шуметь. Эта, согнувшись, сосредоточенно рылась в ящике стоявшей там старой тумбы, пока не вытащила наружу рыжую полупрозрачную банку с красной наклейкой. — Что за дурь ешь? — полюбопытствовал он. Она воровато сыпанула в ладонь несколько белых таблеток и собрала их губами. — Поделишься? Возбудитель? Нет, вряд ли. Их пьют за пару часов, а то не успеет подействовать. — Не-а, — хлопнула ящиком. — Оно для меня. Чтобы ничего нас не беспокоило… — А… — должно быть это были те самые. — Ясно. Хотя, какой смысл, если резина есть… Гастон хотел ей было сказать, что она чересчур беспокоится, но тут же посмотрел на себя и промолчал, тем временем позволяя ей подойти совсем близко. Все же, она была милая. Забавная даже. — Ну, чем мне тебя порадовать? Что бы ты хотел? — спросила она, прижимаясь плохо вытертым от воды телом к его голому животу и поглаживая по спине. Ее макушка едва возвышалась у него над плечом. — Я даже не знаю… У меня… давненько никого не было. Хотелось ее потрогать за грудь. Аж рука зачесалась. — Это ничего страшного, — улыбнулась она, выхватывая боковым зрением его скромный порыв. — Давай в таком случае начнем с чего-то простого. Сделав два шага назад, она бесшумно села на край кровати и с шорохом заскользила по простыни. Гастон продолжал неподвижно стоять, не совсем понимая. — Хочешь посмотреть? — Почему нет. Она, легко откинувшись, легла на спину, расслабленно разведя согнутые в коленях ноги. Ее грудь мерно вздымалась и опускалась, завитые на концах волосы разметались по белому как полумесяц. — Взгляни… Потребность смотреть на что-то красивое… Это позволяет нам оставаться людьми, — вдруг промелькнуло у него в голове. Взгляни как следует… — Нет-нет, еще рано. Гастон стиснул губы, тяжело выдохнув через нос, и заставил себя разжать хватку. — Да, — кивнула она. — А теперь, иди ко мне… И протянула навстречу тонкие руки, раскрываясь, раскрывая объятие. — Да, вот сюда, ложись. Чуть на бок. Ну-ну… Смешок. — Ты чего разволновался? Подыши, чуть поспокойнее. Отчего-то смутившись, словно мальчишка, Гастон обвел носом ее плечо и изгиб шеи, и, опустившись к груди, прихватил смугловатую кожу губами. Она прижалась в ответ и заняла его правую руку собой, притискивая шелковое бедро ему в пах, прямо вынуждая тереться… Дикость. Не двигаться было почти болезненно. — Ты ведь фантазируешь, верно? — спрашивала она, — закрой глаза и подумай… О чем-нибудь, что тебя занимает, и не останавливайся. Постарайся почувствовать… Она не закончила фразу. И, кажется, тронула себя между ног. Сосредоточиться на мысленных сценах с расправами не получалось. Образ не хотел двигаться, внутренний ритм сорвался и музыка перестала играть. Просто не шла на ум, оставляя ему только звенящую тишину. И в ней звуки их сбивчивого дыхания. — Ну как? — Можно? Можно уже? — вместо того, чтобы взять, он сидел и спрашивал разрешения. Черт вообще знает, что это было… — А ты хочешь? — Очень… Черт вообще знает… очень хочу — Тогда можно, — кивнула она, надрывая квадрат из фольги. — Потому что я тоже… Жуткая женщина. — Да твою мать! Узко… — прошептал он, беспомощно оскальзываясь и чувствуя как с брови срывается капля пота. — Да как у тебя может быть узко? — Тише, тише — едва слышно повторяла она, вздрагивая от каждого его приближения, — чуть медленнее. — Да ты издеваешься… — его голос осип, — я кончу раньше, чем войду. — Ничего страшного, у нас вся ночь впереди. Давай, если хочешь… Вышло не слишком обильно, да и какая-то странная ярость, всколыхнувшаяся в груди, словно песчаная буря, дала толчок крови, так что поднимать заново почти не пришлось, так, пара движений… Пара… На пол слетел второй фольговый квадратик. Затрахать бы ее до смерти — остервенело лелеял он мысль. До крови. Чтоб ей понравилось. Налечь бы всем телом, всем своим весом налечь, чтоб ребра треснули нахрен… Чтобы… ей было хорошо. Так… хорошо — Хочешь воды или чаю может