Индивидуал

Иногда у него появлялось чувство. Даже не чувство, а скорее легкомысленная убежденность, (он унес ее тело) как бы ее, наверное, огорчило то, насколько легко Николас смирился с жизнью, где ее не было. Смешно… — Гастон попытался смеяться. И с чего вдруг он так решил? Если подумать, он понятия не имел, что «Эй» чувствовала при жизни. «Решил однажды Братец Лис поймать Братца Кролика. В этот раз по-настоящему. Эту ведь еще не рассказывал?..» До того времени Гастон и не мог вспомнить, когда в последний раз столько колесил на автобусах. Автовокзалы давно перестали преследовать их, превратившись на региональной периферии в крошечные остановки под деревянными или железными козырьками, с сиденьями из цветного пластика, покрытыми слоем дорожной пыли толщиной в палец. Даже билетных касс часто не было: билет, рассчитанный на девяносто-сто двадцать минут пути прямо из рук кондуктора. Хоть за ребенка платить не требовали. В окнах летели поля, железки и линии передач, чуть дальше тянулись пастбища, взлетали поселки и мелкие двухэтажные города, где было видно торчащие церкви, — все то добро, которое можно было проскочить в утро, если выставить себя вон из кровати. Если у него получалось — это значило, что день почти прожит не зря, потому что каждая лишняя ночь в «каза ваканзэ» — гостиничном доме — стоила ему лишних денег. Но деньги у него были… Были в отличие от желания успевать жить. «И слепил Братец Лис смоляное чучелко». «Что это?» Не заинтересованный местными видами, Николас всю дорогу вертелся как уж на сиденье возле окна, однако теперь вывернул шею и в ожидании замер. Его пальцы вцепились в кожаное двойное сиденье, чтобы держаться, но ухабистые дороги то и дело подкидывали его к гладком круглому краю. «Кукла в виде человека… — Гастон примерно повел руками, пытаясь представить форму: тело, конечности. — Братец Лис сделал его из черной смолы. Думаю, из сосновой, — задумавшись, добавил он, — ее варили на южных плантациях. Вот он и слепил из смолы человечка и посадил его у дороги». Автобусы ездили по расписанию пару раз в будни и на выходных, если дороги были в порядке. На выбор междугородние рейсовые, дешевые, дребезжащие колымаги, где водителям было не в падлу позволить себе сиесту, задержав всех, кого только можно. Но этих нескольких часов стойбища в полустанках хватало, чтобы прям так, свесившись из окна, купить себе что на обед у торгующих возле дороги, если с погодой везло. Дожди шли все чаще, правда… Однажды они застряли почти что на две с половиной недели; у хозяина продавался домашний спирт, так что Гастон с трудом помнил этот период. Только дурак мог решить, что его хотя бы немного колышет тот факт, что Николас видит его усиленно пьющим. «И-и?» — тот был нетерпелив, когда дело касалось его потребностей. «А сам спрятался и стал ждать». — Смотри на меня, смотри, что я говорю, черт возьми! Чуешь?! — Гастон опустил горло и, все так же держа за щеки, с силой дыхнул ему в лицо перегаром. Николас беспомощно сморщил лицо, твердо сжимая его предплечья. Пришлось легонько встряхнуть его, заставляя открыть глаза. — Смотри, — Гастон перехватил его за лицо, сжимая за желтые щеки, и стукнул себя указательным пальцем плашмя посреди подбородка, под нижней губой, жестом, будто просящим заткнуться, — запомни! Взгляд Николаса заметался вверх вниз, пытаясь перехватить и слова, и выражение у него на лице. — Если чуешь, если чуешь, — не приближайся. Я себя контролирую… смотри на меня! контролирую, но я неадекватен. Если чуешь это, просто —… отвали и не дергай меня, пока я не протрезвею. — М! Вздохнув, Гастон отпустил его, смотря сверху вниз, потом снова резко, почти что зло, приложил себя тем же манером и указал на него. Он не знал еще, что спустя несколько лет, это жест очень крепко войдет в привычку. — Ты меня понял, Николас? Николас потер щеки ладонями, растянув рот и глядя на указующий перст. Кивнул. Гастон убрал руку, на мгновение растеряв алкогольную злобу в пустотах внутри себя и содрогнувшись от мысли, что тот заплачет. — Не кивай на меня, скажи голосом… — снова налившись, но уже не так сильно, пробормотал он. — Я понял… — кивок. На него было сложно сердиться всерьез. Да и за что толком? В новом порядке, в котором они теперь жили, Гастон сам себя передал в безраздельное пользование как источник внимания и доходов. Малой лишь подчинялся его решениям. Чистый спирт, смешать с чистой водой и ложкой глюкозы, приобретенной в аптеке, отстоять и дать надышаться несколько дней в темном прохладном месте — рецепт для настольной поваренной книги каждой хозяйки. Пожалуй, сложно было придумать наименее увлекательный способ нажраться из всех известных — две стопки внутрь и до свидания. Никаких примесей и хотя бы малейшего удовольствия от процесса — именно то, в чем он так нуждался и хотел ощутить: как его бессилие дистиллируется внутри и наконец-то выходит по капле с жуткой нервозной потливостью посреди ночи. Кого вообще волновало, что будет после? Николас полюбил прятаться среди сушащихся простыней. «И Братец Кролик пришел, то есть, …то есть, прискакал. Он же кролик. Увидел сидящее у дороги Чучелко и… — силясь, Гастон напряг память, — и решил поздороваться с ним. Но Чучелко ему не ответило». Оперевшись руками ему на бедро, Николас попытался согнуть под себя ногу, но в итоге чуть не упал. Пришлось подтянуть его с края. «Тогда Братец Кролик поздоровался громче: "Я сказал: 'Здравствуй! ', уж не оглохло ли ты?"» Тот увлеченно стиснул его штанину: «Оглохло!» «"Если да, то я могу крикнуть тебе прямо в ухо!"». В конце концов, если ты уже утонул, ты не барахтаешься, а беспрекословно волочишься по дну в сторону океана. Своеобразные ощущения, особенно, если осознавать, что после полутора месяцев этих ваших застольных излишеств тебя в самом деле раздуло как труп: он никогда раньше не чувствовал, чтобы ляжки терлись одна об другую во время ходьбы. «Почему оно не говорит?» — спросил его Николас, и его челюсть при этом почти что не шевелилась. Гастон задумчиво «э»-кнул. Тонкости жизни плантаторов американского юга даже ему самому близки не были, хотя он родился в стране с тем же самым названием, пускай и под другим флагом. «Я… Я думаю, что весьма… тяжело говорить, если твой рот под завязку забит смолой…». Мелкий задумчиво покивал, видимо соглашаясь с его точной зрения на проблему. «В общем, — продолжил он, Николас снова засуетился, пришлось придержать его ноги, чтобы не беспокоить соседей спереди, — Чучелко снова ему не ответило». Николас… — думал Гастон, — понял ли он, что случилось?.. «И тогда Братец Кролик разозлился, он…» «Господи, как же я устал от тебя», — вдруг колыхнулось в его голове. Чертова память. Гастон отвел взгляд, пытаясь совладать с собой. «Он замахнулся и ударил Чучелко правой рукой, — проговорил он чуть сбивчиво, — и его кулак прилип к смоле». Они не говорили об этом, но Николас ведь не мог не понять… А если понял… «Тогда Братец Кролик ударил его левой рукой, — ее лицо тогда… — И его вторая рука прилипла». «Прежде взгляни на меня». Николас пристально вчитывался в его губы и его взгляд оставался сосредоточенно-хмурым. Вытащив фляжку и глотнув, что там плюхало, сильно лучше Гастон себя не почувствовал, но смог наконец посмотреть Николасу в глаза. «И что?» Гастон готов был поклясться, что это звучало как требование. «Что, что. Братец Лис вышел на это цирк посмотреть. Он так ржал, что думал, живот надорвет». «Эта сказка дурацкая!» — издав похожий на кашель смешок, Николас хлопнул ладонями по сиденью. Несмотря на почти возмущенный тон, он казался довольным. Обернувшись к окну, Гастон тяжело опустился на спинку сиденья. «Да… — вырвалось у него, — он так смеялся, что чуть не умер…» В те месяцы он часто вспоминал о родителях. Никакой конкретики: сцены, поставленные, как в черно-белом французском кино, планы, как будто захваченные на пленку широких форматов. Для человека, всегда очень легко отзывавшемся о своем прошлом, эти воспоминания не были чем-то нервирующим. Просто Гастон начал вдруг замечать, что его мысли, словно бумажный кораблик, тихонько относит к этой закрытой части его сознания и он (бедняжка) бесследно теряется где-то там, в этой гавани и утыкается в конце-концов носом в застывший образ. Один в один как, когда он, заглядываясь в потолок свербящим, забитым песком бессонницы глазом, пытался представить, куда же направилась та его часть, которая вышла той ночью за дверь. Как бы ему хотелось это узнать… Он держался так крепко, как получалось, пока его рвало: мокрый бортик керамической раковины больно давил на ладони. Наконец оттолкнувшись и отступая на шаг, Гастон взглянул на свое отражение в зеркале. Влажные волосы, словно подгнившие после осенних дождей листья сорной травы, слиплись на лбу. Ему не нравилось, как убого они отросли, не нравилось, как округлилось лицо: излишек воды в организме разгладил несколько четких морщин на лбу, что теперь придавало ему слегка туповатое выражение. Гастон понажимал на оформившиеся щеки — последний раз они у него были еще до пубертата; разгладил, потрогал мешки под глазами, оттянул нижние веки, оценивая цвет слизистой. Из комнаты доносились умеренно громкие завывания быстро сменяющихся частот: Николас явно добрался до радио. Задрав водолазку на грудь, не прекращая смотреть на себя, Гастон расправил плечи пошире. Втянул и напряг брюшные мышцы, нащупывая пресс под отечно мягкой кожей и появившейся завязью жира. А потом выдохнул. Живот беспомощно стек, немного перевалившись за пояс, словно рыхлое тесто из формы. Проникшись и осознав все глубину этого мерзковатого ощущения, Гастон уронил руки. Осторожно расслабил мышцы спины, позволив конечностям отяжелеть до кончиков пальцев, а плечам вывернуться, увлекая его этим весом — он сам — согнулся вперед, внимательно наблюдая, как безвольно покачиваются кисти, висящие чуть выше щиколоток. Он не падал — стоять было вполне удобно. Ха, кровь прилила к голове, надавливая на глазной нерв: плиточный пол на секунду как будто стал ближе. Гастон моргнул левым глазом; он все еще не ощущал потребности распрямиться и, прижав к груди подбородок, посмотрел на свои ляжки. Стиснул в жалкой попытке сделать худее и отпустил, наблюдая как движется кожа и жир под ней. Его действительно разнесло - только лишний раз убедился он. Невероятно... Он превратился в мужчину, который даже сам себе не нравится. Настоящий мешок с дерьмом — вот, чем он стал. Подобные вещи начинаешь ощущать в полной мере, когда даже чертовым окружающим становится не плевать на тебя. Нет, разумеется, он не шатался по улицам в виде того, чем представал в зеркале утром после попойки. С Николасом они вставали одновременно — тот подрывался в районе шести, ели одну и ту же еду, разве что с разной скоростью и желанием. Пока он справлялся с похмельем, Николас, вывернув левую руку, из-за чего его локоть болтался на уровне уха, почти безошибочно, хоть и нелепо, доносил ложку до рта — один из многих неплохо освоенных навыков. Гастон хвалил его. Конечно, ему нужно было благодарить «Эй» за отсутствие необходимости обучать того нужности гигиены или удовлетворению первых потребностей организма. Конечно, Николасу все еще требовалась его помощь, но Гастон относился без лишних эмоций. Одеть, выгулять, вымыть с мылом… Рутина, расписанная по графику. Каждый день, и следующий за ним… «Эй»… Гастон широко распахнул глаза. Дыхание было ровным, иногда он просто знал, что не спит. Вверху — потолок с тусклым отсветом из-за штор. Утро. Он слегка нервно пощупал свои ладони и огрубелости между пальцами — ему приснилось что-то очень реальное, что он не мог осознать, хотя продолжал слышать рядом с собой глухое похрустывание. Звук не был сном. На секунду Гастону закралась мысль о тараканах, падающих со стен, но привстав и повертев головой, он понял, что это всего лишь Николас, снова, со скрипом зубов перетирающий воздух во сне. Он не мог точно вспомнить, когда это началось, поэтому, сунув руки под ком одеяла, просто перевернул его на другой бок — и тот успокоился. В такие ночи Гастон часто обнаруживал себя в ванной, сидящим с краю и гладящим пальцем таблетки Целебры в руке. В каком-то смысле, неожиданно для себя, он стал ужасным транжирой. Гастон никогда таким не был. Шиковать на гражданке считалось хорошим тоном среди своих, по их мерках междугородний общественный транспорт, продукты, гостиницы — тратами вообще не считались, но полагаться на мнение братства в подобном вопросе было чревато последствиями, о которых Гастон в данный момент почти не задумывался. Все равно курс местной валюты снова скакнул на добрую сотню в отношении доллара, недавно побив отметку восемьсот к одному. Расточительность была сладкой. Выгуливая малого, Гастон не чурался возможности перехватить после сиесты остатки обеда в пустом бистро, где Николас начал в какой-то момент узнавать на глаз «прэго», «чао», «лос то дже портандэ!». Итальянский вокруг, конечно же, не был ему в новинку, но обычно скорее нервировал: переутомленный, тот зарывался лицом, беспомощно отворачивал голову или же попросту отводил взгляд, прячась от чужих слов, будто от проявлений враждебности. Пока Гастон не был готов признать, что Николас постепенно перекрывал ее образ в его сознании. С прежним рабочим графиком, к своему счастью, он пропустил большую часть его раннего детства, довольствуясь созерцанием время от времени не особо радостной картины его бесцельно прожитых дней. Как и Гастон сейчас, оставшись с ним один на один, Николас не понимал, что ему делать, пока шатался по их квартире, заторможенный, не заинтересованный… Определенно, помимо этого его глухота прогрессировала. Гастон понял это, когда заметил, что Николас разучился кричать. Сложно было все время давить на циничность: криком ты возвещаешь о том, что пришел в этот мир, и что мир тебе в целом не нравится, — в этом был след какой-то духовности что ли. Теперь, требуя аудиенции, Николас молча и терпеливо к нему подбегал, трогал или легонько тянул за одежду, пока точно не убеждался, что его видят и готовы внимать, и только потом начинал разговор. Окружающим мелкий, должно быть, казался излишне стеснительным, и хотя Николас не шарахался от незнакомцев, порою подглядывая за их разговорами, он ни к кому, даже к сверстникам, не подходил, ответственно выбрав Гастона своим единственным собеседником и связным с внешним миром и ни на секунду не оставляя его в одиночестве, когда они были вне дома. Да, Гастон чувствовал, что они привлекают внимание: он был иммигрантом, а странности поведения у детей местное население было готово терпеть строго в определенном количестве. Да, его смущали взгляды почтенных матрон, определенно следящих, чтобы их нежное чистенькое потомство съедало свои дурацкие овощи подчистую. (Гастон не имел ничего против овощей, но иногда не чувствовал сил даже на то, чтобы просто подняться с кровати, так что Николас попросту подносил ему под руку банку мясных консервов «Тюлип». И да, если Николас был против жрать консервы, он мог об этом сказать, но, судя по звукам сметаемого из банки паштета, — его, черт возьми, все устраивало.) Да, возможно, разумнее было бы избегать детного окружения, но была одна небольшая деталь. К своему не особо приятному удивлению, как когда обнаруживаешь на двери попытку взлома, Гастон наблюдал за чужими детьми. Сельская местность способствовала цветению жизни во всем своем многообразии. И не то чтобы не было альтернатив, в кого сунуть время, оставшееся до старости, но население этой страны любило детей, само их явление. Как можно было любить времена года. Возможно, что Николас тоже начинал чувствовать, что от них отличается. Лишенный возможности понимания — даже взрослые могут общаться невнятно, но читать по губам у едва говоривших детей, наверное, было почти нереально, — тот не испытывал к одногодкам практически ничего, даже недоумения. Гастон первое время пытался его подтолкнуть — детеныши разных видов до определенного времени могут играть, даже если находятся в разных позициях пищевой иерархии, но потом начал видеть, в чем кроется их проблема. И хуже всего было то, что она становилась заметной и для окружащих. Ребенок был под его полной опекой, так что в каком-то смысле его опасения ни на секунду не исчезали. Николас до сих пор не проявил какую-то альтернативу отсутствию темперамента, которую демонстрировал с тех самых пор, когда начал входить в сознательный возраст. Сколько бы он ни сравнивал, обычные дети вели себя совсем по иному. — Давай, ешь. Они были беззаботны... Держа таблетку в середине ладони с поджатыми пальцами, Николас сильно наморщил лоб. — Что, она невкусная? — Гастон сделал жест, привлекая внимание, повторил: — Она горькая? Николас двинул глазами, читая, хрипло икнул: — Она — нет. — Тогда ешь, не придуривайся. Давай… Пока этот хрустел, Гастон повертел в руках полупустую рыжую банку с красной наклейкой — запасы «Эй», которые он, уходя, вынес из дома в полном объеме. Николас должен был принимать по таблетке раз в день. Каждый день. Гастон понятия не имел, что происходит в его голове и в какой момент сумеречный становится опасен для окружающих. Поэтому, пришлось признаться себе, ему было гораздо спокойнее, что чужое людское потомство ни в каком виде не привлекает его хмурое сумеречное дитя. И если бы не это, ему бы и в голову не пришло, что висящий на его рукаве малолетний сопляк в какой-то момент перестанет быть его личный делом. Идя с ним, — Николас неловко вскидывал колени и слегка ватно держался за ремешок для манжета, торчащий из его рукава, — Гастон нутром чувствовал, как его статус в глазах прохожих прыгает, как на счетчике электрического напряжения. О, он вызывал подозрения! — это было что-то новенькое. Кто умудрился повоевать, усмиряя банановое республиканство