Индивидуал

Уже позже, оглядываясь назад, Гастон часто думал о том, что все, вероятно, можно было переиграть до того, как последствия его выбора стали необратимыми. Чуть больше внимательности. Чуть меньше поспешных действий… Наверное, тогда, в июне семьдесят второго, сидя в той подворотне, меньше всего ему бы хотелось винить себя и жалеть о случившемся. В какой-то момент последствия принятых им решений остались для него одной из немногих, действительно личных вещей. Но тогда он жалел. Теперь у него был настоящий повод «гордиться» — Гастон был готов умереть от абсурдности ситуации — каким-то непостижимым воображению образом он все-таки обскакал своего неугомонного предка. А ведь его отец — Габриэль Роджер Браун — умудрился окольцевать маму меньше, чем через две недели после знакомства, о котором они оба, даже спустя много лет, отзывались как о неком удачном стечении обстоятельств. Хотя о какой удаче могла идти речь, в те-то годы… Его родители познакомились друг с другом в тюрьме. На его памяти отец вспоминал это каждый раз, когда как следует поддавал, и, заглядывая в глаза, неизменно, всегда повторял: «Я так рад, что женился на тебе», — «Ох, Габи, думаю, тебе хватит…» И хотя пил он всегда очень сдержанно, чтобы потом быть в состоянии если не долбать в стену спинкой кровати, то хотя бы просто поцеловать маму куда-нибудь в ложбинку между грудей, в такие моменты его внимание было доступно только для одного человека. Не для него, потому что именно в один из таких вечеров, как помнил Гастон, он, пользуясь своей незаметностью, наконец-то добрался до отцовской коллекции грампластинок. Ему было тогда года два где-то; мозаично запечатленное первое воспоминание детства: запах виски, винил, мама целует отца в светловолосую голову. Да, им хватило всего две недели, чтобы понять, что эту жизнь они проведут вместе, но все-таки, к тому времени, как его мать — Эмили Браун, урожденная Эмили Уэлш, — наконец родила, хрестоматийный брак этих двоих длился почти девять лет! Они пережили Депрессию, мировую войну… Девять лет, черт возьми, — не одна ночь. Не одна ночь с проституткой, которой ты кинул дай бог всего дважды и решил повторить только по глупой случайности. Ей-богу, что толку быть акселератом, если ты делаешь со своей жизнью нечто подобное. Издав похожий на всхлип смешок, Гастон болезненно шмыгнул носом. И вот сидят они, «двенадцать разгневанных мужчин». Приговор и без суда вполне очевиден и чью жопу будут поджаривать — тоже. Так, а виновница торжества? Он глянул на Джино, повисшего на телефоне. После одного единственного признания глотавшую слезы женщину отволокли и заперли наверху, видимо, в той же квартире, — постарался второй вышибала, по возвращению занявший «тумбу» охранника. Не проронившего за все время ни слова товарища звали Сихам, и Селиму он приходился вроде как родным братом, так что, когда все более-менее успокоились и Гастона под локоточек бережно швырнули за стол, он не выдержал: — Я все же спрошу: Марокко или Пакистан? Селим недоумевал почти искренне — Вообще-то, Тунис. — Агх, вот же черт. Пока он отвлекался на всякие мелочи, его мозг продолжал составлять стратегии возможных исходов. Да, кстати… Гастон вытянул шею, пытаясь привлечь внимание Джино: — А можно мне обратно мой ствол? Его пистолет все еще собирал грязь под мусорным баком на заднем дворе. Он не слишком рассчитывал, что его позволят забрать, но и оставлять его здесь он тоже не собирался. Не хотелось, чтобы закрепленный за его именем табель вдруг всплыл где-нибудь как оружие массового убийства, лезть еще глубже в это дерьмо Гастон не планировал. Разговором по телефону Джино был явно рассержен: брови на нос, руки мелко трясутся, — не отрывая телефонной трубки от уха, он махнул подбородком куда-то в сторону черного хода и его губы сложились в беззвучное: «Сел». Пистолет ему подали по всем правилам, рукоятью вперед, — Гастон даже не знал, что и думать. Не то чтобы он собирался пускать его в ход, хотя элегантно решить проблему, тупо перестреляв тут всех, выглядело весьма заманчиво, только вот… — Гастон, чисто чтобы убедиться, с щелчком вытащил магазин: пусто! Ну, разумеется. — Попробуешь снова его достать — я тебе шею сверну, — Селим всем весом съездил ему в плечо, чуть не спихнув на пол. — Ладно-ладно! Иисусе… — Гастон вытер пистолет об штанину и убрал в кобуру. — Мы же взрослые люди. — Заткнись. — Я защищался, вы же напали вдвоем. Наконец Джино приземлился напротив него. Развернувшись чуть вполоборота и явно вдохновляясь нуарными фильмами, он высоко кинул ногу одну на другую, так что его босая ступня с тряпичным вьетнамком болталась почти что у края стола. Прости, господи… Джино хлопнул себе на колени одну из рабочих тетрадей: — Ну, и что будем делать с тобой? — Со мной? Не, — Гастон выставил перед собой руку, — то, что она беременна — очевидно, но у нее таких, как я, по пятьдесят в день, с чего у нее такая уверенность, что ребенок именно мой? Нуарно слюнявя пальцы, Джино пролистал свой талмуд, по всей видимости являвший собой «журнал посещений», в котором он вел учет клиентуры каждой из подопечных. — С того, что у нее за… два месяца до и за… почти за полтора после тебя не было ни одного клиента. И с того времени ее никто больше не брал, — он показал Гастону пустые графы. — У нее, конечно, дела всегда были не очень, но в последний год она совсем уж сдала… — Ну нихера у вас товар залеживается. А что так? — Должен и сам понимать. Она старая, — Джино, покривив губы в озабоченном жесте, пожал плечами. — Двадцать девять лет как-никак… уже в «мамки» годится. Давно бы выгнал, если бы мог… Скажу только, что она ни разу до этого не влетала от клиентуры и вообще была осторожна. Собственно я и поймал-то ее случайно. Так-то девки у меня все ответственные и проблемы решают сами, а тут, ну, хер поймет, видимо планировала молчать до последнего… Черт ее знает короче, может на твоей шее решила из профессии выехать, — смеясь, он сунул в рот сигарету. Щелк! — «Зиппо», — видимо хорошо ты ее откатал. Вкус дыма говорил о качестве табака. Стараясь не подавать виду, что начинает всерьез беспокоиться, Гастон, потерев лоб, осел на жесткую спинку стула. Дело — полная дрянь, и без жертв тут не обойдется. Что он имеет? Очевидно: Джино изволит хотеть его денег. Не заплатит — его вероятно убьют, заплатит — начнут трясти, весь свой клан свой стянут к кормушке и уже не отпустят. И что дальше? Привлечь Мари и его людей? За «спасибо», которое только у него и останется, ни одна сволочь и пальцем не шевельнет, и будет, кстати, права. Да и Джино вряд ли даст ему позвонить. Тянуть самому? Один против троих он не выстоит, он безоружен и уже не в состоянии драться. И дура эта еще, кто ее за язык тянул, спрашивается… Что же делать? Как накрыть всех их разом и вылезти без особых последствий? Гастон со вздохом поднялся. — Пойду поговорю с ней, — сообщил он. Здесь становилось слишком накурено. — Валяй, она там же, где и в тот раз. Воркуйте. — Угу… — Да, и чтоб никакой стрельбы, — предупредил его Джино выкриком вслед, продолжая давиться смехом в сигаретном дыму и зная, что стрелять ему нечем, — здесь вообще-то люди работают. — Да-да, только если вдруг не пойму, что решить проблему другим способом не удастся… Времени было мало — хмуро подумал он, поднимаясь на третий этаж по же знакомым ступеням. В восемь тридцать утра открывался первый миланский банк, и это значило, что на поиск решения у него оставалось около трех часов. Захлопнув за собой дверь, Гастон, не разуваясь, сразу же пошел в ванную: хотел осмотреть правый глаз. Женщина на его появление не сказала ни слова, если ей, конечно, вообще было дело. Согнувшись и уронив голову на руки, она неподвижно сидела на стуле, стоявшем возле стены. Те же туфли, то же пальто, висящее рядом, у входа. Бретелька длинноватой майки явно не ее размера неряшливо спадала с плеча. Умыв лицо и намочив голову холодной водой, Гастон сразу почувствовал себя посвежее, хотя внешний вид оставлял желать лучшего. Ничего такого, но вглядываться не хотелось: синяки да ссадины. Когда желтоватая корочка, слепившая веки правого глаза размокла и Гастон смог его открыть, чтобы осмотреть, стало понятно, что сама глазница не пострадала. Только на нижнем веке, очень близко к ресницам осталась припухшая с краю царапина. Ничего такого, опять же… Вернувшись, он тяжело, прямо в уличных шмотках и в обуви, завалился на спину с краю кровати, чувствуя себя как утопленник, который под тяжестью своих сраных ошибок наконец опустился на дно. Напихал в карманы доверху, в горло — таблеток и башкой в омут. Весело. — Полстакана водки на чайную ложку соли… — Что? — спросила она. Гастон взглянул в знакомый потолок. А ведь это место могло оставить хорошие воспоминания… И черт возьми, так и было, пока все это не началось. — Помогает от синяков, особенно на лице. Два-три компресса и все проходит. Да, водка — лучшее средство… Ай-й… — пробормотал он, надавливая пальцами на щеку. — Впрочем, если пить, тоже эффект неплохой. Женщина ничего не сказала, да и вообще, видимо, о проблеме собиралась отмалчиваться. — Ну, и? — спросил он и