Я шёл по их трупам. Все они были мертвы уже несколько часов. Все они отчаянно, с остервенением сражались, все они пали достойной для них смертью. Когда их тело пронзало ржавое копьё, когда меч отрубал их уставшие от длительного боя руки, когда алебарда била в голову и застревала в черепе, и когда отравленная стрела, неся дикую боль, врезалась им в едва открытые глаза и полностью пронзала их, они думали, что всё это не напрасно, что их трагичная смерть приведёт их к великой и доблестной победе. Но все эти муки были тщетны. Я видел, как каждый из них, вплоть до последних оставшихся в живых, рыдал, проклиная судьбу за это…
Это было драматическое зрелище.
Я стоял в стороне и смотрел на это с большим удовольствием. Они оказались в ловушке, почувствовали неведанную доселе горечь поражения и, в конце концов, сдохли от гнилого меча оживших трупов. А главное — поняли всю бессмысленность своих усилий.
Всё это приводило их в бешенство, и они, полные злобы и ярости, врывались в ряды воинов тьмы, и там же их пронзали тысячи копий, рубили на куски тысячи мечей и алебард или рвали тысячи челюстей с черными, словно уголь, зубами.
Впрочем, иногда им удавалось удачно вклиниться и чуть-чуть потеснить моих пешек, однако это были секундные успехи на фоне общего разгрома — всё равно их миг ликования заканчивался быстрой, но болезненно оскорбительной смертью.
Я ступил на залитое кровью поле брани только после конца этой пьесы.
Мои ноги в тёмной броне наступали на холодные трупы моих уважаемых врагов и пачкались свежей кровью. Старый рваный плащ на мне колыхался от могильного ветра.
Я остановился, опустился на одно колено и задумался, медленно склонив голову. Сейчас, когда я действительно один, для этого лучшее время — разобраться в каше в своей голове. Я думал о судьбе. О том, есть ли на самом деле неизменная судьба, что уготована каждому, и пришёл к выводу, что её нет. Мне предсказывали долгую и славную жизнь, меня всячески нахваливали и дарили несметные сокровища, меня любили и уважали, однако сейчас я предводитель тьмы, разочарованный в самом человечестве как таковом.
Признаюсь, я верил в те предсказания, в искренние тёплые чувства ко мне и на добро отвечал добром: помогал любому нуждающемуся, даже тем, кому помогать уже было бессмысленно, горой стоял за слабых, встревал в любую стычку, чтобы затушить огонь битвы в зародыше, старался сделать наше королевство великим и процветающим, старался стать символом его величия, но потом…
Хотя это уже неважно. Если честно, то всё уже неважно. Они заплатят за всю ту боль, что причинили мне, обязательно заплатят.
Подойдя к одному из десятков тысяч павших воинов, я узнал символ на нём. Это был символ одного из той троицы.
На мимолётный отрезок времени я увидел всё, что пережил в тот роковой день. Всё то горе и злобу, испытанные мной. Я увидел себя, лежащего в холодной пустоте с наворачивающимися слезами на глазах в луже своей тёплой крови. Я просто валялся и тихо стонал от несправедливости. Мои отрывистые вздохи растворялись в бесконечной тьме, а дрожащие пальцы сжимались в кулаки и разжимались обратно, в попытках подавить неиссякаемую боль в моей загаженной душе. Я был раздавлен, сломлен во всех смыслах, брошен навсегда в мире мёртвых.
Вдруг я окончательно сорвался, начав открыто рыдать, как слабохарактерное ничтожество. Слёзы ручьём текли из покрасневших, воспалённых глаз, стоны боли и отчаяния вырывались изо рта, а в пустоте, в перерывах между звуками неизмеримых страданий появлялись едва различимые вопросы «почему?», «за что?», после которых рыдание усиливалось ещё больше. Иногда я переходил на дикий и истошный вопль, который, будто бумеранг, возвращался ко мне и врезался в душу.
Порой кровь попадала мне в рот, и крики боли сменялись глухим кровавым кашлем. Все они рвались нескончаемым потоком, ударяясь о стены пустоты, поглощённые тьмой, они уходили в глубь этого места и возвращались ко мне обратно, раз за разом напоминая об этом.
Мне хотелось, чтобы всё это оказалось одним большим кошмарным сном, чтобы никакого вопиющего предательства не было, чтобы на самом деле я, будучи совсем ещё ребёнком, плакал в кровати, а не умирал неизвестно где, и чтобы моя ныне покойная бабушка пришла меня успокоить.