в Африке или на Ближнем Востоке, конечно же знает, что нет ничего хуже, чем встретиться с одиноко шляющимся засранцем лет восьми-десяти. Со спасателями и моралистами у таких деток общение было очень короткое: не убьет сам, пользуясь тем, что ты лох, — порешат держащиеся в тени покровители. Из должностной инструкции служащего в Бирме или Руанде: к детям не подходить. Никогда. Даже если просят о помощи. На это в конце концов существуют гуманитарные службы. В цивилизованных странах, как оказалось, в первую очередь возникают вопросы к тебе. Ведь две крайности общества схожи были во взглядах лишь на одну вещь: женщина с ребенком. Если сами по себе дети и сами по себе женщины географически сохраняли расплывчатый статус, то данная величина была постоянной, неважно, мирное время, военное… Стоило «женщине» в данном конструкте превратиться в «мужчину» — все взгляды устремлялись сиюминутно на этого бедолагу. Теперь он был одним из них. Не то чтобы Гастон сетовал на несправедливость. Словно в ответ на его мысленные потуги, Николас зацепился за выступ столетней брусчатки и раскроил подбородок у всех на глазах. — Ох… Несколько мамочек, видевших инцидент и конкретно его прохладную реакцию, обеспокоенно зашептались. Он конечно же знал: невидимкой быть не получится. Чадолюбие нации далеко не всегда проявляется как вседозволенность, и если на Николаса внимание местных никак не влияло, то лично Гастон чувствовал себя так, будто случайно забрел на режимный объект. Без разрешений и пропуска. Он со вздохом привычно поднял его, держа под обе подмышки и поставил на ноги. Достал чистый носовой платок и промокнул кровоточащую мокрую ссадину, пока тот, ошеломленный, размазывал грязь по одежде. Отняв ткань, Гастон посмотрел на кровавый развод и подумал: он — неумелый притворщик, пытающийся ребенком прикрыть свою жопу… Николас в ответ смерил его острым взглядом подельника. Гораздо позднее он задумывался о том, что на деле годы родительства не оставили ему ничего, кроме чувства общественного недоверия, острого и гнетущего, словно заноза, которую можно вытащить, только обдав кожу сверху крутым кипятком. Он ощутил в полной мере, что женщина, находящаяся с ребенком, почти что всегда будет восприниматься как мать. Он, как мужчина, в первую очередь всегда был потенциальной угрозой. Ему действительно надоедало, что каждый пытается убедиться, что он преступник. Что приходится раз за разом терпеть, когда кто-то обронит из своего рта: «Это твой папа, малыш? Ты гуляешь? А где твоя мамочка?». Николас, будучи адресатом вопроса, обычно в этот момент пялился четко в другую сторону и Гастон совершенно не собирался мешать процессу общения с глухоманью. Любопытство свисало в воздухе, пауза начинала затягиваться. Идиллия. Блюстители очевидно считали его совсем недалеким мужланом — думал Гастон. Как будто он не догадывался, какую логическую цепочку рожает их мозг при первом взгляде на них. Он был белым и выбеленным от природы, даром что беспартийным приезжим при этом. Николас — желтокожим, темноглазым и вязкокровым. Гастон и сам знал, насколько они не похожи на родственников. Еще и смели тут шляться без обязательной женщины рядом! «Эй»... — Столько вреда, — говорил он, — из-за такой мелочи… Держа таблетку Целебры между двух пальцев на свет. Они стояли вдвоем в ванной комнате, неяркая лампочка под потолком таблетку никак не просвечивала. — Что будет, если человек примет ее? Он знал, что Целебру испытывали на людях, результатом чего стало рождение этих. — …ты станешь сильнее, — заломив руки, отвечала она, будто бы нехотя. Краем глаза он мог наблюдать, как вздымается и опускается при дыхании ее грудь. В горсти она сжимала рыжую банку. — Сильным, как сумерек? — Нет, не настолько. — Ну, а потом? Гастон опустил руку, смотря на таблетку. Погладил пальцем. — А потом у тебя откажут почки. — Серьезно? — его это взволновало. — Я не знаю… — сказала «Эй» равнодушно и отвела взгляд. — Но даже если твой организм справится с ее действием, ломку после Целебры ты не перенесешь… Она приоткрыла банку, когда Гастон отдал таблетку обратно. А сам задумался. Его голову почти что мгновенно облагородил логичный вопрос, но он колебался. — Что будет, если же человеку удастся справиться с ломкой, и он будет принимать ее… более-менее регулярно? Эта взглянула ему в лицо с легким недоумением, заправила волосы за уши, вдумчиво подбирая слова. Опять что-то скрывала, наверное. — Целебре свойственно… накапливаться в организме. Чем дольше принимаешь, тем… — То есть можно остаться таким… навсегда? Это только вопрос, — опередил он ее попытку увещеваний. «Эй» было неуютно, она помялась. — Я не знаю. Если сможешь жить с этим, — скорей всего, да. Гастон хмыкнул и, открыв кран, начал мыть руки, но шум бегущей воды не смог заглушить: — Но твои дети… людьми уже не будут. Ему пришлось обернуться. В форточку дунуло, всколыхнув тюлевую занавеску, так что плечи немного покрыло гусиной кожей. Он подкрутил ручку настройки приемника, пытаясь захватить передачу: последнее время его музыкальная жизнь почти что сошла на нет. Радиоволна заунывно вползла на пик и затухла. — Да что ж такое, — выругался Гастон, приложив пластмассовый корпус ладонью и чиркнув антенной поперек стекол. Сидевший напротив с тарелкой Николас будто пытался раскачать стул. «Если попробуешь хоть раз, все твои дети, даже от человека, будут рождаться пораженными ею». Тогда он постарался бросить как можно небрежнее, взглянув на таблетки в ее руках: «Кому вообще в здравом уме придет в голову принимать их…» «Эй» следила за ним в упор. Гастон старался не выдать себя, но похоже, он правильно угадал, что до сих пор популяция сумеречного вида была обязана своим существованием каким-то отчаянным идиотам, тянущим в рот все подряд. В каком-то смысле жизнь в маленьких городах была довольно захватывающей, — все равно что сидеть в чашке Петри. Накидавшимся Гастон ощущал себя в целом неплохо из-за взыгравшей привычки: его родной «город», с населением меньше полутора тысяч, официального статуса в свое время так и не получил, хотя разросся достаточно, чтобы его родители, не бросая работу в Уилмингтоне, решились на переезд. Рядом со Смирной планировалось построить новый тюремный комплекс (что все же случилось в семьдесят первом, спустя почти тридцать лет), но в тот момент их надежды на это не оправдались. Без оглядки на это, мама считала, что лучше ребенку и правда родиться подальше от лабораторий «Дю Понта». Шли годы; семья мирно жила на два полигона. Вместо фото тюремных стен, дома в альбомах хранились запечатленными разбитые вдребезги после войны центральные улицы. Волей-неволей одолевали воспоминания. — Эй, Николас. Хочешь посмотреть на всякое старое стремное дерьмо? — спросил Гастон его, кивнув подбородком на дверь комиссионного магазина, мимо которого они проходили. Николас задрал нос по-собачьи, за что получил легкий щипок двумя пальцами. — Николас, я же просил так не делать. — Да… — тот тер кончик носа, но выражал явное нетерпение. — Ну так? — Да, я хочу. — Руки убери за спину, и постарайся ни на что не упасть. Внутри оказалось светло и пыльно, отчего Николас, по неосторожности потянув воздух, глухо чихнул. Гастон бросил «Здрасте», сделав два шага вглубь, колокольчик на двери был мертвым. Необъятный седой сицилиец за антикварным бюро с нагромождением выцветших нумизматических папок и расползающихся в руках пожелтевших альбомов, с лупой перебирал содержимое, то и дело сгоняя слегка ошалело кружащую над страницами моль. Он лишь однажды поднял глаза, когда бодрый топот из-за спины у Гастона ознаменовал, что мелкий пошел в экспедицию. — От-т понаехали… — цыкнул он и снова уткнулся в монеты. Моль залетела в зеленый плафон включенной настольной лампы для чтения. Именно об этом он и говорил: вещи мертвых людей. Начиная от бытовой техники — устаревших до безнадежности и неподъемных угольных и спиртовых утюгов, телефонов в коробках, ткацких станков и швейных машинок, и заканчивая подкопченой от времени живописью, лишайными чучелами и целыми башнями связанных в кипы книг и газет. Рассадники пыли и насекомых; он начинал нервничать. Николас резво пролез под столешницей одноногого деревянного столика, сверху покрытого вместо скатерти бархатной шторой, судя по кисточке на полу. Поверх развалился неполный китайский сервиз в окружении свиты: хоровод оббитых фигурок животных без ног, рогов и ушей. Хотелось накрыть всю процессию чем-нибудь, чтобы убрать с глаз долой. В задумчивости обогнув этого монстра, Гастон подошел к стеллажу у стены. Мелкий топтался неподалеку: разглядывал обнаженную статую древнегреческой нимфы с отколотой правой рукой, кротко взиравшую на вентилятор и подпирая своим пьедесталом медный котел с сухостоем из тяжеленных клюшек для гольфа. — Не трогать! — Гастон топнул ногой, вынудив все не слишком устойчивое на полках подпрыгнуть. Прекрасно он видел попытку облапать долбанный набалдашник у клюшки, размером со сжатый кулак. — Брысь оттуда немедленно. Николас юркнул обратно под стол и затерялся, как мышь, в тисовых мебельных дебрях. Всевозможная рухлядь на полках и рядом, старый набор для крокета, пресс-папье с лебедем, ручной миксер, подсвечник и целое оловянное войско недолго его занимали, то же и с книгами, — он пошел дальше. Граммофон! Уже интереснее. «Колумбия графонола» — гость из начала двадцатых. Гастон с любопытством залез руками в стоящую рядом коробку с пласинками. — Этого здесь еще ящика три, — отозвался владелец из-за бюро. — А включить можно? Вновь показавшийся на глаза Николас зацепился ему за штанину, послушно прильнув и обхватив его за ногу. Гастон быстро смахнул комки пыли ему с волос. — Так, это было, это было… — перебирал он бумажные папки, однако не получив разрешения на прослушивание. — Ох, — пластинка «Виктрола рекорд» с бордовой середкой, — Энрике Карузо, ну, это классика… Этот подергал его за одежду, а когда Гастон посмотрел под руку, неловко спросил: — Что это? — На этой штуке записана музыка. Как в радио, только ее можно хранить. Вытаскиваешь из картонки, вставляешь пластинку сюда и слушаешь, — он показал на устройство. Николас стиснул пальцы на нем. — У папы в коллекции было почти что все, что здесь есть. — Ты — мой папа, — сварливо поправил голос снизу. — Не, я говорю о своем. У меня, как и у тебя, тоже есть родители: мама, и папа в том числе, — отправив пластинку обратно в коробку, Гастон отцепил мелкого от ноги и пошел дальше. — Для тебя они бабушка и дедушка. Подумав, Гастон добавил, остановившись у массивного зеркала в черной раме: — У всех людей есть… Николас поджал плечи, затем опустил и повторил так, будто хотел убедиться: — Но ты — мой. Гастон присел на колено и повернул того к зеркалу, стиснув двумя руками под грудью. На поверхности раскрывался обширный очаг бурых пятен. — Да, твой, кто ж спорит-то. Видишь? — потянул двумя пальцами за ухо, — И вот тут еще, — за нос. Николас, покачавшись на пятках, довольно зажмурился и издал похожий на кашель смешок. Держа его и придвинувшись ближе, Гастон посмотрел на свое помутненное отражение — расплывшийся мягкий овал, перетянутый черной повязкой, блеклые волосы, едва различимые брови и алкоголизм: застывшие восковые наплывы его состоявшейся скорби. — М, — протянул Николас: беззащитная и открытая лицо-копия «Эй» рядом с ним. — Ба-буш-ка и… — Дедушка. Они живут в моей родной стране. Словно из книги перед глазами Николас прочитал его фразу из зеркала. — …а я их увижу? Гастон прижал руки теснее, уколотый совестью чувствуя под ладонями детские ребра. Неужели ребенок так плохо у него ел? — Это вряд ли, — и чуть улыбнулся. Слегка напряженный, Николас мелко двигал глазами, разглядывая с отражении то, что видел. Гастону тогда показалось, что мелкому необходимо на них насмотреться. И он одним пальцем прибрал ему прядь волос за ухо. Алкоголь вторил его тревоге за будущее, но они все-таки дотянули до ноября — Гастон ненадолго очнулся от пьяного марафона где-то в его середине. Затем переезд. Николас до сих переживал впечатления от беготни среди хлама. В ожидании сезона дождей, Гастон надеялся на знак свыше, но первые крупные ливни всего лишь прибили их к месту, размазав дороги и, тонким слоем, его представление, куда они двигались и как называется очередной крошечный город. Приступы трезвости в четырех стенах проходили просветами: прошло всего лишь пять лет с тех пор, как он приехал в эту страну, каких-то пять лет — а он с трудом узнавал свою жизнь. Пять лет, три из них — с ней… Гастон не поддался порыву. На него накатило решительности заняться уже наконец своими делами. Со стыдом он вдруг обнаружил, что запустил совершенно свое оружие, наплевав на уход, которого было не меньше, чем за ребенком. Словом, Гастон был не слишком доволен собой. Дождик уныло шуршал по стеклам. Расчистить обеденный стол, подстелить одеревяневшее полотенце, — должно сойти за верстак. Разложив автомат и отмерив расходники жидкой химии, Гастон принялся разбивать въевшиеся сочленения. Николас, вынырнувший из-под стола под его левой рукой, его почти не отвлек, пока вдруг не решил втиснуться ему на колени. «Черт», — Гастон цыкнул. Проехав на животе, мелкий подтянулся на его ногу, схватился руками — пришлось стиснуть бедра и чуть отклониться, в итоге прервавшись на те две минуты, пока Николас не усядется. Не хотелось ему помогать. Тем более, у него были заняты руки. — Что это? Вообще-то Гастон не мог вспомнить, чтобы когда-то до этого Николас проявлял интерес к содержимому его кейсов, а потому слегка растерялся, когда тот неожиданно хапнул одну из деталей разобранной на столе ствольной коробки. Это вам не ронять свое тело на каждой неровности, свои руки мелкий порой контролировал с жуткой гадючьей точностью и проворством. И затем обернулся к нему за ответом. Чувствуя легкое раздражение, Гастон постарался тут же разжать его пальцы, оставив масляный след в квадратной ладошке. — Николас, нет, — деталька была достаточно мелкой. — Если хочешь сидеть со мной, убери руки под стол. — А это что? — Руки! Сопя, тот зацепился за край столешницы и положил на нее подбородок, пришпорив его по голеням пятками. Интересное дело… Он бы дал ему поиграться с чем-то попроще, — подумал Гастон мимолетно. Расковырять какой-нибудь старенький Армалит, где много крупных и цельнолитных частей, и где их в принципе меньше, чем у его Кристобаля. Этот, будучи образцом с механическим приводом, в одной только рабочей группе имел двенадцать деталей: затворная рама, выбрасыватель, направляющая затвора… Он постарался снова сосредоточиться. Напряг и подогнул губы, придержав петлю вишера между ними так, чтобы раствор не обжог слизистую, и, обхватив всеми пальцами тонкую спицу, начал навинчивать новый адаптер для чистки. Малой задрал голову, натыкаясь макушкой на его грудь. Засопел. Гастон мельком перевел взгляд и чуть поддал подбородком, словно бы говорил «Да, я тебя вижу», надеясь, что этого хватит. Николас, к его удивлению, не пытался ему мешать. Лишь на секунду сжал руками его за колени, перенеся вес, но, кажется, не соскальзывая. И продолжил смотреть. То на железо, то на его лицо снизу вверх. Выплюнув петлю на тряпку и утерев губы, Гастон спросил: — Тебе интересно? — потом, оттопырив условно мизинец у рта, из-за занятых рук, повторил: — тебе интересно? Увидев вопрос, тот отвечать не спешил. — Все интереснее, чем смотреть на старье всякое… — хмыкнул он. Без цели вредительства Николас утопил указательный палец в горсть патчей — чистых войлочных пробок, рассыпанных на столе. Решив поощрить его послушание, Гастон скользя вытер руки и легко показал ему, как сухие и чистые элементы затворной группы формируют его механизм. Всего семнадцать деталей. Ему показалось, малой увлекся, поэтому начал показывать, как собирается все остальное: «Смотри, состав элементов автоматического оружия, как правило, объединяется в девять основных групп. Количество деталей может быть разным, но группы всегда одинаковые: ствольная, спусковая, затворная, прицельная…». В нос комками набились запахи смазки, раствора очистки, сольвента и нейтрального масла. Он разрешил немного помочь себе. — В том магазине-а.. Мне там понравился тот большой нож. С ответом на вопрос про «старье» Николас определился, когда Гастон уже думать забыл, о чем спрашивал. Потом он вспомнил. «Большой нож» — сувенирный клинок, отлитый из жести и водруженный без ножен на деревянный держатель неподалеку от выхода в комиссионном. Гастон мельком заметил его, но не придал никакого значения. — Вот, положи руку сюда, на раму, — Гастон снял собранный Кристобаль со стола и, удерживая его на весу, прислонил ладонь Николаса к металлу, где не было никаких подвижных частей. Тот почему-то разволновался. — Не бойся, держи вот так вот. Автомат, уставившись дулом в пол, был приведен в боевую готовность — Гастон щелкнул предохранителем, глянув в открытый затвор и мягко нажал на ближний крючок. Николас немного вздрогнул, когда автомат сухо «выстрелил». — Уловил? — М. Гастон, с упоением слушая ход отлаженного под рамой нутра, повторил процедуру, проговорив: — Слышишь, только у механики такой плавный спуск… Смутившись, Николас сполз с коленей и приставным шагом ушел под стол, заставив Гастона издать смешок. Пока он убирал автомат в кейс, тот выглянул из-под столешицы, неловко вывернув голову набок, взялся и потянул его за рукав. — Что? — не понял Гастон. Кейс немного стукнул об пол, когда он поставил его. Николас потянул посильнее, будто пытаясь затащить его вниз. — Эй, что ты делаешь? Гастон опустился со стула на корточки, склонив голову и заглядывая в полумрак. Малой отпустил его, выбрался наружу и убежал в комнату. Там он зацепил что-то, судя по звуку, потом послышался шорох — в дверях кухни он показался волочащим по полу