приподнялся на локте, чтоб видеть ее. — Какого черта ты меня так подставляешь? Что я тебе сделал? — Я не подставляю. — Я не вчера родился, и все ваши поганые схемы знаю, — тишина. — Что молчишь? Ну же, давай! Там, внизу, ты была весьма разговорчива. Что ты на меня навесить пытаешься, а? Гастон резко встал на ноги и, подойдя, вздернул ее за предплечье вверх, перехватывая другой рукой под нижней челюстью. Она не сопротивлялась, но это отсутствие реакции выводило его из себя. Это сонно-уродское равнодушие на лице. — Ну? Ни звука. Покачав головой, Гастон вдруг резко припер ее к стенке и, вытащив пистолет, приткнул дуло к уже довольно заметному животу. Плевать… Он прикончит ее. Да, грохнет эту желтую суку и дело с концом. — Назови хоть одну причину, почему я не должен прямо сейчас решить обе проблемы разом. Она, конечно, не знала, что патронов у него не было, но с каких пор из пистолета обязательно стрелять, чтобы кого-то убить? Лицом к стенке — и с наотмашь прикладом в основание черепа. — Дж-Джино… — плаксиво выдавила она, скукоживаясь в захвате как насекомое, которому угрожали булавкой, — о, значит на ствол реагируем! — Гастон слегка надавил, закрепляя успех. — Я не хотела, он заставил меня рассказать. Обещал избить до полусмерти, если не признаюсь. Я… я надеялась, что даже если расскажу, ты все равно не вернешься сюда, но… Мне от тебя ничего не нужно, правда. Пожалуйста… — она попыталась вывернуться из-под прицела. Гастон не позволил. — Ребенок на самом деле от меня? — У-у, у-у-у… Боже. Выругавшись, он убрал пистолет и отпустил ее руку. — Так, прекрати. Перестань рыдать, слышишь, задрала! Ну залетела, ну, что теперь поделать-то, блин! Уже половина срока прошла, поздно лить слезы. Мой или нет? — Твой! — она терла запястье, дрожа и всхлипывая. — Ну и все, — он толкнул ее обратно на стул. — Заканчивай. Оба здесь постарались. Не желая смотреть на сопли и слезы, Гастон развернулся и рассеянно сделал пару шагов в центр комнаты. — Твою мать… Ах-ха, причем, — он провел рукой по затылку, — причем, ладно, ты дура! Но я-то! Просто слов нет… Я — идиот… — эта шмыгнула носом у него за спиной. — Тебе может ничего и не нужно, но вот сутер твой планирует как следует нажиться на мне. Да… Он идиот, и теперь в прямом смысле будет за это расплачиваться… — А вообще… — калька воспоминания моментально легла на действительность, когда его взгляд упал в темный дверной проем ванной комнаты. Гастон замер, а потом резко сорвался с места. — Я думал, что ты принимаешь противозачаточные. Да, точно! Я подумал об этом, когда увидел, как ты ешь таблетки! Ящик — заботливо подбросила память, когда он подошел к тумбе и, полностью вытащив тот, вытряс его содержимое в раковину. Девичий мусор: косметика и в таком духе, женские обручальные кольца — штуки четыре, сережки, презервативы, бумажные блистеры анальгина — не то. Женщина в комнате зашевелилась. — Эти! — наконец выхватил он знакомую рыжую банку и вышел, едва не столкнувшись с ней на пороге и ткнув ей в лицо доказательство своих слов. — Я еще спросил тогда, что это. В ответ унылый, невыразительный взгляд. Гастон раздраженно отпихнул ее от себя и прошел мимо, вертя таблетки в руках. «Celebre, UPPER» 01 mg. — Что… это… Красная наклейка на банке с остатками белых колес. — А что? А он ведь почти забыл. «Сумерки». «Никогда не слышал о них?» А что? Он обернулся. И тут она поняла. — Название этих таблеток о чем-то тебе говорит? Она поняла. Гастон сам сам не заметил как сдал назад. Неосознанно, то есть… Выдох — спазм в центре груди. — Зачем?.. Зачем ты их ешь? Это же… Выдох. Через нос. Воздух холодный. — Вот-те на… — эта склонила голову. Гастон чувствовал, как его начинает трясти: она думала! — Впервые вижу обычного вне станций трафика и резерваций, который знает о нашем существовании… Она все поняла, черт возьми, а теперь думала и решала, что делать! — Если не буду есть их — умру, хотя, ты, похоже, не в курсе. Значит не из правительства. Черт, вот ведь… Выходит, случайность? — Да этого быть не может… — Гастон скорее говорил сам себе. И почти улыбался. — Это же… Нет, я не понимаю… — Да брось, — ее рот медленно разомкнулся: «Да-а-а, бро-о-сь…», будто еще одна рана на плоском, неподвижном лице. — Если ты знаешь, что такое Целебра, то знаешь и все остальное. «Я ничего не знаю, я так и не успел… — Ты ведь понял уже, — ему было совсем не смешно. — Кто я. Вернее, чем не являюсь. …узнать». Сами по себе, если не брать во внимание некоторые факторы, по силовому потенциалу все люди между собой примерно равны. Не столько как представители одного вида, сколько как форма жизни, достигшая некого предела развития. Возникшая за спиной стенка чуть не лишила его связи с реальностью: взвившись, Гастон метнулся вбок, едва держась на слабеющих ногах, но в конце концов беспомощно оскальзываясь и падая на колени. Да, вся история человечества — попытка выйти за этот предел… Чуть-чуть повысить свои шансы на выживание… Не встать. Ну, же, давай… …искусственно сделав себя сильнее. Не встать! Господи… — Они не знают, — голос как будто из-за стекла, — ни Джино, никто. И лучше бы им и дальше не знать. Да, потенциально он сделал себя сильнее других людей, — уперевшись руками в фанерный, холодный пол, Гастон вскинул голову, — но это… не было человеком. Глубоко нутром ощущал: она сильнее, она была сильнее тех двоих вместе взятых. — Не бойся. И шаг к нему. Монстр, которому объяснили на пальцах, потому что, как бы Гастон не пытался, он не видел различий. Смотря на нее, он не видел ни одного гребаного отличия от человека! Все, как тогда, с Патриком, несовпадающий образ. Выходит, он был таким же… Нет, черт возьми… Два шага. Три. Господи, думал Гастон, она на самом деле разумна, и мыслит далеко не так примитивно, как утверждал Рой, говоря о представителях ее «вида». Не-е-ет, эта тварь использовала свой мозг на полную: ни тогда, ни сейчас он ничего не заметил! Твою мать, господи, как?! Не могла же она так сильно хотеть притвориться чем-то другим, что не растревожила ни один его чертов инстинкт! Нельзя изменить «химию» своего организма, блядь, да так не бывает! Все, все это время перед ним находилось чудовище и он не чувствовал ничего, пока его буквально не стукнули по носу! Даже когда… Ух, было бы чем, наверное б вырвало… Даже когда он самозабвенно трахал ее, здесь, на этой самой кровати. Шаг. Она опустилась на оба колена напротив него, протягивая раскрытую руку. Если честно, он никогда не боялся людей… Но от этого в нем поднимался почти что животный ужас, настолько глубинный, что это было даже не стыдно. «Эта женщина, нет, это… существо может меня убить, — понимал он. — Оно правда… может убить меня». — Не бойся. Гастон дернулся, приоткрыв рот, когда она мягко и погладила его щеку, но из глотки вместо голоса раздался какой-то плаксивый свист. — Я никогда. Тебя. Не раню. Силясь, Гастон попытался втянуть голову в плечи. Смешок. — А ты казался более невозмутимым, хотя это даже забавно. Но, уж пожалуйста, постарайся взять себя в руки. — Т-ты… чуд… — голос не возвращался. — А ты обычный, — она легонько провела пальцами по его шее и убрала руку. — И ты первый обычный, кому я это говорю. Он мелко сглотнул, вздрагивая всем телом. — На самом деле я рада, что хоть кто-то узнал, — со странным выражением на лице посмотрев в пол, сказала она. — Иногда мне кажется, что я притворяюсь человеком дольше, чем живу. На него в свою очередь снова накатывала тошнота. — Пожалуй, здесь мы оба с тобой просчитались, как думаешь? — снова обратила она его внимание на себя, отвлекая от жжения кислоты в горле. — Я была уверена, что уже не забеременею. Но я ошиблась. И раз уж так все сложилось, раз уж ты знаешь правду обо мне, ты должен знать еще кое-что. В общем-то Гастону было уже все равно, что она скажет, но черт возьми у нее получилось сделать все еще хуже. — Ребенок внутри меня, — женщина взглянула на него сверху вниз. — Он не просто сумеречный. Он наполовину человек. Есть мнение, что от самого переживания страха, если оно достаточно сильное и продолжительное, тело начинает испытывать шок, не меньший, чем от прямого столкновения с тем, что его вызвало. Словно затянутый, неудавшийся суицид, еще одна игра разума. Человеческий мозг иногда воспринимает реальность настолько абсурдно преувеличенно… Гастон сделал, насколько мог, долгий, но поверхностный выдох, едва разжимая пересохшие губы. Черт возьми, это не бог любит испытывать нас… Но рациональность сопротивлялась, продолжая любезно искать решение для проблемы. Он, сетуя, попытался отсесть: не тело, а клубок слипшихся на крови сухожилий и мышц, и что это за поза еще? «Делай со мной что хочешь, Братец Лис, только не кидай меня в терновый куст!» или, как он там говорил? Жарь меня, топи, вешай… Гастон шмыгнул носом, кривясь от вспыхнувшей искры боли в разбитом лице. Да, Братец Кролик был известным любителем драматизировать… И тут его стукнуло смутное подозрение. — А вот если бы я не пришел… — он осмелился посмотреть ей в лицо, — допустим, ты родила бы. Допустим. Неужели ты всерьез думала, что они позволят тебе оставить ребенка? Через полгода его бы