Я уткнулся в стену и только ощущал, как она положила свою старую шершавую руку и начала нежно и медленно гладить меня. Она была так искренна в своей любви ко мне, вложила в свои действия столько доброты, нежности и переживаний, столько заботы, столько неподдельной теплоты, сколько ни одна из этих мразей не лгала мне, заливая своим дерьмом мои уши.
Вспомнив всё то, что было в бабушкиной ласке, я впал в ещё большую истерику. Она наклонилась ко мне и, поцеловав заботливо в лоб, проговорила на ушко: «Тише, дорогой, тише. Всё будет хорошо. Я с тобой и всегда буду с тобой. Только, тише, дорогой, тише»…
Я бы так и умер — в своих бурных фантазиях, однако перед самым финалом услышал железный и завывающий, будто зимний ветер, голос: «Всё могло быть по-другому, всё, от начала до конца: каждое твоё движение, каждое твоё слово одобрения, наставления или отказа, каждый взмах меча, каждый выстрел из лука, каждый твой шаг мог быть другим. У тебя было столько шансов, столько возможностей не оказаться здесь, столько итогов твоих решений, но ты до последнего верил в них и до последнего шёл к пропасти, и выбрал худшее из всего, что можно было только выбрать. Пути назад нет, и дальше будет то, чего опасался каждый из нас»…
— Уже знаю… — сквозь кровь и слёзы проговорил я.
Голос, как тяжёлый молот, обрушился на меня, разорвав в клочья и открыв мне печальную правду.
Дыхание прекратилось, стоны больше не звучали в непроглядной тьме, поток слёз остановился, сердце замерло и больше не разгоняло остатки крови по телу. Я умер…
От этих воспоминаний у меня самопроизвольно сжались до жгучей боли кулаки, а картина, что я видел перед собой, приобрела размытые и тёмные тона. Я старался справиться со злобой, завладевшей моим разумом, однако вновь и вновь воспоминания разжигали пожар ненависти ко всему роду людскому, подбрасывая дрова воспоминаний в кроваво-красный костёр бесконечной агонии.
— Все они умрут. Все до единого ублюдка. Ни один из них не уйдёт от меча справедливости. Ни один…
В замке.
Карта замка лежала перед Малеком на деревянном столе. Тёмное помещение освещала небольшая керосиновая лампа, слабый свет спасал от мрака только стол и часть доспехов Малека.
Положив одну руку себе на лоб, глава Сарафанского ордена изучал местность на предмет потайных ходов, удобных позиций для каждого вида воина. Должен был изучать, однако голова была забита непонятно чем. Размышления постоянно прерывались, а порой он замирал и думал, сам не понимал, о чём. Устало зевнув, глава ордена поднял утомившуюся голову.
Ещё немного подумав, Малек понял, что выстраивать грамотную оборону бессмысленно, ведь замок уже почти окружён. Пройдёт ещё немного времени, и нечисть подойдёт, не оставив шанса на спасение.
Отступать некуда, поскольку от разведчиков уже поступила весть: со всех сторон на замок идут полчища тьмы. Будь это обычные люди, то можно было бы надеяться на длительную осаду и последующий почётный плен. Однако по их души идут монстры, единственной задачей которых, является истребить всех на своём пути. Эти твари отлично владеют оружием, выданным господином; кажется, что они не способны уставать — Малек сам видел, что, когда его бойцы валились с ног и буквально засыпали от усталости, монстры не показывали истощения вообще, продолжая крушить их войско.
Сойти за «своего» люди не могут, потому что твари чувствуют, кто сородич, а кто «чужой».
У военачальника не было шансов, и он это понимал, потому откинулся назад, отбросив алебарду. По его самолюбию был нанесён большой урон. Он считался, и по своему, и по народному мнению, главным борцом с нечистью. Именно он истребил всех (или почти всех) вампиров либо лично, либо в роли командующего орденом, но после «трагедии при Кресси» его войско перестало существовать. Собрав всех, кто ещё мог держать в руках меч, Малек решил отступать.
Сейчас он знал, что план противника и заключался в том, чтобы загнать их в этот старый замок. Их судьба была умереть при Кресси, и своими действиями они только отсрочили неизбежное.
