Индивидуал

Мари сказал: он полночи стонал во сне. Что не удивительно, если сердце полночи колотится как отбойник. Симптомы похмелья, когда он смотрел на себя утром, тридцатого, были не так страшны, как могли быть, на щеке отпечаталась новостная колонка с первой страницы газеты, на которой он спал: Йемен принял решение прекратить стрельбы и наконец слиться в республиканском экстазе. Хоть у кого-то были хорошие новости… — И все же, не делай так больше… — проговорил он, заглядывая в глаза своему отражению, с некоторой тревожностью вспоминая свою аритмию. — Тебе больше не восемнадцать. На его просьбу недолго пожить тут, со всеми, Мари ответил согласием. — Только проставься на вахте, ты же не будешь на полу спать? — Давай я проставлюсь тебе? — Хорошо. За бутылку чего-то там, с наилучшими пожеланиями никогда больше не нажираться, ему подогнали матрасик, который он расстелил там же, у стенки, уже считая это место своим. Сменных вещей у него при себе не было, каких-то лишних эмоций и мыслей о будущем тоже, но зато у него был матрас, своя пайка, обогреватель и мартиновский «Сателлит». Этого было вполне достаточно. — Так значит, керамика? Дай потрогать. И дорого взяли? — Тоже надо идти вставлять… Зубы сыплются как стекло. На самом деле, в общаге он никогда прежде не жил, зная о местных порядках только со слов сослуживцев, но, как выяснилось, его информация от реальность была не так уж и далека. — Не было ничего! Не было! — тряс кулаком Хейли. — Да ладно тебе, давно твою историю прояснили, че ты ломаешься. Тот обиженно взвизгнул: — Да не трахал я эту блядь! Фраза, точнее противная интонация которая у него получилась, не смогла оставить людей равнодушными, так что сразу была принята в обиход и применялась когда попало и как попало. — Достали… Хейли был рыжий, обритый, с двумя шрамами на башке и приводом по износу на месте службы. Доказать факт причастности не смогли, но из армии дурачок вылетел, а своими его история в первый же день разбрехалась с такими подробностями, что, казалось, он сам удивился. Ему было двадцать три, и когда он пришел в допсоставе подразделения — кто-то его протащил, — народ согласился, что пацан слишком мелкий. И докучи тупой. Гастон был на стороне большинства, хотя сам, справедливости ради, первый контракт заключил где-то за месяц до наступления официального возраста и день рождения — двадцать пять лет — отмечал уже в труппе. За местную фауну ему пояснял Бирих. Первый этаж — все свои, выше — достопочтенные комиссары и остальной офицерский состав, с которыми стоило пересекаться разве что в общей комнате. С полицией отношения все так же были не очень, но если конфликты и возникали, то из-за чрезмерной чувствительности жандармов ко всяким шуткам про деньги, от которых не мог удержаться буквально никто. Так Гастон думал, пока мельком видел, как Альдо — возрастной рекрут из новичков, чей голос всегда можно было узнать по характерному присвисту (у него отсутствовало три зуба в верхнем ряду), и Бет общались с каким-то молодым комиссаром без формы и правой рукой, обездвиженной в гипсе. Эти трое, насколько Гастон мог судить по акценту, выхватив краем уха обрывок их разговора, были родом из одной области. Как раскидывает людей по жизни. — ..они хорошие люди, просто вы, мерсенеры.. — Полегче, — Беттино слегка апатично зевнул, покачиваясь на ногах. Он держал в руке полную пепельницу, хотя никто из всей троицы не курил. — Ты это забудь, где услышал. — А что? — комиссар склонил голову. — Слово не очень, — Альдо выставил руки, обозначая предел. — Между собой мы можем друг друга так называть, но когда это делают остальные, знаешь, звучит унизительно. Не для всех, — помахал, — но к нашим лучше его не используй. Наемник. — «Наемник» нормально звучит, — кивнул Бет. — Типа, да, мы не за идею, но это не значит, что… — За другую идею. Гусик, гусик, а-ха, — засмеялся тот, подталкивая его локтем. Альдо хрыкнул от смеха и шумно подтянул сопли. — Да, гребаный, гребаный мерк. На этаже у «гребаных мерков» везде было чисто. Даже на общей кухне, рядом с которой кто-то советовал не светиться и даже воздухом лишний раз не дышать из-за опасности быть методично припаханным чистить траву всякую или же корнеплоды, — в сочетании с мяском дешевый, доступный харч. Дежурные вроде смогли наладить режим, но жрать всем хотелось почти постоянно. Те, кто властвовал тут над ответственностью, просили от постояльцев только одно. Соблюдать очень простое правило, которое называлось «Делай, что можешь». Стой на кухне, чини замки, меняй лампочки, мой полы в туалете, — делай, что можешь. Или вали. Гастон не особо любил казарменный образ жизни, но сейчас подобный подход оказался ему по душе. Он делал, что мог, что хотя бы был в состоянии делать, смотря между делом как над участком плохой проводки трудятся выпускник Йеля и техник, едва закончивший среднюю школу. — Может монтеров вызвать? — предлагал престарелый вахтер, держащий стремянку. — Спокойно, отец. Мы все сделаем… В каждой комнате, отданной для своих, и в той, где обосновался Гастон, ютилось за раз от восьми до двенадцати человек. При отсутствии рейдов и патрулей основная движуха была на двухъярусных койках, которые тут называли «насестами». Кроме них в комнатах были лишь пара столов, несколько стульев и два умывальника в разных углах. Все по-божески, остальные полезные вещи приобретались отдельно и за свой счет. Как-то народ притащил телевизор — ажиотаж был невмерный. «Вы что, ящик из общей комнаты сперли?» «А мы вернем!» Тогда все дружно смотрели «Дневную красавицу». Гастон не особо был в настроении для кино, так что просто лежал и слушал, как время от времени аншлаг вразнобой восклицал: — А-атас, они показали Денев в нижнем белье… — Что он сказал? Что он сказал? Я не понимаю! Переведите! Импровизированный дублер морщился, подбирая слова, и догонял реплики, без выражения надиктовывая под нос: — «Нет-нет только не это тебе так просто не уйти за кого ты себя принимаешь шлюха возбудила меня и бежать…» — Им вообще можно такое по телеку крутить?.. — «А... значит тебя нужно брать силой…» — А Марсель-то вылитый Альдо, только ему новые зубы уже поставили, га-га-га. — Тихо там. — Пьер будет отнюдь не в восторге, когда узнает. — Если узнает. — Господи, а ведь они ее правда раздели… Денев действительно согласилась сниматься голой… — Не удивительно, что Марсель влюбился в нее… У нее очень красивая спина… И мне нравятся ее волосы. — Мда, порнография… — Пуританская церковь не в этом здании. Телевизор после киносеанса, конечно, пришлось вернуть, так как кто-то из офицеров нажаловался на вахту. Поддержав обмен впечатлениями, Сантос расстроенно сообщил: — Если честно, я немного не понял концовку… Ее муж в итоге стал овощем или нет? — Нет, не стал, это тоже была фантазия. — И в чем смысл? — Раздеть Денев? — Паскаль забрался к себе на насест. — Богатая буржуазная сука просто хотела крепкого члена, вот тебе смысл. — Нет, ты не прав, — осадил его Бирих, проходя мимо, к своей кровати. — Ее желание выражено вполне конкретно. — И что это? — Власть, Малыш, — и похлопал Сантоса по плечу. — Власть над другим человеком, абсолютная власть. Она думала, что хочет, чтобы властвовали над ней, знаешь, фантазировала о насилии и унижениях, но, побывав проституткой, поняла, что и сама неплохо справляется. И теперь ее мысли занимает, — он прищелкнул языком для выразительности, — совсем другое. Овощной Пьер бы зависел от нее полностью, и поверь, в таком виде она бы любила его больше жизни. — Дела… — Да, Северин — страшная женщина. А ты как думаешь, Браун? — Я, — запнулся Гастон, немного давясь уже подостывшим обедом и убирая с прохода ноги. — Я не знаю. Я не вникал. На порог залетел кто-то из пятой: — Ребят, Никсон — человек года. — А-ха-ха! — Я, блядь, не верю… Несколько человек протянули Инману деньги. — Помянем профессию. — В крайнем случае снова получим зарплату в лирах… Под болтовню о финансах, Гастон, расчленяя в тарелке остатки лазаньи, не удержавшись подумал: все же, «Эй» совсем не была похожа на Северин, скорее уж на Марселя. А Никсон… в общем, черт с ним. — Шестая! — Да, детк! — Кому-то из ваших звонок. Некая женщина, — Гастон сам неожиданно для себя приподнялся, опираясь ладонью на стол. Парень, поддерживая рукой штаны, посмотрел на огрызок бумаги, — Маккензи Сантос. Ох?.. Вот как,… — он слегка потупился. — Ищет своего мужа-дебила, по имени… Его заглушил выкрик: — Да ладно! Малышка Мак! — Так где он? — Топится в душе, крикни там, да погромче. Сантос бежал галопом, судя по звуку. — Быстрее, малыш! — Дайте что-нибудь сверху накинуть, — послышался его взволнованный голос от двери. — Не-а! Так беги! — Уроды… Потоптался и убежал. — Давно ее не было слышно, — сонно заметил Мари с насеста, натягивая одеяло. — Маккензи? Они что, не развелись до сих пор? — Раз не развелись, значит всех все устраивает. Деньги-то Санта носит домой, че еще-то? — Эй, Сантос! — кто-то выкрикнул в коридор. — Скажи Мак, что у нее все еще самые классные сиськи! Раздался гогот. — Пф, да сколько он может там приносить, я тебя умоляю. — Тем более, что половину заработанных денег он тратит на шлюх. — Мадридский двор. — Маккензи была завидная баба, пока он не сделал ее терпилой. Поколупав пустую пачку от сигарет, Паскаль вышел из комнаты. Гастон краем глаза заметил, как за ним увязался кто-то еще. — Слушайте, да она сама небось шлюхует не меньше, нахер он нужен ей раз в три года? Она что ли дура? — Не дура. Обсуждающие расползлись по близстоящим кроватям, когда Сантос, явно замерзнув топтаться на вахте в одних трусах, босыми ногами прошлепал по комнате и, швырнув крохотное полотенце, которым вытирал волосы, принялся одеваться. — И нет, не шлюхует, — его голос был ровным. — За ней присматривает моя сестра. Молчание. — Вашу мать, их там еще и двое! — А сестра младшая или старшая? Сколько лет? — А чем занимается? — Старшая. Она играет. Олимпийский резерв. Завалившись на покрывало, Сантос взялся за свою книжку, одной рукой придержав переплет, пострадавший от частых пинков по комнате под крики убрать с глаз долой фашистскую пропаганду. Сам Сантос объяснял свое чтение Геббельса и причастных желанием выяснить, что движет людьми снаружи. В труппе к его увлечению относились презрительно. — Диос мио! — передразнил его кто-то, всплеснув руками. — А она за ней, это, прям во всех смыслах присматривает?.. Снова смех. — Да нахер ваш телек, я этот сериал смотреть хочу… Белый шум при включенном свете, и он — в центре проходного двора. Законопаченный болтовней от любых мыслей настолько усердно, что временами ему начинало казаться, что он слышит в своей голове, как жужжат и прищелкивают постоянно горящие в потолке висячие лампы накаливания. В такие моменты что-то внутри него порывалось уйти. Его внутренний ритм был сбит и мысленные картины жестокости, которыми он пытался отвлечься, прячась от гомона где-нибудь на холодном пролете черного хода или в толчке, где некий инкогнито регулярно покуривал травку, выходили какими-то неприятными. А их участники сбитыми с толку. И музыка не играла. Кажется, что-то похожее мучило его в армии, разве нет? Ведь именно из-за этого он, если мог, жил один? О чем они говорят? Зачем? Важно ли это? Какой в этом смысл? из-за этих вопросов ему с каждым днем все сильнее казалось, что он так и не смог приобщиться. «Нильс — не гусь, верно?» Щемящее чувство. Все было так, как будто он встрял в дурацкую сцену военного черно-белого фильма. Ускоренная прокрутка, вокзал, белый шум; он стоит на платформе в толпе и смотрит вслед поезду, уезжающему на фронт, в окнах которого продолжают болтаться люди, трепыхаться ладошки, платки и воздушные поцелуи. Он смотрит, не отрываясь, толпа обтекает его, шурша как песок, провожает и провожает их в вечном цветении. И из радио на вокзале звучит… ..другая песня, но голос тот же. Он не мог ошибиться, слишком хорошо помнил. «Гастон…» «Эй» в его памяти плыла и качалась в своем грубом танце. Тогда тоже пел «этот». Блюзмен, пожелавший остаться неузнанным. — Мартин? — Ау? — Слушай, а кто это, ты не знаешь? Подойдя, Мартин подкрутил ручку приемника, отчего в музыке проскользнули помехи. — Сиксто Родригес. Его прошлогодний альбом. Нравится? — О, — Гастон по привычке зашарил под грудью, потому что обычно хранил свой блокнот в нагрудном кармане, но потом вспомнил, что тот лежал в куртке. Запишет потом. — Я просто слышал его, но не знал исполнителя. — Серьезно, ты его только услышал? — он удивился. — Где-то месяц назад. А что он кроме соула поет? — Блин, сколько раз тебе повторять, нет такого жанра как «соул», — Мартин, закатывая глаза, явно опять оскорбился. Мартин, «диос мио»! — Есть, иначе, что я, по-твоему, слушаю последние двадцать лет? — Блюз, как я понял? — Мартин, я не буду опять начинать с тобой этот бесконечный спор. — Ребята, ребята. Гастон заметил как к ним летящей походкой пристроился Альдо и — о, нет, — успел подумать Гастон, — одной рукой схватил его за голову. Второй — Мартина, так же. — Ребят, давайте признаем, вы оба, да, и ты тоже, Росса, слушаете унылое говно. Мартин, лицо которого пошло красными пятнами от клокочущей ярости, цыкнул сквозь зубы: — Туше. И скосил взгляд на Гастона. Гастон, ответил ему таким же. Пускай и таким путем, но взаимопонимание было достигнуто: их объединяла унылая музыка и ненависть к людям, не умевшим держать при себе свои грабли. Песня со взвизгом оборвалась на припеве, когда Альдо, чувствуя себя миротворцем, отпустил их и резко сменил частоту у приемника. — И вообще, сегодня мы слушаем классику. Мартин, остервенело отряхнув волосы и отклонившись назад, выглянул у Альдо из-за спины, сказав тихо: — Ладно, напиши мне потом, что послушать из твоего «соула»… В таком темпе, наверное, его пребывание здесь могло существенно затянуться. Если бы не тот случай… — А почему кличка такая? Или вы, типа, Марио? — спросил Хейли. Мари нехотя заворчал, так как явно не в первый раз слышал этот вопрос. Народ в большинстве своем полуночничал, кто-то спал. Начиналось все общем-то безобидно. — Он так-то не местный, — заметил Альдо, — лицо не то. — Ну, почему? — Покажи им, пусть успокоятся, — сказал Бирих. Мари выдернул ноги из-под обогревателя и встал, задрав водолазку и майку под ней. Через всю грудь и живот у него была выбита очень подробная, но чуть расплывшаяся Мадонна, сложившая в умилении руки. — Ого, мать твою. — Потому что Дева Мария. — Эх, с такой опознать будет как нефиг делать… Красиво. Мари хохотнул: — Как сдохну, уж точно будет плевать, кто там меня опознает. — Ну-ка, дай посмотреть, — отделился от двери какой-то кадр. Слегка примелькавшийся на общих вылазках одиночка, которого никто особо не знал, но и гнать смысла не видел. Свои есть свои. Гастон наблюдал. Навскидку он был с Мари примерно одного возраста, но тяжелее и коренастее. Непримечательное лицо, обожженное ухо. — Что смотришь? — Хм, да интересно, где и сколько этот товарищ сидел. Слышь, ты, язык, — окликнул он Бириха, впрочем, не отводя от Мари взгляд, пока тот одергивал майку, — у твоего друга случайно нету нигде на теле цифры «18»? А то мне прям интересно, уж не от «Мары» ли ты, Мари. Отойдя, осклабился: — Думаешь, если по струне сверху иглой забить — будет не видно? — Кому надо, тот увидит, конечно, — ответил Мари, — да и я не скрываю… — Ты — Джон Кэссиди, — перебили его. Реакции зала на этот выпад конечно же не последовало, ну разумеется в труппе знали его настоящее имя. Джон, значит… — В моей старой труппе о тебе говорили, — немного кичливо продолжал тот, — чем ты и твои люди занимаетесь. Это круто. Так и… долго мотал? — он оглянулся на остальных, ища поддержки в партере, но все зрители просто ждали, что будет. И Гастон тоже. Невербально Мари не подавал никаких признаков неприязни или агрессии, — ой, да бросьте! Вы, да хоть ты, язык, не задавались вопросом, каким образом Джон превратился в «Мари»? Это закономерный вопрос, разве нет? — и снова к нему, — а ты — везучий ублюдок! Не знаю, под чей бок тебя подоткнули, что ты умудрился чистым лицо сохранить, ну, кроме этого, разве что. Он обвел пальцем обветренный, красный контур верхней губы: — Этим ведь тебя там наградили? Демонстративный тип! — Гастон даже почувствовал, как загорелся. И хотя сам он, будучи непосвященным во внутренние разборки труппы, был больше сбит с толку, но вот остальные… Малахольный товарищ почти вызывал у них восхищение. — Предположу, что работу свою ты делал хреново. Мари зажевал губу, пораженную герпесом, но потом усмехнулся, покачал головой. — Что может быть отвратительнее, чем жить рядом с опуще… И из-за его спины в придурка выстрелили два раза. — Вашу ж дивизию! — выразили очевидно всеобщую мысль