у тебя отобрали и сразу же сбыли на той же станции трафика, как будто сама не знаешь. Что ты думала делать тогда? — Убить их всех. О-о. — Убить? — Гастон болезненно раскрыл рот, обнажив зубы, и крепче стиснул себя руками: ему вдруг стало дико смешно. Истерически. О-о, спровоцировать эту дрянь — означало лишиться жизни, неплохо! Вот ведь, а все поганая трезвость… И страх. — Ага, как же! Убить она всех решила… — скривившись, он издевательски передразнил ее интонацию: — «Убью», «люблю»… «туфли куплю», — не смей бездумно бросаться такими словами! Кого, ты, жалкая дура, можешь убить?! Не смеши меня… Она ничего не сказала, так что Гастон добавил: — Не смеши меня, черт возьми… И еще: — Могла бы — давно бы здесь всех прикончила. — А смысл какой? — непонимающее выражение на лице. Он неопределенно махнул рукой в сторону: — А что, лучше жить так в твоем понимании? — как бы подразумевая ситуацию в целом. — Это не имеет значения, — она немного неуклюже пересела и вытянула ноги вперед. Потерла колени. — Мне нужны деньги, это лишь способ их заработать. — Значит монстры выступают за честный труд, ха. Кто бы мог подумать. Женщина вздохнула и, поправив упавшую с покатого плеча бретельку своего балахона, сообразила какое-то жутковатое снисхождение на лице. — Мои… лекарства безумно дорогие. Особенно настоящие. Раньше не заморачивалась как-то, как выяснилось и на контрафакте протянуть можно. Но с тех пор, как узнала... — «Видимо решила не есть всякий мусор, рассыпанный на коленке», — додумал Гастон за нее. Закрыв глаза, эта, слегка покачнувшись, запрокинула назад голову, будто ища затылком опору. Усмехнулась. — Мой поставщик с такими глазами сидел в первый раз, он и сам не мог вспомнить, когда в последний раз настоящую Целебру в руках держал… Она поглаживала живот. — Мир заботится только о тех, кто может выжить, верно? Мне не на кого рассчитывать, кроме себя. Гастон ничего не ответил. Это было опасно и тупо, но он выяснил, что хотел. Она ни разу не убивала, ни людей, ни кого бы то ни было, — опыт было бы сразу же видно. И в принципе, он изначально подозревал, что спровоцировать ее не удастся, уж больно похабно все получилось. Обычно он блефовал куда лучше. Что ж, приходилось признаться себе: эта тварь была самый настоящий кремень и демонстрировать свое истинное лицо была не намерена совершенно. Почет ей и уважение, она прекрасно знала и соблюдала правила, по которым играет. И таким образом… Прислушиваясь к себе, Гастон осознал, что почти успокоился. Пульс был все еще высоковат, хоть и упал почти до ста тридцати, живот — защитно втянут под ребра, но мышечный паралич постепенно его отпускал, позволяя немного расправить вспотевшие, ледяные конечности. Черт знает, сколько они так просидели. В Святом Георгии отзвонили первую мессу, за окном посветлело… Он старался продолжать думать, что делать, и без вопросов отдал ей чертовы таблы, когда она попросила. Вложил в протянутую ладонь. Что же делать… Что делать… Как соскочить, как попользовать положение? Джино он был нужен живым, ей — не нужен был мертвым, между ними двумя он был в относительной безопасности, но надолго ли? — Нет, черт возьми… — со вздохом он вытер ладонью влажный, нахмуренный лоб. — На трезвую голову я такое решение не приму… И, цепляясь на стену, поднялся. Закрывая за собой дверь квартиры и гулко спускаясь по лестнице вниз он снова и снова прокручивал в голове то, что собирался сказать. Господи, выпросить что ли бухла? Должны же на следующий день у него быть для себя хоть какие-то оправдания… Если коротко: нужно было выходить из игры. И выходить через Джино. Этот крашенный сукин сын был уверен, что крепко держит его за жабры и что он уже не отвертится, но не тут-то было. Ледяная, предельная адекватность слегка сгладила впечатление от его внешнего вида, так что сонная операционистка быстро его рассчитала и отпустила. Деньги не имели значения, Гастон смирился, что потерял их еще до того, как вытащил эту сумму со своего счета в банке, куда с ним за ручку ходил Сихам. Нет, чтобы выбраться, Гастону надо было буквально щелкнуть Джино, этого гада, по носу, и, черт возьми, у него получилось. Серьезно, этот урод должен был быть ему благодарен. Пока женщина принадлежала ему, ее втихаря протащенная беременность считалась его проблемой, за которую рано или поздно пришлось бы отчитываться. И раз уж Джино планировал все решать за его деньги, то зачем было все усложнять? Гастон просто сделал его проблему своей. — Мы уходим, — женщина, удивленно моргнув, вскочила со своего места, в немой растерянности смотря на него, тяжело выравнивающего дыхание после взлета по лестнице. Он резко оглянулся за спину, прижал руку под левый бок: — Быстрее. Полностью освобождая его от ответственности. Выходя из злополучного здания, он не знал точно, сколько у них будет фора и как далеко им дадут уйти, прежде чем начнется погоня, но, казалось, — вдвоем у них больше шансов… Умеренно быстрым шагом они вынырнули в смурное утро, нацеливаясь в противоположную от Церкви Святого Георгия улицу, видневшуюся в просвете двух зданий. План был не ахти какой, слепленный, полагаясь на чистую веру, что подручные Джино не пристрелят их прямо здесь, и что эта не кинет его. Гастон мельком взглянул на нее: побледневшая от напряжения, сжав губы и смотря только вперед, женщина, не отставая, шла рядом. — Они тебя просто так не оставят… — Хочешь, поспорим… — отстраненно ответил он, вдруг останавливаясь напротив одного из подвальных окошек. Он бы не обратил внимания, если б не видел такого раньше: кусок фанеры, защищавший дырку в стене, был специально задвинут неплотно, светя очень характерный проемчик. Присев, Гастон отвел доску в сторону. Бинго! — он вытащил наружу баллончик с краской. По всей видимости активистская нычка, эти часто совали свой хлам во всякие щели, и таких тайников в городе были тысячи. — Сможешь поймать машину? — спросил он, встряхивая аэрозоль. Времени было мало. Эта кивнула. — Действуй. Тайник попался ему очень кстати. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, он бегом вернулся назад и, прикрыв нос и рот, по-итальянски выписал на стене почти что рядом со входом: «За Афинами — Рим» — и бросил баллончик на землю. Только он вылетел из переулка ему чуть ли не по ногам затормозил черный «Фиат Фамильяр», явно не новый, с парой заметных вмятин на правом крыле и длинной царапиной. Гастон было выругался от неожиданности, но тут из окна переднего пассажирского места высунулась она! Не обманула! — Давай назад, быстро. Машина дернулась с места, не успел он закрыть дверь, оставляя надежду на то, что, кто бы ни был послан за ними вслед, он потеряет их в одностороннем сплошном потоке. — Тю, детка, ухажер что ли… — расстроенно улыбнувшись сказал водитель, пока женщина поднимала стекло. Гастон перехватил его взгляд в зеркале заднего вида и постарался принять более достойную позу. Мужик, с виду типичный «белый воротничок», ехал в Барону, как он признался сам, разворачиваясь направо. Навестить брата в больнице Сан-Паоло или что-то вроде того. — Может быть и вам стоит? — он обводил пальцем лицо, намекая на явные следы от побоев. — Нет, нет… Я в норме, спасибо. Прикинув в уме маршрут, Гастон попросил тормознуть их на севере Навильи, так как дальше ехать не было смысла. — Выходим. А, ч-черт… Наличных у него при себе не было. — Все в порядке, я заплачу, — женщина помахала ему рукой, мол «иди». — Если нет денег, уверен, мы сможем договориться, — как бы невзначай заметил водила и бесцеремонно брякнул граблю ей на колено. Эта спокойно вытащила из кармана пальто несколько смятых крупных купюр и протянула ему: — Прости, милый, я сейчас не на работе. — Жаль, очень жаль — вздохнул тот. И убрал руку. Гастон покрутился на месте, ну да, окраина Навильи, какой он ее помнил. Засранный словесным политическим мусором мостик через канал, набережная, батарея жилых трехэтажек. — Придется пройтись… — бросил он. — Я не против. Их обоих обдало ветром с воды, будто подталкивая не останавливаться. Дом всегда принимал его, неважно в каком состоянии он в него возвращался. Равнодушным, веселым и пьяным, трезвым, разбитым или замучено-изможденным… Вероятно, она понимала, что он плутает, поэтому и не задавала вопросов, послушно, хоть и небыстро идя за ним следом. Гастон старался не слишком усердствовать и не красться как вор, все-таки, очевидной погони за ними не было, но тем не менее, когда они добрались, был уже полдень. Взбив рукой волосы на затылке, Гастон принялся раздеваться: сбросил грязную куртку, как кожу, ботинки вместе с носками. Без вопросов взялся повесить протянутое пальто. В доме чудовище тихо шло за ним по пятам: из коридора в большую комнату, из комнаты в кухню. И из-за этого было крайне сложно ее игнорировать, пусть она и не издавала ни звука. Заглянув в пустой морозильник, он поскреб ногтями рыхлый снежок, намерзший на стенки, и смял, что осыпалось, в горсти. — Я… не смогу вернуть тебе эти деньги, которые ты заплатил за меня, — наконец сказала она. — Я не обязываю тебя возвращать… — он хлопнул дверцей. Никто из них не смотрел друг на друга. — Но