покрывало с кровати, на что Гастон немного нахмурился. Когда Николас попытался повесить своеобразную занавесь, до него наконец-то доперло. Свидетельство сумеречных восторгов из комиссионки; поднявшись со вздохом, Гастон взял покрывало и перекинул его, будто скатерть, — дешевый потертый вельвет сгрудился на полу складками. Николас с шорохом выглянул из-под упавшего края и потянулся к нему. Гастон встал на колени и закинув край за спину, вполз в темноту. Он ведь и сам таким увлекался, когда был ребенком, но совершенно забыл — вот таким он стал взрослым. Значит, он был «в гостях». Перевернувшись, Гастон задев темечком «потолок» и тяжело сел, подтянув оба колена к груди. — Жилье — класс, — он чуть одернул ниспадающий край, чтобы впустить хоть немного света снаружи. Николас в той же позе сидел рядом, чуть покачиваясь от нетерпения в ожидании его реакции. — Мне нравится. Было душно и тесно, пахло пылью и еще бог невесть чем. В полутьме Николас щуро прочел, что он говорит, и обрадованно подсел поближе. — Значит… так ты все это видишь? — Гастон усмехнулся, посерьезнел… Он вдруг задумался: а может и правда? С самого рождения Николаса он задавался вопросами, пытался гадать, что же все-таки происходит в его голове, во всем его существе в целом. Это правда, что он не пытался усердствовать в понимании, но теоретик из него был хоть куда, учитывая, что Николас до сих пор оставался еще одним сумеречным, кривою дорогою вторгшимся в его жизнь. За все это время, он ни разу не попытался узнать ответ напрямую, потому что не знал, что хочет услышать. Но сейчас, в этом «доме», ему показалось, что впервые Николас на самом деле с ним разговаривает. — А-а, — хмыкнул Гастон, — ты еще прячешься. Я тебя понял. Николас видимо не увидел, как он сказал это, потому что не отреагировал, но он и не ждал. И посидев так немного, Гастон поднял руки, закрывая себе оба уха ладонями. Он полагал, мелкий в своей голове насаждается тишиной и только чувствует, как вибрирует собственный голос, но, судя по по собственным ощущениям, ни черта там не было тихо. Как будто сплошной и не затихающий ни на секунду рокочущий грохот. Спустя мгновение серия мелких ударов в дверь повторилась. Три раза, затем еще два, — кто-то неуемно стучал, пока он рыгал и трясся над унитазом. Вашу мать... Рутинное утро после попойки переставало быть томным. Вывернутый наизнанку, за звоном в ушах Гастон снова и снова слышал настойчиво-интеллигентное требование открыть. Пара секунд тишины — и вот, снова, — он едва успел дернуть два пальца из горла и наклониться пониже. Николас топтался по коридору, порою заглядывая к нему. Наконец, тяжело поднявшись с колен и облизав зубы во рту, Гастон сплюнул. Потянул за свисающий с бачка шнур. Он не хотел открывать, но похоже, что посетитель не собирался сдаваться. Поэтому, отогнав мелочь от двери, чтобы не тот простудился на сквозняке, Гастон открыл дверь и выглянул за порог. — Добрый день, сеньор, — женщина без единой морщины на лице и костюме подняла на уровень его глаз удостоверение. — София Феодоракис, служба ювенальной юстиции. «Вот черт…» — медленно кивнул он, только сообразив, в каком виде стоит. Хрен с ней с одеждой, вроде менял вчера, но он чуял навязчивый запах желудочной кислоты, своего пота и, конечно, того, какое о нем составили впечатление. Горло саднило в том месте, куда он надавливал пальцами пару минут назад. Секунду, — вдруг сообразил он, — ювенальная юстиция?! Прикрывшись веером здоровых зубов, женщина выхватила из сумки бумажку, гласящую «УВЕДОМИТЕЛЬНАЯ КАРТОЧКА ПРОКУРОРУ РЕСПУБЛИКИ…» — стандартная форма, заполненная вручную. Вот же черт! Мельком взглянув, Гастон сразу же выхватил в тексте слова: «мальчик», «не разговаривает» и «синяки» — он чуть рот не открыл: да это же была «стукачка» — сигнальная грамота соцслужбам! Твою мать, когда?! Они были в городе меньше недели! — Сеньор, мы получили сигнал от ваших соседей о ненадлежащем уходе и вызывающим опасения обращении с несовершеннолетним, — проговорила она. — Консьерж в вашем доме оказал нам содействие в том, чтобы вас найти. «Вот сука…» — Могу я войти, сеньор…? — мягко нажала она, пряча свои документы. В паузе видимо от него требовалось назвать свое имя для занесения в протокол. Ага, щас. Ее нога в блестящем кожаном сапожке поползла в сторону входа. — Экшеалли, ай донт спик итэлиан, — прилежно, как на уроке словесности, «а"-кая и разминая согласные, вывел Гастон на родном языке, давя всеми силами дурацкий акцент, заработанный от общения с местными. — Айм терребли сорри. И добавил, что ей следует вернуться сюда с переводчиком. — О, ах, да, нам сообщили, что у вас временный вид на жительство. И все же, можно увидеть ваши документы и разрешения? — Не имею понятия, о чем ты говоришь, стерва, — перефразировал он на английском, уставившись этой прямо в зрачки и, разумеется, опустив в речи ругательство. Она его заслужила. Инспекторша напрягла нижние веки, прищуриваясь настолько, насколько ей позволял затянутый на затылке пучок. Весь ее вид говорил: эта женщина не собиралась кому-то нравиться. Долг юстиции — иметь дело с самым разнообразнейшим контингентом, и вот она здесь, и очередной воняющий рвотой, дрянной мужик стоит у нее на пути к справедливости. — Вы воспитываете ребенка один? Могу я узнать, где в данный момент находится его мать? Гастон мелко вздохнул, поджав уголок рта. — Вы осведомлены о том, что попустительское отношение, граничащее с оставлением в опасности, не говоря уж о насилии, в отношении несовершеннолетнего влечет за собой привлечение к уголовной ответственности по статье… — Не понимаю. — Мы обязаны убедиться, что ребенок не находится в травмирующих условиях, и для этого мне необходимо увидеть его, — на секунду отведя взгляд и покачнувшись, словно змея, поднявшая голову, она, казалось, нацелилась в микрощель дверного проема, который он перекрыл своим телом. О, он не собирался ее запускать. — В записке сказано, мальчик не разговаривает и, цитирую, — она взяла документ и чиркнула пальцем рукописную строку, — «не подходит к другим людям, не играет с другими детьми». Звучит очень тревожно, данное утверждение — правда? Женщина встряхнула бумагой в воздухе. — Скажите, вы часто позволяете ребенку видеть вас в таком состоянии? — Повторяю еще раз, я не говорю на итальянском, — стоял он на своем, в мыслях осаживая себя: «не злись», «не ори», «спокойно!». — О, реалли… — акцентируя, протянула она на хорошем британском английском. Гастон напряг руку, которой опирался на стену, чувствуя, как обои впитали влагу с ладони. «Ты не имеешь права сюда зайти», — мысленно содрогался он, — «ты не имеешь правда сюда заходить без моего разрешения, и ты это знаешь». Уж он-то видел, о чем она думала. Главное было не отводить взгляд. Николас был совсем рядом, буквально в соседнем углу, и, судя по тому, что молчал, с интересом начитывал разговор. Гастон не видел его из-за слепого пятна в обзоре, но и женщина со своей точки тоже не видела. В копилку семейных воспоминаний: «И с инспекцией, пришедшей по его душу, их разделяла всего-то каких-то пара шагов». — Что ж, — любезно сказала она почти без акцента, перехватив сумку для документов. — К сожалению, процессуальный порядок предусматривает общение с родителями исключительно на итальянском. Необходим переводчик, верно? Могу я воспользоваться телефоном для его вызова? Что он мог сделать? Схватить ее за пиджак и приложить лбом об угол двери — с такой мыслью его на долю секунды обдало ознобом. Даже та ночь в борделе у Джино не низвела его до таких состояний, в которых он был готов как гражданский раскроить голову представителю власти. Стационарного телефона у него не было, но он понимал, что с пустыми руками эта женщина не уйдет. Да, к этому она и подводила: здесь ювенальная служба без детей с вызовов не возвращалась. Поэтому Гастон попросту закрыл дверь. — ЭЙ! Ошеломленная его прыткостью — даже в похмелье у него оставались относительно неплохие рефлексы, — она на секунду замешкалась, а потом затарабанила с той стороны. — Сеньор, что вы делаете! Сеньор, откройте немедленно! Гастон ощутил прокатившийся вдоль позвоночника пот, липкий комок из желудка поднялся чуть выше, по лицу разлился лихорадочный жар. Она продолжала стучать и взывать к гражданской позиции. Гастон отпустил ручку двери, дерганно стер микрокаплю слюны, застывшую на губе, напрягшись всем телом от подскочившего в адреналиновом взлете давления и обостренного чувства, будто каждый удар миниатюрного кулака способен его достать. Пришибленный организм все силился привести его в чувство. — Сеньор, откройте! Это незаконно! Гастон убедился: закрытый плоский засовчик, — БАМ! БАМ! — вмонтированный над замком изнутри, чтобы не приходилось все время использовать ключ, обещал сдачу в плен только при вырубании его из двери. Им придется дождаться полицию, чтобы осуществить взлом, — он краем рта усмехнулся. Баррикада пока что казалась надежной. БАМ! БАМ! БАМ! Он нашел Николаса: немного испуганный тот, видимо, чувствовал, как вибрируют в стенах точечные настойчивые удары, иначе чего ему беспокоиться… — Папа… — позвал его тот. Воспользовавшись его рассеянным состоянием, Гастон за две-три минуты одел его и посадил на стоящий в комнате кейс, сказав не слезать. В этот момент очередь из ударов по двери оборвалась в тишину. Видимо тетка пошла за подмогой. Отбросив все мысли об этом, Гастон рысцой бегал по их комнатушке в расшнурованных сапогах и рассовывал по карманам штанов и накинутой впопыхах куртки невысохшее белье. БАХ! БАХ! О, судя по звуку, консьерж. Хренов стукач. Дверь попытались открыть ключом с той стороны, что, разумеется, ничего не дало. — Если вы не откроете, мы вызываем полицию! Вот уж кому не мешало выписать поперек лба чем-нибудь потяжелее — Гастон кинул рюкзак на спину, взял Николаса в охапку одной рукой, кейс — другой. — Вы слышите? Мы вызываем полицию, сеньор! БАХ! Он замер у двери на изготовке. — Пап… — просипел Николас, обхватив его взмокшую шею. Гастон сцепил зубы: — Тихо! Нужно было только дождаться, когда эти двое уйдут, далее — в другой конец коридора на черный ход, вниз по лестнице, обогнуть дом — и до остановки. Он предположил, что скорее всего они будут звонить с телефона, висящего на стене в кастелянской первого этажа. Разговор в таком случае занимать будет где-то минуту, пока они объяснят, кто и где, — все зависело от операторов и назначенных к исполнению. К счастью, сколько они будут ехать, — его уже не касалось. Все должно было получиться… Сейчас. Сдвинув засов, Гастон распахнул дверь, зацепив ее кейсом и, уже не скрываясь за грохотом, разносящимся эхом по коридору, побежал без оглядки. — Господи боже, не дай моему мотору встать прямо сейчас, — дышал он, вскидывая на бегу голову в попытке сбить капли пота, катящиеся на глаза. Несмотря на короткий забег, он в расхлябанном состоянии нес на руках сорок с лишним фунтов чистого веса, о чем организм хорошенько напомнил ему в последствии. Но он бежал без оглядки, так быстро, как мог, расплатившись лопнувшими сосудами в левом глазу и болью в бочине, настолько острой, будто внутри проворачивали огромный рыболовецкий крючок. Они снова были в пути… Автобус с дребезжанием шасси трясло на немного размытой дороге, подбрасывая сидящих в хвосте пассажиров. Гастон с силой закашлялся, сухо сжимая засаднившее горло, а сидевший со слегка отсутствующим выражением Николас втиснулся в его бок. Люди предпенсионного возраста с тюками вещей, которые наезжали с провинций по семьям своих уже взрослых детей, а потом возвращались обратно, «воротнички», партработники в амплуа представителей той прослойки общественности, которая может учить других, пара подростков в плохой зимней обуви, по которым нельзя было точно понять, школьники ли они или уже студенты, — они выскочили на пересадочной станции, где сошла почти половина других попутчиков. Устав от молчания и едва сдержав рвущийся из глубины груди кашель, Гастон потыркал мелкого пальцем по носу. Николас поднял голову. — Не боись, все нормально. Кивнув, тот прижался к нему. Гастон с тяжким вздохом уткнулся лбом в двойное стекло. И подумал о том, что с легкой руки Николас мог оказаться среди людей, которые точно знали, что нужно детям. Они бы нормально кормили его. Его глухотой занимались бы специалисты. Они бы сделали его работу гораздо лучше него, определенно, и вероятно были бы даже благодарны за это. Николас сжал пальцами его куртку. Если бы он был точно уверен, что все так и будет, он бы с радостью предпочел скинуть эту болящую ношу на них. Если бы был уверен… Но тогда у него не было для них ничего, кроме неявного страха. Лицо инспекторши, предъявляющей форму «сигнала», стояло у него в голове, запечатлевшись так точно, что, вспоминая, он мог различить мимолетное напряжение в уголках рта, дрогнувшие от отвращения узкие ноздри. Гастон понимал, что мог неосознанно нафантазировать это впоследствии, но почему, почему в тот момент он не мог быть таким же рациональным? С завязкой легче не стало тем более. Резкая трезвость после пропитых месяцев, чуть не треснула ему череп: сонливость в течение дня сменялась бессоницей, его то душило, мутило, то обострялась фантомная боль, абсолютно невыносимая, будто в глазницу снова пророс живой зрительный нерв. Он врезался, давил на мозги, пульсирующий как червь, ищущий яблоко; ему плохело от воздуха, от еды, от самой жизни. Наверное, он терял связь с реальностью. Среди своих ему бы скорее всего пожелали перестать наконец-то пороть долбаную горячку и полечить себя чем-нибудь. Тем же валиумом. В своем состоянии Гастон был бы рад волшебной пилюле, без шуток, и хотя таблетки и правда казались хорошей идеей, до них не дошло. Тот же валиум, к сожалению, если еще лет десять назад был панацеей, то в семьдесят пятом уже прочно обосновался среди наркотических препаратов и был к свободному распространению запрещен. Что ему оставалось? Позднее Гастон размышлял, что скорее всего позвонил от отчаяния. Он был один со всем этим, осажденный в границах этой дурацкой страны, которую в данных условиях не мог спокойно покинуть. Загнавший себя в какую-то глушь, без работы, с ребенком и полной разрухой внутри — он, черт возьми, был в отчаянии! Он выходил на улицу и понятия не имел, куда идти дальше. Его руку тянуло под кое-чьим весом, солнце — нечастый гость в зимнее время — бесцеремонно ссыпало песок ему в глаз, бликуя на стеклах и конкретно — стеклянной двери стоящего на углу улицы таксофона. Он думал, что пойдет ляжет и помрет где-нибудь. Зайдя внутрь, он занял линию. Пришлось ждать, попутно Гастон прихлопнул мелкого по рукам, шикнув: «Не трогать!». Тот зачем-то решил сковырять с края полки присохшую жвачку, и тут в трубке раздалось: — Алло. — Алло? Едва узнаваемый голос. Гастон вдруг растерялся. — Алло. Загнал записную книжку поглубже в карман. — Кто это? — прозвучало на том конце. — Э, Брадшоу? Дуглас? — горло по-сухому сжалось. — Это я, Браун. — Кто? Он переступил, с носка подопнул вскользь по пластиковому полу в черных разводах: — Браун. Ну… Нильс, — его до сих пор не узнали. — Уотчгард, Йемен — шестьдесят седьмой. Помнишь? — Нильс?.. — в голосе раздалось замешательство, а затем: — Нильс! Нильс, привет! — Дуглас. Привет, — Гастон выдохнул потихоньку, отведя низ трубки ото рта, чтобы не было слышно. — Нильс! Черт возьми! — Да, ну, почти что пять лет прошло, да, — Гастон ощутил вдруг растущую радость в груди, усмехнувшись: — Ха-ха. — Нильс, вот так сюрприз, — в голосе Дугласа было столько радушия, что хотелось дать ему денег. Служа в Уотчгарде, они вроде бы не дружили, так, просто общались о том и об этом по долгу службы. — Как поживаешь? Где ты сейчас? Где осел? — Да… особо нигде, последние годы в Милане провел, но недавно уехал, — он глянул на Николаса и потрепал того по затылку. — Последние годы? — Ну да, я ведь метнулся в семидесятом как раз, поработал на местные власти. — Да ладно. — Серьезно. Гастон припал боком на стену кабины, Глянул вниз еще раз, скормил денег в монетоприемник: — Ну, так вот живем. А ты как? — Дома я. — Ты ведь переезжал тогда. — Точно. В том же году перебрались, ага, не работал с тех пор, точней — не вступал никуда, — Дуглас всегда очень складно рассказывал про обыденность. — Здоровье подводит, да и жене было сложно привыкнуть: климат, люди другие. Не, здесь хорошо. Ну, а ты при делах? — Контракт кончился летом, вот и… Пока что никак… — Случилось чего у тебя? — Да знаешь, просто вдруг позвонить захотелось… Он почти был готов признаться в запойности, как вдруг Дуглас на том конце хмыкнул и уточнил: — Слушай, так где ты сейчас? — Я… хер его знает, в какой-то дыре, если честно, я просто… — Гастон огляделся по сторонам, сквозь грязные стекла. — Ты знаешь… — Ты с таксофона? Там справочник должен быть. — О… — чуть согнувшись, Гастон пододвинул желтый толмуд, лежащий на полке под аппаратом и ковырнул ногтем по срезу страниц. Едва он успел зачитать название города, как ему в ухо гаркнуло: — Мать твою, Нильс так ты совсем рядом со мной! Гастон, моргнув, снова вытащил свой блокнот и открыл на странице, где Дуглас когда-то давно оставил ему свой номер: скошенные цифирьки и подпись «Брадшоу». Ну, вот, взглянул еще раз и понял, что просмотрел сочетание цифр в начале — совпадающий код региона. Придурок… — Черт, и правда, а я и, я и не понял. — Ты сдурел там совсем, я смотрю! Блин! — и внезапно: — слушай, Нильс, приезжай. — Приезжать?.. — Жены нет, она в санатории, приезжай! Ты доберешься менее, чем за полдня, если поймаешь автобус. Сейчас, погоди… — шорох на фоне. — Ах… Хорошо, — и Гастон повторил слегка ошарашенно: — Хорошо! — Так. Записывай, как добраться. Он думал тогда: неужели ему улыбнулись откуда-то сверху? Да, в прошлом они разделили друг с другом парочку