из коридора — одна пуля попала в дверь. Хейли дернулся. Кто-то проснулся и вяло промямлил, едва ворочая языком: — Вы совсем конченные? Кто-то, между прочим, со смены, мудаками не будьте, а? — Инман. Зачем… — Мари посмотрел на него. Бирих положил пистолет и уклончиво, почти в точности передав голос и выражение Марлона Брандо из его последнего фильма, заключил: — Никогда не говори чужакам, о чем думаешь. Ему хлипко поаплодировали: «Браво, Крестный». — Не стреляйте! — повторил голос снаружи, а потом дверь с расколом от пули медленно приоткрылась. — Не стреляйте, свои! — Паскаль сперва высунулся на полдюйма в проем, еще раз предупредил и вошел, наконец заставляя себя опустить задранные почти что за голову руки. — Что за херня, я на две минуты вышел поссать, а вы уже кого-то убили! Кто это, блин? — Хрен его знает. — Смешная херня. Была. А-ха-ха! Хейли, по виду впервые столкнувшись с подобным исходом, склонил набок голову, робко интересуясь: — И что теперь делать? — Убрать, — Бирих пожал плечами и, не глядя, бросил Мари: — извини, капитан. — Инман, поставь водичку погреться. Кофе охота. — Братан, помоги-ка… — Ага. С трупа сняли верхнюю одежду и обвязали вокруг головы, чтоб кровь не текла, затем тело за руки и ноги приподняли от пола. — О, а давай его в пятую бросим! Энтузиастов никто не стал тормозить, так что, как только убитого отволокли, все стало так, будто бы ничего не случилось. — А если спросят? — Хейли почесал шею. Сантос, зевая спросонья, бодренько подтирал тряпкой кровавый след. — А мы не видели, — сказал Альдо, легкой рукой давая рыжему подзатыльник. — К тому же, у нас тут под боком целый кордон. Пусть они разбираются, от чего он умер… В коридоре с паскудным выкриком хлопнула дверь: «Сюрприз, суки!» Грохот. «Да что за еб твою мать!» Офицерский состав в общем-то ждать себя не заставил. Инман выстрелил без глушителя, так что в течение минут двух жандармы в трусах прискакали с верхнего этажа. — А ну, забирайте жмура своего! — крикнул кто-то. — Да-да, — все еще неоднозначно поглядывая на Бириха, хмуро ответил Мари и вышел. За ним еще несколько — видимо до курилки. — Эй, ты! Беттино, поправив скользнувшие между рябых лопаток жетоны и католический крест, загородил собой узкий дверной проем, переступая по полу босыми ногами. — Что происходит? Мы слышали выстрелы. — Выстрелы? Мы не в курсе. — Кэссиди, как там тебя! Эй! Кто из ваших стрелял? — Ты это сделал? — Да не трахал он эту блядь. За дверью заржали. — Он не из наших! — еще один голос. — Вы что творите вообще? Другой: — О, господи... Сообщите в убойный, у нас огнестрел… Ага… И труповоз закажите. А ты — стоять здесь. Вы все — стоять смирно. — А не пошел бы? Судя по интонациям, затаенная непримиримость вырывалась наружу. — Я кому сказал: стой! — Сгинь, бля! — Лучано! — Тебе смешно, я не понял? — Ей-богу, как первый раз замужем. Да у нас тут у всех шесть приводов-две судимости в среднем на каждого. Или ты думаешь, он — единственный, кто здесь свое уже отсидел? — Пушку, блядь, убери. Гнида. — Давай, комиссар. Да! Я могу всех вас здесь положить — хер мне что будет! Меня ваши законы не покрывают! А вот ты, ты за меня так низко на нары присядешь… Да! Лет эдак на семь! — Вот разорались… — Мартин, свесив ноги в носках со своей верхней полки, выковыривал сигареты. Его сосед снизу натянул на голову одеяло: — Козлы… «Сто раз говорили, не курить в комнате», — «Да-да, я пока не курю…» — А я тут одну историю вспомнил… — услышал Гастон, как заунывно протянул кто-то. — Давно, кажется, в труппе Денара, какой-то придурок то ли министра убил, то ли еще кого из верха. Не специально, по синьке. Так его тихонько лишили зарплаты за месяц и депортировали. Даже не разбирался никто. — Да ну, скажешь тоже… Не его это была труппа. Еще один: — Кстати, я тоже что-то такое слышал. — Ага, вы еще вспомните, как Денар со своими людьми вторгся в Анголу на велосипедах. — А это вот, кстати, правда. — Ага, конечно… — Так Бирих не присядет в итоге? — говоривший понизил голос. — Нет, не присяду, начальство меня развернет еще на входе в Централ, — сказал Инман, заставив их замолчать, и отключил кипятильник. «Ой, а мне кипяточку плесни?» — «Осторожно». — Эй, Браун… Гастон догадывался, что он сейчас ему скажет, так что сразу же встал с лежанки. Бирих к нему подошел: — Я знаю, ты согласовывал все не со мной… — Ага, я и сам понял, — он быстро, и не расчехляя, свернул свой матрас и затолкал под стоящую рядом кровать. Надел куртку, ботинки; Инман открыл окно, так что в комнату сразу пахнуло декабрьским воздухом. «Блин, холодно!» — заныл кто-то. — Если из-за случившегося начнутся проверки, тебя здесь быть не должно. Не пойми жест превратно. — Без обид, о чем речь, — Гастон перебросил ногу через подоконник, затем вторую. — Шмотки верну, как выстираю. И спрыгнул. — Давай. — Вали домой, янки! Ругань даже отсюда было прекрасно слышно, но отрезвляющий холод за пределами этого странного мыльного пузыря, в котором он жил — сколько? Недели, наверное, две? — совершенно закономерно подтолкнул его к мысли, что ему наплевать на всех них. И, кажется, всегда было. Гудящий, несущийся вдаль состав, вслед которому он смотрел, стоя с самого края платформы, — потерявшая четкость и смысл, эта картина больше не трогала его сердце. Он должен был возвращаться. Транспорт, конечно, уже не ходил, — было поздно, — так что, Гастон, выдохнув изо рта облачко пара и посчитав, что утром уж точно будет готов, пошел в близлежащее круглосуточное заведение, где просидел, пока на улице наконец-то не стало светать. Признаться, было приятно видеть ее… втянувшейся. Не в том смысле, что Гастон был сильно счастлив опять созерцать ее равнодушную плоскую физиономию, но ее растущий живот все это время вызывал у него нерациональную стойкую неприязнь. Хорошо, что теперь его не было. Несмотря на осунувшесть, «Эй» сохраняла свое привычное амплуа. Она не спросила, где он, собственно, был, или почему не был дома так долго, — что там еще может спрашивать женщина на ее месте? Ей вообще, кажется, не было интересно, так что Гастон решил пока придержать свои оправдания. Поеживаясь от прохлады, он прошел в кухню и сел вполоборота за стол. Задумчиво перебрал пальцами по столешнице. Эта молчала. Похоже, «молчанка» была для нее любимой игрой в таких ситуациях. — Ну и… как себя чувствуешь? — почесав нос, спросил он, решившись как-то начать. — Все же ты… Родила, да… Ему не хотелось бы знать, как и где именно она это сделала, хотя он предполагал — заметил кровь на полу. — Привыкаю. Красноречиво. Что ж, судя по виду, она продолжала страдать разве что от бессонницы, хотя черт ее знает, с ее скрытностью как всегда сложно было судить. «Эй», морщась, потерла рукой под грудью. — Сложно? — Ну… Мне чуть-чуть помогали. Вот как! — он задумчиво опустил бровь. — Кто? — Я подружилась с соседкой снизу. Это было… внезапно. Насколько Гастон мог вспомнить, этажом ниже жила какая-то немолодая, одинокая женщина, которая постоянно теряла работу и почему-то все время спрашивала его про состояние партии. Что он мог сообщить? Христианские демократы совсем растеряли свое влияние в последнее время. «Национальное право» — союз монархистов и неофашистов их почти вытеснил. — Она меня научила, что делать. Ну и помогла купить тут вещей на первое время. И еды. Черт… Гастон кашлянул с закрытым ртом. — Помощь это хорошо… Хотя на твоем месте я бы был осторожен с соседями… Она партийка, как и многие здесь. — Я знаю, как местные относятся к иммигрантам, — она помахала рукой, мол «Да-да…» — Я была осторожна. Я всегда осторожна. Просто она сама пришла и предложила помочь, а я не смогла отказаться. — Рассказала ей небольшую историю? — Да, — «Эй» чуть-чуть улыбнулась, принимая его интерес, — о себе, о том, как ты работаешь на благо нашей страны и не можешь быть рядом. Выглядела я при этом соответствующе, конечно. Хуже, чем сейчас… — И как, проняло? — Ты здороваешься, — похоже, что это ее слегка веселило. — Так что нравишься ей. Кстати, она считает, что ты из спецслужб. — Ага, полковник НКВД… — Говорит, хорошо, когда рядом живет такой человек. — Что ж… — при желании тетка могла сдать ее с потрохами, подумал Гастон. Или же умереть… Даже в ослабленном состоянии, эта могла всерьез навредить ей, он был уверен. — Придется отвесить ей пару «спасиб» по возможности… Да… В наступившем молчании, «Эй» пялилась на свои ноги в носках, выглядывающие из-под подола длиннющей шерстяной юбки. Смотря на нее, сам не зная, зачем, он сказал: — Меня долго не было… — и взглянул на нее исподлобья. «Эй» преступила с ноги на ногу. — Да, — кивула она, сведя брови, — но ты ведь предупреждал… Ну, что пропадать можешь. Помнишь? Я и не беспокоилась. — Да, предупреждал… — По правде сказать, — призналась она, не поднимая тупого взгляда от пола, — мне всерьез не помешает помощь со всем этим. — Я помогу. Буду помогать. — Спасибо. Правда… Ты хочешь… — вот так они наконец подошли к самому главному, подумал Гастон, чувствуя, как сжимаются легкие, а язык быстро сохнет во рту, — ты хочешь увидеть его? Он закусил внутреннюю сторону щеки. Что ж, раньше, когда свидетель был молчаливым, его можно было не замечать, но теперь, когда он обрел голос… — Я только переоденусь. …вряд ли это было возможно. Ладно-ладно, он в своей жизни ни разу не видел вблизи новорожденных детей. И ему не хотелось смотреть на то, что «Эй» всунула ему в руки, но он себя пересилил. Вот тебе яркий пример силы крови… Смешно, но в нем она проявилась как следует: внешне мальчик не взял от него ничего… Черные волосы, желтовато-смуглая кожа… Он не был пухлым, — Гастон, чуть склонив голову, попытался перехватить мимолетный блуждающий взгляд. И сильно радостным в общем-то тоже не был. Сглаженное легкой отечностью личико без бровей было каким-то странно худым для ребенка. Не то чтобы неприятным, но не имело ничего общего с тем, какими изображали младенцев на рекламных картинках к журнальным статьям, которые Гастон иногда видел в детстве; тогда рисованная реклама была еще популярна. Интересно, кому вообще пришло в голову, что шизофренично счастливые дети с красными, вздувшимися щеками, как будто засунули в рот пару теннисных мячиков, это то, что ты хочешь видеть за завтраком? Мама тоже их не любила. Мама… Гастон раскрыл было рот, совершенно не находя слов в еще большей растерянности, чем прежде. От напряжения, да и с непривычки держать что-то подобное, у него пережало спину и плечи. Прям как, когда ему в первый раз дали оружие. После парочки марш-бросков его руки едва поднимались… — Он… Он не плачет, — наконец сказал он, изогнув брови. Скорее себе, чем ей. Эта, взглянув на него, зашла сбоку. — Я боялся, что он будет кричать… — Он знает, кто ты… да? — ответила «Эй», осторожно кладя ладонь мелкому на живот. Гастон поджал губы, когда тот в ответ дернулся. — Я не думаю, что он понимает, кто я такой… — Может и нет, — уклончиво протянула она, — но это твой дом. И твой запах знаком ему. Поэтому он не боится. Запах… Не стоило ей акцентировать на этом внимание. Пока она не сказала, ему удавалось удерживаться от мысли, что ребенок, которого он держал на руках (твой сын) был не совсем человек. И, ведь… Черт… Тем временем, мелкого, кажется, привлекли его волосы, вернее их цвет, так что он чуть-чуть задрал голову, нешироко раскрывая глаза. Узкий разрез, темно-карие, почти черные. Гастон дернул уголком рта. Когда держишь на руках нечто, что обещает вырасти монстром, тебе волей-неволей хочется видеть хоть что-то, что будет напоминать тебе о его истинной сути… Ведь так? И тут у него аж в животе потянуло. Он сперва не обратил внимание, но как только увидел, сразу узнал, потому что наблюдал в зеркале, сколько сам себя помнил. — …у него мои уши… — силясь произнес он. И прихватил пальцами встопорщенное, как у него, и чуть вывернутое ушко, отчего мальчик, зажмурившись как от мигрени, попытался отвернуться. — Нос, кстати, тоже не мой… — «Эй» улыбнулась, поводив пальцем по своей почти что отсутствующей переносице. Краем глаза Гастон с каким-то внутренним ужасом узрел, что она очень довольна его реакцией. — Он будет похож на тебя. Думаю, это будет заметнее, когда он подрастет. И он подрастал. В связи с этим им с «Эй» пришлось обговорить и несколько изменить правила. Да-да, пресловутое разделение обязанностей. Почти все время, пока Гастон был дома, решая вылезшие бытовые проблемы, вроде возможности минимального отопления всей квартиры, а не только маленькой комнаты, куда переехал обогреватель, «Эй» спала. Просыпалась она только, чтобы покормить мелочь и принять таблетки, но на большее ее пока не хватало. Выполнение мелкой домашней работы за ней осталось, но все остальные дела, требовавшие что-то носить, поднимать, наклоняться или ползать по полу, перешли на него. К его крайнему неудовольствию реформы коснулись не только их личной совместной жизни. Забота о мелком тоже была теперь на двоих. Пока он работал, мелочь, до сих пор оставаясь придатком, неприспособленным к жизни за пределами ее тела, полностью находилась в ведении «Эй». Но в его выходные — родителя изображал он. Где-то в среднем, учитывая, что Гастон был единственным, кто работал, нагрузка получалась примерно равной. Эта не жаловалась. Гастон учился. Несмотря на то, что диаметрально их мнения по части методов не расходились, споры у них случались, хотя и редко. В свое время не обошлось без увещеваний на тему, что эта затянула со сроками и мелкий так и не получил ни одной прививки, какие там делают детям в первые дни — часы — жизни. «Эй» тупо уперлась рогом: вычислят, заберут в резервацию — и баста. И ее вместе с ним. Гастон помнил о смутной возможности установить «сумеречность» организма по анализам крови, но взяв во внимание практически нулевую осведомленность общественности о таких, как она, шарахаться от каждого шприца в округе было глупо. А тем более подвергать риску мелочь. В конце концов ему удалось убедить ее, что если ребенка кто-то придет отбирать, то вероятней всего это будут ювенальные службы, если у кого-нибудь хватит мозгов настучать им о наплевательском отношении к здоровью малого, которому едва исполнилось несколько месяцев. — Если он заболеет, его положат в больницу. Лечить его будет гораздо палевнее и дороже, чем лишний раз накинуть доктору за молчание, если он что-нибудь заподозрит. И да, извини, но пока мы живем на мои деньги, мы эту тему больше не поднимаем, все. Его дедушка на всю жизнь остался хромым после полиомиелита. Хорошая новость: «Эй» отступилась. Плохая: забота о здоровье мелкого — раз он такой умный, — целиком и полностью упала под его ответственность. Пришлось заниматься. Все равно ему тоже надо было обновить кое-что. И не что бы Гастон совсем игнорировал ее опасения, совсем нет. «Эй» сложно было обвинить в излишней эмоциональности, когда дело касалось подобных решений; все же, несмотря на то, что ее осторожность граничила с качественной паранойей, которую надо было немного сдерживать, она была одной из немногих среди ее сумеречных собратьев, кому удалось удержаться в мире обычных людей. Уж в чем она разбиралась, так это в конспирации и в том, насколько она важна, если ты прячешься в стаде людей, будучи волком. Из нее вполне мог получиться хороший внешний разведчик. — Признаться, я думала, что ты будешь более… — Брезгливым? Женщина щупала новообразовавшуюся, общую тему для разговоров. — Большинство моих сослуживцев как правило почему-то убеждено в том, что я жуткий педант, — пожав плечами, сказал Гастон. «Эй» сдержалась, но в ее взгляде явно скользнул вопрос, заставив его продолжить. — Но приходится жить с разными людьми и быстро мириться с их привычками… В моей первой труппе был один парень. Когда он пил, он сперва набирал воду в рот, гонял ее там, потом сплевывал обратно в кружку, и только потом уже выпивал. Это всех бесило, и это еще безобидный пример… У меня… не особо чистая работа, иногда в такое дерьмо занести может… Тем, кто служил в горячих точках, особенно не в городской среде, всегда есть, что рассказать… Бывает, народ разве что гной не жрет… Эта его внимательно слушала. — А с этим, ну… Он ничего с собой сделать не может. В отличие от взрослых, у него нет выбора, — продолжал рассуждать он, как бы между делом, — лежи себе да ори в надежде, что подойдут и спасут… Без каких-то особых эмоций или усилий, уже выработав к непритязательному процессу отношение, как к разбору и чистке оружия, он ненапряжно упаковал мелочь в чистое. — В общем, как по мне, взрослые люди могут быть более отвратительными. Да и предположу, что по опыту работы ты и сама знаешь… — Есть, что вспомнить, — она явно смаковала лучшие моменты, — среди клиентуры всегда хватало мерзких типов… — но