ведь…? Оперевшись на раковину, Гастон приложил холод к припухшей щеке. Затем — к переносице. — Не воспринимай это как что-то личное. Я исходил исключительно из соображений финансовой выгоды. На условиях Джино я бы потерял куда больше, чем так. Вот и все. Меньше всего ему бы хотелось, чтобы она видела в нем героя-спасителя, но ее следующий вопрос чуть не пробил его на смех. — Что ты собираешься делать со мною здесь? Она осматривала тесную кухню, щуро задерживая взгляд на окне, выходящем во двор. Второй этаж, не так уж и высоко, если подумать. — Пф-ф, ты думаешь, я рискну хоть что-нибудь с тобой сделать? — Я ведь даже не знаю, кто ты. Гастон не нашелся, что возразить, хотя подобные опасения больше бы пошли человеку, чем… ей. Вздохнув, он отнял ладонь от лица. — Я работаю на местные госструктуры. — Ты полицейский?! — Господи, нет, — он уже так привык к ее безучастному состоянию, что почти отшатнулся, настолько внезапной была ее реакция, — мне… мне просто платят за то, что я действую в их интересах. — Ты значит военный? — недоверие. — Да, можно сказать и так… Струйка воды стекла вниз по руке, огибая запястье. Его рукав быстро намок. — Послушай, я, я хотела сказать спа… — Обойдусь, — он метнул выжившие остатки талых ледышек об раковину: БРЯЦ-Ц-Ц-Ц, — а то это будет выглядеть так, будто я сделал тебе одолжение. И вытер об себя руку. Этой лучше уж было оставаться чудовищем до конца… Выдернув стул от стены, понес его в комнату, стараясь не замечать, как эта плетется следом. — Можешь занять мою койку в каморке, я останусь здесь на сегодня, — глухо бросил Гастон себе под ноги. Секунда раздумий, две, три… — Я не могу. — Хочешь, чтобы я тебя туда затолкал? — Мне бы не хотелось тебя выживать, это же твой дом, да и я… Гастон со злой усталостью ее перебил: — Так, давай сразу кое-что проясним. Квартира не моя, так что мне плевать. Это первое. Второе. Ты здесь не пленница, — он грохнул стулом прямо напротив кресла, но не вплотную, — меня не интересуют твои услуги, и ты мне ничего не должна. Если хочешь свалить — вали, никто тебя здесь не держит. Мне только легче: я дам тебе пару сот на дорожку и вперед, вон дверь на выход, — и махнул рукой в сторону. — Решай сама: нет? — оставайся, мне опять же плевать. Вон комната, иди туда, закрой дверь изнутри и чтоб я тебя ближайшие часов десять не видел. Все. Я спать. Не хочу больше ничего слышать. Приземляясь на мягонькое и закидывая на стул гудящие ноги, Гастон со вздохом осел вглубь подушек. Поерзал, устраиваясь: кресло — не потолок, можно было и потерпеть один раз… — А, да, — окликнул он, уже не смотря в ее сторону, — надумаешь сбежать, пока меня нет, — ключи бросишь в почтовый ящик. Тогда ему показалось, что он задремал, может на час или два от силы, перенасыщенная гормонами измененная кровь гуляла по телу, не давая толком расслабиться: слишком много потрясений для одной ночи. Так что остаток дня Гастон просто провел полулежа и не открывая глаза, пока солнечный луч полз у него по руке и грел ему кончик уха. Вечером он сел, спустив тяжелые ноги на пол, и мельком посматривая на закрытую дверь, за которой пряталась женщина. «Сумеречная, то есть…» — пора было уж называть чудовище своим именем. Потом из общаги позвонил Бет, — Гастон едва вылез из душа, — надо было сходить засветиться на Главной, послушать, что говорят. Небольшая передышка в связи с летними сессиями, из-за чего большая часть революционной тусовки рассосалась по своим университетам, дала комиссариату возможность снова поднять дело «Пьяцца Фонтаны». По словам Бета эти активно взялись за кружок под названием «Группа Ар» некого Франко Фреда — очередные нео-фашисты, дщери небезызвестных «Красных Бригад». Гастон хмыкнул, на секунду поддаваясь желанию никуда не идти, так как уже немного имел представление, кто там и откуда. «Началось все с Черных полковников». Бирих сидел на ступенях главного управления, сцепив руки в замок, и поплевывал под ноги. «Это кто?» — Мари оборачивался на ходу. «Те, кто сейчас диктуют режим в Греческом Королевстве. Когда последний раз наведывался к Освальдцам, Фельтринелли еще живой был, свистнули, что у нашего клиента был с «полковниками» плодотворный обмен идеями. В рамках делегации что ли… Наши перебираются на правую сторону в общем, скоро начнется большая движуха». «Но Фреда всего лишь шестерка Боргезе, разве нет?» «Поэтому комиссариат и хочет его. Черный князь им не по зубам, его ведь и в стране сейчас нет, но видимо рассчитывают подобраться поближе. Как Князь сам говорит: за Афинами — Рим». «Бог любит троицу, значит, — достав блокнот, Мари фиксировал для себя, — Вентура, Фреда, Боргезе. Да… Инман, предупреди, если с его подданными на контакт выйдешь». Бирих заверял, что тот узнает об этом первым. Это было пару недель назад. Кто бы знал, что услышанное так удачно сможет сыграть ему на руку — высокомерно скривив одну сторону рта подумал Гастон, заворачивая у ближайшего таксофона. — Центральная, слушаю вас, — раздалось в трубке. — Я хочу сообщить о нелегальном борделе на пересечение Вагнера и Норино. Он-то знал: сейчас полиция реагировала на все анонимные вбросы, и в этот раз на офицерскую крышу, которая несомненно была, Джино мог не рассчитывать. При других обстоятельствах он бы отделался предупреждением, все же открытое заведение подобного толка это само по себе ай-яй-яй, но за знаменитую кричалку Боргезе, оставленную на той стене, весь дом гарантированно перетряхнут до самого основания, а самого Джино публично подвесят за яйца. В такое время за малейшее подозрение в укрывательстве радикальной политической кодлы ждать могла только анафема зрителей. — Благодарим Вас за обращение. И слава христианской демократической партии, мать твою! Гастон со звоном повесил трубку и выставил ей средний палец. — Жри, гнида. Посадить Джино — может и не посадят, но его собственное начальство палева ему не простит. Никому не расскажешь, что живешь с монстром под боком. То есть, дело даже не в том, что тебе не поверят, судя по рассказам общественности, страшные бабы водились абсолютно повсюду, у каждого находилась хотя бы пара историй. Недавно, вон, под синькой жаловался Мари: бывшая жена через суд добилась, чтобы ему запретили видеться с дочерью. Ему дружно сочувствовали — мол, вот же ж сука! — пока какой-то вольный ходок, из одиночек, как и он сам, не уточнил сколько дочери лет, и обсуждение не свернуло в другую плоскость, как это обычно происходило. Мари пил и подначивал пить других, так как больше ничего не мог сделать. Гастон же, пребывая в полной рабочей рассеянности, пытался сообразить, как жить дальше, потому что сам факт того, что женщина у него дома была нелюдем в прямом смысле этого слова, делало его случай из ряда вон выходящим. — Эй… Он постучался. Женщина не давала о себе знать уже почти сутки, это начинало слегка настораживать. — Ты там живая вообще? Надавил на дверь — оказалось не заперто, значит она все-таки выходила, пока его не было, просто решила не запираться. Может, ждала его. — Ну что, не надумала сваливать? — оперевшись на дверной косяк, спросил он. «Эй» подняла голову, сразу как-то сжавшись и выставив вперед плечи. Не похоже было, что она вообще хоть раз сомкнула глаза с тех пор, как тут оказалась, даже не ложилась походу, — Гастон бросил взгляд на кровать, помятую только с самого краю. — Так и не смогла заставить себя, — с трудом сумела промямлить она, не уточняя, что именно. — Ты вообще спишь? Или… сумеречным… это не нужно? Вероятней всего у нее просто аналогично была бессонница. — Ладно, не суть, — почесав бровь, бросил он. Затем вытащил из заднего кармана джинсов тонкую пачку денег, перетянутую резинкой, и бросил ей на колени. — Это тебе, должно хватить на первое время. Трать на свое усмотрение. — П-почему ты даешь их мне? — Потому что тебе нужны деньги. А из-за меня ты вроде как потеряла работу. И в целом встряла вроде как тоже… — Гастон неуверенно поводил рукой около живота. — Поэтому, если решила остаться, я мог бы взять твои расходы на себя. В качестве компенсации, так сказать. Тебя это устраивает? Она молча кивнула, испуганно опуская глаза. — Замечательно. Что касается всего остального. Живем как в общаге, понятно? Каждый сам за себя, просто на одной территории. Готовить себе жрать я не заставляю, тут каждый сам. Уборка… Честно, не люблю всякую муть с распределением обязанностей, просто если видишь грязь — возьми и убери, думаю, это несложно. Комната твоя. Я буду жить в большой. Когда будут нужны деньги, просто подходишь и просишь — я дам. Это все, дальше живи, как хочешь. Не трогай мои вещи и не приближайся. В смысле, вообще. Держись подальше. — Я поняла. — Теперь насчет моей работы… По идее я выхожу посменно, или меня вызывают; я могу не бывать дома по несколько дней, работать ночью и в таком духе. Если я буду тебе нужен в рабочее время — позвонишь на Главную, я оставлю тебе телефон, попросишь меня. Если я буду болтаться в пределах досягаемости, то сразу подойду, если нет, ну, мало ли рейд, — перезвоню, как вернусь, мне сообщат. Звонить только в крайнем случае, поняла? — Да, только… — Что? — Мне нужно знать твое