откровенных бесед, свой есть свой, но о Дугласе он даже тогда знал не так уж и много. Пришлось поскорее одернуть себя. За пять лет могло многое измениться, он сам изменился, — и пусть, просто… Когда Дуглас по телефону сказал ему приезжать, на секунду Гастон ощутил, что по-правде готов ему заплатить, только бы Дуглас не передумал. Начинало смеркаться, когда они вылезли. Сумерки… Гастон оглянулся. Судя по предупреждающим знакам, все здесь принадлежало какому-то сельскохозяйственному кооперативу. Вдали, ему показалось, он видел церковь. Село было «низкорослым»: двухэтажных построек тут, на окраине, где они вышли, почти что и не было, бетонные крошечные короба — доступное жилье — перемежались с хлипкими деревянными. К центру селение начинало чуть возвышаться, но именно здесь раскрашенные одноэтажки, иногда коммунальные, разделенные на две равные половины, облюбовали местные виды и совершенно не портили их. Гастону шел и следил, чтобы Николас не отставал. Летом, должно быть, здесь было довольно красиво — лимонные и апельсиновые сады. (Листвы на деревьях уже давно не было, но почему-то он был уверен, что тут растят цитрусы). Он здрогнул. Остановился на месте и задрал голову. — Сука, серьезно? Гастон ощутил, как ем на макушку хлопнулась капля дождя, следом вторая, задев кончик уха, плечо, руку Николаса. Пока они шли, сумерки явно стали темнее, все небо было затянуто, — и вот, полилось, блин. Они еще даже нужную улицу не нашли! Не останавливаясь, Гастон шел вперед, подтягивая малого, но быстро понял, что обогнать дождь не получится. Николас мог простудиться. — Ты замерзнешь, пока мы дойдем, давай, забирайся, — присев к нему вниз и мимолетно глянув на небо, Гастон расстегнул свою куртку с намерением спрятать его под полу. Конечно, Николас был уже не младенцем, но будто по памяти стиснул его ногами за поясницу, как только Гастон ухитрился пристроить его на бедро, прижав к своему боку. — Нормально, тепло? Но Николас не ответил — не видел вопроса. — Ладно, пойдем. И он перехватил его крепче. В конце концов Гастон все же не выдержал ледяных обливаний и в какой-то момент начал двигаться перебежками. Живой вес на одну сторону тела его перетягивал, заставлял передвигаться чуть боком и мысленно ненавидеть чужие горящие окна в потемках. Оставался буквально рывок: дом двадцать два, дом двадцать четыре… Он забежал в отпертую калитку следующего двора, хлюпая по дорожке, грохнул ботинками по крыльцу, кейсом — в дверь. Свет почти сразу зажегся, и Гастон, со срывающимся дыханием и затекший рукой, фыкнул на воду, текущую с носа. Поаязка на правом глазу сильно намокла. — Воу, ха-ха, — только успел сказать Дуглас, распахнув на себя дверь, и совсем не смеялся. — Охренеть просто. Ты растолстел. — А ты… опустил бороду, — Гастон, передернулся и слегка встряхнул головой. — Да, ха-ха, заходи. Во зарядило. Погодка… Он кашлянул и, зайдя, грохнул манатки на пол. — Похоже всю ночь будет лить, — Дуглас все пялился на пороге наружу. — Да, наверное. Слушай, а можно мне вытереться? Тот закрыл дверь. Неглядя Гастон протягивал руку. — Да, вот, — Дуглас взял полотенце с комода и обернулся, — конечно… Как раз, когда Николас наконец соскользнул, отделившись от его тела, взъерошенный и удивленный. Если Дуглас сердился, а он точно сердился, хотя религиозность, которой тот вроде страдал в предыдущие годы, не позволяла ему в открытую демонстрировать это, то отсутствие взрывной реакции лишь подтверждало, насколько он возмущен. — Так, я не понял… Откуда?.. Гастон знал этикет: хорошей манерой считается предупредить, если ты с собой в гости несешь двухметровую самку питона или ребенка, к примеру, о чем он осознанно умолчал и был готов вслух в этом признаться. Ваша честь, он сделал это по совершенно элементарной причине: ему совсем не хотелось, чтобы мистер Брадшоу, которого он ни разу не вспонил за эти пять лет, отменил свое приглашение. Признать, он очень рассчитывал на его понимание. — Скажи, что под второй рукой у тебя бутылка портвейна, — Дуглас поднял указательный палец, смеривая его темным взглядом из-под бровей. — Прости… — промямлил Гастон, внутри себя различая оттенки стыда, — обещаю, я куплю тебе выпить. Николас зацепился за его ногу. Гастон развернул полотенце, прячась от осуждения в грубоватом родительском беспокойстве: — Дай-ка потрогать… — сев на корточки он пошарил рукой по чуть влажной детской спине под одеждой, — нет, ты все же вымок, так не пойдет. Участливо Гастон вытер ему лицо и свалявшиеся на виске прядки волос. Затем ткнулся в махровую ткань уже сам. — Черт, когда ты успел? — по тону казалось, что злость того наконец попускает. Дуглас всегда был таким: легко обретал контроль над собой. — Это твой ребенок? — Да. Мой, — Гастон ничего не сказал, когда малой снова прилип к нему. — Его зовут Николас. — Николас? — Дуглас шагнул навстречу. Малой тяжело шмыгнул носом, смотря на него, а потом, задрав голову, тихонько сказал: — Он обычный. — Обычный? — Дуглас слегка усмехнулся. Слава богу. Гастон глянул вниз: — …большинство людей в твоей жизни будут обычными, совсем не обязательно уточнять, — и добавил, уже для Дугласа: — прости, дети несут всякую хрень. — Сколько ему? Гастон ватно елозил сложенным полотенцем по шее: — В конце ноября будет три. Слушай, мне бы… Мне бы переодеть его. Наверное, поговорим уже завтра? — Да, наверное. Проходи, занимайся. Ванная там… Они бы, наверное, провели ночь занятыми за разговорами и поминанием старых деньков, будь все иначе, — думал Гастон. Он знал, и теперь особенно чувствовал, что ставит Дугласа в неудобное положение. В его стыд примесью все сильней проникала тоска по тем дням, когда он делал, что вздумается, и разочаровывал только себя самого. «Мы не в "каса"», — неловко сказал ему Николас, подразумевая гостиницу; теплый, переодетый и сунутый под одеяло в постель. Им была выделена отдельная комната в глубине дома, обставленная явно женской рукой: однаспальная кровать, светлые стены с висящими рамками с фотографиями. Свет, идущий из коридора, проникал внутрь, ложась узкой полоской на пакистанский ковер, по первой вызвавший у малого, привыкшего к голым полам, легкую паранойю. Во всяком случае, он попытался его перепрыгнуть. Еще не раздевшись, хотя Дуглас заставил его снять ботинки при входе, ему удалось прикорнуть с краю, поверх белья, словно сиротке из детской книжки. Жетон, звякнув, выпал из ворота на одеяло. «Все в порядке… Дуглас — мой друг», — Гастон не был уверен, но так было проще ему объяснить, — «он разрешил нам пожить с ним». Вялая ладошка внезапно легла поверх его губ, — похоже, что Николас попытался «читать» наощупь. Было не очень приятно. «Ду-г…» — похоже, тот плоховато видел в потемках. Гастон придвинул свое лицо ближе и отнял его руку. «Дуглас. Но ты будешь называть его «сэр». Просто. "Да, сэр. Нет, сэр", понял меня?» «Это имя?» «Нет, просто вежливость. Спи, побуду с тобой немного», — сказал он и подоткнул руку под голову. Он никогда так быстро не засыпал в чужом доме, как будто сознание потерял. Изнывание мышц и небольшой приступ тревоги посреди ночи поддели его, вынудив резко проснуться и сесть, спустив ноги. Тиканье часиков на камоде перемежалось с ритмичным, уже закомым, раздававшимся рядом похрустыванием — лежащий на боку Николас спал, подставив миру безмятежный затылок. Гастон вытер ладонью лицо. — Перестань, зубы сотрешь, — прошептал он, похлопав того по щеке, пока не почувствовал, как его челюсть наконец размыкается, а напряженные желваки перестают ходить ходуном. Гастон был без понятия, сколько времени, — не мог рассмотреть, но из комнаты вышел. Бесшумно, зевая, он прошелся по коридору, обходя в наваждении тихий дом, выглянул мимолетно на улицу — дождь снаружи совсем прекратился и из дверей его окатил по-настоящему зимний дубак. Снега не было. Клонимный в натужный сон, позднее он обнаружил себя стоящим под душем, а затем — равномерно размазанным по дивану в гостинной, переодетым в шмотье, которое уже давно стоило выкинуть. И почему он до сих пор этого не сделал? — думал Гастон. Белая надпись «Юнайтед стэйтс арми», окантовавшая стершийся государственный герб, уже была почти нечитаема. Свернувшись на левом боку, он опять задремал, но совсем ненадолго. В какой-то момент его снова стало подташнивать. Водичка шумела о раковину: рвоту вызвать не вышло. Стоя в ванной, уже отточенным до привычного жестом оттянув веко, Гастон выдавил стекло из глазницы — внутри черепа, где-то в районе живого глазного нерва пульсировало, хотя он ни брал в рот ни капли уже, наверное, пару недель. Глянул в зеркало: внешний угол правого глаза без должного натяжения сразу же опустился, будто бы с половины лица вытерли его личность, оставив помятое выражение, которое он не мог осознанно повторить с другой стороны. — Я говорил тебе беречь голову, помнишь? Он мелко вздрогнул, только сунув протез под воду, повернул голову. Сонный, в трусах и в майке, Дуглас слегка припадал боком на деревянный косяк дверного проема. Моргнув, Гастон чуть усмехнулся воспоминаниям: тот даже в части вскакивал раньше всех, распугивая дневальных и выползавших опохмелиться. — Как видишь, не повезло. Дуглас синхронно двумя руками прошуршал по коротким вискам до затылка, натягивая мясное лицо на кости: тут ямки, там борозды; взбил отросшие темные волосы сверху. — И как умудрился… — прошелся он следом по зарошему сединой подбородку и жидковатым усам. Чуть сощурился. — Ох, вот ведь, не думал что у тебя прямо… совсем ничего. Когда ты в повязке пришел, я подумал, что ах, как же так. У тебя, значит, там совсем пусто…? Как же так, Нильс, как же так… А это, что, вместо глаза вставляешь? Он пустой, просто белый? — Да, чтобы веки не западали вовнутрь, — он покрутил в пальцах протез перед ним. — Это просто стекло. Ох, погоди… Гастон ощутил поднявшийся и подперший гортань пузырь воздуха из желудка и, прижав к телу кулак с зажатой стекляшкой, ринулся к унитазу. Его все же вырвало. — Воу, … ты в норме, ты в норме? Вроде верно расслышал: тон Дугласа был порядком обеспокоенный, но почти сразу же сориентировавшись, он подсунул ему стакан теплой воды из-под крана. — Мое утро последние несколько месяцев, — Гастон кашлянул, сплюнув желчью. — Спасибо… Отхлебнув немного воды и вернув стакан, он почувствовал прикосновение расслабленной кисти к своему виску — прохладные и твердые, словно облезшая древесина, костяшки пальцев. — Температуры нет, — осторожно заметил Дуглас. — Ты не пил? — Нет. — Это все стресс, — сказал он задумчивым тоном. — Отсыпать тебе снотворного? Тебе следует отлежаться. — Отлежаться, — Гастон запрокинул немного голову. — А за ребенком моим кто смотреть будет? Дуглас похлопал ему плечо, сжал ладонь у него на затылке и отпустил. Гастон даже не разозлился. — Пацан не потерпит денек с другим человеком? Он не ответил. Со вздохом стек на пол перед толчком, протянув одну ногу вперед, а вторую согнув в колене. Упер свободную руку за спину. Дуглас, судя по звуку, достал все же таблетки — погремел ими в пластмассовой таре: — После Кашмира я понял, что колеса крутят тебя быстрее, чем алкоголь. Точно тебе говорю. — Нет, не надо, спасибо… Дуглас хмыкнул, начав умываться. — Вот уж не думал, что ты однажды решишь разродиться. Когда Хенрик начинал говорить о свои детях, помню, твое лицо делалось очень скучным. Помнишь Хенрика? Был в нашей труппе в Уотчгарде. — Не помню, прости, — Гастон потер пальцем между бровей, нахмурился, слушая воду, — ты был в Кашмире? — Давнее дело. Есть у меня парочка фотографий оттуда. Сидя все так же, Гастон изучал стену. — Да, не представлял, — снова подал голос Дуглас. — А ты, значит, женился. — Чего? — не понял он, опустив брови. — Ну, твой ребенок… — Что? Господи, нет, то есть… Я просто жил с его матерью, — Гастон наконец понял, что, до сих пор сидит, сжимая стекляшку в охапке. Надо было уже засунуть ее обратно в свой глаз, пока не разбил. — М, — нахмуренный тон веруна. — И кто же та женщина? Что одарила тебя этим. — Просто женщина. — Ха-ха, — рассмеялся Дуглас, вытирая лицо. — Некоторые вещи не меняются. Все тот же Нильс… Пойдем, «просто Нильс», сделаем «просто завтрак». Ему понадобилась пара минут, чтобы отмыть себя с мылом и вставить протез на место. Дуглас уже шуршал, когда он заглянул: на плиту были водружены чайник и сковородка, на стол — яйца, видимо, для глазуньи, консервная банка с фасолью. Есть не особо хотелось — Гастон так и не полюбил традиционно английскую кухню, а Дуглас, как выходец Мидленда, похоже, что даже пять лет спустя после своей иммиграции держал эти ваши итальянские изыски на расстоянии вытянутой руки. У него здесь была своя родина, так что отказаться от «инглиш брэкфаста» Гастон не решился. — Да, ты все такой же… Наши все говорили, мол, вот, Нильс не общается, из него как клещами тащить все надо. Такой надменный парень. — Я совсем не такой. — Я-то знаю, да. Видимо завтрак обещал быть без мяса, отлично. Дуглас явно считался с его желудком. — Слушай, Дуглас, хочу дать тебе денег. За еду и… вообще. — М, у меня нет здесь корзинки для сбора пожертвований, но я признателен. Можешь сходить и потратить их в магазине. Я даже список тебе напишу. — Договорились. Дуглас возился с консервами — Значит твой ребенок внебрачный… А чего не женился? Сколько вы жили вместе с твоей «просто женщиной»? — М… года три? — напряженно ответил Гастон, чуть смутившись. — Не женились и все тут. — Ладно, не обижайся. Я предполагал, знаешь, по виду, что ты любитель экзотики. — Перестань… Сам не знаю, почему ее выбрал. — Кто она была? Японка? Глазунья, хлеб; Дуглас вывалил ему в миску несколько ложек с белой фасолью, за которой Гастон успешно маскировал отсутсвие аппетита. Скользкие зерна, покрытые соусом, можно было довольно долго ловить, накалывая на вилку по одной штуке. — М, тайваньская китаянка. — О, ясно. Губа не дура. Вообще, как оказалось, здесь их здесь довольно много, кто бы подумать мог… Не поверил бы, если бы сам не увидел. То есть, здесь-то у нас на селе, наверное, нет, а вот в Риме и… — Да, иммиграции тьма… Не только китайцы. — Сам ты где был, говоришь? — В Милане. В семидесятом приехал, прибился к тамошней группе сочувствующих. Побегали… Получил дырку тут, — Гастон пощупал рукой у себя за плечом, ближе к шее. — До сих пор отдает, когда голову поворачиваю. Больно, блин. — Привыкай. У меня ни одно пулевое до конца не зажило, может возраст, не знаю, ты-то еще молодой. Только дождь — все, весь болишь — весь лежишь, тут сквозит, там слепое, — жуя, Дуглас небрежно махал рукой, — обо всех вспоминаешь. Мне повезло как-то: две сразу словил в один год. — Ну вот и я в одном месте… — он постучал пальцем по веку поверх стекла. — Довольно жутко, как ты с этой белесой хренью моргаешь. Как в фильме ужасов. Мог бы раскрасить. — Он все равно не будет похож на живой… Некоторые дефекты прятать — только делать заметнее… — и все же, он съел пару тройку фасолин. Было неплохо. — Так вот о чем я, тут солнце светит большую часть года, а то мы тут все больные… Ну, сейчас вот, да и зимой в целом, будто снова на родном Альбионе, ха-ха. Ностальгия. О, фоторафии вон, кстати. Оставив еду, Гастон встал, подошел посмотреть. Черно-белое фото. Узнать Дугласа было просто: та же шляпа с полями, которую он носил в Уотчгарде, висящий на животе «Узи». Индийские нашивки на форме. Он все еще выделялся в группе на фото: шестеро мужчин, свесивших ноги с борта транспортера. — Это Кашмир? — показал он. — Нет, это уже Качский Ранн. Но с тех же лет, да. Он посмотрел, что еще висит рядом. — А это — твоя жена? Дуглас поднялся и подошел. — Да, это свадебная. Пятидесятые. — Мне тогда было десять, — заметил Гастон задумчиво. На этом фото тот был совсем молодым. — Хорошая фотография, — очевидно, что пропустив его замечание, с нежностью в голосе сказал Дуглас и стер с рамки едва заметную пыль. Хохотнул: — вешать рядом фото с развода не стали. Вот тебе на! — Развода? А вы разве не вместе живете? Дом точно не был обителью разведенца, Гастон это видел. — Живем. Мы повенчаны, но на бумагах не в браке уже лет десять. Я по-привычке зову уж «жена-жена», да в общем-то так и есть. Но, помню, как в дело пошел, так и… Поставила ультиматум. — А почему не женитесь снова? — от вопроса Гастон ощутил дискомфорт, смешанный с любопытством. — Почему? Да толки идут у нас периодически, — он сымитировал голос: — «Брось все, продай арсенал», ля-ля — фа-фа. Она ждет, чтобы я завязал, а я… пока не могу в общем. Развернувшись, он двинул обратно за стол. — Ты же сказал, что не ходил после возвращения с Йемена, — Гастон проскользнул на свое место. У Дугласа во рту хрустнул поджаренный край белка. — Не ходил. Но не завязал. Н-да, что уж тут скажешь, — подумал Гастон. Вот отчасти поэтому он исключил из своей жизни возможность даже малейшего осуждения своих действий со стороны родственников. — Эх, я тоже не завязал, — он все же уговорил себя чуть поесть, — но без понятия, куда ехать. — Да уж какое тебе, папаша, — подбодрил его Дуглас. — Не знаю, на что ты рассчитываешь, сам ведь в курсе, как у нас к детным да и семейным относятся, — он разорвал хлеб на части, макая тот краем в желток. Положил на него сверху фасоли. Гастон не совсем понимал, издевается он или нет, но кусок завтрака как-то встал в горле. — Ты же не попрешься с ребенком подмышкой. Один ты отбегался, считай. Ему ведь надо будет ходить в детский сад, затем в школу… Дуглас размышлял вслух, не замечая, как он за ним следит, сжав слегка в пальцах черешок вилки. — Но догадываюсь, что ты один с ним явно не потому что… — его лицо исказилось. — С его матерью… с ней что-то случилось? В задумчивости Гастон посмотрел на бардак в своей миске, поковырялся, подбирая слова. — Умерла этим летом. Тот просто кивнул. Так было лучше всего, ведь последнее, что Гастон