осеклась. — Прости, лучше не буду об этом. Не обижайся. — Да ладно, я был одним из них. — Это не так. То есть… Я хорошо помню, что у тебя были чистые, короткие ногти. Мне это очень польстило. В общем-то, с тобой это был один из немногих разов, когда я действительно работала с удовольствием… — Я старался. Вот, результат совместных трудов. Держи. «Эй» прыснула и взяла протянутого ребенка на руки. Гастон закатил глаза: — Мне кажется, я теперь могу юморить на эту тему целыми днями. Но лучше пойду прилягу… — Полежи-полежи. Нерешенным, и наверное, самым проблемным на тот момент, когда сезонные дожди начали идти на убыль, оставалось одно. «Ты уже придумала имя?» — спросил он через какое-то время после своего возвращения. «Эй» сидела на своей кровати и задумчиво нянчила спящую мелочь. Он стоял, оперевшись спиной на косяк и сложив на груди руки. «Надеюсь, не какую-нибудь глупость, он же будет носить мою фамилию». «Я прикидывала варианты, но, кажется, это совсем не то, что нужно…» «А у сумеречных что, детей как-то иначе называют?» «Многие бродячие, ставшие меченными, носят как имена названия мест, где их поймали». «Вот это как раз из серии глупостей». Она задумалась еще глубже. «Знаешь, думаю, я бы хотела, чтобы ты дал ему имя. Тебе, наверное, будет легче…» Его думы на этот счет были ленивыми и скупыми. С имени началась бы привязанность к этому… существу, которой Гастон, признаться, совсем не желал, да и все имена, что приходили ему на ум, либо принадлежали его сослуживцам — незавидная судьба, либо каким-то знакомым из детства и юности, о которых ему не хотелось бы вспоминать. В честь своих родственников называть пацана не хотелось тем более, хотя какое-то время он всерьез думал над именем Роджер — в честь дедушки, — это имя ему всегда нравилось, но все же, этот вариант тоже пришлось отложить. Помимо всего прочего это было и вторым именем отца — свято место, как говорится. Через месяца полтора в таком темпе, по факту уже весной, он неожиданно кое-что вспомнил. Спасибо Беттино, ведь именно на фоне рабочего разговора с ним, его зацепила одна идея. В декабре, в первых числах, когда Гастон еще жил в общежитии, Бет, прихватив Альдо, свалил в самоволку в честь празднования Дня Сан Николо. Какой-то локальный католический праздник, но не суть важно. Среди своих было много католиков. На пробу Гастон перебросил засевшее в голове имя на американский манер. Подумав, оставил во втором слоге характерную для итальянского написания одиночную «си». Не то чтобы он старался. Просто подумал, что за всю жизнь он не знал ни одного человека по имени Николас… С Беттино кстати забавно вышло. Без учета того, что он случайно стал «крестным», тема родительства неожиданно сблизила их, и на ее почве у них завязалось неожиданно близкое общение, хотя раньше Гастон по большей части его игнорировал. Бет — бледноватый цвет нации, всегда казался ему не на своем месте. Он был «обремененным», как говорится, но при том не в нужде. Из тех, кто дважды в год празднует именины каждого родственника, и вдруг меняет семью и детей на сомнительное по происхождению, недолговечное братство. Среди своих за глаза Бету завидовали: такие, как он, если все-таки пробивались сквозь скепсис работодателя, в деле, как правило не задерживались. Они могли соскочить и никогда не вернуться; среди остальных, по статистике, самые высокие шансы. Гастон вот таких не имел. Как же у них все сложилось? Беттино был первым, кто понял. В труппе Гастон о своем новом статусе не упоминал даже вскользь, но Бет смотрел неожиданно зорко и потому его раскусил. Причина была прозаической: весной Николас неожиданно бросил грудь. Почему он это сделал — было неясно, просто отказался и все, и это был первый раз, когда Гастон видел «Эй» в панике. Ее бесконтрольное состояние ужаса вылилось в то, что Николас явно в последствии начал страдать от тревоги, которой подпортил всем сон в течение следующих месяцев. Игнорировать его крики настолько, чтобы не просыпаться от них каждый раз, Гастон не умел. Жуткий звук. «Не паникуй, «формулу» придумали как раз для таких ситуаций. Сейчас она должна быть получше, чем в моем детстве». В его детстве это была вынужденная мера. Мама забеременела им весной тридцать девятого, когда они с отцом оба решили, что достаточно оправились. А в сентябре началась Вторая мировая война. Гастон знал, что при других обстоятельствах, она бы не променяла его ни на один из контрактов, подписанных УВХ-шниками, но тогда, спешно родив его точно в срок, она почти сразу вернулась к работе. С возрастом Гастон смог оценить иронию по достоинству: ему-то пророчили, что он будет похож на отца, но похоже… «И не расстраивайся». Эта молча сидела напротив, зажав дрожащие руки между коленей. «Тебе так даже удобнее будет. И мне, кстати, тоже. Это не так уж и вредно, как все говорят. Как видишь, у меня от нее только дрянной характер». Ситуацию удалось выровнять, как ему показалось, но вялые телодвижения в обе стороны, которыми можно было охарактеризовать их рейды в последние месяцев семь, сильно расслабили его организм, так что вынужденный прерывистый сон или вообще его отсутствие вскоре сказались. Примерно тогда Бет его и спалил. — Ну-ка, взгляни на меня. — Что? Участливо присмотревшись к его лицу, он заключил: — О-о, этот взгляд… — покачал головой словно доктор, со знанием дела готовый поставить ему смертельный диагноз. — Я думал, что мне показалось, но нет. У тебя родился ребенок. У Беттино своих было двое и от законной жены. Он любил их. — Первый? — отрицать очевидное было бессмысленно. — Оно и видно. Они немного поговорили. Потом еще немного. Беттино слегка виновато признался, что они спорили в труппе. — О чем? — Ну, наши давненько подозревали, что ты с бабой живешь, ну мы и поспорили, так, немножко. Я был за тех, кто так не считал, — похоже, он опасался его задеть. С чего бы это? — Знаешь, обычно о таком не задумываешься, а у тебя оказывается все серьезно. По всей видимости, терзаясь легким чувством вины за это, — никак иначе объяснить его благородный порыв Гастон не сумел, — Беттино предложил отдать ему кучу мелких вещей, принадлежавших его второму, теперь уже подросшему отпрыску. Мол, третьего не планируем, бери, пригодится, один фиг без дела лежит. — Слушай, ну, мне неудобно. — Не отказывайся, если надо. Гастон вздыхал и почти уговаривал того взять оплату, чтобы не превращать это в акт дешевого альтруизма. — Бери. Возьми, я сказал, деньги лишними не бывают. В конечном итоге он просто засунул ему купюры в нагрудный карман. Беттино-родитель, как ему показалось, даже излишне старался его поддержать, испытывая к его положению глубокую нежную солидарность. «И мне было тяжело, но потом будет легче». Гастону хотелось бы верить. Как Бирих когда-то сказал в своем разговоре с Мари, те, кто перебежал на правую сторону, в один момент начали шевелиться. В семьдесят втором их потуги над простыми людьми заимели определенный сексуальный подтекст: насильственность действий придала весу красным статейкам, пока итальянский народ тем временем нагибали. Нагибали нещадно. Рабочий класс, зажатый в тисках центристов и апостолов Карла Маркса, свистнувших у столицы порядка восьмиста тридцати миллиардов лир, был на той стадии терпимости, когда сарай уже сгорел, а хату я сам поджег, чтоб не мучиться. Воняло тухлятиной, причем, отдавая откуда-то с головы, так что шоу политических уродов, звездой которого последние года два были сросшиеся в случайных местах сиамские близнецы по имени Комми и Наци, продолжало радовать глаз, пока по всем СМИ транслировали их слаженную борьбу за внимание подыхающих от нищеты профсоюзов. Тем было сложно их игнорировать. Пока левая сторона покусывала за задницу исполнителей правящей власти: полицию и военных, правая — без разбора убивала людей. В июле семьдесят третьего из-за всей этой хрени половине его сослуживцев, и ему в том числе, сообщили о том, что в связи с обострением политической ситуации их командируют. — И надолго? Гастон собирал вещи: — Месяца на три-четыре. «Эй» кивнула в ожидании от него каких-либо указаний и взяла на руки Николаса, когда он подполз к стоящему на полу кейсу с оружием. Пацан издал звук ржавой дверной петли, взбрыкнув пару раз и прикусив ее за плечо, но затем, видя, что мамочка не обратила внимания, мрачно обмяк. У него всегда было такое странное выражение на лице… Гастон осмотрелся, потом, похлопав себя по карманам, вытащил и надел повязку на глаз. — Значит, смотри, — сказал он, подтянув ремешки и выставляя все к двери. — За квартиру я деньги отдал, но оплата счетов останется на тебе. Проблем с этим быть не должно. — Я знаю, кого попросить помочь, если что. — Да. Так, что еще… Деньги на все расходы, плюс, немного на экстренный случай, у тебя есть, я посчитал там, должно все хватить, если не будешь транжирить. — Ага. — Ну, вроде все… Не потеряй опять телефон доктора. — Да-да… Мы будем очень скучать… — тихо сказала она Николасу, — очень сильно… ведь так? Увернувшись от ее близости, Николас протянул к нему руку, но Гастон его проигнорировал. — А-х…! Убедившись, что ничего не забыл, он открыл дверь и, вдруг ощутив какой-то порыв, обернулся еще раз. — Эй, — он хлопнул женщину по плечу, отчего та, вскинув брови, уставилась на него. Гастон похлопал ее еще раз. — Я оставляю тебе приемник. Слушай его. И постарайся не привлекать внимания. Уже пролетев половину лестничного пролета через ступеньку Гастон добавил, зная, что эта услышит: — Я позвоню тебе через две недели! — его голос грохнул на весь подъезд, — Не забудь заплатить, чтобы телефон был включен! А потом — романтика поездов. Гастон любил их. — Берлингуэру не стоило этого делать, пока он в таком состоянии. Альдо раскрыл на столе журнал итальянской коммунистической партии «Ринашита», купленный на вокзале, и постучал ногтем по нужной странице. — Ему, блин, не стоило. Все почитали: «голова Комми», товарищ Энрико Берлингуэр, вдруг разразился политоткровением в трех частях. Прямиком из болгарской больницы, где его собирали после автоаварии, произошедшей совсем не случайно по мнению многих. Бездоказательно, разумеется. — Вот людей жалко, — говорил Альдо и трогал свой лоб. — Если его прикажут убрать прямо там, на гражданских никто и не взглянет. Будучи молодым, Альдо отметился на гражданской войне в Индонезии. Входил в сокращенный и обновленный армейский состав, сформированный генералом-майором Насутионом для борьбы с кем бы вы думали? После, вернувшись на родину, Альдо вышел из дела. Продержался в завязке почти что пятнадцать лет и вернулся. И был одним из немногих, кому действительно не было все равно на судьбу своих соотечественников. Остальные вносили в поездку здоровую атмосферу. — Вы знаете, господа, мы обладаем редкой возможностью, узреть своими глазами Корпус Карабинеров. — О-о! — Их доставили сюда прямиком из Кальяри. — Поразительно! — И совсем скоро мы сможем увидеть их в действии. — Боже, Инман, полегче, а то у меня от перспективы в один толчок с такой элитой ходить аж погоны краснеют. Поезд нес их. «Сателлит» умудрялся играть Джетро Талла в такт стучащим колесам, и все ему подпевали, ну, «подкрикивали». Хейли, как выяснилось, пел чище всех, пока Сантос выдавал гитарное соло на кейсе своей винтовки ЦЕТМЕ-А. Инман… Инмана убили на второй день. Во время вооруженного столкновения. Гастон видел, как он умирал от открытой черепно-мозговой травмы, нанесенной каким-то обломком, он пытался что-то говорить, держа сидевшего рядом Паскаля за рукав, его левый зрачок растекся в глазу; а потом замолчал. Замер с приоткрытым ртом, в который с верхней губы капала кровь, ручьившаяся из носа. Еще двоих из соседнего отряда убили с перерывом через несколько месяцев. Сорок восемь человек смешанного состава получили ранения разной степени тяжести. Малыша Сантоса в критическом состоянии из-за осколочного ранения в брюхо в реанимацию увезли почти сразу. С ним еще нескольких. Все надеялись, что хотя бы его удастся спасти. К людям на другой стороне — ничего личного. Все причины, мотивы — все было известно заранее и даже опубликовано, и не раз. «Бунт против несостоятельной власти», все старые песни о главном, поменялся только язык, на котором та власть говорит. Гастон все понимал. И никого не винил, даже когда из него выдирали слепую, засевшую гадину. Пулю затормозила лямка бронежилета, но сдержать не смогла, так что тридцатый калибр с академической точностью, словно по книжке, вошел ему в мясо, где и увяз, почти что пробившись наружу. Верхняя часть трапециевидной мышцы, левая сторона. Черт, это не было первым его ранением, но все же какие незабываемые ощущения может доставить впившийся в тело кусок свинца массой девять и тридцать три грамма! А ведь удавалось так долго этого избегать… «У тебя как-то лицо изменилось…» «Эй» стояла подле него, задумчиво подперев подбородок. Он вернулся домой в октябре, когда их отозвали. Вытряхнули из вагона, как из мешка, ушибленных от потерь в личном составе и мелких ранений: «Всем прийти на разбор косяков, работали отвратительно!» «Просто волосы отросли». Полураздевшись, он топтался в полутемной прихожей, небрежным движением убирал набок светлую челку, щурясь от идущего из большой комнаты сероватого света. Этот стоял в нем; Гастон поднял голову. За все предыдущие месяцы, когда он общался с ней только по телефону, он ни разу не спрашивал про него. Легко было поддерживать разговор, сводящийся всего к двум вопросам, один для него («Ты в порядке?»), один для нее («Тебе денег хватает?»), а тут, значит… Поймав его взгляд, мелкий юркнул за угол, и Гастон на секунду почувствовал себя самозванцем. — Николас? — подозвал его он, но видя, что Николас за импровизированным укрытием не шелохнулся, спросил, охваченный странным, неловким чувством: — Слушай, давно он ходит? «Эй» помогла унести его вещи. Из-за ранения его левую руку пришлось обездвижить — пришпилить к переду кителя парой английских булавок. Не дожидаясь ответа, Гастон снова его позвал, чуть присев. — Ты меня не узнал? Судя по звуку, Николас потянул носом воздух. У него явно был насморк, что неудивительно, раз уж его нерадивая мать позволяла ему ходить босиком по холодному полу. Озадаченный и тревожный, Николас сделал шаг из-за стенки. Встав прямо, он проявил не слишком плотное, узловатое телосложение… — Давай, иди сюда. …тяжелеющие черты лица и полуживотные, едва осмысленные манеры, в чем Гастон лишний раз убедился, когда Николас, доверчиво подойдя, взял его дающую руку и начал обнюхивать кожу вокруг ногтей и почерневшую из-за въевшейся грязи ладонь. Не выдержав, Гастон быстро зажал его нос между большим и указательным пальцами и потянул наверх. — Люди так не делают, — недовольно сказал он, — слышишь? И отпустил. Когда эта вернулась, Гастон мрачно думал о том, что сейчас сделает ей хорошенький втык. Какого черта она не купировала у него эти отвратительные привычки? Николас, к его удивлению, кажется, не был обижен на грубость, так как сразу же попытался влезть ему на ногу. Гастон досконально ощупал его холодные пятки, чтобы удостовериться, а потом за шиворот маечки оттянул его от себя. — Нет, на руки не возьму, — сказал он, поднимаясь и отправляясь на кухню. С «Эй» он решил позже поговорить, стараясь не слушать, как Николас у нее на руках разочарован его поведением. Ничего не хотелось, только залечь на дно. — А что, спички дома иссякли? — Гастон порылся по ящикам в кухне. — Нет, я убрала их. Туда. Запалить колонку одной рукой было непросто, но он справился, удовлетворенно себе кивнув, помахал сгорающей спичкой, пока та не затухла, а затем бросил ее в стоящий рядом с плитой стакан. Никогда нельзя было слишком сильно скучать по горячей воде. — …он? Гастон? Иногда усталость не чувствуешь, пока наконец не садишься, протянув ноги. От неожиданности он вскинул голову, отлепившись щекой от колена, о чем сразу же пожалел: шею слева тут же дернуло болью. Его сразу немного пробрало, покрыв рябью гусиной кожи. Вода мягко била ему по ногам, а ватный горячий воздух тянуло наружу, в узкий дверной проем. Разморенный, Гастон понятия не имел, сколько так просидел, только помнил, что ненадолго закрыл глаза. Женщина на коленях стояла рядом, сложив обе руки на влажном бортике ванны. — Проклятье, чего тебе? — он вытер лицо распаренной, мокрой ладонью, чувствуя, как неважно побрит. — Решила тебя проверить. — Я в норме, не видишь? «Эй» склонила голову набок, смотря на него в упор. — Ты такой смешной, когда уставший… — снисходительно проговорила она, протянув руку. Ее ладонь скользнула вверх по его виску, поднимая и приглаживая скользящие между пальцев чуть влажные волосы. Какого… хрена? Гастон тут же крепко перехватил ее за