имя. Иначе я не смогу попросить… Поймав брошенный в руки армейский жетон, она то ли с большим интересом, то ли с трудом начала вчитываться. На этом ему показалось, что он все сказал. — Стой-стой, послушай! — вдруг встрепенулась она и встала с кровати, вынуждая его придержать дверь. — Я правда могу остаться? — Да, — он обернулся, — но знай, я ни на секунду не забываю, что ты такое. Дай только повод подумать, что ты хочешь мне навредить, — разнесу голову нахрен. В общепринятом смысле они не общались, конечно. — Эй. Эта выглянула в коридор: вся в черном, юбка в пол, рукава почти до середины ладони. Гастон хмыкнул, отдавая ей свернутые купюры: — Прикидываешься монашкой? — Не то чтобы. Купила тут себе пару вещей… — «Эй» отводила за плечо расчесанные на прямой пробор волосы и натягивала воротник. — Понимаешь, все время чувствую себя голой… Даже не знаю, плохо это или хорошо. А ты как думаешь? — Ходи, в чем хочешь. Мне все равно. Удивительно, но она делала все, о чем он тогда попросил, — грех было жаловаться. Будучи дома, Гастон ее почти что не видел, разве что мельком и со спины, когда вертелась на кухне или убегала к себе. Привыкнуть к ней было легче, чем он рассчитывал. Конечно, не все было идеально, иногда она здорово выводила его из себя: — Не смей коверкать или сокращать мое имя. Просто вот… не смей. Точней, не она сама, а ее личный загон всегда уточнять «Почему?». Почему-то, почему это, не объяснишь — не отвертишься. Почему? — Потому что, Гас — это какой-нибудь парень с заправки в Техасе. А я — Гастон. У моего имени нет других вариантов произношения. Оно не сокращается и у него нет производных. Так что я тебя Христом богом прошу, не… — Гастон, — аккуратно звала она, выглядывая из-за двери. Но не более. Смешно, но в такие моменты он вдруг понимал, что не может привыкнуть к тому, что его называют по имени. Среди своих он был просто Браун, про его дурацкую кличку из «Уотчгарда» здесь не знали, а новой он так и не получил, поскольку, живя отдельно, был оторван от труппы и за два года работы так и не спелся ни с кем. Гастон… — Что? — Это ведь твой приемник, да? Сегодня она щеголяла в трусах и в майке. — Можно мне его включать, когда тебя нет? Пораскинув немного на тему того, насколько можно ей доверять свою любимую вещь, Гастон посмотрел на потрепанный маленький «Нордменд», стоящий рядом с кроватью. Он был куплен где-то лет семь назад в честь увольнения из родной воинской части и с тех пор везде таскался с собой; Гастон очень старался его беречь, хотя бы пока не выйдет что-то получше. Как у Мартина, например. У Мартина был один из новейших немецких «Грюндигов» — «Сателлит-210», пятнадцатифунтовая дура, звучащая как мечта. Он немного завидовал. — Ну, пожалуйста, — эта как бы случайно встала поближе. По-правде, Гастон не хотел давать его трогать, но он понимал. «Эй» банально помирала со скуки, хоть и не признавалась об этом вслух. Нормально читать газеты она не могла, поскольку все они были на итальянском, а телевизора в этой квартире никогда не было. Возможно поэтому он в конце концов согласился. — Ну… Ну, хорошо. Только поосторожнее, он не новый. По всей видимости уловив его беспокойство, женщина приняла свой самый внушающий доверие вид. — Обещаю. Она, конечно, прикидывалась, но упрекнуть в неубедительности игры ее было ужасно сложно. Чертов монстр, ей-богу… Должно быть он и правда стал привыкать к такому положению дел, потому что иначе бы точно свихнулся. Изнуряющая, непредсказуемая неясность ее намерений и природы здорово занимала его внутреннего параноика, но вечно его развлекать Гастон был просто физически не готов. Свободное время он проводил, обложившись квитанциями и выписками из банка, и занимая свой беспокойный рассудок хлебом насущным. Ведь теперь он жил не один и приходилось считаться не только с ситуацией в мире, а в мире, точнее на родине, творился полный дурдом. И никаких тебе «сумерек». Сраный дефолт, случившийся год назад, который резко сделал всех бедными и обесценил их труд, вроде бы постепенно достиг заключительной стадии, но продолжал существенно портить всем жизнь. Гастон старался следить за прогнозами. Ему еще повезло. Никсоновский припадок, превративший все деньги в зеленые фантики, его самого несильно затронул. Незадолго до этого он больше, чем половину своих сбережений перевел в швейцарские франки, но профессии этот выпад нанес тяжелейший удар, выбивший всех с колеи. Размышляя об этом, Гастон даже немного гордился, что его родной штат в свое время не был причастен к приходу подобной власти. Примерно тогда же «Эй» совершила свой первый ход. В тот вечер у него было слегка мрачноватое настроение, так что он, подтянув в кресло босые ноги, просто сидел и слушал какую-то длинную подборку хитов прошлого десятилетия. Женщина его отвлекла. — Что? — недовольно вздохнув, Гастон подпер рукой подбородок. Нежноголосый, неторопливый Джек Скотт сменился «Greenfields», той самой, ритмически точной копией похоронного марша, в свое время выигравшей Грэмми. — Нам нужно кое-что обсудить, — «Эй» уселась напротив, на подтащенный стул, — я хотела бы подгадать лучший момент, но, боюсь, затягивать больше нельзя. Внутренне его слегка передернуло. Когда женщина поворачивалась лицом, становилось заметно, что срок давно перевалил за шестой месяц. — Это касается наших с тобой отношений. — Воу! — Гастон выставил руки перед собой, садясь прямо. — Давай я напомню тебе, на случай, если у тебя память отшибло. Ты беременна от меня, и никаких других отношений у нас с тобой быть не может. — Все обстоит немного сложнее, — сообщила она, поджав губы в явном неудовольствии. — Я обязана тебе кое-что разъяснить, но если ты не готов слушать, разговор не получится. Гастон чуть не вскипел: эта сучка только что его пристыдила! Невероятно. — Хорошо-хорошо, — с трудом себя удержав, он спустил ноги на пол и выключил радио. — Я весь во внимании. Тварь… — Видишь ли, есть определенные правила, которых сумеречные, обязаны строго придерживаться, чтобы сосуществовать с вами — людьми. Постараюсь объяснить на твоем языке… — она заправила волосы за уши, больше от неуверенности. — Понимаешь, как только ты меня выкупил, между нами был заключен контракт. — Что? — Гастон нахмурился. К такому разговору он явно был не слишком готов. Ни разу с того момента, как она вошла в его дом, они не говорили о сумеречных. Или о том, что случилось у Джино, когда он и, э, она… Пока он не думал об этом, «сумерки» оставались не слишком внятным, тревожным и унизительным воспоминанием. Но эта похоже решила придать ему ясность. — Что за контракт, ты о чем? — Он негласно вступает в силу сразу же, как только у сумеречного — в данном случае меня, появляется новый владелец, — она указала на него пальцем. — Ты. — Нет. Нет-нет-нет, на рабовладение я не подписывался. Выкупив у Джино, я тебя освободил. Ты мне ничего не должна. Женщина отрицательно покачала головой. — Сумеречные не могут быть свободными, — и нахмурилась, опуская глаза. — Это свойственно вашей природе, но не нашей. Жизнь каждого из нас, и моя в том числе, регламентирована определенными… обязательствами перед людьми, тем, что мы называем "контрактом". Владелец, или держатель, у одного контракта единовременно может быть только один. И это может быть исключительно человек. — То есть, я теперь? — Да. — И что это должно значить? — Это значит, что я должна беспрекословно выполнять твою волю, — она выпрямила спину. — Любой приказ хозяина… сумеречный обязан исполнить. Если прикажешь, я убью за тебя, умру за тебя, закрою собой… — А если скажу уйти? — Уйду, — она пожала плечами, — пока не прикажешь вернуться. — И что же с моей стороны? — Мм, я никогда об этом не думала... Наверное,.. просто не мешать мне. Гастон осклабился со смехом: — Прости. Меня не интересует контракт на подобных условиях, — развел он руками. — Поэтому, я бы хотел как можно скорее расторгнуть его. — Нет. Невозможно, — сказала она. — Срок действия контракта… пожизненный для обеих сторон. Впрочем, об этом можешь не беспокоиться… На «пожизненном» разговор, вероятно, можно было заканчивать — Гастон, не выдержав, расхохотался, закрывая лицо рукой. Хотелось бы ему посмотреть на того, кто все это придумал. Система, блядь! — Извини, — и махнул на нее рукой, — я не буду отдавать тебе «приказы». Типа я приму твои слова к сведению, но я не позволю тебе еще глубже влезть в мою жизнь. Читай по губам: ты мне не нужна. Может быть он поступил опрометчиво, так грубо ее развернув, потому что вдруг явно почувствовал, насколько женщина разозлилась. За идеальным притворством вдруг явно зашевелилась уже знакомая ранее дрянь. — Не имеет значения, как ты будешь к этому относиться, — ровно сказала она, в момент подрубая его веселье ненавязчивым напоминанием, кто из них тут еще совсем недавно изображал дрожащую тварь, и медленно встала. — Но ты, обычный, теперь часть нашего мира и ты не можешь просто закрыть глаза на законы, по которым он существует. «Эй»… Да, похоже, это и было ее истинное лицо, — подумал Гастон сжимая подлокотники кресла моментально вспотевшими ладонями. Полная хрень, и пистолета под рукой