— Уж лучше бы я умер там. Меньше мук бы испытал, — пронеслось в его голове. Он, отбросив алебарду, выпрямился и ждал, когда в эту комнату ворвутся и вонзят гнилые мечи в спину. Потом потащат отрубленную голову своему повелителю и получат почётную награду за такой «подарок». И вряд ли это возможно избежать. Все они здесь умрут.
Можно, конечно, послать отряд за помощью, но людей убьют ещё в самом начале пути, да и у королевства сил нет и не будет — все давно обращены в стадо мёртвых и послушных овечек, что выполнят любую прихоть пастуха.
Если есть хоть какие-то остатки от когда-то мощной армии, то всех их сметут в первом же сражении. Дни людей закончились — настал рассвет мёртвых, и ничто — ни материальное, ни духовное — не помешает этому. Всё кончено…
Канализация Парижа.
Запах нечистот резко ударил в нос, вызывая тупую боль. Саймон скривил лицо. Тёмная канализация казалась страшным, непонятным и до этого невиданным местом из-за толстой чёрной паутины, окутавшей всё. Мерзкая и мутная вода неприятно хлюпала, аккомпанируя осторожной поступи отряда. Стоило Бельмонту только увидеть отходы и прочее дерьмо, как тошнота вплотную подступила к горлу. Отведя взгляд, он выдохнул.
— Жан, извиняюсь за свою грубость, но какого хуя мы забыли в этом сральнике?! — почти рявкнул солдат.
— Сказали, тут находится один из вампиров, — спокойно бросил в ответ спутник.
— Их же всех истребили.
— Жители говорят, что не всех.
— Жители… Не удивлюсь, если этими самыми «жителями» являлась та бабка, что пыталась втюрить мне свой «Божественный» напиток и…
— Разговорчики! — обернувшись, резко гаркнул командир. Болтуны замолкли.
Командир, внезапно скрипнув стальными латами, медленно опустился на колени, повесив голову. Кровь потекла из его носа и глаз. Острая боль ударила по голове и дезориентировала в пространстве. Сдавленный измождённый вздох еле слышно ударился о стены канализации, развеявшись в тумане вокруг отряда.
— Сэр, с вами всё хорошо? Может Вам…
— Заткнись! Продолжаем… путь… молча… — отрывисто произнёс севшим голосом командир.
Рыцарь хотел сказать что-то, но командир неожиданно резко обернулся. Этот взгляд… Этот пустой, безжизненный, проникающий в саму душу взгляд. В нём больше не было абсолютно ничего человеческого — лишь одна пустота. Теперь у него не было характера, эмоций, воли, индивидуальности — с этого момента он стал игрушечным солдатиком на тёмных ниточках у манипулятора, чёрной пешкой в руках опытного шахматиста. Кроме как «пустышкой», он больше не был никем.
Солдаты отступили.
— Сэр?.. — произнёс рыцарь. Бывший человек не ответил — он вытащил меч из ножен и застыл, будто статуя. В голове Саймона зазвучал шёпот. Сначала тихо и едва разборчиво, однако как только монстр сделал шаг, звук стал громче.
Воин сделал выпад. Искры от скрещённых мечей на мгновение осветили тёмные стены тоннеля, монстр ударил в челюсть человека, и броня смялась под ним, а сухожилия разорвались. Боец не успел и пошатнуться, как его грудь резко пронзил железный меч, пробив доспехи будто пергамент. Алая кровь медленно потекла на меч чудовища. Шёпот стал ещё громче. Группа бросилась на монстра.
— Саймон… — произнес хриплый голос.
Один удар — и свежая кровь двух воинов брызнула на землю из обрубков на плечах, где раньше были головы. Трое уцелевших оказались в замешательстве.
— Саймон… Я хочу сказать… — офицерский меч звонко разбился на маленькие осколки, не выдержав мощного вертикального удара.
— …Что настанет время… — монстр пригнулся, отбросив пинком одного солдата, и целиком вогнал рукоять ему в глаз через отверстие в шлеме.
— …И все тайны перед тобой откроются… — кулак обрушился на каменный пол.
— Я дам тебе одну подсказку… — меч впился лезвием в плоть чудища. Монстр вгрызся в шею солдата, прокусив и проглотив, помимо тёплой свежей крови и нежной кожи, вместе с мясом сталь.
—… Всё выглядит иначе, если взглянуть на это под другим углом… — солдат с хлюпающими звуками упал на пол.
— Теперь и ты это понял, человек… — произнёс загробным и безэмоциональным голосом подчинённый тьмой монстр.
Саймона осенило…