быть?.. Гастон покачал головой, смотря в темный потолок. Под одеялом, хоть оно было тонким, было немного жарко, так что он отодвинул его к ногам. — Ты что-то напеваешь? — спросила она, прижимаясь к его плечу. — Да так… — Джима Кроче, будь он неладен, подумал Гастон, закатывая глаза. Он просто пытался что-нибудь вспомнить, но ничего не пришло. Полная пустота в голове. Смешок. Он почувствовал ее теплые ноги в своих, где-то в районе коленей. — Похоже, у кого-то запела душа… — В смысле? А… Нет… Я часто кручу музыку в голове, это что-то вроде привычки. — И что ты «крутил», когда у нас секс был? — Ничего. Он повернулся на бок, подложив руку под голову и задумчиво наблюдая, как она прячет взгляд. И слишком глубоко дышит. — А я сейчас слушаю. Она медленно провела ладонью у него по груди, приглаживая почти прозрачные, светлые волосы, и источая какую-то странную тягу. — Я вдруг обратила внимание… Почти осязаемую. Гастон неуверенно двинул рукой, лежащей у нее поперек талии, и пальцем убрал волосы ей с лица. Странное чувство, будто что-то кольнуло. Ему бы хотелось ее еще раз, наверное… Да, определенно. Обхватил снизу одну из грудей, чуть сжимая, обводя ореол, и чувствуя что-то похожее на обожание, когда он повел рукой ниже, а она подставлялась навстречу. За такое можно и умереть. С его ли работой было относиться к проституткам предвзято? Да нет, глупо все… Идущие под руку две самых древних профессии человечества, в которых нет места людям. Но вот они оба здесь, думал Гастон. Она ластилась к его ладони, то стискивая, то разводя бедра, влажно пыхтела и мокла, все также не отводя взгляда, будто ей нужно было рассмотреть каждую вылезшую щетинку и открытую пору у него на лице. Как здорово жить и хотеть жить взаимно, — она устраивалась под ним, обнимая за шею, разгоряченная так, что волосы поднялись у корней, дрожащая от нетерпения. Как же здорово… В принципе уже одно ощущение мягкой влаги на пальцах дергало, что уж об остальном говорить. Сильный ответный рефлекс, наверное, самый сильный, что он когда-либо чувствовал за свою жизнь, так что все было быстро… Природа все же непобедимая штука… Вся суть нашей жизни в одной приоритетной команде. Которую он исполнил. Осознание этого было настолько ярким, что у него закололо в виске. Именно это, мать твою, он и сделал! Он вспомнил всю ту странную ночь. И ночь, и следующее утро, когда он, с трудом проморгавшись, поднял голову от подушки. Бинт поверх правого глаза за ночь немного отклеился и расслоился, так что пришлось окончательно его отодрать. Женщина сидела, притаившись под его боком и на его молчаливый вопрос не сказала ни слова. «Сколько осталось?» «Еще есть время, не волнуйся…» — посмотрела она на него, по виду совершенно не отдохнувшая. А может, у нее всегда было такое лицо, Гастон чувствовал себя сбитым с толку. Потом она вылезла из кровати, голая и не сексуальная: круглые мышцы, неженственно толстые кости… — Я помогу тебе с глазом, здесь есть аптечка… Какого черта вообще у них было?! За это его сегодня избили как дрянь, а она стоит и молчит, такая же мнимо сонная и безразличная ко всему. Только скула и губы в крови, и волосы отросли. От сидения на голом асфальте задница начинала неметь и мерзнуть, но встать что-то сил не было. Совсем не было, будто Джино и правда перебил ему ноги, как и грозился. А еще он сказал, что она от него залетела. А-ха-ха. — И… Какой месяц? — тупо спросил Гастон, смотря на нее снизу вверх. Он спросил это только потому, что не знал, что еще можно спрашивать. Хрипло: — Четвертый. С трудом абстрагируясь от боли… везде, он начал загибать пальцы. Большой, указательный… Июнь, Май, Апрель, Март. Именно в марте он здесь и был. Четыре с половиной месяца назад, в марте одна тысяча девятьсот семьдесят второго года он был здесь. И был с ней. Тело пробил озноб. Он медленно стиснул руками мокрую, холодную голову: — Ой, бля-а… Эта начала плакать.