не было. — Я… Я никогда не подписываю контракты, не зная, на что соглашаюсь, это не профессионально. Что если… если я сперва захочу узнать о вас больше? О сумеречных, — примиряюще спросил он, чисто из соображений собственной безопасности надеясь немного ее успокоить. Обернувшись в дверях своей комнаты, женщина чуть улыбнулась. — Я расскажу тебе все, что знаю. И это тоже было по-настоящему. В те месяцы труппа была для него настоящей отдушиной. Благодаря ей у Гастона еще оставалась уверенность в том, что за всем этим у него еще есть выбор, есть жизнь, куда «Эй» дороги не будет. — …и чего по нему бабы так прутся? Меня лично его мерзкая лошадиная рожа бесит, особенно эта ухмылка «Гхы-гы-гы-гы»… А?! Да заебал, что не включи — везде он, по телеку, блин, по радио… — Не произносите имя этого человека! — Поздно, бля, — сказал Мартин, начиная «на-на»-кать мотив и покачиваться, отбивая ногою ритм. — Так, так! Отошли! Не обращая внимания, как того нагибают в четыре руки, народ собирался возвращаться в общагу. Говорил каждый со всеми и одновременно ни с кем. — Эй, Браун, не хочешь сегодня к нам? Он повернул голову: к нему обращался Паскаль — молодящийся, бодрый тосканец чуть старше него, относящийся к категории тех людей, кто старается каждого вытащить на контакт. Тоже из соло. Гастон знал его меньше всех. — Мы будем сегодня кино смотреть. С Аленом Делоном. — Он душка, — заметил Сантос, проходя мимо, и подбирая отросшие волосы. — Про киллера фильм. Давай, чего дома-то делать? — Не-а, дела, — сдав снаряжение, Гастон махнул всем рукой, не особо заботясь, заметили этот жест или нет, — может быть в другой раз. И вышел. Казалось, чудовище это все забавляло. То, как он пытается удержаться. Всю жизнь, начиная с того момента, как он покинул родительский дом, Гастон мог подвести под единственный приоритет: всегда ко всему оставаться одинаково непричастным. Независимость, непривязанность, нежелание вмешиваться в чужие жизни сверх положенного работой, — все это долгие годы помогало ему сохранять ощущение личностной безопасности. Но эта тварь… — Хорошо, а если я прямо сейчас выстрелю тебе в голову, — он наставлял на нее пальцы, сложенные пистолетом, и изображал выстрел, — обычной пулей, со среднего расстояния, бах! Ты умрешь? — От пули в голову? Конечно, умру. — А если в сердце?.. Гастону с неудовольствием приходилось признать, что кое в чем эта была права: вероломно ворвавшись в их мир, он не просто стал его частью — из-за «Эй» и собственной неосторожности он стал соучастником преступления в пользу их вида. Здесь их законы работали против него, пока он не знал, как они действуют и как их обойти. В их мире он был «обычным», как она иногда унизительно называла его в контексте разговора о людях. Обычным, которому в случае патового исхода оставалось прятаться и бежать, бежать, сука, и прятаться. «Если спросишь меня, что я такое, я вряд ли смогу ответить». В первую очередь сумеречные были «внешностью». «Мы и сами не до конца понимаем, наверное». Без внешности от людей их, Гастон был уверен, наверняка истребили бы раньше, но их неполноценность при этом надавила в итоге на самый нежный эмоциональный процесс, который мог протекать в человеке — чувство собственного превосходства. Прибавить к этому немного эмпатии — и вот «новый вид» уже хотят изучать. «Эй», как она сама говорила, была типичным представителем своего. Никаких внешних отличий от человека… Вообще никаких. Гастон пытался забыть, как однажды немного сорвался на этой почве и из желания окончательно в этом удостовериться, пришел к ней, тупо потребовав без преукрас: — Снимай все с себя. Женщина на этот выпад подняла палец, мол «подожди», залпом допила свой чаек и послушно встала из-за стола. Но как только она заголила живот, пытаясь снять через голову водолазку, Гастон ее резко остановил: — Я передумал, забудь, — и отвернулся, сжимая пальцами переносицу. Разумеется, он не собирался ей ничего объяснять, просто случалось, что иногда ему удавалось успешно забыть, что у их игр все это время был молчаливый свидетель. Слава богу, у этой хватило тактичности… Второе — сумеречные были «Целеброй». Таблетками, с которых все началось, не только для них, и для него тоже. Таблетками, которые с легкость можно было бы выдать за аспирин, только чуть мельче. — Поверь, это хуже, чем наркомания… — она с привычно скучающим видом смотрела, как он снова читает написанное на рыжей пластмассовой банке. — И ты должна постоянно ее принимать? С рождения и до самой смерти каждый из них был зависим, только в отличие от наркоманов их приход был длиною в жизнь и в нем не было ни покоя, ни радости. Но оказалось, с таблетками было связано еще кое-что. — Вот, чего я понять не могу… — сказал Гастон как-то вечером и устало подмял подушку под грудь. Раскладушка, на которой он теперь жил, жалобно скрипнула. — Ладно, люди… Но как вы сами друг друга от нас отличаете? Как-то ведь вы это делаете? Он не смотрел, но уже минут двадцать слушал, как женщина в ванной длинно щелкает ножницами. Стри-и-иг. Стри-и-и-иг. Потом зашумела вода. — Друг друга? — осведомилась она у его правого бока, наконец выйдя. — По запаху. — По запаху?.. — Гастон в замешательстве опустил бровь. А потом резко сел. — В смысле? Твою мать, это было оно! «Эй» заправила волосы за уши, как всегда делала, чтобы ухватить мысль: — Это из-за таблеток… Целебра токсична. Из-за того, что мы все ее принимаем, у нас довольно специфический запах, — она поднесла руку к носу, — с человеком никак не спутаешь. — Ну-ка, — он мигом сел на кровати и подозвал ее жестом. Женщина охотно у нему подошла, вставая почти вплотную и позволяя взять себя за руки в районе сгибов локтей. Его сидячее положение с лихвой нивелировало разницу в росте, так что… — Только без глупостей, — предупредил он и, брезгливо помедлив, (ему не хотелось лишний раз прикасаться к ее животу, даже случайно), приблизил лицо к ее голой шее. Вдохнул. Эта, пользуясь случаем, положила ладошки ему на плечи, что Гастон в свою очередь проигнорировал, так как не знал, как расценить этот жест. — Я ничего не чувствую… — отпустив ее и отстранившись, расстроенно сообщил он. «Эй» улыбнулась: — Это… нормально. По сравнению с нами, у вас, обычных, нюх совершенно неразвит. Впрочем, вам он не так уж и нужен. Мгновение помолчав, она чуть наклонилась к его лицу: — Если хочешь победить сумеречного, — вдруг серьезно заговорила она, держась почти что вплотную, так, что Гастон видел в ее глазах свое отражение, — в первую очередь лиши его обоняния. Это немного повысит шансы. Шансы? В условиях стратегического «бежать и прятаться»? — Единственное отличие и то невозможно увидеть глазами, — отмахнулся от нее он, выпутываясь из ее рук. — Запах… Кому вообще может прийти это в голову. — Вроде бы еще можно по крови определить, — сказала «Эй», явно пытаясь его утешить. — Врачи нас именно так вычисляют. — Это тоже не то, — вздохнув, Гастон лег обратно. — Один черт, кровь-то красная… Постояв немного с ним рядом, она вдруг «проснулась» и быстро пошла к себе. — Поднимайся. От неожиданности Гастон чуть матом вслух не сказал. Чертова дура, ей-богу, когда-нибудь и его дураком сделает. Она рассекала пространство, на ходу одеваясь в то, что по ее мнению должно было характеризовать ее как женщину, которая старается тебя впечатлить, но не так уж и сильно. Зашла в комнату, выглянула в окно, прищуриваясь на заходящее солнце. — Давай, мы сходим с тобой прогуляться. — Иди одна, — Гастон потянулся, закинув руки под голову. — Ты ведь хотел узнать больше? — уточнила у него «Эй», поправляя бюстгальтер через воротник, и взлетая на каблуки. — Я считаю, что лучше один раз увидеть, — и добавила, — я ведь здесь не единственная. Заодно поговорим по дороге. Поговорим, твою мать… Судя по пыткам замка в прихожей, эта не могла открыть дверь. Твою мать. — Сейчас я приду, подожди, — он мысленно выругался и встал, снимая джинсы со спинки стоящего рядом кресла. Город переживал середину довольно дождливого сентября, но в принципе, когда прояснялось, погода была вполне себе летней, даже под вечер. «В сумерках». Кажется, он открыл новую веху юмора. Гастон поправил один из трех ремешков повязки на правом глазу. Новой. Она слегка отличалась от той, что он в драке похерил у Джино, поэтому с непривычки ему все время казалось, что она то жмет, то спадает, — сущее наказание. «Эй» прищелкивая каблуками, неторопливо шагала с ним рядом. Казалось, она была просто рада развеяться. — Ну, что? Поскольку в их спальном районе шляться в поисках приключений было бессмысленно, в какой-то момент женщина вышла на путь ведущий куда-то в сторону центра. Гастон был не против. В живой людской тесноте, шумной и опьяненной, как опиатами, вечным цветением, он мимолетно бросал на «Эй» короткие взгляды. Сколько людей так же бездумно ходит по миру мимо таких, как она? Или таких, как он сам. — Можно для разнообразия задам вопрос я? Не возражаешь? — со сдержанным любопытством в голосе поинтересовалась женщина, чуть оборачиваясь к нему. — Удиви меня. — Как ты узнал о нас? Кто тебе рассказал? — Сослуживец… Лет пять назад я работал в