предплечье. Ему очень больно было поворачивать голову к левому плечу, так что пришлось повернуться всем корпусом: — Не делай так. Возможно ему показалось, — на секунду задумался он, — но ее рука стала как-то плотнее и тверже с тех пор, когда он последний раз ее так держал. «Эй» следила за ним. Он почти сразу ее отпустил, стараясь забыть о своем наблюдении. — Тебе не стоит оставлять этого одного, возвращайся к нему, — и отвернулся. Он прислушался, насколько позволял шум воды, но шлепанья ног по полу не различил, смутно начав ощущать что-то похожее на тревогу. — Не волнуйся, он спит. Я его… угомонила слегка, — двумя пальцами «Эй» показала, насколько, и скосила глазами вниз и чуть в сторону, вытянув губы в бесцветную нитку. — Это всего один раз… Просто мне захотелось побыть с тобой, здесь. Гастон посмотрел на нее, как на ненормальную и хотел было задать вопрос: что, черт возьми, она сделала?! — но вместо это только украдкой, почти незаметно качнул головой. — Я устал. Спит так спит, она бы ни под каким видом не причинила Николасу вреда, — решил он. Она, конечно, безумная сука, но не настолько. Черт возьми, не настолько… Покоробленный этими мыслями, Гастон весь напрягся до кончиков пальцев, когда, намочив руки, «Эй» зачерпнула из ванны воды, сколько ее там набралось, дюйма четыре, не больше, и тяжело несколько раз провела ему вдоль позвоночника. Через обе лопатки. Под мышками. — Я вижу… Все прошло не так гладко, да? Было не то чтобы неприятно, но ее прикосновения его как-то слегка угнетали. А может быть усыпляли. — Не должно было, — глухо ответил он, не противясь. Эта мягко намыливала ему голову. — Но так получилось… Убитые есть… Легким надавливанием на затылок, она чуть склонила его вперед и смыла посеревшую пену. Гастон снова вытер лицо, сморкнувшись от мыльной воды. Отсыпался он не так долго, как бы хотелось, конечно, закрытая дверь в маленькой комнате, куда женщина предложила ему перебраться на время, от внимания Николаса его не спасла. Кто бы знал, что это так больно, когда тебе всей пятерней, как клещами, впиваются щеку. — Что? — Гастон все пытался очухаться. Николас, влезши на койку ногами, тупо смотрел на него, хмуря короткие, куцие брови. Полапал ведущей левой рукой небритость на его подбородке, дернул за волосы. А потом выдал: — Папа? С таким заявлением он бы его и мертвого поднял. С его точки зрения, Николас рос весьма бесхарактерным существом — он его попросту не заимел, кем бы он не являлся. Видимо, дело было в Целебре. Его мимикрия под человека, по большей части, была инстинктивной, — скачущий, неосмысленный взгляд его выдавал, но «отголоски сумеречной крови», что Гастон так силился отыскать, не проявляли себя. Николас, как подтвердил врач, развивался, как самый обычный ребенок. Не выделяясь ничем, кроме небольшого недовеса, которым, похоже, страдал с рождения. Не животное, не человек… «В ближайшие пару лет не жди от него чего-то особенного», — смешная! Не жди… Как будто он собирался. — «Наши дети такие же слабые и беспомощные, как и ваши». Ее понимание собственной «мифологии» как всегда было довольно занятным. «Не все сводится к Целебре. У нас тяжелая кровь и ей нужно время, чтобы созреть, но этого может и не произойти». «Мы рождаемся другими, но не сильными, понимаешь?» — Я думал, все сумеречные сильнее людей. — Нет, — отвечала она отстраненно, — далеко не все. И есть еще кое-что… Гастон старался не рыть глубоко, пока было можно, а Николас… Что ж, он был не виноват, что его юркий сперматозоид по неосторожности угодил в сумеречную зону, полную каламбуров. Его появление, как и он сам — недооформленный сгусток дурной, разбавленной крови, — были лишь следствием, а не причиной. Что уж поделать… По крайней мере, Николас от своего состояния не страдал, чем, в целом, избавил Гастона от лишнего беспокойства. Ну, как ему показалось. Он не был врачом или ученым, конечно, но потом, много лет спустя, пытаясь во всем разобраться, приходил раз за разом к неутешительным выводам. Очевидно, что Николас не был рожден глухим. «Мне показалось, или он стал плаксивее, чем обычно?» — Гастон тогда чуть не поддался порыву взять мальчика на руки. Он старался не делать этого, как минимум — не слишком часто. Не потому что жалел его, но… Николас развивался как человек, при этом частично им не являясь, кто знает, каково это было? Неполноценный, с какой стороны не взгляни, казалось, он рос, будто бы потерявшись в своих ощущениях, и его вялая, недоуменно-тоскливая маята порой становилась невыносима. «Э-эй!». Это они упустили момент, когда все началось. Хотя, спустя годы, пожалуй, он думал об этом гораздо спокойнее. Самым обидным являлось то, что эта дура тогда ему совершенно не помогала. «Эй!» «А?» — отвечала она, прислушиваясь к его голосу, будто пытаясь понять, реален он или нет. Замкнутая в своей апатии. — «Я не знаю… Наверное». Она была бесполезна. А ее странные «состояния», проявившиеся в тот год, выводили его из себя. Он злился. Таким же, немного бессильно-ребяческим гневном как в тот момент, когда осознал, что его правый глаз безвозвратно утрачен. Ей стоило сразу сказать ему, но к тому времени, когда «Эй» впервые заговорила о «компенсации», их отпрыск уже перестал откликаться на обычную речь. В отличии от его матери, сам Гастон убедился, что Николас игнорировал именно выкрики со своим именем, но, как ни странно, не самих говорящих. Втихаря уже будучи тяжело тугоухим на обе стороны, Николас в целом охотно шел на контакт и всегда отвечал, если ему задавали вопрос напрямую. Подозревая неладное, Гастон иногда немножко сильнее хлопал дверями, поглядывая на реакцию. Ронял на пол вещи. Чуть громче, чем нужно, делал свои шаги у него за спиной. Эта игра «в тяжелые звуки» мелкого забавляла, и он был рад еще «поиграть», когда Гастон уже прямо ему предложил. — Смотри, Николас, — он привстал на колено напротив него, отвлекая от ковыряния половиц. Тот попросту водил пальцем по затертым стыкам орнамента. — Это такая игра. Непривередливый в том, чем играть, (как-то Гастон почти два часа занимал его, снова и снова вдевая шнурки в ботинки), Николас согласился. — Я скажу тебе слово. Любое. Тебе нужно всего лишь повторить. Сделаешь? — Николас чуть покачивался, смотря на него, как будто решая, какая игра интереснее. А может быть он усмотрел что-то в его лице, черт поймет. — Николас? Тот немного рассеянно покивал: — Хорошо. Обычно его отношение было скорее пренебрежительным, но сейчас, действительно (и уже достаточно долго) ощущая нутром мрачное беспокойство, Гастон воспринял затею с достаточной долей серьезности, чтобы прикосновение было негрубым. Он был, черт возьми, почти аккуратен, закрыв ему левое ухо, крепко прижав ладонь к голове. А потом, наклонившись к нему с другой стороны, шепнул первое, что подбросила память. Николас был в восторге, завороженный, вот только, похоже, не словом, а его пальцами у себя на затылке, примявшими волосы. Виданное ли дело? Он все еще был достаточно мелким, чтобы все на земле, включая чужую ладонь, казалось ему непомерно огромным. Хотя, так и было. — Николас, повтори, — и Гастон отнял руку. — Николас, что я сказал? — Я… — Николас заозирался по сторонам, заломив губы, и его взгляд, и без того слегка туповатый, стал совсем мыльным, блуждающим. — Я не знаю. Скажи еще, ладно? — Ладно, еще раз. Гастон повторил процедуру. Снова на лево. На право. Он говорил с ним, наверное, час, а потом уже врач подтвердил. В отличие от Гастона, Николас был еще слишком мал, для таких осознаний, но вместе с этим диагнозом вскрылось еще кое-что. «Но он отвечает, если с ним разговаривать. Ну, прямо, лицом к лицу. Не с первого раза, бывает, но, если, как вы говорите, он растерял слух настолько, что уже все, напрочь, то как?» «Я предположу, что как и многие люди с подобными патологиями, он может читать по губам». Уцепившись за это предположение, Гастон начал медленно сопоставлять доводы в его пользу. Убедившись, что он не смотрит, Николас, почти что задрав колени к груди, полз на жопе от края стула назад. «Только не в обуви,» — Гастон придержал его за лодыжки. Врачиха пускалась в доступные объяснения о том, как это происходит: «Освоение речевого аппарата начинается с копирования артикуляции, но со временем, зрительно мы, слышащие, не полностью, но перестаем связывать звуки с движением губ. Поэтому людям, теряющим слух уже в зрелом возрасте, очень тяжело вернуть этот навык, в то время как детям, которым свойственно обращать большое внимание на лицо родителя, он дается гораздо проще. Хотя в отношении таких малышей, как ваш, у которых формирование речевого аппарата еще не завершено, можно говорить о том, что в попытке адаптироваться к новому восприятию, в их развитии происходит небольшой… откат и…» К специалисту, когда ситуацию прояснили, Гастон его не повел. «Симптомы типичны», что-то там про природу и полную глухоту в будущем, бла-бла-бла, — он не думал, что ему хватит сил слушать все это еще раз. «Эй», черт возьми, — как же его распирало от злости. Она была дома все время, она знала, наверняка ведь! Гастон был готов задушить ее к чертовой матери, но решил сперва посмотреть на реакцию, особенно, по возвращении, когда выяснил, что этой дуры нет дома. Гастон тогда сел в свое кресло и, легко подняв Николаса, усадил себе на колени. Тот спросил, что они будут делать. — Подождем маму, — ответил Гастон, перебирая пальцами дробь. Ну, они поругались тогда. Без криков. «Я же просила не материться при нем». «А ничего. Он не услышит». Гастон хотел наорать, о-о, как бы он хотел вытрясти из этой суки ее сраное спокойствие! Однако, выяснив суть проблемы, «Эй», как была нераздета, в пальто, опустилась на корточки перед мелким. Ласково потрепала за щеки. И придурковатым, искрящимся голосом, просипела: — Вылезла наконец… Гастон тупо взглянул на нее, покачнув отяжелевшей башкой: — Знаешь, что… — Гастон, ты просто… — она вскочила, разворачиваясь на каблуках, и всплескивая руками. — Я так боялась, что у него будет то же, что и у меня, но… Гастон ничего не хотел знать о ее чувствах. Он так устал, он так устал от всего этого дерьма: — Мне кажется, ты не совсем понимаешь… «Эй» подлетела к нему с таким взглядом, будто бы, разорвав цветную бумагу, только что получила самый желанный в жизни подарок. Вот только он ее радости не разделял. — Все благодаря тебе! — взяв его руки в свои, она чуть надавила большими пальцами в середины его ладоней. И рассказала про «компенсацию» — побочный эффект Целебры, которым все монстры расплачивались за силу. Такие, как она. И такие… как Николас. — Ты знала, что это случится? — проронил он, словно песка насыпал. — Я не знала, Гастон. Вернее, не знала, как именно. В виде чего. Я не хотела тебя пугать, ты даже представить не можешь, насколько коварная эта дрянь. Она способна убить. Но ты… Коварная дрянь, значит… Когда она попыталась приникнуть к него груди, Гастон ватно отставил ее от себя и развернулся на выход. «Эй» за ним не пошла, так что он со спокойной душой весь вечер торчал на лестничной клетке, сидя на коврике для вытирания ног, и посасывал содержимое фляги. «Врожденные уродства», «недоразвитость»… — об этом ему говорил,… господи, как же того парня звали. Его предупреждали. Гастон больше не злился, так, думал о том, о сем. Что толку было талдычить, что у ее вида буквально любые проблемы были «из-за Целебры…» Из-за Целебры, ха… Он не знал, может быть он невнимательно слушал ее. Все, что «Эй» рассказывала о Сумерках, в его понимании было о «чистокровных», таких, как она. В отличие от нее, Николас пусть и частично, был человеком. И из-за Целебры, он, в общем… — Гастон вздыхал, немного запрокидывая назад голову. Увы, безвозвратно. Он смирился в конечном итоге, а что было делать? — смирение напоминало рассасывающийся синяк на сердце. Старался жить дальше. Николас, судя по перспективам с его диагнозом, вероятней всего был потерян, — в задумчивости Гастон надавливал пальцем на свое медленно заживающее ранение над лопаткой. Кружочек лоснящейся кожи. А «Эй», ну… Гастон попросту не хотел лишний раз ее трогать. — Гастон. — М? Николас, сидя возле него, катал по столешнице шарик хлебного мякиша. — Попробуй сделать вот так, м-м, — Гастон условным движением обратил его взгляд на себя и придал мякишу форму кубика, положив его перед ним. Николас что-то хмыкнул, поморщившись и потер глаза кулаками, прежде чем снова взялся дербанить лежащий рядом батон. Гастон, покуда сидел с ним, просто хотел насушить чуть-чуть сухарей. Эта стояла в дверном проеме. — Я хочу, чтобы ты пошел сегодня со мной. — М-м, — протянул он, надавив языком на обратную сторону верхних зубов, — а Николаса куда денем? — Я договорилась. Соседка снизу с ним посидит, это только на пару часов. Пойдем, пока не стемнело. «Эй» попросила его сходить с ней за таблетками. Сказала, ей что-то тревожно, хотя раньше спокойно ходила одна, обходясь без эскорта. Стабильно, как по часам, каждые три месяца она тащила в подкладке пальто несколько пачек налички, чтоб обменять их на пару-тройку оранжевых баночек с красными метками. «Мисс Богачка!» — шутливо подбросил он как-то раз. Было дело, что предложил отнести ее вещи в химчистку, мало ли надо, на что она согласилась, но минут десять потратила, чтобы вспороть из подкладок все тайники. Его замечание про богатство немного ее смутило. Будучи без настроения, он все-таки согласился. Тревога? — бывает. Николаса заслали к соседке с должной торжественностью и в глазури из осторожных предупреждений. На третьем году жизни ребенок наконец осознал, что ноги ему даны не для того, чтобы бесцельно шататься на них из угла в угол. Удивительное открытие. Нет, для своих лет, Николаса было сложно назвать неуклюжим, но его чувство границ окружающего пространства, может быть из-за отсутствия слуха, развито было ужасно слабо. Никак иначе то, что он умудрялся влетать буквально во все, Гастон просто не мог объяснить. Неторопливо шагая по улице рядом с ней в расстегнутой куртке, он вдруг пришел к мысли, что даже ни разу не представлял, как вообще выглядит точка сбыта. Фантазия нарисовала ему окошко похожее на бойницу, запаянное решеткой, как было у них в арсенальной, и выдачу наркоты по талонам. Но на деле они пришли к самой обычной аптеке. Даже зловещности никакой, — он признался себе, что немного разочарован, и молча поднялся за ней по ступенькам крыльца, ведя рукой по перилам. Из дверей в явном расстройстве на них вылетела молодая турчанка: волосы собраны, мышиный нарядик. — Я не смогу, — бормотала она, соскальзывая со ступенек. — Я не смогу, я не смогу здесь. «Эй» проигнорировала ее, отступая. Девочка перемахнула через проезжую часть, вызвав ажиотаж на дороге, и скрылась. Внутри тоже не было ничего криминального: яркий свет, полы чистые. — Деда! — позвала «Эй» на итальянском, постучав костяшками пальцев по стеклянной витрине. «Нонно!» Гастон осмотрелся: в углу, на пластмассовом стульчике, стоящем под информационными плакатами про поддельные вакцины и порядок выдачи лекарств по рецептам, сидел скромно и не по сезону одетый молодой мужчина. «Нонно!» Просто сидел. Глаза на горизонт, как у крепко сконтуженных, на морде пластыри. — Ох, он опять здесь, — заметила «Эй» вслух, отходя от прилавка. Потом сказала громче: — Он опять убежал, да? Я слышала, месяц назад его сбила машина. — Его родителям повезло, что он всегда прибегает сюда… Я уже позвонил им, — сказал голос. Смягченный акцентом английский из недр витринных рядов, снисходительно старческий, но все еще сильный. Потом за прилавок вышел владелец. — Они скоро его заберут… — Привет, Андреас, — «Эй» махнула сидящему, вытащив руку из кармана пальто. — Привет, Андреас, — отозвался не-мальчик-но-муж, качнувшись как механическая кукушка в часах. — Привет, Андреас. Ку-ку! Гастон со спины наклонился к ее уху, прикрытому чуть завитыми волосами, и спросил шепотом: — Эй, он ведь тоже…? Эта чуть к нему повернулась: — Иногда компенсация бьет не по телу, а по мозгам. Это хуже всего… — одними губами сказала она. — Не смотри. Гастон, выпрямляясь, перевел взгляд. — О, нет… Нет… «Нонно» был в том возрасте, когда, как принято говорить, человек «растет вниз». Все тело тянет к земле, но порой даже это не может скрыть выправку и манеру держаться. Словом, Гастон очень ясно увидел, каким он мог быть лет тридцать назад. И он был уверен, что не ошибся, увидев военного. Складывалось ощущение, что человек был единственным, кто здесь работал, что заимело следы на подтекшем лице. Усталость. От особого контингента. Дед недовольно махнул рукой: — Мы это обсуждали. Я не хочу, чтобы ты приводила сюда клиентов. Захотев возразить, Гастон открыл было рот, но: — Он не клиент, — «Эй» чувствительно