жаждал услышать сегодня это дурацкие соболезнования. — Бедная девочка… У него промелькнула быстрая мысль о том, что вряд ли «Эй» когда-нибудь была верующей, когда Дуглас пообещал за нее помолиться. Но упомянул, — справедливости ради упомянул весьма сокрушенно, — что у него нет возможности причащаться и посещать службу каждое воскресенье: ближайшая протестантская церковь была небольшом городе к северу, поэтому он туда ездил теперь только по праздникам. Гастон промолчал. Ускользающая от взгляда, будто бы отворачивая лицо, «Эй» задержалась на долю секунду в его сознании, а потом он услышал, как малой вышел из комнаты и позвал его. В то же утро примерно Гастон решил, что надо взять себя уже в руки. Да, он все еще чувствовал себя не совсем хорошо, но лежать пластом в чужом доме и при хозяине было бы как-то совсем неприлично: ему не хотелось давать Дугласу повод думать, что он приехал, чтобы с его разрешения придаваться всяческой скорби. Уверившись в его мнимой активности, Дуглас переложил на него пару ответственных дел, не давая ему тем самым сидеть на месте. Сам Дуглас, как выяснилось, в миру, то есть в его случае на гражданке, работал автомехаником, но не тем, что работает с легковыми машинами, хотя Гастон видел, как от его мастерской уезжала парочка стареньких Альфа Ромео. Нет, сам он говорил, что работает в основном с сельскохозяйственной техникой, в чем пришлось убедиться еще до того, как своими глазами застать там полуразобранный трактор. Как только Дуглас сумел утаить это в труппе, Гастон не знал. Но каждый день, поднимаясь еще до рассвета, как по часам, тот завтракал по-английски плотно и уходил в свою мастерскую — пристроенный к дому гараж, где был преисполнен в благочестивом труде и святости вплоть до полудня, после чего они вместе обедали и он уходил еще часа на три-четыре. К слову, Дуглас больше не одобрял дурацкие пошутейки и язвительный тон в свою сторону, особенно на тему религии. Гастон хорошо помнил, что в Уотчгарде тот слыл кем угодно, но не огалтелым фанатиком. Бывало, он лишний раз поминал свою церковь, но исключительно, если речь заходила о том, кто здесь главная на всю труппу свинья, попирающая христианские ценности. Тогда, в Уотчгарде, он над собою смеялся, но, похоже, эта веселость прошла. Теперь он стал относиться к этому как-то слишком серьезно… Вечером перед сочельником Дуглас предупредил, что поедет на службу. «Ты католик» — объяснил он причину, почему не позвал его вместе ним, всем видом как будто показывая: «нельзя». Гастон тогда снял с верстака в мастерской целую стопку старых журналов «Оружейный дайджест» и цветных, пусть и выцветших, каталогов Френсиса Баннермана. Он не был католиком, родители называли себя методистами в молодости, но не более, он не знал с чего Дуглас выдумал это, видимо воображал, что за океаном водится ересь и только. Гастон ответил тогда: «Неужели всемилостивейший Господь прогонит меня из своего дома?» — он бухнул макулатуру в контейнер, отмахнувшись от пыли, и сложил перед грудью ладони в молебне. Пять лет назад Дуглас бы посмеялся, но сейчас пригрозил: «Не паясничай». Раз уж просили, пришлось заткнуться. Казалось, что нет предела тому, что Дуглас умеет делать собственными руками, — думал Гастон, наблюдая, как тот подтачивает на верстаке зубья сменным деталям или, настроив радио на что-нибудь ненавязчивое, лежит на подстилке под низко опущенным брюхом какой-нибудь калымаги, то и дело подтягивая себе инструменты. «Разбираешься в этом?» — спросил его Дуглас еще поначалу, подразумевая, наверное, автопром в целом. «Шутишь? Я даже водить не умею…» «Совсем? Хочешь научиться?» — он посмеялся, стирая мазут с руки, и постучал по капоту. «Даже не знаю». Ему разрешили забраться и понажимать на педали. Было забавно, он раньше за рулем не сидел. В мастерской, в том числе, хватало и посторонних вещей: макулатура, какие-то старые пережитки, не вылезшие из картонных коробок, стоящих еще с переезда, бутылки… Николас, прежде чем чуть не свалил на себя лопату и грабли, умудрился найти среди хлама когда-то белый, но посеревший от времени теннисный мячик и издергал его вопросами, — Гастону пришлось убедить его, что «оно» не живое, хотя и покрыто шерстью, но даже после его объяснений Николас продолжал держать мяч двумя пальцами и был не на шутку взволнован. Дуглас слегка легкомысленно согласился его отдать, но вовремя спохватился и, успев до первого запуска, почти умолял не бросать его в доме. Но пристройка не ограничивалась мастерской — два верстака, покрышки и развешанные на крючках инструменты, — в ее дальнюю часть Гастон, отперев двери, наведался с поручением что-то там принести, о чем тут же забыл, когда включил свет. У него за спиной, чуть-чуть подпевая играющей фоном группе «Тен-си-си», чью песню крутили по радио — роковые течения становились все более популярны, — Дуглас ставил на шасси бедную жертву плохих дорог. — Черт возьми… — не смог удержаться Гастон оглядывая стальную решетку, а за ней забитые наглухо стеллажи, стойки, — когда ты сказал «арсенал», я думал твоя жена возмущается парочке автоматов, запертых в сейфе. Словно «семьдесят семь повешенных» — вспомнил он вдруг, а затем в комнату закатился теннисный мяч. Гастон решил не искать его, но сделал шаг внутрь, не замечая, как Николас забежал следом. — Ты что, готовишься к Третьей мировой? Одного взгляда хватило: все созвездия оружейной промышленности, новые и не очень, намазанные как медом смазочной пленкой, под языком аж слюна собралась. — Вообще, да, — раздалось из ангара. Дуглас к нему подошел, потерев подбородок, — и тебе того же советую. — Как, черт возьми, ты все это перевез? — Гастон слегка ошарашенно положил руку на заграждение. — Раз в пару месяцев по паре штук… Вот за пять лет и управился. — Ого, такого я даже ни разу не видел… — Это Израиль, Галил, новейшая вещь. Снять тебе? — О… Не любитель я «изралитян»… — Это зря. — А вот этот? Николас втиснулся между его коленом и запертым ящиком, где, очевидно, хранились боеприпасы. Задрал голову. — Черт возьми, это же Стоунер! — Гастон сделал шаг, не специально, но ощутимо подвинув мелкого под ногами. Дуглас подался было вперед: — Эй, парень. Тот глухо «ау»-кнул от неожиданности. Возможно, Дуглас хотел проявить немного внимания, но малой на него не смотрел. — Это же Стоунер, да? — ткнул пальцем Гастон. Дуглас немного замялся, не зная, привлечь мелкого как-то еще или нет, сунул руку в карман, подняв взгляд: — Чехословатская версия. — Что-о? — он рассмеялся. Нелепость! — Стоунер взят за основу, сверху надстройка: это винтовка тире пулемет. Его хорошо доработали между прочим, ваш Стоунер заедал через раз и никуда, кроме Вьетнама, толком не ездил. Порадовали, скажу тебе, вот, посмотри, — пошарив глазами, он ключом вскрыл ограждение и снял висящий на верхнем крюке пистолет. Вытащил, перехватил, демонстрируя при открытой ладони. — Это «Чизет». Чехословакия тоже, самозарядник, на девять. — Сюда и десятка войдет… — хмыкнул Гастон, глядя в зияющий магазин. Пистолет оставлял на руках блестящие на свету пятна. — Может, немного тяжеловат, но в руке отлично лежит. Вот, попробуй, — Дуглас вручил его, — Ты пока что таких нигде не найдешь, только что вышел буквально. Сейчас все можно заказывать по каталогу… — Вообще, ощутимо тяжеловат, — Гастон опустил бровь и, расслабив полностью руку с плеча, прикинул, — Фунта два где-то… Он тяжелее Беретты, с которой я раньше ходил. По-правде сказать, он влюбился в ту же секунду, как взял его, и уже допустил мысль скорей данный ствол выкупить. — Па-па. — Что? — вышло чуть резко: надо было малого отсюда спровадить. Тот, сжав в хватке мячик, смотрел снизу вверх, цепляясь рукой за его кофту. — Обедать похоже пора, — сказал Дуглас, ребром ладони закатывая рукав, чтоб не запачкать. Сверился по наручным, — Ха-ха, ты как часы… Пойдем, малой, я тебе что-нибудь дам на закуску, — на повторное отсутствие реакции Дуглас, казалось, чуть-чуть напрягся. — Э-эй, — тронул за руку, — пойдем. Николас наконец обернулся к нему, кивнул и побежал в дом. — Ишь ты, малявка… — тот чуть нахмурился, глухо заметив: — Не очень-то он у тебя вежливый. — А? — Гастон все примеривался к оружию, пытаясь прикинуть, сколько бы Дуглас с него запросил. — Не слишком-то вежливо, — повторил тот и протянул руку. Взглянув на ладонь, Гастон, чуть смущенно вернул ему пистолет, и тот был возвращен за решетку. Уже за столом он вдруг осознал, почему Дуглас ему показался немного рассерженным и осторожно отвлек его от тарелки. С мясом капустный броуз оказался гораздо вкуснее, чем без него. — Я, я забыл тебя предупредить, извини. Когда говоришь, убедись, что он видит твое лицо, — Гастон сделал круговой жест, ощущая неловкость. Тот поднял голову: — М, ты о чем? — Николас, м, он… У него, это, как там правильно называется, тугоухость. На обе стороны. Сильная. У него будто даже морщины разгладились, настолько Дуглас выглядел обомлевшим. — Чтобы общаться, он должен видеть тебя, потому что привык читать по губам. Можно за плечо тронуть или ногой об пол постучать. — Он глухой?.. — Да, — Гастон чуть напряженно дрогул плечом, — почти полностью. То есть, он слышит громкие шумы, насколько я знаю, но речь — совсем нет. На самом деле, — впоследствии думал Гастон, — это их пребывание вскрыло и пару других проблем. Воспоминания годы спустя натолкнули его на мысль о корне проблем того, почему Николас, даже став старше, толком не мог нормально общаться. И дело было совсем не в сумеречности. Сосредоточенный в чтении нижней половины лица говорящего, тот так и не научился распознавать большую часть сложных эмоций. Микродвижения век, бровей, мелких мышц лба, выражение глаз, даже поза по большей части — все это выпадало из поля его восприятия, не говоря уже об интонациях и громкости голоса, которых он просто физически не мог различить. Гастон ловил на себе внимательный взгляд каждый раз, когда Николас не понимал, как общаться, и вместо ответов прикидывался запертым черным ящиком. В глазах смотрящего они ,вероятно, выглядели как заговорщики, ведь предполагалось, будто Гастон как родитель должен все знать о его содержимом, но он не знал. Это к слову о том, что Дуглас, старающийся добиться расположения его сумеречного величества, но раз за разом отвергнутый, начинал подавать признаки негодования. «Тебе не кажется, что ребенок не должен себя так вести?» — спрашивали его. Гастон, старающий отвадить его от бесплодных попыток, не знал, что ответить: для него он всегда был таким. А Дуглас должно быть считал, что над ним издеваются. Да, очевидно встревоженный ситуацией, тот достаточно долго старался придерживаться своих убеждений и не учить других людей жизни, но в какой-то момент даже его начало прорывать. «Ему вообще удобно так сидеть?» — нудно замечал он, кивком показывая на малого, который сидел за столом, выставив перед собою колени. «Зачем ты у меня спрашиваешь? Спроси у него. Николас», — Гастон отвлекал его от тарелки, постучав по столешнице, и ткнул пальцем под нижней губой. «А?» «Дуглас спрашивает, почему ты не сядешь нормально». «М», — держась за коленку правой рукой, Николас опускал брови, смотря на еду изподлобья, так, чтобы Гастон успел осознать, насколько похожа их мимика, а затем поднимал голову, — «мои, мои ноги висят…» «Не надо мне отвечать», — приходилось слегка раздраженно указывать через стол. «А… Сэр», — заикался он, оборачиваясь, — «мои…» Гастон рвал на части маисовый хлеб: «Ему не нравится когда его ноги болтаются, не доставая до пола, всегда не нравилось». В ответ Дуглас не слишком довольно ему говорил: «Можно же приучить его не сидеть за столом с ногами впереди рук». «Пусть сидит, как хочет…» Или же, когда Николас вдруг попросил его снова достать автомат. «Что, ты хочешь собрать?» — Николас слишком редко испытывал яркие переживания о чем-либо, грех было ему не ответить. «Нет, ты разбери», — на куски! — он беспокойно сгреб воздух руками перед собой, — «а я — обратно». «Ну, давай разберем». Минутное дело и сколько восторгов. Оказалось, что мелкий очень неплохо запомнил, что и к какой группе деталей относится, а там и вовсе вякнул «я-сам» и принялся отгонять его руки. «У тебя сил не хватит раму поставить». «Хватит», — пробухтел тот. Тогда Гастон вдруг подумал, что, блин, а вдруг действительно хватит? Задержавшись над ними, Дуглас тогда сказал: «Ты уверен, что стоит давать ему это делать? Оружие не игрушка». «Никто не играет, смотри, у него хорошо получается». Николас отмахнулся от его помощи. Такой жутко серьезный. «Он делает так, как я показывал», — Гастон постарался чуть сгладить возникшее напряжение. — «К тому же я рядом сижу». Дуглас тогда посмотрел на все это с открытым неодобрением. Гастон не мог на него обижаться. Просто не мог, даже после того разговора: — Я знаю что последнее, что мне стоит делать, это давать советы, но должен тебе сказать, — Дуглас поймал его перед тем, как ложиться, — Нильс, может ты не заметил, но для своих лет он очень плохо разговаривает. — Он ребенок, конечно, он плохо разговаривает. Полутемный прямой коридор, в котором они стояли, был расчерчен по полу полоской света из-за двери. — Нильс, — тот был серьезен и говорил с той интонацией, когда пытаешься предупредить об опасности. — Я думал, что это будет ужасно невежливо говорить, но ты как его отец должен знать, я не понимаю почти ни слова из его речи. Я даже не был уверен сперва, что он говорит на английском. — Он иногда говорит вещи на итальянском… Ну, слова, разные… — Нильс, — его хватка на его локте усилилась. Гастон глянул на его руку: — Все дети так говорят. Я вполне его понимаю. В ответ Дуглас чуть приподнял и изогнул брови. Что это было, сочувствие? — Нет, не все. Очевидно, ты просто привык к его лепету. Да, дети могут картавить, в конце концов мы не в лесу ведь живем, но он… он говорит как попало. Когда он зашел, Николас в комнате на полу обжимался со своим мячиком, сбровив подальше тот жуткий ковер. «Нильс. Я вижу, что тебе тяжело. Правда вижу. Но при всем своем невмешательстве, думаю, хуже было бы промолчать. Я не могу это игнорировать. И ты не игнорируй, пожалуйста. Хорошо?» Хотелось бы убедить себя, что он не замечал… — Гастон поднял мелочь на ноги перед собой, а сам привстал на колено. — Давай, покажи мне, как ты говоришь… — попросил он, нахмурившись, и протянул руки. Ощупал большими пальцами тонкую смуглую шею. Николас не сопротивлялся, все еще занятый мячиком, который тискал в руках. — Расскажи про Джека и Джилл. Помнишь стишок, я читал тебе, когда мы путешествовали? Идут на горку… Давай. — Итуд н корку Тшекы Тшил… — задекламировал он, почти что не разжимая зубов. — Расслабь челюсть. Расслабь ее, — пробормотав самому себе под нос, Гастон попытался помочь ему, — Николас, черт возьми… «В рукаг незуд етёрги». — Почему у тебя будто каша во рту? Не ленись открывать рот, когда говоришь… Расслабь, она должна двигаться, опускаться свободно… Вот, дай сюда руку… «Но тшегупар и нос расбил. А тшл згатиразголки». — Повтори как следует, как в прошлый раз. Сперва гласные. — А-а, о-о… Гастон приложил его сухую ладошку к своему горлу: — На вот, потрогай у меня здесь, чтобы понять, как все двигается, когда мы говорим… «Заплакал тшегидётка Роп сокнинась ад венягой. «Сетшид ему сагеить лоб клоиченвой пумагой». — Все, все, стоп. Стоп! Хватит. Он сдержался тогда. Видит бог, что тогда, сидя с краю кровати и уронив голову на ладони, единственное, что о чем он мог думать — это желание выпить, расползавшееся внутри, как изжога, словно навязчивый зуд всех органов. Но он сдержался. «Арчер был очень умелый стрелок, в жабу попасть на болоте он смог…» — продолжал вещать Николас уже для собственного развлечения, — «Бутчер был мясником, держащим собаку, собака могла подавать ему лапу… А по соседству жил Капитан…». Может быть, зря. Он все еще не исполнил свое обещание купить Дугласу выпить и исправился сразу на следующий день. Тот убеждал, почти что на библии ему клялся, что от одной рюмки он не развяжется. Ага. Он действительно так сказал, но они оба знали, чем это кончится. — Так, погоди, значит, — Дуглас показательно загнул палец блестящий сливочного масла, — значит… Ты. Твой одноклассник… Гастон прыснул в стакан с бухлом, обжегшим ему губу. — Он был из параллельного класса, да, он и, и его подружка на пару лет старше, у которой бы водительские права… — Сколько вам было лет ты сказал? — его голос взлетел на пару тонов. — Подружке было семнадцать и нам по четырнадцать вроде. Сговорились, собрали вещи. Из Дэлавера до Мэмфиса было ехать почти пятнадцать часов на машине, мы пересекли Мэриленд, Вирджинию и затем — до самой границы Тэннеси с Арканзасом. — Чую, кому-то влетело. — М, ну, я просто свалил и меня не было дома почти двое суток; мать сильно перепугалась и винила себя, вбила себе в голову, что они меня чем-то обидели и я им так мщу. Дуглас, не перебивая, прокомментировал это, легко усмехнувшись. — А отец ничего не такого не говорил… «Если намерен и дальше обижать мою жену, мы будем с тобой говорить по-другому, ты меня понял, сын?» В задумчивости Гастон заморгал, потер веки, понажимал пальцами около носа. — В Мэмфисе… тогда это было последнее выступление Роберта Блэнда с его барабанщиком, после этого они с Эйсом на сцену вместе больше не выходили. «Бобби Блю» Блэнд… Сейчас он мне скорей разонравился, но это был первый раз, когда я услышал, как исполняют соул вживую, а не на пластинках… А Блэнд тогда только вышел из армии и… Дуглас взял с лежащего на крышке духовки противня дольку картофеля и положил в рот. — И вообще я уже много наговорил, сейчас твоя очередь. — Ну, валяй. — Ты в деле… — он сделал небольшой жест вверх ладонью и покривил ртом, — когда-нибудь пробовал наркоту? — Это правда? Или же действие? — и Дуглас расхохотался, с