организации, которая, по словам очевидцев, нанимала кого-то из ваших… Ну и рассказали. — И ты поверил? — Нет. Ну, то есть, не совсем… Поначалу я много думал об этом, — он тотчас же воскресил в памяти Патрика. В крови, силой его фантазии забитый почти что до смерти — все как положено. Заиграла «Michelle». — Но потом стали работать — и я подзабыл как-то. Слушай, а вас… вас вообще много? — В плане? — Тех, кто притворяется. Таких, как ты. Ему стало вдруг интересно, насколько она была «не единственной»? — Думаю, нет. Большая часть моих собратьев предпочитает жить в концентрационных зонах, там безопаснее, — проходя мимо каких-то цветочных кустов она на ходу содрала с ветки несколько листьев и, осмотрев, подбросила в воздух, как конфетти. «Michelle, ma belle…» — Таких, как я, называют «бродячими» и нас не так уж и много, во всяком случае тех, кто действительно долго задерживается на свободе. — Почему? Она пожала плечами: — Да из-за людей. Ну и потому, что там Целебру проще достать. — А «бродячие» как «бродячие собаки» что ли? Гастон усмехнулся, лавируя мимо какой-то парочки неразлучников посреди тротуара. На другой стороне улицы уже заводилась какая-то красная молодежь, подкидывая на руках красных визжащих девок. «Мао», — определил он по цветным лацканам. Местные группировки были вполне безобидны. — Ха, суть правильно уловил. — Сам себе удивляюсь, — глухо пробормотал он. — А меченные чем от вас отличаются? Женщина удивленно склонила голову: — Ты и об этом знаешь… Меченные живут только внутри резерваций, за их пределами этих не встретишь, но среди них очень много бывших бродяжек. Отличить просто: меченные всегда носят на шее жетоны. Вроде армейских, как у тебя, — она показала пальцами в центр груди, задев декольте. — Это своего рода «документ» для своих, чтобы не нарваться случайно… О-о. Она застыла перед витриной. — Эй, — недовольно окликнул он, не особо интересуясь, что она там разглядела. — Да-да. — На кого не нарваться? — А, — она на секунду будто бы потеряла нить разговора, — а. На более сильную особь. На глаз-то не определить, а вот на жетонах написано. Поэтому прятать их считается дурным тоном, они всегда должны быть на виду. — Там написано положение в иерархии, да? — Ну, иерархия громко сказано. Мы называем это просто рангами. Чем ты сильнее, тем выше твой ранг. — И какой ранг у тебя? — Хм-м, — протянула она лукаво, — кто знает. Как ты мог заметить, я жетон не ношу. Из-за людей тут и там было сложно сказать, сколько они ходили. Повинуясь времени года, вскоре быстро стемнело, и на небе взошел сгорбленный старый месяц. — Ну, и? — наконец спросил он. — Что? — он показал ей на пальцах, мол «где обещанные не-единственные», на что она затянула, — слушай, вообще не факт, что мы встретим кого-то сегодня. — На кой-черт ты тогда… Неожиданно женщина наставила на него палец и замерла, тяжело втянув носом осенний воздух. — Эй! — Тихо. Повернулась на северо-запад. Инстинктивно чуть сгорбившись, Гастон нахмурившись, уточнил: — Ты… что-то, э, чувствуешь?.. С его стороны это звучало еще страннее, чем выглядело. Шмыгнув, «Эй» сунула руку под нос. — Остаточный след, похоже мы разминулись… Тоже почуял что ли… Странно. — Что? — Видимо кто-то из центра приперся, тем, кого я знаю, здесь не по пути. — М, понятно… Задрав голову в темное небо, он хрустнул, зажатой шеей несколько раз. Повел плечами. — Ну, что, хочешь, пойдем за ним? — эта послушно ждала. Месяц был очаровательным. — Нет. К черту, — проглотив зевок, Гастон сунул руки в карманы и развернулся в обратную сторону. — Ну? — В другой раз так может не повезти. Зевнув еще, уже по-нормальному, и потерев заслезившийся левый глаз, он ответил: — Может оно и к лучшему. — Может быть… — повторила она, как бы невзначай зацепляясь за его локоть. — Незачем лишний раз судьбу искушать… А потому, следующего раза попросту не было. Если так посудить, то подобный подход в отношении «Эй» был, наверное, самым разумным, каким только можно. Отец просто как в воду глядел, вдалбливая в него эту простую науку, — думал Гастон, — но он в целом был весьма проницательным, так как по опыту слишком уж хорошо знал, чего можно ждать от людей. На горе себе, конечно… «Эй» была на него чем-то похожа. Так что, быть может по этой причине, насколько Гастон мог судить, структурируя то, что женщина говорила, она продолжала скрывать информацию, к которой он, вероятно, был пока не готов, или ту, для которой не пришло свое время. Может быть из-за этого, после той самой прогулки, разговоры о сумеречных почти на два месяца прекратились. Было похоже, что она дает ему передышку. Как мило. — Скажите, что Брауна к телефону, — на бегу передал кто-то из коридора, — там что-то срочное. Гастон услышал от двери, но его все равно дернули на всякий случай: — Тебя к телефону. — Да-да, иду. Царапнув инициалы и подпись в тетрадь, протянутую дежурным из-за решетки, он сдал амуницию и, переступив через ноги кого-то сидящего на полу, вышел из помещения. Телефонов на Главной было установлено несколько, но условия для разговоров о том, что не касалось работы, Гастон считал непригодными. Среди своих многие думали так же, смотря как по холлу, скрипя сапогами, слоняются эти ваши блюстители правопорядка и прочие неприкаянные. Приходилось терпеть. — Четвертая линия, — его переключили. Кивнув оператору, Гастон облокотился на стойку: — Спасибо, — и в трубку, уже по-английски, — Браун, слушаю. «Это я». «Эй». Вечером накануне она была чем-то обеспокоена, носясь по квартире, как кошка перед землетрясением. Ходила-ходила, к одной стенке, к другой, — не успокоилась, пока он на нее не прикрикнул, чтоб валила к себе и спать не мешала. Своим неистовым маршем. Зараза. Гастон отнял трубку от уха и дунул в динамик. Не похоже, что были проблемы со связью, но опознать ее голос получалось с трудом. — Говори громче, тебя плохо слышно. Что-то случилось? — он поковырял стойку ногтем, морщась от фоновых трелей и болтовни. — Если нет, я кладу трубку. «Гастон, подожди… — очень устало сказала она, явно без всяких намерений почем зря его беспокоить. — Я родила». — Что? — уточнил он, не до конца понимая, и выпрямился. — Кого, то есть… В смысле? «Буквально пару часов назад…» Гастон недоуменно опустил бровь. А? И тут его пробрало до кончиков пальцев — Что-а, — ох, ЧЕРТ! — П-подожди, ты откуда звонишь вообще? — ошарашенно спросил он, проводя потной ладонью по волосам и отмахиваясь от оператора, говорящего не повышать голос. Несколько человек на него обернулось. Не могла же эта придурошная… «Из дома, конечно, — ну, молодец! Гастон пытался совладать с осознанием, что его тупо лишили контроля над ситуацией. Как родила? И когда, главное? Неужто срок подошел, а он протупил? Рано ведь. Вытянув шею, он посмотрел на часы в холле, показывающие пятнадцать минут восьмого. — Извини, я хотела сразу набрать, не могла до телефона дойти. Только сейчас доползла…» Нет-нет, тут нужен был календарь. Календарь, календарь… Когда она там залетела? — он перегнулся за стойку, но ничего ценного для себя не увидел, так, канцелярия и прочая хрень. Безобразие. Март, апрель, май… да черт бы с ней, с женщиной, но у него в голове не укладывалось, что эта дура теперь вот так тупо ставила его перед фактом. Родила она… И что ему было теперь с этим делать? «Все хорошо, не волнуйся, — заверила «Эй» в ответ гнетущую тишину. — Запиши куда-нибудь дату на память, будь добр». Будь добр… Гастон не решался хоть что-то сказать, опасаясь сорваться. «Хотела же еще что-то… О чем я вообще?» — после паузы раздался ее голос. — «Прости, мне очень тяжело говорить, я лучше пойду обратно в кровать…» Он открыл было рот: эта дурочка, она ведь не сказал самого главного! Она ведь, она… «Ах, да…» Дослушав ее до конца, Гастон, не прощаясь, молча повесил трубку. Не озаботившись разрешением, взял из-за стойки квадратный листочек бумаги и ручку и записал сегодняшнее число, которое минуту назад не мог вспомнить. Опять взглянул на часы: двадцать минут. Еще можно было успеть, если поторопиться. Беттино поднялся, когда он вошел: — Мужик, ты чего?.. — У тебя, что, умер кто-то? Гастон обвел всех настороженным взглядом и ощупал свое лицо, показавшееся ему почему-то каким-то натянутым и худым. И бледным, наверное, вот они и подумали… — Нет-нет, — он сдержанно мотнул головой и начал одной рукой расстегивать пуговицы на форменном кителе, — ребят, мне надо сегодня свалить. Вернее, вот прямо сейчас. Прикроете, если спросят? Народ участливо переглянулся. Он брел под красноватыми взглядами уличных фонарей, в глухом отрешении от всего, кроме своих собственных мыслей, ловя за шиворот и на плечи тупую мелкую морось. На мгновение, с размеренного спокойного шага, немного сорвался на бег, легкий бег ни о чем, не вынимая рук из карманов. От угла, поболтавшись на светофоре, он снова пошел, распаленный и слегка взмокший под курткой, расстегнутой до середины груди. Можно было еще пробежаться, — размышлял он и чувствовал себя лишним в потоке прохожих. К тому же, все еще хотелось успеть. И, чтобы ночь была ясная, как тогда. Тогда, пару недель назад, он сидел выходной дома и было глубоко