сжала его двумя руками под локтем. — Это — новый владелец. Потом отпустила. Какой еще, к черту, владелец! Ладно эта при нем порола свою чепуху, но на людях? «Нонно» долго смотрел на нее, словно пытаясь понять, а потом с удивлением уточнил: — Неужели ты продала свой контракт? «Эй» хмыкнула, пожимая плечами: — Так получилось. — Времена меняются… Вот уж не думал, что ты однажды все же решишься на это… Казалось, он был обрадован этой новостью, и, черт возьми, судя по ее виду, он ее только что похвалил! Гастон чуял, что надо вмешаться: — Вы… вы один из них? — Что? — дедок замер с учетной книгой в одной руке и с очками в другой, — о. Нет. Нет-нет-нет. — Нонно — обычный, — эта сдержанно улыбнулась, обернувшись к нему, — как и ты. Мы знакомы много лет. — Они все… зовут меня так. Их было много, — медленно проговорил он, на мгновение потеряв ясность во взгляде. — Больше, чем можно уместить в жизнь… Когда он подозвал «Эй» к себе, Гастон снова в раздумьях отвлекся на не-человека в углу, краем уха расслышав едва-едва: — У меня для тебя плохие новости. Этот, Андреас, — размышлял он, — явно был ненормальным, если не сумасшедшим. Но если он — Сумерек… — Это все, что у меня есть, ты забыл, сколько я тебе заплатила? — Этого не хватает. …значит, что он сохранял свою силу при этом? Хуже действительно не придумаешь. — Ты знаешь, не я устанавливаю цены, Целебры мне доставляют лишь столько, сколько возможно на данный момент. В Эргастулуме сейчас неспокойно. — Но я-то здесь, а не в Эргастлуме! Черт! Словно почувствовав что-то, мужчина на стуле вцепился себе в вихры и зашелся протяжным: — Но я-то здесь… Зде-е-е-есь… — и из его глаз потекли слезы. Гастону еще никогда не хотелось так сильно себя ущипнуть — дикость какая-то, словно бредовый сон, а потом одна фраза: — Ну-ка, замолкни, — и сопли в углу прекратились. Поморщившись от собственного голоса, «Эй» склонилась вперед, навалившись всем весом на деревянный прилавок. Переступила на каблуках. — Сколько на этот раз продержаться? — Два с половиной месяца, может три, но не меньше. — Два… — Я поставлю тебя в начале очереди на следующую партию. С деньгами поступим так: оригиналы отдай своему ребенку, пока его дозировка мала, ему хватит и по одной банке каждого вида. Сама принимай это, Целебры в них немного, но хватит, чтобы чуть-чуть протянуть. Справишься? — Черт… Черт. Да. — И еще кое-что… Ты, слышишь? Давай, подойди. Гастон даже не вопрошал, зачем ему по карманам рассовывают таблетки как наркодиллеру, просто сразу почувствовал: «Эй» была зла. Ее лицо было полностью недвижимым, но то, что творилось за ним, — словно полчище насекомых под кожей… О-о, он не мог видеть, но точно ни с чем бы не перепутал. Андреас, похоже, почуял именно это. Затем ему протянули подвязанный тонкой резинкой «букет» — четыре обклеенных красным фиговины с чем-то внутри. «Мэджик» маркеры Розенталя — вот, что он вспомнил, глядя на форму, только у тех корпус был из стекла. Гастон захотел снять с одной из них колпачок. — Нет-нет, не открывай! — «нонно» остановил его, разворачивая в его пальцах пластмассовый корпус, вверх надписью. Стоило догадаться… Celebre UPPER, 0.1 mg — Как держателю ее контракта, лучше доверить это тебе. Это автоинъектор, шприц, так что не открывай, он стерильный: игла, все. Они заправлены и работают идеально. Сумерки в периоды перебоев с поставками легко срываются, их зависимость это не то, чему можно противостоять, — «Эй» ничего не сказала на это, так что старик продолжил. — В этой инъекции концентрированная доза. Это Целебра в чистом виде, единственном, который до сих пор не научились подделывать. Если в следующие месяцы ее состояние резко ухудшится, — дед кивнул в сторону, — вколи ей один такой, это важно, один. Инъекция сразу купирует приступ, вызванный нарушением режима приема препарата. Но помни, что это только на крайний случай. — Я хочу иметь один при себе, спасибо, — ровно проговорила она и, не спросив разрешения, дернула шприц из его рук, сразу же пряча его в карман и скользя поворачиваясь на выход. — Подожди меня там, — успел бросить Гастон, прежде чем она вышла, оставляя его наедине со всем этим. — Чем-то еще могу вам помочь? — Пачку пластырей, йод, будьте добры, — нужно было для Николаса. — И еще кое-что, но-нно. Тот поморщился, доставая товар и пробивая его. — Эргастулум… место, где вы берете Целебру. Что это? «Нонно» выглядел удивленным. — Почему ты мне не сказала?! Он дернул ее за шиворот, заставляя прекратить бегство. Что ж, злить ее сверх имеющегося было опасно, но он был отчаянным парнем! — Эй! — Я собиралась сказать, когда придет время. «Эй» мягкими пальцами отцепила его от себя, продолжив идти, смотря в землю. — Отлично… И что, — протянул он слегка издевательски, нагоняя ее, — ты… приперлась оттуда? — Гастон, я никогда не была в Эргастулуме, — дрогнувшим голосом отмахнулась она от него, явно не впечатленная его тоном. — Это не значит, что надо было молчать. Это важно! Эта встала и резковато к нему обернулась: — И что бы ты с этим знанием сделал? В суп его положил? — П-ф, я бы, — замявшись, Гастон развел руки в стороны, — я бы хотя бы был в курсе, что в этой стране есть ваша чертова резервация!.. в четырехстах километрах от столицы… «Эй» хотела еще что-то высказать, но, мотнув головой, шмыгнула носом чуть в сторону. — Не будем спорить… Пойдем… — Куда ты идешь, — почти простонал он. — Будь рядом и не отставай. Не, ну, приперлась она куда-то совсем на окраину. — Эй, что ты, мать твою, делаешь… Вроде и не трущобы, сплошной новострой, но настолько окраина, что метро обещало дойти сюда только лет через десять. Перед ними лежал слепой двор с тупиком, «карман» — окна законопачены изнутри, кирпичные стены жилого массива под самое небо. В середине дня можно было не беспокоиться об отсутствии уличного освещения, хотя впрочем в подобных местах время суток не так уж и важно, если шатаешься в поисках неприятностей. — Зачем ты преследуешь нас? — громко спросила она на английском, тяжело встав на месте и оборачиваясь. Она не заметила как Гастон закатил нахрен глаза. — Тише-тише… Какой-то сопляк, несмотря на раздавшиеся в длину телеса и конечности, вытянул шею из-за угла. Ему не было и двадцати, но принадлежность к небезызвестной диаспоре уже пробивалась как сорняки на земле. Единственным, что бросалось в глаза, было отсутствие украшений, видимо все приходилось сбывать. Цыганское солнце выставил перед собой несуразные руки: — Всего лишь рассчитываю на помощь собрата. Чао… «Эй» нахмурила брови. — Ты можешь помочь? У меня денег нет, — затянуло оно, выворачивая карманы — на землю попадал какой-то мусор, — а мне доза нужна. То есть, не мне, не для меня. Дай мне хотя бы чуть-чуть, у тебя есть ведь? — Ни у кого нет. Если был у нонно, сам знаешь. Ее сородич тоскливо сгорбился еще больше, хотя был по идее был ее выше почти что на голову. — Да брось, — его голос немного окреп. Он приблизился, — мы же собратья, мы должны держаться друг за друга, чтобы выжить. — Я с собратьями дел не веду, — холодно осадила она, ни дрогнув ни одним мускулом на застывшем лице. — А с кем ведешь? — Эй, — не выдерживая, Гастон взял женщину за плечо, ловя легкое удивление в ее взгляде. — Чего ты вообще здесь с ним разговариваешь? Пусть идет на хер, — и парню, резко — слышал?.. — Какой-то у тебя… странный запах, — неожиданно сбил его с мысли пацан, вдохнув с подозрением носом воздух. Гастон растерялся в словах. Кто бы сказал ему, что он однажды услышит что-то подобное. А тот с удивлением продолжал: — Ты ведь обычный! Почему ты пахнешь как сумеречный? Гастон краем глаза увидел, как на этой фразе у «Эй» дернулась крупная жила на шее. Все, однозначно они были в заднице. — О-о-о… «Солнце» от осознания натурально перекосило, он вперился в них, а потом не своим голосом выдал: — Фу-у, мерзость… — маска презрения отваливалась с него, обличая застывшего в ярости истукана. Он задрал подбородок, надменно вытягиваясь. — Ты из тех, что ложатся под человека. И двинул на них. «Эй» отвела ногу назад. — Когда ж мусор, вроде тебя, мешающий нашу кровь с людским дерьмом, передохнет весь… Опуститься до такого… Что может быть более отвратительным, чем трахаться с обычным. Гастон неосознанно выставил руки. К сожалению, «Эй» подтвердила его опасения: — Он нападает. Приказ? «Меня просто тошнит, когда смотрю на тебя». С самого первого взгляда Гастон ни капли не сомневался: Сумерки были монстрами. — Приказ! — Черт возьми, нет! «И знаешь, я сперва ебыря твоего грохну». Эта бросила руку вперед. «Хочу, чтоб ты видела». Пока не столкнешься вживую, не сможешь понять. Раздавив хваткой его запястье в момент, когда этот козел попытался ударить, свободной рукой «Эй» вкатила себе укол прямо в шею. Резкий вдох-выдох: — Ф-ха… Что ж, теперь, — сказала она, разжимая пальцы — корпус пустого инъектора отскочил от асфальта и откатился, — я имею право все сделать сама. Он как назло не взял пистолет… Если бы кто спросил у него, в чем заключалась их суть, Гастон бы сказал, что они были оборотнями. Впав в секундное замешательство от ушедшей на глазах дозы, сопляк и не понял, когда она дернула его за руку на себя и он, словно мяч с перекрутом, расшибся об землю метрах в пяти и влетел по инерции в дальнюю стену. Не стой Гастон рядом, он был бы, наверное, уверен, что бредит, но… «Эй»… Ее тело внешне осталось нетронутым, но идеально притворная выправка, надежно скрывающая от мира ее истинный вид, расползалась под тяжестью ее силы, словно намокший от лимфы шов. — М-м… — эта хмыкнула, от плеча резким движением встряхиваясь до кончиков пальцев, — не совсем то… И широко раскрывая глаза, занесла ногу, одним точным ударом ломая на туфле каблук. И на второй тоже, руками. Под кожей в месте укола, у нее набухал круглый, багровый синяк. Видя ее состояние, даже трудно было представить, какое количество сил она прилагала все это время, чтобы непроизвольно не «перекинуться», — чудовищный, доведенный до исступления самоконтроль. «Эй» сверкнула налитыми кровью глазами, выплевывая: — Убью. И на ее плоском лице отразилось глубокое неудовлетворение. Зря она влезла… «Это, — кашель, — это нечестно, подруга…» — услышал Гастон, когда двинулся по дуге от нее и потом быстро выбрался из «кармана», занимая позицию за ближайшим углом. Раздраженно: «Я не дура драться с тобою честно…» Здравый смысл подсказывал, что ему следовало бежать. Бежать и прятаться, как и было завещано предками, но Гастон почему-то не мог заставить себя ее бросить. Украдкой выглядывая, он пытался анализировать то, что видел, точнее, что успевал разглядеть. Как никогда за последние годы ему не хватало второго глаза! Непоследовательная хаотичность их драки была ужасающей, подразумевая чудовищной силы рефлексы, но не объясняя его ощущения от увиденного. Даже животные не дрались так. Безобразно. Он слышал, как крошится асфальт и куски кирпича. Они были безобразны. — У тебя мало времени! Крикнув это, он спрятался за угол и присел. По его скромным подсчетам, навскидку, в запасе они имели минут, может, семь, прежде чем гипотетический вызов пригонит сюда ближайший патруль и жертв станет больше. Эта вскрикнула, — грохот, — задребезжала висящая над землей пожарная лестница. Гастон, оставаясь на корточках, не шевелился. Ему не надо было смотреть до конца, чтобы все осознать. Что даже, будь у него оружие на руках, оно не сыграло бы роли. В академической технике ближнего боя, любой прием можно разложить на последовательность движений: два, три, шесть… В армии эти вещи доводят до автоматизма, но даже автоматизм в конечном итоге упирается в скорость реакции, которая у человека имеет определенный предел. За углом раздались глухие удары об землю. Он закрыл глаз. Их бой — это был совсем другой уровень. Недосягаемый для него… Признаться, его застали врасплох. Гастон дернулся в сторону, когда Сумерек, спрыгнув сверху, приземлился на ноги прям перед ним, но прежде чем смог принять стойку, прямой пинок в середину бедра выбил его правую ногу назад, свалив наземь. «Че-ерт возьми», — мимолетом подумал Гастон, рефлекторно схватившись за нее, это мог быть перелом, стой он немного иначе. Удар этой сволочи весил, наверное, тонну, боль была адская. Мышца никак не могла сократиться, отчего ногу тянуло, будто по ней проходил электрический ток, — «неужели разрыв?». «Нападает», — он успел вскинуть голову, успевая вцепиться в него и не давая отбросить, когда чертов урод рванул его вверх за грудки. — Достал… тебя… Гастон видел, как этот засранец гонит кровь из раздутых ноздрей, ну, из тех дырок, что ими были. Эта дурында… — Гастон мимолетом припомнил выражение ее глаз. Ее собрат будто попал под летящий на полном ходу грузовик. — Сука… Ну, нет, — сцепив зубы, Гастон резко почувствовал что разозлился, — он не собирался давать ему шанс. Он видел, куда придется его удар, который скорее всего станет фатальным, и его это выбесило. Вот, что в их «стиле» борьбы его так раздражало, — осознал он, — ни «Эй», ни этот проклятый урод не умели. черт возьми. драться! И, не давая тому опомниться, Гастон перехватил его голову и академично, с размаху, приложил его лбом по лицу. Оглушенный, Сумерек в исступлении попытался его отшвырнуть, но не смог справиться с болевым шоком. Гастон тут же вырвался, откатившись, с внутреннем омерзением чувствуя как по лбу с потом катится сумеречная кровь. Момент был исчерпан. — Эй, Жанна Д’Арк! — выкрикнул он, оборачиваясь. И дал деру. На адреналине он даже почти не хромал, настолько не думал про боль. Еще бы, настырный ублюдок с каким-то отрывом в секунды летел прямо следом за ним, очевидно, от ран даже толком соображая. Гастон видел ее, «Эй», уже без пальто, нетвердо стояла в конце тупика, а потом подняла что-то прям из земли и, кажется… «Вспышка спереди!» — только и промелькнуло в его мозгу. Он даже не успел осознать, что именно разглядел, рефлекторно, одним движением падая навзничь ногами вперед, когда женщина бросила нечто прямо в его направлении. Удар за ним и все резко закончилось. Металл захлебнулся ужасным скрежетом и замолк, как и тот, кто бежал позади. Гастон слышал только свое дыхание. Лежал, словно лист, прижавшись к земле и не решаясь даже нормально вздохнуть: — Мать твою… Пролетела прям надо мной, — он шокированно сказал сам себе, переворачиваясь на спину и подпирая бритым затылком голый, холодный асфальт. Потом медленно сел. Почувствовал, что немного ушибся, когда упал, и наверняка содрал кожу под джинсами, а еще порвал куртку на локте. «Эй» прошла мимо, только сказала: — Не подходи. Эта дрянь еще не сдохла… Гастон едва узнавал ее голос, когда она заговорила с лежащим. Мать, вашу мать, — он судорожно оглянулся, — видя чугунную ливневую решетку. Без учета броска, эта хрень весила фунтов сто тридцать, и «Эй» ее бросила… в них. Гастон, встал, покачиваясь на ноги, слыша сдавленный вскрик. Прихрамывая подошел, в отстранении задаваясь вопросом, как этот хрен до сих пор мог там что-нибудь говорить, и шаря глазами по красному. Конечности сумерка беспорядочно двигались, а потом женщина быстро вскинула ногу и опустила ему на голову. Ни до, ни даже в последствие, ему более не довелось видеть что-либо подобное. «Эй», кажется, не хотела, чтобы он видел. Учитывая случившееся, она выглядела почти что неплохо, как он отметил уже по дороге домой, когда впечатления чуть ослабли и Гастон смог взглянуть трезво. «Эй», осматривая разбитую кожу, постаралась заверить его, что беспокоиться не о чем. «Надо избавиться от тела…» — «Эй», «Ты вроде вскрыла канализацию…» Еще в переулке он задавил в себе скомканный назидательный тон: нельзя просто ходить по улицам и мочить всех, кто тебе не нравится... Сейчас не двадцатые годы... Его будут искать. «Не будут..» Бродячих не ищут. Остановившись на полпути она с сожалением бросила обувь в пустую урну на улице, продолжая идти босиком. «Это были мои единственные туфли…» Идя рядом, Гастон отстраненно сказал: «Я куплю тебе новые». Эта слегка усмехнулась: «А говорил, не бросаться бездумно такими словами…» «О, это было до того, как ты размозжила тому парню голову». Больше они не говорили. Он сходил за Николасом: соседка выдала его спящим, так что, вернувшись домой и с недоумением перешагивая в прихожей дорожку из брошенных на пол вещей, Гастон уложил того в маленькой комнате, завернув в одеяло. Женщина сразу с улицы заперлась в ванной. Он закрыл дверь и, спустив куртку на пол, зашел к ней. Ее блузка и нижнее белье были брошены под ноги. Не особо раздумывая, Гастон босыми ногами на них наступил. — Сказала же, не волнуйся, — «Эй» опередила его вопрос. Он стояла внаклонку в ванне и набирала в ладони бегущую воду, а он протрезвел от увиденного достаточно, чтобы сказать: — Это