силой качнувшись на спинку стула. Гастон не сдержался: — Правда, правда конечно! — он потер заслезившийся глаз. Щеки немного болели, потрепанные от пьяных широких улыбок. Тот, тоже уже затрепанный, захватил из жестянки жевательного табака. — В деле… — Дуглас задрал взгляд в потолок, — да, пробовал. Когда был помоложе, даже моложе, чем ты, — зажевал, — нас хорошенько подкачивали на службе. Сейчас, как мне кажется, настолько повальной практики нет. Впрочем, может от места зависит. — А чем качали? Винт? — Да, винтом. Пробовал? Гастон мелко мотнул головой: — Пробовал. Не понравилось, становишься злым , как собака. Толку ноль, только ходишь и дергаешься от каждого слова. Да, точно, еще травку покуривал пару раз в юности. — Ах, да, а так — повально курили, э, я курил опиум. Бхукки жевали. — Что это? — Дикие стебли, «маковая солома». Это еще до того, как в Пакистан героин хлынул. В общем я резко бросил все это потом, теперь жую только обычный табак, — Дуглас, оскалившись, показал черную жвачку между зубов. — Да… Ну и валиум, разумеется, ха-ха! — Ты же в курсе, что теперь это тоже наркотик? — Что, правда? — Да уж год как. Секунда жонглирования мыслями — и они оба снова заржали, побиваясь об стол. Сплюнув табак, Дуглас случайно ошпарил портвейном горло и кашлял до красноты, не переставая смеяться. — Ой, не могу!.. Гастон, вывихивая ухмылку, пошикал с намеком, что стоит им быть тише, и вообще опасаясь, что тот ненароком подавится оголтелым весельем, но в остальном доме было темно и не раздавалось ни звука; он надеялся про себя, что Николас сдался и все же уснул. Вечером мелкий дольше обычного сопротивлялся и не хотел его отпускать. «Я буду на кухне, спи». «Мы ложимся одинаково», — настаивал Николас на соблюдении их совместного ритуального расписания. Гастон ущипнул его за нос и сжал двумя пальцами, пока тот не захныкал. «Не сегодня. Я просто лягу чуть позже обычного. Вставать разрешаю только в туалет, на кухню к нам не ходи», — он похлопал его по ногам. Николас часто дышал. «Ну, не-ет...» — Ох, на, возьми, — Дуглас подвинул ему тарелку с закусками. Кружки английской сосиски, квашеный лук, засахаренные мандарины, оставшиеся с сочельника. Отдельные дольки засохли и стали напоминать камни. — Так и… Серьезно, какая она была? Гастон плотно сжал губы, смотря, как тот потянулся поставить испитую за вечер бутылку на пол. Вторая, стоявшая на столе, была еще на треть полная. — Как все случилось с твоею женщиной, что вы сошлись? Гастон чуть сильнее стукнул пустым стаканом об стол. — Переспали и все тут. — Снова паясничаешь? — поддел его тот. — Да нет. В семьдесят втором я купил проститутку в публичке, — он брякнул локоть на стол, навалился. — Она забеременела. Я один раз презерватив не надел, а когда пришел снова, она была уже на том сроке, когда об аборте речи не идет. Дуглас замолк, а потом его лицо искривилось от отвращения: — А-гх, Нильс, ну и гадость… — Спасибо, — мягко на выдохе проговорил он, словно английская королева. Осталось лишь характерно рукой помахать. Не находя слов, Дуглас прикрыл рот рукой. Мотнул головой, подпер подбородок. — Ты уверен вообще, что это твой сын?.. Он, видимо, понимал, насколько это бестактно звучит — его голос стал тише и мягче, — но они оба здесь были пьяными и могли сделать вид, что не заметили мерзкого поведения. — Да, уверен, — наконец ровно ответил Гастон, опустив взгляд, — мы похожи, — и потер лоб, — ты просто не видишь… С поправкой на китайские крови вылитый отец в его возрасте… — Ну, как скажешь… Гастон сильно потер живой глаз и вдруг коротко засмеялся. — Все мужчины в моей семье такие, — небрежно сказал он, пальцами оттянув прядь волос надо лбом. Ему следовало подстричься. — Светлые глаза, светлые волосы… Отец был самым белым надзирателем в тюрьме, где работал, у него даже прозвище было — Белая собака. Да, Белая собака… Довольно забавно, учитывая, что папа никогда не был расистом. — А причем тут это? — Не знаю, было ли у вас в Британии такое. Существовала в общем у нас на родине такая практика… Из-за того, что у собак черно-белое зрение, кто-то однажды подумал, что можно выработать у них привычку нападать на людей с определенным цветом кожи. Ведь если человека насмерть загрызла одиноко гуляющая собака, никто не докажет, что это было преднамеренное убийство. — Ох, черт. Не слышал о таком. — Кто-то считает, что они были выведены полицией Алабамы, но это лишь слухи… Он замолчал, потеряв мысль: крохотное движение за косяком дверного проема его отвлекло. — В общем отец на всякое насмотрелся и не поддерживал все это… Но его звали Белой собакой. Забавно, да? У него просто был… чертовски сильный захват руками, — Гастон ладонью провел у себя по предплечью. — У меня слабые руки, из-за чего я всегда выхватывал в рукопашке. Помню, старшина в армии постоянно орал, ни одного дня не орал: «Держи свои сраные руки перед лицом, Браун!». А вот отец мог любого скрутить и держать. Его суставы в пальцах буквально защелкивались — не разожмешь, пока сам не отпустит. Задумавшись о подобной несправедливости, он не стал уточнять: Николас унаследовал отцовские руки. Гастон не замечал до момента, пока не увидел, как тот сжимает свой теннисный мячик, но потом понял: у него были такие же предплечья. — В общем, малой отличился по всем фронтам. — С бордельной девкой не предохраняться… Ты бухой что ли был? — Нет, по трезвянке. Просто забыл в запале. — Я в шоке, ой-й… — Дуглас налил им обоим, покривив ртом. — И что дальше? — Денег дал сутеру и забрал ее. Ну, уже с животом собственно. — Ох… Дуглас встал набрать воды в чайник. Гастон тоже выполз и, подкравшись поближе, резко заглянул за угол. Теперь он мог рассердиться. — Подслушиваешь? Николас — ну конечно, — тут же попытался удрать, но Гастон хапнул его подмышками, отрывая от пола, и потащил. Тот подергал ногами, но быстро повис с молчаливой покорностью побежденного, пока Гастон не отнес его в спальню и не закинул в кровать, выходя, хлопнув дверью. — Знаешь, нет, я понимаю… — сказал Дуглас, когда он вернулся и подвинул ему стакан. Они чокнулись, чайник шумел на плите. — Моя жена родилась и росла в коммуне Брудерхоф. Знаешь, что это? Гастон закусил выпитое и недоуменно качнул головой. — Секта, — Дуглас взял из жестянки «Оливер Твист Ориджинал» свежий табак, выдохнул, его ноздри раздулись. — Наверное, не самая страшная секта, где можно вырасти, они анабаптисты, там не сношаются все со всеми и не спят на голых камнях, но тем не менее. Я сам христианин, но даже христианские секты — мракобесие чистой воды, так я скажу тебе. Я ее вытащил. — А ее семья?.. Он вдруг вспомнил, что видел его жену на еще одной фотографии: расшитая юбка в землю, белый передник, покрытая голова — признаться, ему даже на ум не пришло, что это та же женщина, что на их с Дугласом свадебном фото. Она располнела. Наверное, от брачного энтузиазма. — Осталась там. То есть как, там две ветки, тетки и дядьки нормальные, она с ними общается, а остальные все там. Я не разрешаю им видеться: ее родители все еще могут затащить ее обратно, там в головах… уже все, — Дуглас, поморщившись как от зубной боли, вытащил изо рта разжеванную горошину, вложив ее в мятый кусок папиросной бумаги, свернул. — Я видел их всех, в коммуне вообще не пускали к себе чужаков, но так получилось: меня в юности припахали на побегушки в гуманитарную службу, а они поставляли провизию. Ну, что, встретились. Полюбились, бегали тайно друг к другу, и однажды она рассказала о местной святости и чистоте. Дерьмо это все, — Дуглас метнул в себя выпивку. — Она с детства болела. У нее деформация грудной клетки, кости давят на легкие. Ее нельзя было вылечить, и до сих пор нельзя. Ее родители должны были беречь ее. Но болезни же тела это свидетельство нечестивости! За грешную душу надо молиться, — он сильно ткнул указательным пальцем в стол, — а нечистую плоть терзать! Гастона слегка передернуло, но, возможно, от выпитого. Он часто заморгал. — Ты не подумай, я убедил их ее отпустить. О, страшную грешницу. Старейшина отдал ее документы… Она ушла со мной по закону, хотя для верности я в тот день держал при себе отцовский обрез. — Ха-ха… Конечно, Гастон не поверил. Но было забавно представить что-то подобное. Дуглас подобное отношение не оценил. — Посмейся, ага, — бросил он, встав. Снял чайник с плиты, — а она как-то пыталась сбежать обратно. Не позволил, сдохнуть готов был. Попустило, конечно, со временем, успокоилась, поженились. Ей нужно было лечиться, серьезно лечиться… Ну, и… в жизнь вошло дело, — Дуглас налил кипятка, насыпал заварки, — все для нее… Деньги были единственным, о чем я мог думать, но заработал ведь, перевез ее в вечное лето, могу отправлять в санаторий в Швейцарии… Но надо больше… Куда больше, не знаю, только об этом и думаю… Он вздохнул, но прежде чем сам Гастон успел что-то на это ответить, вдруг перебил его, обернувшись: — О, я знаю, что нужно, сейчас. Пришлось промолчать; Дуглас шарился где-то у себя в комнате, судя по звуку, и тут он мимолетно снова заметил движение за углом. Вот паразит! — Николас! — зашипел он, хотя мог даже не открывать рта, и пострашнее топнул ногой. — Сейчас же иди спать! — Чего там? Малой? — судя по тону голоса, ему не был особо интересен ответ. Со смешком Дуглас бухнул на пол неправильно выгнутый с одной стороны чемодан, обтянутый мелкой холщовой тканью. — Ч-черт возьми, что, что это? — Гастон подтянулся к нему вместе со стулом. — Налей себе что там осталось, — тот ткнул пальцем почти наугад и расщелкнул свой кейс, водрузив шумно себе на ногу лакированное чудовище. — Это баян? Дуглас бросил: — Аккордеон, я иногда играю на вечерах в местном доме культуры: знаешь, все приходят, украшают сцену цветами из фольги… — он глухо откашлялся. — Сейчас, подожди, мне, мне надо настроиться. Гастон вылил остатки портвейна себе, поглядывая на него. Он даже представить такого не мог. Инструмент у того на коленях расползся со странным звуком, но Дуглас его придержал с двух сторон, тихонько напев себе что-то под нос и нажав пару клавиш от пианино, торчащих из туши этого монстра, дребезжащего как губная гармошка. Гастон терпеть не мог этот инструмент. Соул из-за нее превращался в дурацкую шутку… — Значит… Дуглас с щелчками вдавил кнопки слева и развел меха в стороны, перебирая на клавишах ноты, протяжные, словно вздохи, а потом ввернул музыку в нисходящую трель. Немного сдавил инструмент к середине. Как ни стараясь, Гастон не мог полностью уловить настроение: полувосточный мотив, тяготный и заунывный, словно призыв в полуденную мечеть. — Ман хат унс нихьт гефраугт, Альс вир нохь каин гезихьт, — проговорил Дуглас с неявным напевом, почти не играя, сведя вместе брови. — Об вир либэн вольтен, Одэ либэ нихьт. Его взгляд, немного остекляневший, чуть дрогнул, руки задвигались. — Йейц геихь залай, — меха пошли в стороны, — Дюх айнэ гроусе штадт… Унд ихь вайс нихт Об си михт лиэб хат? Гастон никогда не говорил по-немецки и даже примерно не представлял себе смысла напетых слов, но что он действительно чувствовал, так это как у него сжалось нутро, а Дуглас вдруг подхватил, поймал музыку, затрепетавшую, словно флажок: — Ихь шау ин ди штубэн, — ускорился, Дух тюр о ферстенглас. И вдруг замер: — Унд ихь вартэ, — и чуть тише, — унд ихь вартэ, Ауф этвас… — Вэн ихь мир вас вюншен дюрфте, Кэмих ин вэлигенхайт… Позднее он, конечно, узнал, о чем эта песня, узнал между делом от него самого. Дуглас считал фрау Дитрих единственной, кто был достоин сиять в том рассаднике, каким стал Голливуд. Но это было потом, а пока что, сидя немного сгорбившись под этой музыкой, Гастон неподвижно смотрел на угол столешницы перед собой. — Вас ихь мир денн вюншен зольтэ Айнэ жлиммэ одэ гюте дзай? Немного бездумно подцепил заусенцу около ногтя. К нему тихим шагом подошел мелкий и, вывернув шею, пару секунд наблюдал за лицом Дугласа, продолжавшего петь. — Вэн ихь мир вас вюншен дюрфте (Если бы я могла бы только желать). А потом, подняв голову на Гастона, закряхтел, словно дед, и вполз ему на колени. Он даже не сопротивлялся. — Мёхт их э-этва… глюклихь дзай (Я бы хотела — но только немножко — счастливее стать). Николас молча дал пощупать себя за пятки, позволяя перехватить себя поперек узкой спины. Дуглас замедлился: — Дэ-энн вэнн их гар цу глюклихь вэр (Ведь, если буду я счастлива слишком уж сильно), … Его руки замерли. — Хэт ихь хаймвихь… нах дэм трау-риг-зайн (Я начну по худым временам тосковать)… Решиться начать было немного волнительно: Гастон выпрямил ноги и напряг что там осталось от пресса как по методичке. Ладони примерно на ширину плеч, тело параллельно полу… Пораскачивался вперед-назад, примеряясь, шумно дыша через нос. Это тело все еще принажлежало ему, — думал он. Опустился, поднялся, слыша, как Николас гулко топает по веранде за входной дверью. Прежде чем напрячь тельце, надо было как следует напрячь мозг — Гастон замер в упоре, тщательно сосредотачиваясь на разных участках тела, поочередно подергивал разными мышцами, ну, тем, чем они были в нынешнем состоянии. В руках, в ногах, теми, что вдоль позвоночника, — они помнили, как это делается. Он опустился вниз еще раз — вдох, выдох, вдох, выдох у самого пола — поднялся. Подумал: а что если пробежаться? С его перелетным образом жизни, было довольно сложно потерять форму, поэтому неуклюжее состояние, в котором сейчас пребывал его организм и к которому он испытывал неприязнь, теперь взывало к его собственному состраданию. Как когда его сотрясал пубертат или же первая в жизни контузия… В какой-то момент Дуглас отметил, что он стал выглядеть лучше, добавив, что это все местный воздух. Гастон согласился — тогда он уже начал бегать с утра. Начал резко, фактически без подготовки, — этому спитому парню в зеркале он был готов сострадать строго дозированно и был счастлив, когда тот на втором километре блевал в кустах у дороги. Нельзя было останавливаться, — комнадовал себе он, и беззащитный, в прилипшей к телу армейской толстовке, он бежал и иногда думал, что день за днем из его тела возможно выходит какая-то ее часть. Словно бы ее руки проникли внутрь него, оставив под его кожей, на каждом органе, ядовитые отпечатки. «Эй»… Он не мог сотворить с собой все это в одиночестве. Она сделала это с ним… Наверняка, убеждал себя он, потому что не потерпела бы, чтобы после нее у него в жизни когда-либо появились другие женщины. Гастон осторожно переспросил ее имя. Неловкость от их столкновения удалось сгладить, хотя войдя в дом и увидев его, она вскрикнула весьма громко. «Вы кто?!» — все еще колыхалось в ушах, но Гастон не сердился, кто знает, что пронеслось у нее в голове: незнакомый мужик в не самом представительном виде разгуливает по вашему дому. Гастон заправил в штаны край майки. — Каталина, — сказала она. Супруга Дугласа. Старше, чем на фотографиях, но с таким же открытым, сердцевидным лицом, оформившимся еще сильнее из-за стянутых в английскую косу волос. Она была симпатичной, надо сказать. — Но все зовут меня Ката. Дуглас, эвакуирующий из ванной комнаты разобранный двигатель, сказал, что не ждал ее раньше марта. — Нас отпустили на рождественские каникулы. Просто… не ожидала, что у тебя гости. — Это Нильс, мы служили в Йемене вместе. — Простите за вторжение, Дуглас предложил мне приехать, — Гастон пожал ее мягкие пальцы и, как если бы ее руку пощекотали, она тихонечко посмеялась — брякнула, словно китайские колокольчики. А назвать женщину «колокольчиком», прямо как в песне, было бы очень красиво. — Гастон Браун, — представился он, немного согнувшись. — Вы случайно не из ФРГ? — Что? Нет, я из Америки. — А я была уверена, поразительно! Такое имя… Ее рука была очень приятной на ощупь, поэтому было лучше ее отпустить. Тем временем Дуглас призывал всех перестать нервничать и цивилизованно познакомиться за общим столом. Сидя напротив, Гастон перехватил в охапку лодыжки мелкого, который пытался уместиться у него на коленях с ногами. — У Нильса тяжелая жизненная ситуация, — сказал Дуглас, — я предложил ему… перевести дух, знаешь. — Так значит, вы американец? — спросила Ката. Гастон наблюдал за ее взглядом: выражение подозрительности в ее глазах не менялось с того момента, как она впервые увидела Николаса, когда тот повис на нем и назвал его «папой». Но ее тон был вполне вежливый. — Да. Дэлавер. Чтобы ее не смущать, он надел повязку на глаз, и теперь украдкой поправлял ремешок за ухом. — Часть моей семьи иммигрировала в Америку, штат Массачусетс, в начале пятидесятых, — сказала Ката, чуть улыбнувшись. Еще в прихожей Дуглас вручил ей мешочек с жареными каштами — рождественский подарок, — и теперь она перебирала их в пальцах. Кто она была по профессии, интересно. Гастон оценивал ее руки. — О… Она была старше него и Гастон точно не был уверен, что нужно ответить. Может быть что-то мечтательным тоном, вроде: «О, эти пятидесятые!». Казалось, что они были не так уж давно, но он не мог вспомнить чего-то значительного для себя. В их начале он был десятилетней соплей, к середине — зацвел, распустившись как плесень на влажном батоне, разбухнув от перспективы скорого созревания, придававшей его фантазиям кроваво-красный сексуальный подтекст. — Бостон — красивый город, — сказал Гастон ровно и чуть кивнул. — А… ваш сын… — нерешительно. — У Нильса умерла жена, — садясь, вклинился Дуглас, хотя его никто не просил. Сволочь, — в мыслях отозвался Гастон. К тому времени Николас потерял интерес к разговору и спрыгнул на пол. — Ох… — Ката вдруг стала несчастной, даже орех отложила, — примите мои соболезнования… — Все в порядке. — Она теперь рядом с Ним. — Она не была верующей, — уколол он ее, натянув уголки губ, но тут же отвлекся на Николаса, возникшего как приведение рядом с ней и оповестившего весьма громко: — Миссис тоже