за полночь. По радио передавали как-то блюзовый витиеватый мотив и исполнитель, как истинный блюзмен, пожелал остаться неузнанным. А потом к нему вышла «Эй». Замученная бессонницей и своими недоступными людям переживаниями, она долго стояла, прислушиваясь и пытаясь почувствовать ритм, а потом начала двигаться. Босиком, липковато вышагивая по затертым, уложенным елочкой половицам. Пятка, носок. Поворот… Вытянувшись на своем кресле, Гастон губил по чуть-чуть, украдкой смотря, как она тянется к потолку пальцами, почти что приподнимаясь над полом. Голая, довольная луна. «Ты знаешь, что под блюз не танцуют?» — сварливо уточнял он, заглядывая в стакан. «Нет, — не останавливаясь отвечала она, прогибаясь в спине. — А что делают?» Ее глаза были закрыты. Повезло, что успел. Пригладив мокрые перья под козырьком, Гастон вошел в белое, почти что пустое почтовое отделение, и, скрипя по плитке подошвами мокрых ботинок, сунулся в пустое окошко. — Добрый вечер. Международные сообщения отправляете? Хочу телеграмму послать. — Пожалуйста. Но я попрошу вас поторопиться, мы закрываемся через пятнадцать минут. — Да, хорошо. В протянутом пустом бланке он быстро набросал текст сообщения, адрес и имя-фамилию получателя. Что делают… Хороший вопрос. Рука замерла над графой «От кого». «М-м, — думал он, подливая себе, — пьют?» Женщина улыбнулась на его голос. Совсем как в тот раз, когда они встретились. «Почему?» — Сеньор, — очнувшись, Гастон оглянулся назад, понимая, что в отделении больше никого не осталось. Оператор терпеливо ждал бланк. — У вас все в порядке? — Вы знаете, я… — сказал он, комкая лист, — пожалуй, я передумал. Простите, что задержал, доброй ночи… «Потому что блюз это про одиночество, а танцуют, как правило, всегда с кем-то. С самим собой, например...» Свидетельство своего «передумал» он бросил в мусорную корзину на входе, стараясь забыть об этом. «Забудь, что я сказал, — отмахнулся Гастон от своих мыслей и от себя в том числе и поднял стакан. — Я за тебя выпью». И выпил. До дождя все-таки не дошло, чему он был рад, поглядывая на задвигавшееся небо, пока шел до ближайшего кабака — единственного на свете места, где он хотел сейчас оказаться. «Гастон…» — Поминаем кого-то? — к нему наконец подошли. Гастон поднял взгляд от своих лежащих на стойке рук. — Да… Да, почему бы и нет. — Что будете пить? — бармен профессионально его осмотрел. — Бурбон? — Угу, золотые поля, — хмыкнув, он взял картонный кругляш, который подкладывали под пивные бокалы, повертел и отложил в сторону. — Нет уж, не хочу ничего слышать о родине этой ночью. Я уже чуть было не совершил самую большую ошибку в жизни… Бармен покивал ему и, поставив на стойку бокал, обернулся к батарее высокоградусной артиллерии за спиной. — Тогда попробуйте это, — и вытащил в полки на четверть пустую бутылку. Откупорил, взмахом руки подтянул к себе аромат, расплываясь. — Граппа. Мадзетти — душа Пьемонта. Гастон усмехнулся. — М-м, алкоголизм это не поэтично, — протянул он с улыбкой, подпирая кулаком щеку и обводя пальцами край бокала на слишком тонкой высокой ножке. — Сам по себе нет. Но что может быть поэтичнее воспоминаний. — Только покончить с ними. Умереть. Забыться. И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук… Ему налили. Аромат был действительно ничего, хотя Гастон не считал себя знатоком. — Прошу. Правда, должен сказать, сеньор, что сорт стравеккиа может быть весьма крепким для иностранных гостей. Пить ее надо очень неспешно, чтобы распробовать. — Не поймите это как оскорбление ваших традиций, но сегодня я пью совсем не за этим. Так что просто оставьте бутылку. И дайте нормальный стакан. — Да, сеньор. «Гастон…» Она выключила приемник, оставляя его с тонким шумом алкоголя в башке, когда он поднялся со своего места. Подошла. «Дай свою руку…» Вяло сморгнув, Гастон подчинился, позволяя женщине осторожно прижать ее к низу своего живота, чуть справа. И это прикосновение, хотя оно было даже не к коже, а через одежду, оставляло сильнейшее чувство неправильности природы того, что было внутри. Руку немедленно хотелось отдернуть… Нет, — думал он, на ощупь идя домой и с ужасом понимая, как сильно колотится сердце. Нет, нет, нет. «Чувствуешь? — прислушиваясь к своим ощущениям спросила она. — Осталось недолго». И тут он не сдержался: — Эй! — он выкрикнул в ночь. «Почему ты не сделала аборт?» Нетвердо стоя в желтом пятне фонаря во дворе своего дома, он смотрел в темные окна на втором этаже. За время, пока он перся, его начало слегка отпускать, но сердцебиение все еще было пугающе быстрым. На самом деле, ему было ужасно страшно. Так страшно, что аж смешно. Потом нащупал в кармане пару монет и, выбрав помельче, бросил в свое окно железку достоинством два чентизимо. — Эй!!! «Ты знаешь…» — отозвалась она в какой-то растерянности. Неравнодушная и отвергнутая самой собой. На секунду он слегка испугался, что не рассчитав силы, расшибет случайно стекло. — А ну заткнись нахуй, урод, два часа ночи! Хозяевам не понравится… — Пф-ф… Он бросил еще монету — та попала по деревянной обшивке, но наконец за стеклом загорелся маленький свет, рама вздрогнула, и через подоконник перегнулась она. «Я поняла, что я не хочу». Это было бы почти романтично, если хоть на секунду забыть, кто они были друг другу. — Гастон? — Спишь? — брякнул он, шмыгая носом. — Да нет, может немного, — проговорила она, пытаясь не сильно кричать, но и говорить достаточно громко, чтобы он ее слышал. — А ты что там? Ты в порядке? — В полном! Кстати, я не сержусь, если что. — Правда? — Конечно. «Тяжело объяснить…» — Ты поднимешься? Или давай я спущусь, — она суетливо оглянулась за спину. — Не, — сказал он и, покачнувшись, припал ладонями на колени, переживая приступ головокружения и тошноты. Закашлявшись и слегка отдышавшись, он выпрямился и продолжил, — я… Я, я под градусом… Лучше не надо. Помолчав, женщина без тени даже малейшего недовольства, спросила: — Тебе есть, где провести ночь? А ему было где? Он лениво задумался. — Да, есть. И махнул ей рукой. Ему не хотелось ничего объяснять, вообще ничего. «Сколько я себя помню, я никогда не хотела детей. Но когда забеременела.. Это было... не просто частью меня. Это было частью не только моей природы, той природы, от которой мне пришлось отказаться,.. но и твоей. Той, которую я никогда не смогу сымитировать. И, — ее лицо исказило кривоватой ухмылкой, — я не знаю, может быть это самая искренняя моя часть. Глупо звучит, наверное…» Не найдя, что ответить, и чувствуя сухость во рту, Гастон сказал: «Я думаю, что ты придаешь этому слишком большое значение». Эта прыснула, быстро смаргивая и потирая пальцами нос. «Может быть ты и прав. Видишь, я тоже могу быть сентиментальной». «Тоже?» — Гастон шутливо изобразил на лице удивление. «О, да», — «Эй» опять засмеялась. — Ребята, здесь Браун, — обрадованно сказал Паскаль, свешиваясь вниз головой с подоконника первого этажа общежития. Судя по выкрикам, минуту назад его пытались из него выкинуть. Страдая от светобоязни, Гастон сообразил пару любезностей подошедшим удостовериться. — Прывет-пр-рывет. — Можно к вам? — А чего? У тя ж своя хата, — самодовольно напомнил Мартин, явно пока не простивший ему последний конфликт. Гастон простуженно съежился в куртке: — Да просто. Паскаль забрался обратно в комнату, так как его отпустили, и громко спросил: — Инман, вход-то закрыли уже? — Время-то сколько, конечно… — ответили из глубины. — Бля, ну давай так, — и протянул руку в захват. Гастон, зацепившись, оперся дрожащей ногой на стену и подтянулся. — Блин, ну че ты… Его крепко хапнули за шиворот, потом за ремень на штанах, затаскивая наверх, пока Гастон, не соскользнул с подоконника об пол. — О, нет-нет… Прямо на голову. Сверху еще уронив на себя свое же бренное тело. Со всеми ногами там… Прости, господи. — Еб твою мать, мужик, — подытожил Паскаль. — Я в норме, я в норме… — заверил он, но подняться уже не сумел. Руки под ним подогнулись и он опять хлопнулся лицом об пол. — Мда, скажи мне, кто твой друг, и я скажу, что он бухает, — сказали над ним. С трудом приоткрыв глаз, Гастон увидел только отполированные носки чьих-то ботинок. Смешок. — Похоже наш американ бой пошел в разнос. Его похлопали по щеке. — Слышь, смотри на меня, ты что пил вообще? — Похоже мы что-то пропустили. — Так, оттащите его и положите в углу, — сказал кто-то. — Только газету под голову подстелите на случай если блевать надумает, а то убирать лень. Его почти аккуратно отволокли, приподняв под руки. Дернувшись от прикосновения к холодной стене Гастон рефлекторно сжался в комок, подгибая колени. Уже уходя к себе, женщина, обернувшись, сказала ему короткую фразу: «Гастон, этот ребенок будет любить тебя». Он уронил лицо на бумагу и подсунул потные руки под впалый зажатый живот, стискивая себя под расстегнутой курткой. На краю разбитого алкоголем сознания, как на падающем флагштоке покачнулось воспоминание о смятом листе в урне почтового отделения, на котором было написано: «Сегодня, 29 нояб. 1972г., у меня родился сын. Скажи маме сам, а то она с ума сойдет». Он на самом деле… чуть было его не отправил. Какой кошмар…