было безответственно. Гастон снял с глаза повязку и сунул в карман. Расстегнул джинсы, спустил до колен, присаживаясь в трусах на мокрый холодный бортик. Его бедро заклеймил отпечаток подошвы. — Господи боже мой, Эй, а если бы ты не справилась?! — не сдержался он, оборачиваясь. Зажившее пулевое ранение отдало в шею. На ней все же было чуть больше живого места, чем он предполагал изначально. — Но я справилась. — А если бы нет? Ладно я, но ты хоть секунду подумала, что было бы с ним? — Гастон указал рукой в сторону двери. «Эй» следила за ним, и недоумение в ее взгляде постепенно облагораживалось стыдом. Ну, слава богу вспомнила, ради кого они все собрались! Ее дыхание чуть участилось. — Себя не жалеешь — его пожалей… — глухо пробормотал он, закатывая рукав, и с раздражением осмотрел разбитый до крови локоть. «Эй», стоя за ним по щиколотку в воде, шмыгнула носом. — Нет, я, конечно… — проговорил он, покачав головой, — скажи, что у тебя не было выбора — и я поверю тебе… Правда. И снова взглянул на нее. «Эй» поднесла к лицу руку, горбясь и шаря глазами под тенью сложенных козырьком пальцев: — Ненавижу… — ее рот искривился, сцепляясь с косой морщиной, идущей от носа. — Сраные поборники «чистой крови» — ненавижу их всех… Казалось, она утешает сама себя. — Я не должна была, но этот парень, — эта заскрипела зубами, зло упирая в кафель расправленную ладонь и давая по плитке несколько мелких трещин, — он меня просто взбесил! Будто бы его жизнь ценнее моей... — Так, перестань… Вверх по ее руке метнулся мышечный спазм: — Еще и дозу потратила… — она опустилась на корточки, сгорбливаясь и обнимая колени. — Дура… — ее встряхнуло. — Угх… Да что ж такое. — У тебя небольшой шок, думаю… — Гастон встал и спустил штаны до конца, раздеваясь. — первое убийство запоминается… — Первое... Как ты справляешься каждый раз? Что это был еще за жалобный тон? Что-то новенькое. — Мне не нужно справляться, — Гастон чуть помедлил, — в отличие от тебя сегодня, я не принимаю таких решений. Я не сужу. Я просто целюсь и нажимаю на спуск. В плане психики, — он легонько дотронулся пальцами до лба, — это не то же самое… Черт, да что с тобой такое? В помещении не было жарко, но с нее лился пот. — Угх, Целебра… Я не привыкла к такой дозировке… В таком состоянии я плоховато себя контролирую. Посидев минуту в молчании, а потом неожиданно сжав кулак, она вдруг спросила: — Ты когда-нибудь задумывался о том, почему сумеречных помещают в резервации? По правде сказать, он не думал, но после увиденного ответ казался ему весьма очевидным. — Подумай. — Предположу, что из-за возможных конфликтов с людьми, — Гастон ощупал ушиб у себя на боку. — Вы опасны. Не все вы, конечно… Но если хотя бы часть ваших такие, как этот, сегодня, то… — Не обязательно быть сумеречным, чтобы сидеть в тюрьме, если ты об этом, — «Эй» скосила глаза в его сторону, — в конце концов обычные тоже убивают друг друга. Думай! Гастон только хмыкнул. — Думай, думай, — монотонно бубнила она, смотря в стену перед собой. — Ты ведь уже догадался… Ты один мог… Потому что ответ лежит у тебя прямо под носом. Прямо под носом? Ох, вот же…! — Они… не хотят, чтобы вы скрещивались с людьми, — озвучил он ошарашенно свою догадку. Запрет на истребление, обеспечение не из дешевых… Гастон не особо разбирался в генетике, но сложив в уме все, что знал, он узрел очень четкую линию. Сумерки… Бродячие, меченные… О-о, их резервации, черт побери, были совсем не тюрьмами, а план — прост до безумия. Они оттолкнулись от их компенсации. Уродства, пороки развития, сумасшествие; в резервациях им предоставлялась не просто возможность спастись от угрозы быть истребленными, что напугает любого, но в безопасности сохранить чистоту вида, при этом, по сути, множа свой, часто не совместимый с жизнью, генетический мусор. Запустить такой процесс в изоляции проще простого, были бы близкие к идеальным условия и слепая уверенность подопечных в том, что сторонники межвидовых отношений должны подлежать выбраковке, а дальше все будет раскручиваться само собой. Они будут размножаться, их болезни — накапливаться. С каждым следующим поколением выживать будет все меньше и меньше, пока последний носитель «сумеречного гена» не вымрет. Гуманное вырождение вида. — Понял, да? — Гастон обернулся на ее голос. — Все это лишь мои мысли… Но в отличие от других, я видела много… Гастон действительно понял теперь: бродячие, вроде нее, сумевшие затеряться среди людей, были… Она на мгновение замолчала и поднялась из воды. — Большая часть моих собратьев не доживает до того возраста, когда можно иметь детей. Что толку быть сильным, если тело не может это выдержать, — и снова взглянула на свою правую, разбитую руку. — Самый известный меченный моего поколения… Жил в резервации, о которой ты спрашивал. Адольф Полкли… Ха, черт… Он умер, едва ему исполнилось двадцать. К сожалению, то, что он был сильнейшим из нас, не смогло сохранить ему жизнь… Гастон смотрел на нее, из крана лилась вода. — Но Николас… — «Эй» взглянула ему в лицо, — он другой. Хотя он и полукровный, он не меньше сумеречный, чем я или кто-либо. Вот только у него есть шанс. Потому что, благодаря тебе, он здоров… И она положила свою ладонь ему на живот, около ребер, мгновение помолчав и продолжив: — Я остаюсь жить среди людей, потому что не питаю ложных иллюзий… Без вас, людей, нам сумеречным… Гастон сам не понял, зачем и как так случилось, что он медленно наклонился, приподнимая в руках ее голову, словно на блюдце. Прижал волосы к ровным щекам. Ее рот, казалось ему, колебался, и он, влажно расклеив губы, себя осадил, держа ее взгляд сквозь едва приоткрытые веки обоих глаз: живого — серого водянистого цвета, и белой округлой стекляшки. — Прости… — тихим шепотом. — Тебя только что крепко отделали, сейчас не лучшее время. — Нет, — так же тихо сказала она и подняла край его водолазки, — сейчас единственно лучшее… Был секс. От боли в ноге и, может быть, от волнения у него плохо стояло, но унылая нежность, на которую намекал его неокрепший друг, была явно не тем, в чем они оба нуждались, когда не смогли сделать лишние пять-шесть шагов, чтобы дойти до кровати. Позднее Гастон размышлял, почему этот секс случился именно тогда. Там, прямо в прихожей, на расстеленной на полу куртке. Может быть потрясение от увиденного искало выход, может — желание доказать… Свою состоятельность. Свою пресловутую мужественность. Он боялся остаться униженным, но она, словно все понимая, не пыталась отнять или высмеять эту его потребность. Его сознание активизировалось и в оглушающей тишине внутри, лелея Гастон воскресил образ того, как сидит на асфальте в той подворотне. «Эй» проходит мимо него. Он оборачивается на ее голос. «В отличии от твоей, жизнь обычного бесценна. Это то, что твои предки должны были вдолбить тебе в голову сразу после рождения… Придется сделать эту работу за них». «Мо-я сест-ра… уми-рает… не… АКХ-А!» «Что сдохнешь ты, что другие — плевать, но ты… Ты напал на моего контрактора, в живых я за это тебя не оставлю». Он вошел в нее, проваливаясь ногами в воспоминание о кремовом мозге, вылезшем сквозь порвавшие скальп кости черепа. «Эй»… Синяк от инъекции под кожей на шее его гипнотизировал. Хотелось пройтись по нему языком, и останавливала только мысль: ее кровь заражена ей,… «Принимая ее, ты становишься…» …Целеброй. Возможно, — украдкой подумал он, — ей просто хотелось иметь позорное оправдание, чтобы позволить себе наконец перестать притворяться. «Ты становишься сильнее…» И похоже, что они оба считали, что у него хватит сил вынести это. Поэтому вместо раздумий они просто беспечно брали друг друга. «Сильнее боли…» Она простонала в голос, сдавливая его руками. Гастон старался не налегать на нее всем весом, но, чтобы быть ближе, опустил голову, после чего ощутил, как ее пальцы обводят выступивший позвонок в основании его шеи. Захваченные, они двигались... Соприкоснувшись лицами — виском ко лбу, закрывая глаза… Щекой к щеке, носом — к губам, к подбородку… «Даже сильнее смерти…» Оргазм дернул его и мгновением позже он кончил. Через пару минут, «Эй», расслабляясь внутри, дала ему выскользнуть. Гастон привстал на руках. Ее волосы налипли на его скулу, протягиваясь между ними. Дыша, она приподнялась к нему на локтях, и на ее грудь сорвалась капля пота с его подбородка. Стекла… Смотря на нее, Гастон испытывал утешение. Он сумел сохранить себя целым. Позднее, он смог наконец подобрать нужное имя произошедшему… Пусть так никогда и не найдя в себе сил произнести его вслух. Жизнь иногда — столь прозаичная штука… Ведь если она была Марселем, то он был Северин. Сворачиваться в тот раз пришлось торопливо: Николас хоть и не должен был слышать их охов-вздохов, но возню по полу точно почувствовал. Спихнув его сверху, «Эй» вылезла, прошуршав по подкладке куртки, и заперлась в ванной, выбросив ему за борт чуть влажное полотенце, чтоб обтереться, и висевшие там сухие спортивки. Нужно было привести себя в чувство. Гастон надел штанки на голое тело, но с места не встал. Николас выплыл из комнаты сонным и как обычно безрадостным. — Привет, приятель, — сидя на полу, Гастон поднял руку, усмехнувшись. — Проснулся? Ну, иди ко мне. Спросонья тот явно искал мать, но Гастон одним ловким движением утянул его на себя. — Не-ет, — Николас мотнул головой, вырываясь. — Ты потный. Гастон хохотнул: — Да это вода, чего ты! Мама сейчас придет, не беги, мне больно, — он дал ему встать ногами на свое здоровое бедро. Перестав дергаться, Николас придерживаемый подмышками, немного повисел на его плече, откинулся, влажно припечатал его кожу ладонью там и сям. — А ты немного подрос, — сказал Гастон больше самому себе, а потом спросил, громче, — слушай, мне кажется, или он правда стал больше похож на меня? «Эй» вышла из ванной полностью, глухо одетая. — Ну, давай посмотрим, — сказала она ласково, подходя и садясь на пол рядом. — У него твои скулы… Она провела пальцами. — Нос… Верхняя губа… Как и пообещал, туфли Гастон ей купил: обычные, мягкие лодочки. На каблуке. Следующие недели стали тяжелыми для них обоих, но если «Эй» страдала физически от последствий своих решений (показываться врачам она наотрез отказалась), то Гастон был подточен другим. Ее откровения в тот чертов день… О сумеречных, о резервациях… Об их детях. О Николасе… Его мысли курсировали от фактов к домыслам, отравляя его самочувствие. Ведь в его видении то, что она рассказала, значило лишь одно… «Скажи… Ты ведь использовала меня?» «Эй» замерла, молча стоя за ним. Даже будто дыхание задержав. Гастон ощутил, как его до краев заполняет бессильной обидой. «Ты ведь знаешь, что это не так», — сказала она и ее голос взволнованно встрепенулся. Он знал только то, что она ему говорила. И с каждой мыслью все больше начинал сомневаться, чувствуя, будто его против воли втянули в какой-то подпольный биологический эксперимент. «Я ведь уже говорила…» — он почувствовал, как она прижимается грудью к его спине, обнимая. Нет лифчика… Ее твердый лоб лег аккурат ему между лопаток. — «Неужели ты думаешь, я тебе солгала?» Случайность… Гастон опустил голову, видя, как ее руки мягко скользнули ему в подвздошье, а потом пошли ниже, поддевая пояс штанов. Ее ладони были теплыми. Лежали, словно погруженные в воду, в его паху, кожа к коже, прижав там короткую поросль. Гастон чуть задержал дыхание, дернув бровями, но, постояв так с полминуты все же не выдержал: «Прекрати, я не хочу, чтобы он видел…» И извернулся, прежде чем ей удалось его возбудить. Отпрянув, «Эй» взглянула в его лицо. Когда-то он мог бы, пожалуй, потешить себя рьяной мыслью, что она не способна спланировать и провернуть нечто подобное. Именно так она подавала себя. Пока в это время, где-то, под выверенной до последнего заусенца наружностью, трудился и день, и ночь ушлый рассудок. Вот и сейчас… «Я подумала… Ложись сегодня со мной…» — она стояла вполоборота. Своим внимательным взглядом он лишь добился, что эта почуяла, как ее штукатурку пытаются сковырнуть, и, едва ли взглянув на него, решила уйти. Гастон ничего не ответил. Для себя у него тоже не нашлось слов. Общим решением, Николаса в тот вечер переселили на его раскладушку, на что малой разразился жутким энтузиазмом — первая ночь в одиночестве! Неутомимый сопляк… — Я не хочу спать, — Николас с лязгом пружинил на матрасе, пытая жестяную конструкцию. — Можешь не спать, если не хочешь, но вставать и шататься по комнате запрещаю, понятно? — ткнув того пальцем в пластырь на лбу, Гастон небрежно накинул на него одеяло и оглянулся в проем маленькой комнаты. Почувствовал, что продрог после душа. Потом погасил свет везде, кроме ванной, и прикрыл за собой дверь. — Заходи. Я постелила чистое. «Эй», наклонившись, разглаживала руками постельное белье, так что Гастон улучил время, чтобы посозерцать, молча, прислушиваясь к себе. По сути, она ничего не говорила про секс, с того раза у них больше не было физической близости, да и отношения не сказать чтобы изменились… Гастон с отстраненными мыслями скользил взглядом вдоль стенки: выключенный обогреватель, одежный шкаф с ящиками внизу, подперший кровать. Один ящик был выдвинут. В изголовье кровати — стул с завешенной шмотками спинкой, а вот приколотого рядом с дверью календаря он раньше не видел. Свежий. Год зеленого деревянного тигра — ха! — неужели ее заботило нечто подобное… Устроив вторую подушку и взойдя на тахту, как на подмостки, «Эй» с ребяческим нетерпением развернулась к нему. Гастон подошел. За дверью, как цепи, звенели пружины, будто бы кто-то возил талый лед об дно раковины или бросал по струнам баррэ, словно Донован в середине шестидесятых. У него тогда вышла довольно известная песня… Хотелось вспомнить название. — И что будем делать? — Не знаю, что хочешь… — она подняла к нему руки. — Можем спать лечь. Гастон бросил взгляд поверх ее головы. В комнатке все это время было окно, но, только въехав, Гастон затянул его стекла газетами, так что свет уличного фонаря пробивался снаружи только намеком. Он рассчитывал, что темнота поможет ему от бессонницы в первое время. Заголовки «Синистра пролетариен» четырехлетней давности накладывались один за другой, — не разобрать. Мотив песни Донована ускользал. «Эй» стояла, расслабленно возложив руки вокруг его шеи, и окно за ней было как бежево-серый, рассеченный выцветшим текстом квадрат. Чуть склонив голову, запертый в их узкой близости, Гастон наткнулся лицом на ее ласковую ладонь. Не дотрагиваясь, она прикрыла его лицо справа. Оценивающий взгляд — «Эй» убрала руку. Потом снова закрыла, будто сравнивая картинки в головоломке «Найди 10 отличий». — Как ты потерял глаз? — Получил травму — и его удалили. Да, точно, ведь они познакомились где-то полгода спустя после этого, он еще даже протез не носил. — Всегда хотелось узнать, какой ты был до… — не убирая ладони, она легко провела пальцами линию под его бровью. Взяла его лицо в руки. Пожимая плечами, Гастон потянулся ей за спину, расцепляя крючки на застежке бюстгальтера и опуская бретельки. — Такой же, как и сейчас, только с двумя глазами, — наконец тихо ответил он и убрал ей волосы за уши. — Можешь в паспорте посмотреть… «Эй» подкинула сложенный лифчик на стул и, снова его обняв, вдохнула немного жизни в его безвольные губы, очевидно заметив, как его подмывает. — Иди ко мне, — шепотом, прикрывая глаза. Рука ползет на затылок. — Я тебя приласкаю… И потянула его на простыни. Не сняв уличную одежду, Марсель лежит сверху, они целуются. «Я не понимаю», — говорит Марсель, отстранившись. — «Я думаю, я нравлюсь тебе». Марсель и Северин улыбаются друг другу. Северин в красном пальто, она пальцами поглаживает его шею и волосы. «Очень», — Северин отводит взгляд и смотрит в потолок. — Но этого недостаточно». В прошлый раз они оба немного забылись, — и нет, не наделали глупостей... Разволновались, позволили себе лишнего… Гастон опустился, привстав на кровать коленом. «Надо будет проверить Николаса, когда затихнет», — подумал он вскользь, увлекаемый в ее объятия. «Эй» поймала его и, отлучив от груди, брякнула на спину. Нависла над ним — волосы закрыл щеки. Тыльной стороной пальцев Гастон провел ей вниз ото лба до кончика носа; теперь никаких оправданий. Никаких вывертов и притворства. Слышала? Все было просто, естественно; между ними качался висящий на его шее жетон. То лип на вспотевшую кожу, то, попадая ребром, глухо отскакивал, подлетая на длинной цепочке. Не останавливаясь, Гастон, взяв ее за колено, сел прямо. Он чувствовал как горят уши, шея, вплоть до ключиц; на груди, в паху взмокло. Одержимый невнятным желанием, он потянулся и как по натянутой коже, хватил пальцами по газетам поверх окна: сковырнул, подцепил ногтем клейкую