обычная. — Николас, прекрати. — Правда? — казалось, что Кату его слова не смутили. Она наклонилась к нему: — А ты, похоже, особенный мальчик, правда? — Нет… — Николас несколько раз изменил выражение на лице, прежде чем вывел: — я не. Покачал головой и ушел. Гастон ощутил, как у него в животе будто разжался кулак. Ночью, одолеваемый смутно осознанным чувством тревоги, он слушал доносящееся стучание в стену спинкой кровати. Вероятно христианский грех в этом доме, как и церковные службы, был только по большим праздникам. Чем больше Гастон наблюдал, тем больше осознавал ошибочность своих впечатлений в тот день, когда они встретились. Каталина была ему симпатична, но первоначальное очарование ее опрятной англосаксонской безыскусностью начало стремительно угасать, не подпитанное более искренним интересом. Пересекаясь с ней в узкой гостиной и в кухне, он все еще ощущал легкую скованность, как когда вечером абсолютно случайно увидел ее готовящейся ко сну. Сидящей в ночной рубашке до пяток. Расчесывающей волосы. Он не следил, просто дверь в ее комнату была чуть приоткрыта, и, проходя мимо, Гастон выхватил взглядом сутулую сгорбленность и вывернутые плечи, на одно из которых она отвела целый сноп каштановых длинных волос. Как назло, в тот период ему снова начала сниться мама, такой, какой он запомнил ее. Совестливой и напряженной. Вышедшей из кулуаров американского военпрома, женщиной, не читающей книг... И осознанно не покидающей полигон Уиллмингтонской экспериментальной химической станции. «Дю Понт»... Гастон считал, что на пограничном билборде надо было писать: «Добро пожаловать в Делавэр! Первый штат! У нас есть "Синие курочки" и синильная кислота!». Разумеется, мыслями он ни с кем не делился, хотя со скуки порою инертно гадал, что Дуглас нашел в этой женщине. Гастон знал, как выглядят люди, которые даже спустя много лет без ума друг от друга — его глаз в этом деле был намозолен до крови, однако сейчас, к счастью, лишенный возможности наблюдать за чужими брачными играми, он просто лишний раз благодарил Кату за то, что она приглядывала за его отпрыском и, порой, делала даже больше. — Ну, вот и все, беги гуляй. Дугласу было все равно, но самому Гастону казалось, что малой очень ей полюбился. Не будет же кто-то тратить свое драгоценное время, не имея на то причин, — думал он, так что легонько увещевал: — Вам совсем не обязательно это делать, мисс, то есть миссис Брадшоу, — он не глядя дотронулся до плеча Николаса, когда тот пробегал рядом. Ему не нравилось быть должником перед ней, но и лишать себя удовольствия снять наконец мелочь со своей шеи ему пока не хотелось. Вот, как мало ему теперь было надо от этой жизни. Каталина складывала в шкатулку швейные принадлежности — Гастон вспомнил что за сутки до этого Николас надорвал где-то край рукава. Он еще подумал, когда заметил, что надо бы научить его обращаться с иглой. — О, мне только в радость. Когда он с ней говорил, Каталина почти что не поднимала глаза. А зря. — Я привычная к этому, когда жила в другом доме, ну, еще до замужества, я часто сидела с детками родственников и соседей. По-первой ты молишься о терпении, но потом становится легче. — Это уж точно… — Знаете, маленькому Николасу, — так она его называла, — очень повезло. Святой Николас Мирликийский — покровитель детей. Он приглядывает за ним. — Хорошая новость, на двоих у нас будет целых три глаза. Ката издала короткий смешок и сжала пальцами мочку уха. — Да… — она вздохнула. — Я всегда хотела большую семью. Но видимо Господь и его ангелы потеряли меня из виду из-за того, как мы жили… Но я молюсь о прощении каждый день, — ее дыхание чуть участилось, будто бы от волнения, но, может, ему показалось. — Вы знаете о притчу о Рахили? Гастон качнул головой. — Простите, нет. Когда я был ребенком, пастору хватило один раз стукнуть меня по пальцам, чтобы мама забрала меня из воскресной школы. В сущности, им было не о чем говорить. Но в вынужденном соседстве — Дуглас сказал ему не беспокоиться на этот счет — казалось, она не знает, куда приткнуться, блуждая по дому в каком-то навязчивом поиске мелких бессмысленных дел. Каталина собирала лоскуты для шитья, вставляла черно-белые фото в альбомы или училась лущить миндаль для пасхального голубиного хлеба. Она могла убедить Николаса подстричься, ласково говоря, что у него очень красивые черные волосы и она никогда таких раньше не видела. Каталина совсем не могла усидеть спокойно на месте и, смотря на это со стороны, Гастон думал: по сравнению с ней, лишенная ожиданий в своем безразличии, «Эй» управлялась со скукой и предрешенностью своей земной жизни почти грациозно. Он напустился на свой организм с еще большим усердием, осознав всю полезность участия Каты в присмотре за Николасом, — штанины больше не обнимали его ляжки в тиски и прошла тошнота по утрам. Разумеется, тот на подмену родителя никогда полностью не покупался. Вполне в его стиле было залезть ему на спину где-то по середине позиции «упор лежа», припечатать ладонью по потному лбу или лечь щекой на пол рядом, наблюдая его раскачивания в отжиманиях и подъемах корпуса. Однако спустя какое-то время его вмешательства перешли к стадии неловкого подражания, как когда Николас пробовал примерять на ногу его ботинки. Гастон поднял голову и, сдув каплю пота с носа: — Ох, Николас, это было ужасно. Попробуй еще раз. Мелкий недовольно закряхтел, переступив с ноги на ногу, так что Гастону в конце концов встал и подошел на коленях, отряхивая ладони. — Не-… не надо трахать землю, надо чтобы опускалась грудь, а все тело было прямым. Упрись коленками, тебе будет проще, и сгибай только руки. У него хорошо получалось. А потом Дуглас как будто бы между делом ему предложил: «Слушай, Нильс, мне тут подвернулась небольшая халтура, ты в деле?». Гастон был очень даже не против немного подзаработать. Он так и не узнал, что происходило в те пять дней, пока их не было. Как это часто бывает, когда задача состоит в том, чтобы постоять в мизансцене с серьезными лицами, процесс расстановки сил перед этим может растягиваться до бесконечности, тем более, как Дуглас признался, он сам получил «приглашение» буквально за ланчем, когда Гастона не было дома. Свою супругу Дуглас взял на себя, и если Ката с сектантской покорность приняла факт того, что ей придется решать их проблемы, то Николас в противовес ей наотрез отказался. Гастон понятия не имел почему; до того дня он в принципе не был уверен, что Николас может воспроизводить подобные сложные переживания. Николас напряг руки в нерешительном побуждении за него ухватиться. Хапнул воздух как рыба, выводя с интонацией: — Нет. Я не хочу! — одна из его бровей опустилась, дополнив какое-то странное выражение замешательства у него на лице. А ведь надо было еще вещи собрать… Гастон грубо заметил: — Повеса. Я не разрешения у тебя спрашиваю. — Нет! Боже, какой серьезный, — он посмотрел на малого, который пыжился у него под ногами, требуя подчинения, ведь «папа» был такой тряпкой последние месяцы. А сколько сил прилагал… — ведь Гастон уже свыкся тем, что обычно его лицо напоминало скорее старую наволочку: набрякшие веки, вялые щеки, — а тут столько мелких движений и мышц под кожей. Ленивый засранец. Он даже говорил почти внятно! — Так, сворачивай свое выступление. Не надо делать трагедию, меня не будет всего пару дней. — Не… — Сворачивайся, я сказал. Он не собирался выслушивать этот тухлый концерт до конца и потому собирался уйти. Николас выставил вперед плечи: — Ты, ты… — подавился он голосом, опуская гортань. — Ты хреновый! Гастон как-то даже слова растерял. Развернулся к нему: — Хреновый? Я — хреновый? — он ткнул себе пальцами в грудь. Обзывательство не задело его, но Николас никогда не показывал, что умеет ругаться. Малой тяжело задышал и зажмурился, надавливая ладонями себе на виски, царапнул кожу ногтями. А затем, вдруг втянув воздух со свистом, дернулся и укусил его. Подцепил прямо через штанину чуть выше колена и отпустил. Глухо-пунцовый — пятно прямо по середине лобешника, осадок под нижними веками и такая же потемневшая шея. Гастон не успел даже толком сообразить, как отреагировать, только шикнул от боли, прикрыв сверху ладонью место укуса. Глянул на Николаса с поволокой обиды и злости: — А-у! Ах ты, гад! — ладонью он чувствовал влажный след от слюны на штанине. Было довольно больно. — Я хочу к маме! — Да неужели?! Гастон дернулся всем нутром. «Эй»… Она была еще теплой, когда он оставил ее, и если Николас собирался туда за ней, то скатертью ему, блин, дорожка! — Нет мамы! — он резко вытянулся, часто моргая сквозь гнев, застивший глаза. — Нет! Есть только я — вот такое вот жизнь дерьмо! — А! — коротко гаркнул Николас ему в тон, не в состоянии со своею зажатой гортанью по-человечески зарыдать во весь голос. Даже выдавить слезы у него вышло как-то ненатурально. И это взбесило Гастона еще сильнее. — Хочешь к ней — валяй, двигай, удачно добраться! — А-а! — крикнул на него Николас, не столько от горя, сколько, как ему показалось, от злости, словно животное. Кем он, собственно, и являлся… Он смотрел, как малой сжался от своего голоса, зажмурил глаза, но поскольку кости в его языке уже надломились, Гастон больше не мог молчать. И сдержаться тоже не смог: — Не ты один здесь такой несчастный, — он изможденно ударил ногой об пол. — И моя жизнь тоже превратилась в дерьмо, представь себе, и ты здесь, потому что она меня попросила! И ее нет, потому я ее грохнул! Николас глухо закашлялся, сгибаясь еще сильнее. Гастон подумал, что тот сорвал себе горло своими криками, не успевая отсечь эту мысль. Подразумевалось, что он все еще злится… Николас вытер мокрую щеку ладошкой, всхлипнул, но Гастон отвернулся от его чувств, не по себе ему было на это смотреть. Уж лучше бы Николас вел себя как животное до конца… Припав на косяк, он попытался себя успокоить, но мозг упрямился, балансируя между колящим сожалением и теми чувствами, которые он пытался засунуть поглубже. И почему он так хорошо помнил ее лицо в тот последний момент перед тем, как уйти. Наверное, потому что дотронулся… Гастон небрежно махнул ладонью под носом, коротко глянув боковым зрением: Николас продолжал надрываться как продырявленный мяч, который пытались надуть, его глаза все еще были крепко закрыты, ресницы склеились. Они ведь были закрыты все время? — вдруг усомнился Гастон и ощутил холодок в животе. От того, что не мог точно вспомнить, хотя все случилось меньше минуты назад. — Ладно, все… — пробормотал он и повернулся к нему. Сделал пару условных стуков носком ботинка об пол. С плаксивым иканием Николас ватно сделал навстречу пару шагов, приткнувшись к нему всем телом. Ну, вот зачем он это сказал? — подумал Гастон уже с горечью и присел. — Ты закончил? — спросил он негрубо, отняв от себя его руки. Провел ладонью по его лбу. — Все, перестань… Не надо кричать… — Николас закашлялся, — что, голос сорвал? Тот взглянул на него сквозь щели опухших век. — Ну все-все… Дуглас выглянул в комнату из коридора, вопросительно подняв бровь, как раз в тот момент, когда Гастон поднял Николаса в охапку. Тот не слишком приятно задышал ему на ухо. — Что случилось? Мы слышали крики. — Это я кричал. Ничего, все в порядке. Николас всхлипнул. — Эй, малой? — позвал Дуглас с легким сочувствием в голосе. Он умел быть внимательным. Но больше никаких звуков не было, Николас тихо висел на нем, стискивая руками. — Мы долго были в дороге… — в задумчивости ответил Гастон, отводя взгляд. Легонько одернул футболку, прилипшую Николасу вдоль спины и добавил: — ему тяжело жить со мной… Когда они уходили, Каталина стояла в прихожей, спрятав руки в передник, пока Дуглас нарушал тишину, раздавая ценные указания как нарядиться: «На, вот, наденешь бейсболку...» или «Есть чем лицо закрыть? Куфия? Бандана хотя бы?». Их должны были подобрать на машине, но Гастон не знал, кто, да и не спрашивал, занятый умственной жвачкой о том, с какого момента после начала халтуры они оба будут болтаться на мушке, и отвлекся только тогда, когда Николас наконец показался. Выбрел в прихожую, вялый и настороженный. Как обычно. Дуглас как раз отлучился в пристройку (как выяснилось, в арсенал, потому что уже в дороге он сунул ему под руку так понравившийся «Чизет» в кожаной плечевой кобуре). Недовольства своим поведением за этой кислой восковой миной Гастон не почувствовал, поэтому протянул руку: — Эй, — прихватил его за нос. Отпустил; Николас поднял взгляд. — Я тоже могу работать, — сипло заметил он, очевидно, надеясь, что Гастон еще передумает. — Нет, у тебя нос не дорос. Когда станешь постарше, если захочешь, пожалуйста. Я тебя всему научу. Не то чтобы он задумывался о таком будущем в принципе, но ему немного хотелось его подбодрить. — Хорошо, у меня есть для тебя важное дело, — Гастон сделал жест под губой, — знаешь, кто такой телохранитель? — Не знаю. — Думаю, просто необходимо, чтобы за миссис Брадшоу кто-то приглядывал, пока нас не будет. Может, ты справишься? Каталина негромко прыснула, потерев мелко ладонью в середине груди. Значит, она все-таки нервничала… — Это приказ? — уточнил Николас. Не сразу поняв, он хотел было ответить, но, благо, Дуглас случайно задел его, заходя в дверь и беря с тумбочки куртку. — Ну что, выдвигаемся? — спросил он, одеваясь и нахлобучивая на голову шляпу с полями. Ката поднял руку в прощальном жесте и Дуглас поцеловал ее в щеку, после чего убежал и уже не увидел, как Николас повернулся к ней и серьезно сказал, что теперь будет за ней присматривать. Каталина сказала, что он хороший ребенок, а потом Гастон аккуратно ее отвлек: — Миссис Брадшоу, можно мне попросить вас об услуге. Вы не могли бы… Давать ему вот эти таблетки пока меня не будет? — он с шорохом содержимого вытащил из кармана оранжевую пластиковую баночку. Николас молча читал, что он скажет. Каталина немного забеспокоилась: — Ох, это лекарство? — но банку взяла. — Нет-нет, витамины… просто витамины. Для… укрепления нервной системы. Нужно давать одну таблетку раз в сутки, с утра. Я могу на вас положиться? Легенда звучала правдоподобно даже для него самого. — О, я поняла. Да, конечно, вы можете. Не беспокойтесь, мистер Браун, — Ката кивнула ему, — все будет в порядке. — Мы вернемся через два дня, — и Николасу, — Солнце встанет и сядет дважды. А затем трижды… четырежды… Гастон даже от себя не скрывал, что за эти пять дней он не раз думал сбежать. Чем не вариант, у этих двоих были хорошие шансы вырастить мелкого кем-то нормальным, а он бы стал отсутствующим отцом, присылающим деньги на его нужды. Эти мысли вполне сочетались с посетившим его на обратном пути беспокойством о том, как сильно они задержались. То, что Каталина могла как следует засорить мелкому мозг сказками про Иисуса, оставшись с ним без присмотра, было, наверное, не такой уж проблемой… Но вот непредсказуемость поведения Николаса, случись что, представлялось ему кое-чем посерьезнее. По крайней мере «Эй» была в состоянии утихомирить его своими методами… — Как он себя вел? — спросил он Каталину первым же делом, — Он был немного вялый с утра и я разрешила ему полежать. — Вялый? — Вас долго не было, — заметила она очень скромно, очевидно, не намереваясь его задевать. — Детям легко обманываться, думаю, он расстроен. Это вполне объясняло, что мелкий не вышел его встречать, хотя носом почуял, наверное, еще на веранде. Впрочем, если тот хотел кукситься, то Гастон мог спокойно дать ему еще пару часов; до жути хотелось вымыться и переодеться. Он ожидал, что Николас перестанет дуться к обеду, но тот так и не объявился. В задумчивости он не сразу заметил, что Каталина, составившая ему компанию (Дуглас вышел в пристройку сложить оружие), собирает тарелку с ломтем пастушьего пирога, консервированным горошком и еще чем-то. — Я отнесу это мальчику… — Не надо, я его приведу, — Гастон остановил ее жестом, вставая из-за стола. Сунул в рот кусок хлеба, приткнул языком за щеку, и вышел из кухни. Николас повернул голову, ощутив его шаг босыми ногами. Его грудь тяжко вздымалась, руки висели вдоль туловища. — О, — остановившись, Гастон проглотил почти не жуя пропитавшийся слюной мякиш. Николас стоял в коридоре, явно только что сделав два шага из спальни, и в тот момент его смуглая шея показалась Гастону еще тоньше обычного, вызвав легкие опасения за то, как ней держится его голова, — вот, ты где… Хлопнула дверь — Каталина, очевидно, вышла за мужем. Гастон ждал реакции. Моргнув, Николас посмотрел на него: ну, как посмотрел, глянул мельком из-под набрякших отечных век, куда-то в район его живота. А затем его взгляд повело дальше, как у разморенного на солнце. Даже щеки были немного красными. Николас будто что-то искал — но коридор был пустым, в нем даже мебели не было, да и обе стены оставались попросту белыми. — Николас? Тот развернул ногу, поставил, и в развороте, словно схватив невидимую смертельную пулю, свалился на бок. Гастон навечно запомнил звук, с которым его голова стукнулась о тиковые половицы. — Николас? — Гастон в два шага оказался с ним рядом и, подтянув за руку, отнял от пола под плечи. — Ники! Николас был в сознании, но голова висела, бессильная, как у младенца, откинутая назад, и открытые, моргающие глаза с непониманием и тревогой смотрели куда-то мимо. Ладонью Гастон ощутил влажный след от слюны около его рта, когда подсунул пальцы ему под голову. — Черт! — было противно. На мгновение он отнял было руку, но тут же вернул на место, поддерживая его затылок. Противно и страшно… Гастон понятия не имел что с ним! Николас тяжко потел и дышал с сипом у него на руках, а он понятия не имел, что делать. Вызывать скорую? — свист — звать Дугласа? — свист — а если скорую, то сколько она будет ехать? — СВИСТ — и что, черт побери, он мог сделать прямо сейчас? Гастон перекинул его левым боком через коленку, все еще держа голову. Чистый платок, выдернутый из кармана, намотал в один слой, раскрыл ему рот, просовывая два пальца во внутрь, но безупешно. Гастон выругался, стряхнул мокрую ткань с руки — через нее он не был уверен, что не лезет рукой дальше чем нужно, — и повторил уже наголо, подцепляя на пальцы вязкую пленку слюны и протягивая у Николаса изо рта. Тот немного закашлялся, нормально вдыхая и обильная капля, как на нитке опустилась из угла его губ. Николас… — Ох, вот же черт!.. — Гастон раскрыл пальцы, покрытые слизью, — спину обдало мурашками, — гадость… Но по крайней мере тот стал дышать легче… Мысль о скорой не оставляла его, как и недоумение, ведь краем сознания он почти сразу же пришел к мысли, что это похоже на приступ, как тот, что он видел у «Эй» во времена ее «голодания». Но он не был врачом, а Николас точно принимал Целебру. Он быстро вытер руку о штанину. Точно… Во всяком случае, он поручил это Каталине, эта недалекая дура должна была справиться с такой элементарной задачей! Чтобы вас всех черти драли… — Черт, я сейчас, быстро… — Гастон положил его на бок на половицы и забежал в комнату, вытряхивая из рюкзака свои вещи. На вылазку он взял только пакеты для первой помощи при огнестрельных ранениях, а основную аптечку оставил. Хлипкий букет из шприцев-автоинъекторов — его контракторское наследство — брякнул об сбитый коврик, вывалившись оттуда, и, выхватив из связки один, Гастон тут же метнулся обратно. Николас все еще был в сознании, но не в себе, — Гастон припал на колени и втянул его на себя. Мелкий безвольно ткнулся ему макушкой в живот, пока он стискивал ему руку немного повыше локтя в надежде различить хоть какие-то вены, но не мог выдавить ни одну. — Вот дерьмо… — Гастон резко выдохнул, — «господь бог, не дай мне сейчас ошибиться», — подтянул вялое тело к себе посильней, и схватил его за бедро, точным движением через штанину разворачивая под кожей прямую мышцу и под углом втыкая в нее иглу. Себе он так тоже делал множество раз… Наконец он поднялся — дурацкое невыносимое ожидание утомило его похлеще чего другого. Поднялся, пустой пластиковый корпус шприца откатился у него из-под ног, когда он относил Николаса в их комнату. — Папа… — сказал он, шурша сухими губами, когда Гастон опустил его на кровать и сел рядом. Да уж, — подумал Гастон, — сегодня ему повезло. Он был чертов везунчик сегодня, а то бы уже копал во дворе яму. Мать его… — Что случилось? — Гастон ткнул себе в губы. — Не знаю… — Я оставил мисс Брадшоу твое лекарство. Разве она не давала тебе таблетки? — он подумал, что звучит даже слишком обеспокоенно. Николас понемногу оклемывался, так что Гастон сбил ему налипшие на лоб волосы — тот уже подсыхал и горячим не был. По всем признакам приступ купировался успешно. Да, к счастью это был всего-лишь приступ, потому что с таким же успехом предотвратить что посерьезнее он вряд ли сумел бы. Прочтя вопрос у него по губам, Николас моментально состроил безрадостную физиономию и перевернулся. Гастон пронаблюдал, как тот отрывает подушку за край от кровати, показывая ему 5 таблеток Целебры, сливающихся по цвету с прокипяченой в крамале простынью. Это точно были они — и теперь вызывали все больше непонимания. Николас заикнулся, выговорив с трудом: — Нельзя есть, что чужие дают. Гастон удивленно моргнул, взглянув на того. Воспитывая в нем должную осторожность, он даже подумать не мог, что тот воспримет его слова настолько серьезно. — О, Николас, в этот раз можно было! — Гастон изогнул брови, — о, боже… Он хотел было напомнить, что Каталина им не чужая, но хорошенько одернул себя. — О, боже… Я тебе не сказал. Николас потрогал таблетки пальцем — свое маленькое сокровище для сумеречной зубной феи, а потом посмотрел на него. — Извини… — Гастон потер лоб, сгорбливаясь и упираясь локтями в колени. И ведь мелкий засранец держался столько дней… Жутковатая выдержка для ребенка, если только самоконтроль не передавался всем сумеречным с молоком матери. — Эй, Нильс, — его отвлек голос со стороны двери, — у тебя все в порядке? Дуглас заглядывал в комнату. — Да, все отлично… — Гастон быстрым движением сдвинул подушку на место. — Прости… По виду Николас чувствовал себя хорошо, но Гастон все равно просидел с ним до вечера. А потому не сразу заметил, как Дуглас спешно собрал Каталину на выход. — Твоя подруга, Франческа, зовет тебя в гости сегодня, — он повязал ей расшитый платок на голову, словно маленькой. — Сходи пообщайся, вы ведь давно не виделись. Это было странно, — промелькнула у него мысль, когда Гастон прошел мимо на кухню глотнуть воды, — ведь он вроде как слышал обрывок телефонного разговора пару часов назад и ясно помнил, как Дуглас сказал: «Ката придет сегодня, оставь ее переночевать у себя… Не слушай, что говорить будет, пусть останется, ладно? Очень прошу тебя, да. Да…» — О, как мило… Франческа… — Каталина застегивала пальто с опушком. — Я ей писала из санатория, мы правда ужасно давно не виделись. — Сходи и развейся, тебе это нужно. Каталина его обняла, отпустила, а потом на прощание помахала Гастону рукой. Что еще было странно, так это то, как Дуглас в тот короткий момент посмотрел на него, а потом мимолетно сжал пальцами край кармана штанов. — Эй, Нильс. Может, если бы, Гастон подошел первым, ситуацию удалось прояснить немного иными методами. — Да? — Поговорим? — Дуглас стоял в коридоре. — Да, конечно… О чем? Николас вроде дремал, так что доверчиво выйдя к нему из комнаты в коридор, Гастон оперся спиной на противоположную стену. — Ты кое-что обронил, — сказал Дуглас ровно, делая шаг между ним и дверным проемом, и подкинул нечто ему прямо в руки. Его взгляд был почти неподвижен, так что на Гастона были уставлены тусклые и расширенные зрачки, пока сам он смотрел на пустой, издевательски яркий курпус автоинъектора, лежащий у него на ладони. — Я нашел это на полу. Гастон медленно поднял взгляд. — Я… это ничего такого. Дуглас его заигрывание в дурачка совершенно не оценил. — Такие присылали из гильдии Патрику, когда он работал с нами в Уотчгарде, — моментально надвил он. — Это лекарство для сумеречных. А я-то ломал себе голову, что с этим не так… Ребенок, а ходит, как ушибленный в голову, в глазах ноль сознания. — Он… — Гастон чуть замешкался, — он просто ребенок, он безобиден… И Дуглас его ударил — ошпарил его кулаком прям промеж глаз. Было ужасно больно, все стянуло и онемело, даже моргнуть было больно. Затылком немного приложило об стену сзади, но Гастон удержался, пока Дуглас не припечатал его пинком сбоку в колено. Когда это он успел надеть сапоги… — Как ты мог, Нильс… От удара его нога подогнулась и Гастон сполз по стене вниз, попытавшись затормозить ладонью о стену. — Как ты мог, черт возьми, притащить сумеречного в мой дом! Гастон растерянно вглянул на него сверху вниз, сложив ладонь лодочкой под подбородком. Струйка крови перевалилась через край ямочки над верхней губой и потекла вниз. — Дуглас, ты не… — Я пустил тебя в свой дом, — тот хрустнул костяшками, намекая, что еще слово и он ударит его еще раз, — а ты подверг мою семью опасности, бессовестный ты человек! Гастон, не удержавшись, мотнул головой, запрокидывая ее, и прижал к переносице руку. Больное место пульсировало. Он медленно попытался зажмуриться. — А может, это и твое тоже? — Дуглас снова поднял пластмассовый корпус шприца у себя из-под ног и ткнул им ему под нос. — Нет, я-я не принимаю ее… Дуглас задержал на нем взгляд, а затем кивнул дважды и отбросил его: — Конечно же, нет. Не хватало накапать на пол — подумал Гастон, подтерев кровь с подбородка, но нежелание выводить Дугласа из себя все более перебивалось потребностью объяснить. Он мог оправдаться и сейчас хотел этого больше всего на свете. Он только хотел, чтобы Дуглас сумел его выслушать: — Николас, да, он сумеречный, — он начал немного гундосить от расползавшегося отека, так что звучал еще более жалко, — но это… — Нильс, тебе рассказали про Сумерки, чтобы ты держался от них подальше, а не для того, чтобы ты умножал безбожную погань на этой и без того грешной земле. — Это была случайность, это… — Гастон не договорил, вдруг бросив взгляд ему за спину. И обмер. Дуглас тоже повернул голову. Николас стоял в дверном проеме. Или что-то другое, если смотреть на лицо. У него разве что волосы на топорщились — ему понадобилось меньше секунды, чтобы подойти к тому краю, за которым он был готов перекинуться между своими сущностями. Это было совсем не то же самое, что он демонстрировал, когда не хотел его отпускать, это было… Дуглас хмыкнул: — Ты посмотри, какой злой… Хочешь меня убить? Вот за это, да? — Гастона ткнули твердыми пальцами в голову. — Конечно же, хочешь… Уже стремишься стать монстром окончательно, ты, маленький дьявол… — Николас, — Гастон вытянул руку, хватая Дугласа за колено, — нет! Не смей его трогать. — А-ад-бва-ли, — напрягшись всем телом, приказал Николас опуская гортань. Вытянувшись вперед, его шея немного вздулась, плечи приподнялись, спина округлилась. Гастон вздрогнул. Нет, ему не мерещилось, — на секунду он действительно ощутил это снова: нечто, шевельнувшееся за тем человеческим, что Николас все-таки от него унаследовал. — Николас! Тот медленно выдохнул, оголяя молочные зубы до розовых блеклых десен. — Я запрещаю! Дуглас, не… Он бы легко мог подняться сам… — думал Гастон. Подняться и отпинать мелкого гада в комнату самостоятельно. В конце концов, Дуглас ударил его лишь раз, и он почти оклемался, но почему-то до сих пор что-то удерживало его от этого. Гастону не то чтобы было действительно важно, чтобы Николас ему подчинился: малой был на что-то способен всего лишь какую-то сотую долю секунды, что вряд ли заметил сам. Похоже, Целебра еще не могла запустить в его крови достаточную реакцию, чтобы Дугласу было, чего опасаться, но Гастон… по-правде сказать, в тот момент, смотря на своего сына с высоты его роста, он вдруг неожиданно ясно увидел его повзрослевшим. О, Николас… — Это приказ! Он видел, что этот стержень внутри него однажды окрепнет и вокруг него, как на основании, выстроится кое-что посильнее тупой сумеречной зависимости. Две косые морщинки между бровей удлиннятся и станут глубже со временем, а яркие азиатские крови, вероятно, частично уступят белым, так что сглаженные черты лица однажды все-таки обретут четкую форму, чего никогда не было у его матери. Да, он будет похож на него, — подумал Гастон, — как она и сказала тогда: придет время, — и его челюсть отяжелеет и выдвинется, лоб уплощится, а темно-карие глаза западут глубже, создавая неверное (а может, и верное) впечатление, будто он постоянно чем-то рассержен. Прямо, как сейчас. И Гастон заставил себя прекратить. Из-за секундного потемнения в живом глазу — он надавил пальцем под нижним веком — он не сразу сообразил, как тихо Николас перебрался к нему и заслонил своим телом, ни на секунду не выпуская Дугласа из виду. Такой ужасно серьезный… Дуглас смотрел на них, словно бы дожидаясь, пока его не отпустит, а потом осторожно признался, выводя с неприятным Гастону сочувствием в голосе: — Похоже, оно защищает тебя… Прости, что сомневался в твоих методах, Нильс. Гастон перехватил маленькие ладошки у своего рта и отвел в сторону — воспользовавщись моментом, Николас попытался вытереть у него кровь. — Дуглас, послушай, — он приподнялся. — Никто не выставит тебя посреди ночи из дома, Нильс, — сказал он, не отводя взгляд, но отступив на два шага и потирая кулак, — но чтобы утром тебя здесь не было. Пойми меня правильно. Его шаги были очень тяжелыми, когда он уходил, оставляя Гастона с чувством ранящей тишины в голове. Мало с чем сравнимое ощущение, давно он подобного не испытывал… Даже злости как таковой не было, все вобрал Николас, который все еще был ужасно рассержен тем, что произошло: его кулаки то и дело сжимались и разжимались, покуда Дуглас не скрылся из виду. Больше в тот день они с ним не разговаривали. — Эй, Нильс… И утром он был готов. — Я уже ухожу, — Гастон потянул за оба шнурка, обернул голенище и только потом затянул узел. Николас, который хотя и с трудом уснул ночью, немного резвился в рассветых сумерках, прыгая со ступенек веранды вниз. Дуглас положил руку ему на плечо и сел рядом. Вздохнул. Гастон постарался сохранять равнодушие к этому жесту, не оборачиваться и не смотреть, но все-таки с его губ сорвалось: — Если хочешь услышать, что все было плохо, — нет, не было. Рука на его правом плече чуть-чуть сжалась, снова приподнимая только осевшую в сердце обиду. — Да, его мать была сумеречной, но Николас… — Возможно, он действительно безобиден сейчас, — перебил его Дуглас тоном, который Гастон у него давненько не слышал. Наверное, со времен Уотчгарда. — Но это пока. Ты ведь и сам понимаешь. Гастон все еще не хотел смотреть на него, на что Дуглас снова стиснул его плечо. — И я понимаю, что ты мог привязаться. Три года — большой срок. Но тебе нужно прекратить это… Пока еще есть возможность. Не совсем понимая, к чему тот ведет, Гастон неожиданно для себя даже не разозлился, когда Дуглас взял его за затылок и повернул к себе его голову. — Если не можешь сам, — я это понимаю, — я могу помочь. Сделать это за тебя. — Чего? — Гастон взглядом пошарил у него по лицу. — Ты уже все доказал, больше не нужно. Нет ничего такого в том, чтобы выбрать спасти себя, — и Дуглас отпустил его голову, внимательно заглянул в его живой глаз, — не надо класть свою жизнь в угоду какой-то случайности. «Случайности»… Гастон как-то даже растерялся и встал на ноги: — Ты себя слышишь вообще? Что ты предлагаешь мне выбрать? Между чем и чем? Ш-шею ему сломать? Или утопить в ведре? — непроизвольно представив подобное, он ощутил легкое оцепенение. — Серьезно? И ты после этого называешь себя христианином? Дуглас тоже поднялся следом. — Никто не говорил, что я добрый христианин, — заметил он. Господь бог, ты видел? Он был абсолютно серьезен! — А… — Гастон как-то сбивчиво застегнул куртку, не сводя с него глаз. — Спасибо, это чертовски важное уточнение… Гастон подхватил рюкзак и поскорее вышел на улицу, чуть-чуть дернувшись от звука шагов за спиной. Быстро пересек двор, на ходу хапая и подтягивая Николаса к себе за руку и оставляя калитку открытой, — Дуглас остался стоять на крыльце, глядя на то, как Гастон спешно волочет мелкого за собой к остановке. — Ты поступаешь, как идиот, Нильс! — он вздрогнул от выкрика за спиной и втянул голову в плечи. И самым отвратительным во всем этом было, наверное, то, что в голосе Дугласа не было злости. — Черт возьми, Нильс, однажды…! Однажды он же убьет тебя! Только горькое сожаление. Днем они были уже далеко; Гастон выбрал двигаться дальше на юго-восток — междугородние автобусы едва ползали по размытым, разъезженным в кашу поселковым дорогам, но он не думал об этом. Только смотрел в окно. Следующим утром они сидели на кухне в номере гостиничного дома. Николас отрешенно сидел на краю стула, так что его ноги висели над полом и он даже не пытался их подобрать. Было непривычно, Гастон успел привыкнуть к его торчащим коленкам, без этой крошечной баррикады Николас был сам не свой. — Ешь давай… Ты не ужинал вчера… — Гастон кивнул на тарелку с овсяной кашей. Не ресторанное качество, но готовя, он закинул туда немного говяжьей тушенки из банки, так что на выходе получился почти что ирландский скирли. Что до ужина, они оба его не видели. То есть вернее сказать, сам Гастон раздобыл, чем нажраться, а потому не особо отчетливо помнил, как прошла ночь. Вероятно, малой вообще ничего не ел. Хоть бы пожаловался для разноообразия, все же и их вчерашний обед состоял из какой-то готовой хрени, купленной на заправке. — Живот не болит? — чуть помедлив, спросил Гастон. Николас мотнул головой. Его губы дрогнули и он отодвинул тарелку пальцем. Рядом лежал его дневной рацион — одна таблетка из банки с красной наклейкой. Н-да, тот запас, что остался от «Эй», приближался к концу, где искать новую точку продажи было неясно, но после вчерашнего Гастон было мягко говоря все равно — его восприятие занемело за прошедшую ночь. Его ничего не тревожило. Своеобразное облегчение, а то сколько можно было терзать его нервы… Николас открыл рот: — Я… не буду есть. Больше… — сказал он, поджимая оба плеча и сгорбливаясь. Гастон устало посмотрел на него. Приподнял голову с ладони, которой поддерживал щеку, и сжал руку в кулак, чтобы упереться нормально. — Что за глупости… — вяло заметил он, глядя в тарелку. Повозил ложкой по содержимому, совершенно не чувствуя аппетита. Жутко хотелось выпить. — Не будешь есть — умрешь с голоду… — Прости… «п-аа-Азьти» — Что? — Я хочу умереть… Гастон вновь поднял голову, посмотрел на него удивленно. — Что ты такое говоришь? — Все из-за… меня… Я… Гастон немедленно встал. Опустив подбородок на грудь, Николас разве что краем зрения мог заметить, как он спешно обогнул стол, а потом Гастон поднял того со стула, держа под мышками, и сел на его место. Он не мог вспомнить, но да, похоже, именно это он и сказал вчера вечером, будучи не в себе: «Умрите все, сдохните все!» — кому он этого пожелал? Дугласу? Каталине? Своим родителям? Ее родителям? «Это все из-за тебя!» — а это кому? Тогда Гастон тупо стоял посреди комнаты, закрыв руками глаза. Нижние веки, прижатые основаниями ладоней тянуло и жгло, а у его ног лежала на гладом боку пустая бутылка. «Я будто… — его горло сжалось, — я будто попал в чертову катастрофу… И никто… — всхлип — Никто не пришел мне помочь!» — Перестань… — тихо попросил он и устроил Николас у себя на коленях. Взял ложку со стола и, зачерпнув каши, подул на нее. Поднес ему ко рту, и Николас, силясь, отъел половину, хотя его нижняя челюсть почти что не двигалась. — Не говори так… — Гастон зачерпнул еще ложку. — Это все невсерьез… У тебя здоровья не хватит умирать из-за каждого пустяка…