ленту у рамы и косо дернул за край, оставляя висящий отрыв и в уличном свете снова видя ее под собой, — «Эй» неровно дышала, лежа, вскинув обе руки на подушку за головой: твердые локти, изгиб, — словно раскрытый, взведенный капкан. Осознанность делала секс больше, чем просто биологической формой общения, и заниматься им с ней было как слушать всем телом отлично поставленный голос. Об этом он думал, когда, вникая, ласкал ее языком и ее бедра слипались по бокам его головы, мягко обмакивая лицом в теплоту, его нос, рот… Еще раз — тогда он дал ей закинуть на себя ноги. Он даже с охотой дал ей побыть сверху, о чем ни капли не пожалел. Им обоим понравилось. — Мы не должны это делать… — наконец отстраненно проговорил он, перебирая волосы у нее за ухом. — Это извращение… — Почему? Он пялился в потолок, прибившись к стене в упор, чтобы дать ей возможность лечь рядом. «Эй» использовала его плечо как подушку. И дело было совсем не в ханжестве, как можно подумать! — Ведь я человек, а ты… — Гастон, выгнув брови, покачал головой. Удивительно, как глубого в человеке может сидеть понятие греха. Уверенность, что он его совершил. А ведь он даже не был верующим. — Так нельзя… Она обвила рукой его грудь, насколько смогла. — Что, если я больше не смогу спать с обычными… Мелкий смешок немного согрел ему кожу: — Не говори глупостей, — тихо сказала «Эй», утешая, — у тебя будет еще много женщин… Она села; в свете, пусть и неярком, Гастон видел, как она расправляет взятую со спинки стула легкую майку и надевает на голое тело. На пол упала пара оберток от презервативов. Ее спина была широковатой, раздавшейся: «Эй» немного прогнулась навстречу, когда он прогладил ей кожу вдоль позвоночника до самых лопаток, забираясь под ткань. — Хочешь секрет? — Хочу. — Я никогда не спала со своими собратьями. Понятия не имею, каково это… — сказала она и снова прилегла рядом, нырнув поскорее обратно к нему в объятие и опустив голову ему на грудь. — Как-то само получилось, что всеми моими клиентами были люди… «Эй» приобняла его ногой. — За все время, что мы живем вместе, ты впервые говоришь о себе… — тихо заметил Гастон, снова, будто бы невзначай, трогая ее голову. — Правда? — Да. Я ведь… ничего о тебе не знаю, откуда ты, есть ли у тебя семья, родители… — Родители, о… Прошло много времени, они уже умерли, — бросила эта немного небрежно. — А у тебя? — Да, конечно… — Ты их любишь? — Скажем так, у меня нет объективных причин не любить их, — он замолк, подбирая слова, — просто у нас слишком разные взгляды на жизнь… Мы не общаемся. — Они живут там, где ты родился? Откуда ты? Поерзав по простыне, Гастон отлучил от себя ее правую руку, и, приподняв, расправив ладонь: — Если представить это как карту Штатов, то я родился примерно вот здесь… — он надавил на выступающий первый сустав большого пальца — Смирна, штат Делавэр… — Там океан? — Это не побережье, но Атлантика там очень близко. Эта хмыкнула, принимая его доступные объяснения. — Ну, а ты? Из Китая? — Тайвань… — сказала она, проводя пальцами по цепочке, огибающей его шею. — Я родилась в местной резервации. И вытащила на свет его армейский жетон. — Так ты… была меченной?.. — Сюнну, — это было первое слово на китайском, что Гастон от нее слышал. — Нас называли «злые рабы». — Ты сбежала? — Нет, что ты… — едва слышный смешок. — Меня сюда привезли. Тогда наша резервация считалась одной из самых больших в мире и самой надежной, потому что мы жили на острове. У нас была закрытая зона, так что все знали, что обычные, которые к нам заявлялись, были работорговцами. Она повернула жетон на свет. — В их бизнесе… сумеречный стоит гораздо дешевле человека, поэтому наших часто продают под видом людей. Я помню, с нас сняли жетоны, — цепочка звякнула, — засунули в ящик и погрузили на корабль… Не отрывая от нее взгляд, Гастон промолчал. — Иногда мне кажется, что те люди специально плыли как можно дольше, чтобы слабые особи умерли своей смертью. Без Целебры тебе не выжить, а если она была, то доставалась более сильным собратьям… «Эй» немного задрала голову, так что он видел, как во время морганий двигаются ее ресницы. — Знаешь, я поступила хитро. Зашила таблетки в подол моей юбки. Она была длинная, почти до пола, и я подвернула край... — она показала загиб двумя пальцами. — И вот, когда становилось невмоготу, я брала этот краешек в рот и посасывала таблетки прям через ткань, чтобы дольше хватило. За всю дорогу никто не узнал, что она была у меня... Через два месяца мы оказали на промежуточной станции. Выживших обкалывали стимуляторами и отправляли дальше. Я вот попала сюда. — К траффикерам... — хмыкнул Гастон, перебив ее, но она не обиделась. — Человек, который меня купил, не был злым, — продолжала она слегка мнительно. — Но он был из тех обычных, которые коллекционируют других людей… Это было что-то вроде потребности: быть спасителем... Я сбежала в первый же день. Выломала решетку в окне четвертого этажа и выпрыгнула. — Ну ты даешь… — Тогда, — воспоминания ее веселили, — я еще не до конца понимала участь бродячих. И чем это может закончиться. Языка я, конечно, не знала… До этого я… никогда до этого не видела других городов, — она немного сжала его кожу. — До этого я никогда не видела океан... Интересно, что у себя в голове, Гастон в упор представлял у нее в детстве короткие волосы. Наверное, из-за Николаса, его образ накладывался поверх, перемежаясь. — Я никогда не видела мира за пределами резервации. Короткие волосы, — думал Гастон. — Расплющенный профиль, рваная челка до самых глаз. Под длинной юбкой голые бледные ноги. «Эй» заглянула наверх, так словно могла видеть небо сквозь потолок. — И, оказавшись здесь, я осознала, что никогда не видела… так много людей… Так много... — Тогда я поняла, что нам не выжить... — она вернулась к нему, прижимаясь щекой. — Не знала, что делать. Я бы не знала и дальше, но мне повезло, — бродя среди обычных, я наткнулась на собрата. Я хорошо ее помню: она рассердилась, взяла меня за руку и отвела к нонно. Тогда мы и познакомились. Я рассказала ему, что случилось, так как думала, что он даст мне Целебру за это. Мои запасы давно иссякли, я давно не принимала дозу и мне было плохо… — А он что? «Эй» рассмеялась: — Он только сказал: «Ты что, — дура?», и что если я не дура, то сейчас же вернусь и сделаю все, чтобы тот человек принял меня обратно. И я вернулась... Без лишних слов. — Знаешь, он переживал, когда я пропала… Думал, меня похитили. Так волновался... Нонно сказал, что мне надо заставить его покупать мне Целебру, если я хочу жить здесь. Но меня ломало так сильно, что я трудом могла думать, и в конечном итоге у меня все же случился приступ… Тот человек решил, что у меня эпилепсия и был согласен купить любое лекарство, чтобы помочь мне… Я просто сказала название. — Он с тобой спал? — Гастон сам не знал, почему хотел убедиться. «Эй» просто ответила: — Да. Начал, как только я снова смогла говорить. — Сколько тебе тогда было? — М-м, — она пожала плечами, — лет двенадцать, наверное… Гастон немного сжал руку в кулак, постаравшись, чтобы она не заметила. «Эй» привстала и взобралась на него, устроившись на животе сверху, — Гастон слегка выдохнул под ее весом. Приятная тяжесть; он помог ей лечь поудобнее. — Он не знал, кто я, поэтому мне не хотелось говорить ему про контракт. Для него я была обычной. Он давал мне Целебру, я же в ответ, став постарше, подсадила его на опиум, потому что хотела, чтобы он меньше меня контролировал. Гастон живо представил ее, равнодушно и без последствий вдыхающей опиумный туман, смотря сверху вниз на уплывшее тело. Он не знал отчего, но почему-то был абсолютно уверен, что даже сильными психотропами после Целебры ее не проймешь. — Не то чтобы мне было на что жаловаться: он никогда не бил нас, не мучил, одевал и кормил… — я думаю, может, мне просто не хотелось отвечать на вопросы… — она отвела взгляд. — Но не пришлось. К сожалению, из-за его причастности к траффику в один день его выследили и взяли. Я просто сбежала прежде, чем полицейские смогли меня обнаружить… Он положил руку ей на спину. — Я стала старше, и, вновь оказавшись на улице, уже понимала: мне нужны деньги. Много денег. Желательно, заработанных, не привлекая внимание комиссаров, и без особых усилий. Может, ты удивишься, но даже у нас в резервациях «работа» чаще всего значит только одно, поэтому меня не было ожиданий или каких-либо предрассудков... Я не питала иллюзий.. Ведь притворяться обычной это единственное, что я умела действительно хорошо. И Джино в первую встречу сказал мне, что я идеальна… Я подумала: пусть так все и остается… «Эй» прикрыла глаза. Умиротворение — вот, что она, как показалось Гастону, испытала в ту ночь. Оставляя все позади, он так и не смог узнать, повлияло ли это на что-то в последствии, так как после ему больше ни разу не довелось снова лечь с ней в постель. Никогда. Из-за перебоев с поставками, о которых говорил «нонно» и которые в последствии продлились дольше, чем все рассчитывали, ее самочувствие в какой-то момент начало ухудшаться. Ее ломка не была наркотической, как он полагал изначально, так как Целебра сама по себе была в большей степени «инсулином» для них, нежели «героином», она не изменяла сознание, ни в процессе, ни даже если был резко прерван прием. Но последнее, то, о чем предупреждал «нонно», было самым обычным синдромом отмены (так было написано в справочнике), к которому «Эй» подошла с той же долей принятия, с которой подходят к проблемам люди, поколениями живущие на Аллее Торнадо. И сперва все выглядело весьма безобидно: «У тебя, — он показывал на себе, если видел, что она не заметила, — кровь носом идет…» Но похоже, аналог Целебры, которым она замещала оригинал, был разбавлен настолько, что мог считаться плацебо. В течение пары месяцев на аналоге, ей стало чуть лучше. А потом резко хуже. Гастона тогда разбудил звук падения в ванной. Была глубокая ночь. Сощурившись на идущий оттуда свет и почти чувствуя, как зрачок сжался в булавочную головку, он, скрипнув пружинами, встал с раскладушки. — Эй? Увидев, он почти сразу проснулся. Она пыталась встать с пола: вены надулись, по всему телу: по лицу, шее, плечам, в ложбинку между грудей, между лопаток, — стекали градины пота. В ужасной одышке она попыталась подняться, взявшись за бортик ванны, но безуспешно, ее почти что швырнуло обратно на пол, прокатив судорогой под кожей до самых ступней. Она стукнулась подбородком о бортик, треснув руками эмаль. — Эй… — Гастон попытался разжать ее руки. — Черт… Эй. — Зря я осталась… — хрипя, простонала она, чугун под руками заныл. — Надо было уйти, пока была возможность… У-угх… На дне ванны, в россыпи белых таблеток лежала рыжая банка. «Эта свежевскрытая…» — подумал Гастон, ладонью стирая ей пот со лба. Эта ткнулась в нее со стоном. — «Она стала принимать больше?» «Эй» отпрянула, и с ее нижней губы растянулась капля вязкой прозрачной слюны, а тело скрутило еще раз, заставляя скукожиться и подогнуть под себя засадненные об пол колени. — Подожди, я сейчас… — торопливо сказал он, полубегом возвращаясь обратно в комнату. Укол почти моментально купировал приступ. Отщелкнув цветной колпачок, Гастон ткнул ей короткой иглой в бедро и надавил, в мыслях отсчитывая секунды. Какие-то полминуты — и дыхание, до этого словно скачущий по воде плоский камень, наконец ушло в тело. Встала она уже без его помощи. После какое-то время Гастон ожидал повторения инцидента, но Целебра скоро вернулась в их жизнь и постепенно ему начинало казаться, что поводы для беспокойства иссякли. Не сказать, что его это не радовало (хотя позднее, у него появились основания полагать, что этот «период воздержания», к сожалению, не прошел для нее без последствий, став своего рода определяющим). Он работал, избавленный от излишней тревоги, «Эй» коротала свободное время, мечтая о чем-то своем. Николас пробовал слушать приемник. Гастон не был против, в конце концов, мелкий просто лежал, прижав ухо вплотную к решетке динамика и выглядел очень сосредоточенным. Понятное дело, что мелодии он не слышал, но, наверное, ощущения были своеобразными. Так было и в тот выходной. Николас справедливо болтался под его присмотром, раз уж он был дома: сидел с ногами в кресле, слушал какой-то старенький сингл Леннона под спокойное перестукивание лезвия ножа о столешницу, доносящееся из кухни. «Эй» вроде готовила что-то. Стук. Стук. Стук… — ему казалось, он задремывает. СТУК, — и тут все затихло. Николас задрал голову, раздул ноздри. Гастон приглушил музыку и несильно ущипнул его за нос: — Не делай так. И поднялся из кресла. Певческий голос Леннона немного напоминал ему бормотание. — Гастон, — позвали его. — Эй?.. Он зашел в кухню, эта стояла спиной. — Гастон, — проговорила она, — кажется, я что-то сделала… И обернулась, держа на весу и уставившись на свою левую кисть. Два пальца — средний и указательный — чинно лежали в красной размазанной лужице рядом с нарезанной полукружками морковью. Гастон машинально вернулся в комнату, на ходу поймав Николаса, который рванул опознать запах, который учуял. Опустив его в кресло, он с как можно более выразительным лицом скомандовал и показал жестом: — Сидеть. Николас хотел было слезть, но натолкнулся на его взгляд и замер. Быстро роясь в личной аптечке, Гастон понимал, что в больницу она не поедет, так что мог со своей стороны оказать только первую помощь и сообщить, что за остальное она отвечает сама. Полная хрень… Нет, лишиться пары фаланг при должном везении было несложно даже обычным кухонным ножом, но здесь, — думал Гастон, пока останавливал кровь, — он не представлял, как можно проделать такое случайно… Она же их у самого основания рубанула, ровнейший край. — Знаешь, врачи могут попробовать их пришить… Я слышал, такие операции уже делают. Грех было не пользоваться достижениями медицины, вот только пока он ходил принести еще бинт, пальцы были брошены в мусорку. — Что ж ты творишь, дура? — Черт с ними… — отмахнулась она, замирая на стуле. Ее лоб блестел в пленке пота, видимо анальгетик еще не подействовал. — Все хорошо. Я ничего не чувствую… — Пф, да у тебя болевой шок. Пройдет — и почувствуешь все в деталях. Остаток дня «Эй» пребывала в ироническом настроение человека, достойно принявшего поражение, так что Гастон, не сдержавшись, испытал что-то похожее на гордыню: что бы там ни было, в этот раз они оба знали, что она прокололась. Его самодовольство ее забавляло и, ах, если бы он только допустил мысль… Но в момент, когда стоило быть повнимательней, с работы надуло свежую сплетню. Вскрылось, что Инман Бирих, упокой господь его душу, тесал языком для другого. Позвонивший Беттино прихлебывал воздух на том конце провода как после бега, предложил встретиться. Гастон подцепил его около Управления, и после минут двадцати быстрым шагом — эдакие Мод и Тэд с поправкой на возраст! — тот привел его в небольшую столовку, основанную руками местной иммигрантской общины. Несмотря на простоту обстановки, создававшую впечатление, будто случайно забрел пообедать к соседям на кухню, заведение показалось Гастону вполне дружелюбным, а заказанное Беттино локро — что бы это ни было, — достаточно сносным, чтобы съесть его подчистую. Правда, он предпочел обойтись без двух фунтов красного перца, чтобы не умереть, в то время как Бет, сидя напротив, с завидным упорством красил мясную похлебку в рубиново-красный, в конечном итоге пробормотав: — Обожаю, когда мой суп просит о помощи… Говорить сразу о деле было, наверное, неприлично. Гастон впервые встречался с ним наедине и теперь мог сказать, что труппа здорово его портила своим похабным влиянием. Сейчас Беттино будто бы принимал его у себя дома. Любезно и с видимым участием осведомился, как поживает его «семья», прости господи. Гастон вежливо задал пару ответных вопросов. Расслабленный, Бет жестикулировал чуть чаще, говорил чуть напористее, зыркая из-под ресниц. Признаться, с «Эй» Гастон успел слегка подзабыть, какой в карих глазах может быть шарм; в отличие от Беттино, у этой взгляд был прямой и бессмысленный. Загорелый креол — посудомойка и официант в одном лице, прискакал с пивом. Выпили, оба немного посетовали на положение дел: Бет скромно высказал опасения про безопасность своей семьи в этой стране в ближайшие лет пять или семь. Гастон осторожно ему посочувствовал, но тот поддержки не принял, хотя, судя по виду, его это тронуло. Что же до Инмана… Все в труппе знали, что он похаживает по правой, но это стало дурацкой сенсацией. — У него все это время был второй наниматель, то есть, сейчас я думаю, наверняка был и третий, и пятый… Просто представь, он сливал наши данные этих хренам. Мари аж из запоя вышел, когда все выяснилось. — Его свои слили? — Ну представь, звонят тут недавно какие-то джентльмены и говорят: до нас, мол, дошли сведения, что наш информатор убит, требуем предоставить все последние собранные им сводки лично нам в руки. Для Мари это был удар, Инман ведь был его другом. Еще с тех пор, как он вышел, где он там сидел, в Колумбии? Он же дольше всех стариков в труппе был. — Так и кто в итоге? Бет глотнул из бокала, сбил хриплость в горле. — Ты не поверишь. Командир Кастельской четверки. Слышал про них? Палестина? План «Далет»? Они засветились в официальной хронике. — Не припоминаю, — Гастон покачал головой. — Ну, не суть. Мари, разумеется, тут же в штыки, мол, я этого ублюдка похоронить не успел! Виданное ли дело. Не, понятно, времени уж сколько прошло, но наши его от бутылки едва отлучили, когда эти приперлись. Исполнители, пришли — и с порога: «Спокойно, мы в курсе о том, кто вы, и чем вы и ваши люди занимаетесь. Ориентация на частный сектор, чистильщикам гражданских и здесь нашлось, на чем заработать?» — а Мари им: «Всем нужен отдых время от времени». — Ну, они встали в позу, мол: «Ясно все. Значит так. Дорабатывайте свои контракты и чтобы к приходу наших людей вас в стране не было. Ваша работа здесь закончена». Гастон поднял брови, моргая. — Данные Инмана они тоже забрали, кто-то отлично снабдил их, ну, понимаешь, — Бет прошуршал пальцами. — Ха… — задумчиво проронил он. — Выходит пришла пора собирать чемоданы? Беттино неопределенно пожал плечами. — Да непонятно, хотя наши тоже так думают… От Мари сейчас сложно чего-то добиться… — Интересно, куда вообще сейчас можно поехать… — протянул Гастон, подперев голову и скосив взгляд в верхний угол. — Вьетнам? — Забудь, если только ты не планируешь уехать с концами. Два слова: Агент Оранж. Я ведь правильно произнес? — Ох, это… — Гастон прикрыл глаза ладонью, потирая слегка, — черт, не удивлюсь, если «Дю Понт» был замешан… Бет вопросительно хмыкнул, им принесли счет. — Да так, ничего… Домой он вернулся в гнетущей задумчивости. Его контракт истекал ровно через пять месяцев, даже раньше, чем у всех остальных. На обратном пути, он зашел в банк, попросив выписку о состоянии всех счетов, и вечер провел, сидя в кресле, прикидывал. Не продлевать, значит…? «…а Сантос вот вышел… Альдо считает: Мари со своими людьми скорее всего поедет в Родэзию, через какую-то пару лет там будет не протолкнуться…» «В чертову Африку?!» Гастон обратил взгляд на Николаса. Тот, отвлекшись от беготни за бумажным самолетиком из газетного листа, пущенным уже пару десятков раз, сидел с ним в охапку в углу и щупал пальцами желтоватый синяк на колене, — с ним все было ясно. «Эй» где-то часов с четырех спала у себя. Он надкусил ноготь на большом пальце: и как ему быть со всем этим? Гастон не мог ей сказать. Даже когда перестал выходить на работу. Это должно было стать очевидно уже после первой недели, что он провел дома. Зарплату он получил, сдал форму и табельное оружие и больше ничем местной власти обязан не был. Со своими он тогда еще виделся — у своих на устах был Турецкий заплыв на Кипр, начавшийся в середине июля, потом кто-то припер информацию о волнениях в Португалии. Все известные местные частники явно пришли в движение, словно саранчовая стая, ставя на мировой карте новые ориентиры. Мари грезил об Африке. Левые, словно считаясь с моральным долгом за проигранный Рим, утекали в Камбоджу — новый красный рассадник. Он ждал неделю, вторую, но в ответ тишина. «Эй». Она возилась с Николасом, цепляя взгляд чистым бинтом на руке. Гастон знал, что под этой повязкой все замечательно заживает. И как у нее получилось не довести свою выходку до инфекции?.. «Я ухожу». Хотелось поставить ее перед фактом. В конце концов, не думала же она, что все может быть как-то иначе: он не собирался оставаться с самого начала. Это должно было быть очевидно. — Я не возьму тебя с собой. «Ты ведь это понимаешь?» «Эй» смотрела ему в лицо, приподняв подбородок и стоя почти в упор. Гастон постарался, чтобы последняя реплика произвела впечатление легкого вызова, но после секундной задержки, женщина прыснула, склонив голову. Волосы закрыли ей щеки. — Что? — Не говори глупостей. Я и сама не пойду, — ее покатые плечи опустились на выдохе и «Эй» подняла голову, чуть оперевшись затылком на дверь, перед которой стояла. Гастон смотрел на нее сверху вниз, ожидая чего угодно, но не согласия. — Будь я лет на десять моложе, ты бы от меня просто так не избавился, — усмешка приподняла ей уголок рта, — но сейчас — нет. Он слегка растерялся. Разумеется, он не собирался бросать ее на произвол судьбы: Николас скрасит ее одиночество и у нее будет достаточно времени и накоплений, чтобы наладить свою жизнь. Гастон собирался оставить ей ключи от квартиры (аренда была оплачена еще месяца на четыре вперед) и денег наличными еще на пару заходов за таблами. — Знаешь, — сказала она бодрым тоном, улыбнувшись глазами и припадая руками ему на грудь, — начни собираться сегодня, и уходи утром. Пребывая в легком недоумении, будто где-то обманутый, он начал собирать вещи. Большая часть того, во что он успел здесь окуклиться за последние годы, отправлялась на мусорку. С собой только самое необходимое — и упорхнуть налегке. Он складывал вещи на дно рюкзака и задумчиво размышлял: а ведь она ничего не сказала о Николасе… «Эй» весь день провела с малым, даже спать уложила и, поглаживая по волосам, сидела там до тех пор, пока тот не уснул. В девять часов она вышла — Гастон чистил оружие — и спросила, не хочет ли он поужинать с ней. — Я тебя угощу. Она была в черном рейоновом платье в мелкий белый цветочек, с длинными рукавами до самых запястий, в туфлях, которые он купил. Гастон взглянул на нее. Почему бы и нет. Платье ей шло, добавляло несексуальной изящности, сглаживая толстокостность. По нижнему краю подола, едва закрывавшем колени, ткань слегка завивалась. Своего рода прощальный ужин прошел неплохо, и хотя, видит бог, даже ее еда отдавала двуличием, Гастон чувствовал себя замечательно. Требовалось выпить. За три незабываемых года совместной жизни и все сопутствующие события сделать это надо было как минимум на брудершафт, но «Эй» хохотнула и отказалась, так что Гастон просто поднял рюмку бренди и произнес тост, поглядывая на носок туфельки, упершийся ему в ногу. «Эй» выглядела беззаботной. Все было готово — вещи стояли у двери. Следовало ложиться, но желания как-то не было. — Шла бы ты спать, — наконец сказал он где-то полтретьего ночи, с усталостью от алкоголя и разговоров повернув языком. — Не хочу. — Ни в одном глазу? — Гастон усмехнулся, почесав пальцем верхнее веко, прикрывающее протез. Опьянения не было. «Эй» поднялась из-за стола и позвала его за собой. Посуда была уже вымыта. — Вот знаешь, я одного только не понимаю… — начал Гастон, разговаривая с ее затылком. — Я-то уйду. А как же твой контракт? «Эй» запрыгнула на кресло, растянув губы, насмешливо, но не зло. — Что? Что ты ухмыляешься? — он не планировал лишний раз портить вечер, но глубоко затаенная, потревоженная алкоголем смутная неприязнь начала пробивать наружу. — Господи, как же я устал от тебя… Скинув туфли, она взобралась на сиденье с ногами и поднялась во весь рост. — Я думал тебе это важно, — он подошел. Она молчала, смотря на него, находясь будто под легким шафэ, хотя ни брала в рот ни капли. — Прежде взгляни на меня. Что она от него ожидала? Гастон вперился из упрямства, навострившись всем телом, как на передовой. Что эта хотела, чтобы он видел? Ее лицо? То, что под ним? Его внимание заострилось как кончик иглы, продавливая и лопая наконец мутную пелену… — Ты… — Гастон метнул вздох. Нежелание признавать. — Я знаю, ты не невнимательный, — «Эй» склонила подбородок на грудь, берясь пальцами за подол платья. — Думаю,… просто не хочешь видеть плохие вещи. «Выпьем за то,» — сказал он, смотря поверх рюмки, — «чтобы мы все уходили вовремя». — Ты… подыхаешь, — сказал он, в судороге, плеснув голосом изо рта, как водой. И отступил неуверенным шагом назад. Гастон не знал, почему так сказал. Почему именно этим словом. Но заглянув ей в глаза, он почему-то отчетливо усмотрел в глубине тупую животную сторону, уже знавшую все. Не нужно быть доктором, чтобы увидеть смирение. «Эй» посмотрела в сторону тусклыми, как подсохшая галька, глазами. — Да-а… — потянула она, подняв уголок рта. И спрыгнула на пол. Но Гастон не слушал, его мысли метнулись от нее прочь, а тело прошиб озноб. С дрожью роняя дыхание, словно на холоде, он как в замедленной съемке пронаблюдал, как «Эй» задумчиво поднимает свою калечную руку, рассматривая повязку. — Я ничего не чувствую, — ровно проговорила она, разгибая оставшиеся три пальца. — Совсем ничего. Она выглядела утомленной. — По-дурацки все как-то… Но с такими симптомами отравления, как сейчас, мне недолго осталось. Это, — кивок на опустевшее место на кисти, — только начало… — пауза. — Хотя нет, вообще-то, это уже конец... Гастон чувствовал себя так, будто его хватили камнем в затылок. — В смы… в смысле? — Знала бы, как все будет, не стала бы оставаться, — она глянула в сторону двери каморки, задумчиво улыбнулась сама себе, — …теперь и умирать как-то не хочется. Расклеила губы, нащупывая слова. — Ты должен знать... Сумеречные не живут долго. Гастон, не видя, смотрел в точку перед собой, не веря, сопротивляясь, пока свирепая память бросала в него тревожные факты. — Необратимые изменения в организме, которые вызывает Целебра, в конечном итоге провоцируют закономерный финал, — ее приступы, заторможенность… Кровотечения… Пальцы… — Если подумать, мы принимаем ее, чтобы не умереть, но в конечном итоге умираем от отравления ею же. «Эй» сделала шаг к нему. — Это последнее, что я хотела тебе рассказать. Всему живому в природе отведено время... Ты ничего не мог сделать, — она взяла его руку, но он, кажется, не почувствовал. — Мы не люди, и это — часть нашей природы... Гастон ощутил наконец ее пальцы, и то потому, что они стали жесткими. — Я хочу, чтобы ты понимал! Я — долгожитель своего вида и умираю не от болезни. А от старости. — …как же… — И я знаю, как это использовать. «Эй» скользнула рукой ему за спину и, щелкнув застежкой висящего там чехла, который, похоже, приметила еще днем, вытащила армейский нож и всунула рукоять ему в ватные пальцы. Его мысли метались вокруг… (как же) — Ты не можешь освободить меня, — проговорила она, зафиксировав его слабую хватку, а то нож норовил выскользнуть. — Но я могу отпустить тебя. Говоря о контракте, когда-то давно я сказала тебе не волноваться о нем именно по этой причине. Он заключается пожизненно, а значит действует до смерти одной из сторон. Ты расторгнешь контракт досрочно... Гастон? Встряхнув его, «Эй» заглянула ему в лицо. — Я решила, что уйду первой. Но... — нервный смешок, — я так долго боролась, что у меня духу не хватит совершить суицид… Прошу тебя. Не знаю, сколько мне осталось времени, полгода или пара недель, но я знаю, тоска будет убивать меня гораздо мучительнее, чем Целебра, — Гастон отсутствующе взглянул в ответ. (как же…) — Пожалуйста... Я уйду добровольно. Мне только… — ее голос внезапно стал умоляющим, — мне только нужно немного помочь. (как же Николас… Неужели, он тоже…) Ха-х… вот так. Ей было двадцать девять, когда они встретились… Выходит, она уже знала, что будет через три года. Поэтому, она говорила не беспокоиться… (я не смогу…) Вероятно на тот момент... ее равнодушие уже было одним из симптомов. — Гастон. Она не ожидала, что забеременеет, потому что уже было поздно. А Николас… (я не могу взять его, не могу, куда!) — Ха-ха, — сказал Гастон, смотря на лезвие. Обвел взглядом комнату, выпрямившись, и с его лица не сходила приоткрытая улыбка. Какая иллюзия выбора, господи боже мой, он ведь мог развернуться и выйти в любой момент! Она не держала его насильно, не принуждала, не угрожала, не шантажировала. (я не могу, я не могу, ЧТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, Я БУДУ С НИМ ДЕЛАТЬ?!) И Гастон представил себя уходящим. Представил, как он вышагнул, отделился от своего тела. Он был почти что реален, таким, каким он себя видел, еще без повязки, с двумя глазами. Гастон почти ощутил его выход и завороженно следил за этим полупрозрачным фантомом. Как он (разумеется это был Другой Он) двинулся к двери оделся, взял вещи и вышел, с затухающим гулким шагом ботинок вскоре исчезнув из поля зрения видимой памяти. Куда он направился? Что ждет его? Как интересно... Смог бы он сделать так же? — думал Гастон, слегка с придыханием от восторга. Выйти и все забыть… «Эй» стояла, смотря на него. Выйти и все забыть — Гастон снова выдавил пару смешков. На этом, подумал он, он сдается. Сдается... В чем бы ни состояла суть ее плана, ей удалось сделать почти невозможное. Было ли это везением или холодным расчетом - уже не так важно. Она рискнула и выиграла, в этот раз окончательно. Потому что нашла человека, который сейчас от нее не уйдет. «Что ты хочешь, чтобы я сделал с телом?» «С телом? Ах, это. Боже… брось в мусор и никогда больше не думай об этом. Вы, обычные… так носитесь с мертвыми. Никогда этого не понимала». Николас спал. «Хочешь увидеть его?» «Нет. Боюсь, если увижу его еще хоть раз, — не смогу решиться». Условные тридцать лет… Ему к тому времени будет всего лишь чуть больше шестидесяти, — робко думал Гастон. «Гастон...» Ее голос стал тише. Может быть, они наконец разговаривали откровенно: «...я знаю, ты его не хотел… Но его контракт твой по праву. Поступай, как считаешь правильно». «Эй» очень боялась, что убьет его первым. «Ты должен сделать это быстро...» Он смерил рукой положение ее сердца, надавливая острием ей прямо под левой грудью, целясь наощупь промеж трепещущих ребер. Дедушка однажды ему рассказал... Что у врачей существует такое понятие как «час смерти». Короткий период между тремя часами ночи и четырьмя часами утра, когда по статистике уходит из жизни больше всего людей. В пятидесятых этот странный феномен вроде бы получил научные объяснения, но Гастон впервые узнал о нем именно от него. Дедушка никогда не был в армии. Поражение нервной системы и тканей спинного мозга, оставившие его в юном возрасте с частично парализованной левой ногой, уберегли его от фосгеновой черной смерти на полях Флери, у него не было представления, о том, что творится в военных и полевых госпиталях. Поэтому, если он о чем-то судил, то только о том, что пережил сам. Что Гастону и нравилось. Болезнь почти не оставила деду четких воспоминаний, но тогда, как он говорил, подростком, уже лежа в параличе и ненадолго придя в себя ночью от лихорадки, он испытал, каково это, и описывал это время как «час, когда чувствуешь, как она стоит над тобой. И смотрит в упор». И «Эй» смотрела... Он унес ее. (тело) Вышел из квартиры где-то в десять минут четвертого. Изгаляться не было смысла… Вернувшись, запихал торопливо остатки одежды в рюкзак, закинул на спину и вышел на этот раз навсегда, на ходу бросив ключи в щель почтового ящика. Впервые безветрие показалось ему отсутствием воздуха, но он, не останавливаясь, шел вперед. И смотрел только вперед. — Ох, стой-стой, — «Эй» отрывисто затарабанила в его плечи ладонями, заставляя немного отпрянуть, — прежде чем сделаешь, скажи это вслух. Что расторгаешь контракт. — Зачем? — Скажи вслух. Он сказал. Замедлил шаг, оглянулся: — Николас? Николас, ощутимо отставший, добрел до него в несчастной попытке догнать, остановился, не дойдя шагов пять, и медленно опустился на корточки, прижимая колени к груди. — Николас. Тот, покачиваясь и сжимая коленки руками, издал сонный плаксивый звук. Стоя вполоборота, Гастон поджал губы: — Николас, пожалуйста. Он не мог останавливаться, — только не сейчас, — хотя и полностью понимал, что многого просит… Николас не привык бодрствовать в такую рань, — а было едва четыре, потемки, — так что спустя пару минут Гастон заставил себя подойти. — Хорошо. Хорошо… — он опустил кейс с оружием на землю и протянул к нему руку, привстав на колено. — Только один раз… Иди сюда. Подхватив под коленями и прижав к себе, Гастон оторвал его от земли, перехватил другой рукой кейс и старательно двинулся дальше, ничего не сказав, когда, вцепившись в него руками, Николас брякнул голову ему на плечо. Гастон шел вперед, не чувствуя веса, его шаги гулко раздавались на пустой улице. Марселя в фильме застрелил полицейский. — В твоих услугах более не нуждаюсь. Наш контракт расторгнут. — Спасибо… — и она глубоко, облегченно вздохнула, не отводя взгляд. Улыбнулась. — Теперь с моей стороны это не выглядит так малодушно. Автостанции с междугородними рейсами начинали работать в 05:20, он успевал в аккурат на первый автобус. Гастон просто хотел поскорее уехать. Неважно куда.